Текст книги "Последний выстрел. Встречи в Буране"
Автор книги: Алексей Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
16
То, что увидел и услышал Дмитрий на партизанской базе, поразило и удивило его. Он думал, что встретит здесь лихих ребят, которые только то и делают, что нещадно бьют врага, налетают на немецкие колонны и громят их... А в этом лесном лагере слышался мирный перестук топоров, шаркали рубанки и повизгивали пилы. Дмитрий разочарованно смотрел на все это, и ему казалось, будто он попал не в партизанский отряд, а на какую-то стройку. Разве таким он представлял себе героический партизанский лагерь?
– Прибыл твой лазарет? – спросил подошедший Романов. Он тоже не походил на командира партизанского отряда, а выглядел усталым, через меру поработавшим человеком. – Строимся вот, к зиме готовимся. Придет, спросит матушка, что лето красное делали, – озабоченно сказал он.
И в этом «строимся» Дмитрию послышалось что-то непривычное, очень далекое от войны. Видимо, так разговаривал председатель райисполкома, когда приезжал, бывало, в колхозы или на районные предприятия.
– Хорошо ли устроены раненые товарищи? – поинтересовался Романов.
– Хорошо.
– Почему не все прибыли?
– Один ушел к линии фронта.
– Так ли? Надежный ли человек?
Дмитрий ничего определенного ответить не мог. За все время Петро Калабуха произнес всего лишь несколько слов, он больше молчал, аккуратно принимал все лекарства. Когда Романов прислал за ранеными две подводы, и несколько вооруженных партизан, Петро Калабуха опять заявил: «Кто как хочет, а я до своих пойду». Кухарев и Борисенко пробовали уговорить его остаться в лесу – не помогло. Потом они снабдили его крепкой обувью, продуктами на дорогу, и он молча ушел. Надежен ли этот Петро Калабуха?
– Понимаю, Гусаров, ничего не знаешь о нем. Ну, ничего. Хорошо, что не соврал... Думаю определить тебя в наш партизанский лазарет. Пойдешь в распоряжение Софьи Панкратовны.
– Товарищ Романов, я совсем не медик, – признался Дмитрий. – Я случайно попал в санитарные инструкторы.
– Случайно, говоришь? – Романов закурил сигарету (Дмитрий заметил: сигарета немецкая, трофейная). – Тут мы с тобой, Гусаров, одного поля ягоды... Представь себе, мне тоже не доводилось быть партизаном, а теперь даже командовать партизанами приказали... Ты одно пойми: к раненым надо приставить человека смелого, потому что сегодня лечишь, а завтра, возможно, за них драться придется вот этой штучкой, – Романов потрогал висевший за спиной у Дмитрия автомат. – У тебя уже опыт есть, понимаешь, что к чему... Ну как, договорились?
Дмитрию лестно было слушать похвалу партизанского командира, и он не посмел отказаться.
Остальные землянки и домики еще только строились, а лазаретная уже была готова. У землянки Дмитрий увидел Софью Панкратовну. Это была полная, рыхловатая женщина лет сорока пяти с широким безбровым лицом, с голубыми, по-матерински добрыми глазами. Она сидела на врытой в землю скамейке и что-то шила.
– Командир меня к вам прислал, – сказал Дмитрий.
Не бросая шитья и только мельком глянув на Дмитрия, Софья Панкратовна певуче проговорила:
– Что хорошо, то хорошо. Сходи-ка дровец притащи.
Дмитрий снял автомат, положил его на скамейку и пошел за дровами. Неподалеку от лазаретной землянки он увидел Рубахина и Кухарева, вооружившись топорами, они что-то мастерили.
– Что ты понимаешь, – слышался осуждающий голос Кухарева.
– А то понимаю, что не воевать они собираются, а думают отсидеться в лесу. Глянь-ка, строительство какое, – бурчал Рубахин.
– Людям жить надо в тепле...
– В тепле, – усмехнулся Рубахин. – Может, баб своих сюда понавезут.
Дмитрий улыбнулся – опять спорят чудаки...
В просторной лазаретной землянке стояла ненасытная печка – железная бочка из-под бензина или из-под солярки. В ней так споро полыхал огонь, что Дмитрий не успевал дрова подкладывать. Печка гудела, сердито потрескивала, точно требуя: еще, еще дров.
Ни больных, ни раненых пока не было, а те бойцы, что пришли с Дмитрием, уже выздоравливали. Сержант Борисенко, например, обучал партизан обращению с трофейным оружием. Вскоре ушли в подразделение и Рубахин с Кухаревым.
Жизнь на партизанской базе текла спокойно, без происшествий (по крайней мере, так думалось Дмитрию). Партизаны откуда-то узнавали свежие сводки от Советского информбюро. Сводки эти по-прежнему были мало утешительными: немцы все ближе подходили к Москве, обрушивались на Ленинград, в сводках упоминались названия городов Ростовской, Воронежской областей, говорилось о героической обороне Севастополя, о смелых налетах белорусских партизан. Люди все-таки воевали, сдерживали яростный натиск врага. А он, Дмитрий Гусаров, занят не очень-то интересным делом: дрова таскает и топит ненасытную печку. Иногда у него мелькала мысль – пойти к Романову и решительно сказать, что он бездельничать не согласен. Однако мысль эта гасла, потому что он видел: весь партизанский отряд тоже занят не очень-то интересным делом, и какая разница – дрова ли колоть или валить деревья для землянок. Ему даже казалось, что Рубахин до некоторой степени прав: романовские партизаны отсиживаются в медвежьем углу и бездействуют.
Вдруг рано утром два партизана принесли на руках раненого товарища.
– Митя, кипяти шприц, – приказала Софья Панкратовна и при свете керосиновой лампы стала разматывать кое-как перевязанную ногу партизана. Раненым оказался пожилой, давно небритый мужчина в грязной стеганке. Принесли его такие же пожилые, давно небритые мужчины, промокшие до нитки.
Потрескивала, гудела железная печка. Дмитрий подбрасывал сухие дрова, шуровал обгоревшей палкой, чтобы поскорее закипела вода в стерилизаторе.
Софья Панкратовна перевязала партизана, сделала ему укол.
В землянку вошел расстроенный Романов. Он сел на топчан к раненому, спросил участливо:
– Как ты, Мироныч?
– Ничего, Терентий Прокофьевич, обойдется... Склад мы сожгли, охрану перебили, да потом напоролись... Федьку-то Гришина убило...
– Знаю, Мироныч, знаю... Жалко парня. Ну, а ты поправляйся. – Романов кивнул Софье Панкратовне, и они вышли из землянки. Вскоре позвали Дмитрия.
– Тебе, Гусаров, доводилось верхом на лошадях ездить? Нет? Надо ехать. Бери лошадь и скачи к грядскому леснику. Знаешь, где его дом? – спросил Романов.
– Знаю.
– Передашь леснику – нужен врач и срочно. Если дома лесника не окажется, проберись в Подлиповку и то же самое скажи деду Минаю. Если и деда Миная на месте не будет, придется тебе самому зайти к доктору Красносельскому. Будь осторожен, в село без нужды не заходи. Скачи! – распорядился командир.
Лесник оказался дома. Дмитрий даже пожалел об этом. Ведь если бы лесника не встретил, он тут же кинулся бы в Подлиповку к деду Минаю и на минутку, только на одну минутку заглянул бы на подлиповский фельдшерский пункт... Он так давно не видел Полину!
Лесник на дрожках уехал в Гряды.
Странно. Оказывается, Романов знает и доктора Красносельского и деда Миная, связан с ними. Оказывается, партизаны не бездействуют: они сожгли какой-то склад, перебили охрану; они, наверное, где-то и что-то делают еще, наверняка делают, но ему, Дмитрию, просто неизвестно об этом. Не станет же Романов докладывать: товарищ Гусаров, так, мол, и так, партизаны совершили налет, партизаны уничтожили...
Раздумывая так, Дмитрий шагом ехал по лесу. То ли дали ему лошадь из подлиповского колхоза, то ли разгадала она желание наездника, но вдруг сквозь прозрачную сетку безлистых ветвей он неожиданно увидел знакомое село. Остановив лошадь, Дмитрий с радостным изумлением смотрел на милую сердцу Подлиповку. Он видел хату деда Миная с приставленной к сараюшке лестницей (это был знак: можно заходить, в селе спокойно), видел школу, дом фельдшерского пункта... И тут же ему захотелось вихрем промчаться вдоль подлиповской улицы, погарцевать под девичьими окнами, только взглянуть, увидеть Поляну в окне и мчаться назад, к Романову – задание выполнено!..
Как в полусне, Дмитрий дернул за повод, ударил пятками лаптей по лошадиным бокам, лошадь, как бы одобряя и поддаваясь его озорству, припустилась сквозь кусты, перемахнула через какую-то изгородь и зацокала копытами по мерзлой уличной тверди.
Дмитрию чудилось, будто не лошадь несет его, а крылья, что выросли за плечами. Ему казалось, что к окнам прилипли подлиповцы, они смотрят, любуются, дивясь его смелости... Он проскакал мимо школы, свернул в переулок и остановился у крыльца фельдшерского пункта, всем своим видом как бы говоря: смотри, Полина, какой кавалерист подскочил к твоему дому.
Но Полина в окно почему-то не выглянула. Дмитрий слез, привязал лошадь к столбу и шагнул на крыльцо. Сердце его колотилось и бурно радовалось: вот сейчас, сейчас он увидит Полину.
Дмитрий перемахнул сразу через все четыре ступени крыльца, вошел в коридорчик и за дверью услышал ее голос:
– Я вам дам еще горчичники...
В следующую минуту дверь отворилась, из приемной вышла пожилая женщина с лекарствами в руках, вслед за ней Полина, говоря на ходу:
– На прием не приходите, я сама к вам зайду.
Полина была вся в белом – в белом халате, в белой косынке с красным крестиком. Белизна одежды еще более подчеркивала густую смуглость лица, черноту глаз и бровей. Она глянула на Дмитрия, и в ее глазах он заметил смесь радости, испуга, удивления.
– Вы... на прием? Заходите, – торопливо пригласила она и повела его в просторную приемную, где остро пахло какими-то лекарствами. Плотно притворив дверь, она заперла ее на крючок и бросилась к нему, шепотом крича:
– Митя... Митенька, ты? Да как же ты!
– Здравствуй, Полинка, – он прижался щекой к ее щеке.
– Здравствуй, Митя... Тебя прислал Сеня?
Дмитрий отрицательно покачал головой и чуть поморщился. Он недолюбливал Сеню Филина. Ведь если бы не этот секретарь райкома комсомола, Полина была бы в отряде, и по вечерам сидели бы они в лазаретной землянке...
– Романов прислал.
– Романов? Ко мне? Почему?
– Нет, Полинка, не к тебе... К тебе я сам зашел на минутку...
– Сам? Как же ты, Митя, зачем же ты... Это неосторожно, – упрекнула Полина, а в глазах ее упрека не было, глаза блестели радостно и счастливо. – Ты, наверно, голоден? А у меня чудесный завтрак. Я как будто знала, что ты придешь...
В коридоре послышались шаги, кто-то дернул дверь.
– Погодите, я принимаю больного! – громко откликнулась Полина и зашептала Дмитрию: – Не бойся, ты пришел на прием. – И опять громко: – Одевайтесь, больной! – и зазвенела банками, склянками, делая вид, будто готовит лекарство. Потом отворила дверь.
В приемную вошел полицай – Кузьма Бублик. На нем черная шинель, черная каракулевая шапка, хромовые сапоги. На рукаве грязно-желтая повязка. Не обращая внимания на полицая, Полина заученно говорила Дмитрию:
– Будете принимать по одной таблетке три раза в день перед едой и по пятнадцать капель из этого пузырька тоже перед едой. Дня через три опять зайдете.
Дмитрий хотел было выскочить из приемной, но дорогу загородил Кузьма Бублик.
– Гусаров? – ошеломленно произнес он, расстегивая кобуру.
В руках у Бублика Дмитрий увидел свой револьвер. Ему хотелось броситься на предателя, уцепиться в кадыкастое горло и задушить.
Точно догадавшись об этом, Бублик завопил в открытую дверь:
– Мухин, Травушкин, сюда!
В приемную вбежали полицаи. Один – щуплый, кривоногий, с острым крысиным лицом, второй – широкоплечий детина с бельмом на глазу. У одноглазого широкое скуластое лицо, поклеванное оспой.
– Взять его! – приказал Бублик, тыча в грудь Дмитрию револьвером.
– Да как вы смеете! – закричала Полина, отталкивая полицаев. – Человек пришел на прием, у него плеврит!
– Зачем больного трогать, – проворчал одноглазый Травушкин.
– Веди! – прикрикнул на Травушкина Бублик.
Дмитрия вытолкали на улицу.
– Не понимаю, зачем нам этот пацан, да еще чахоточный, – опять проворчал Травушкин.
– Да ты знаешь ли, кто это? Санитарный инструктор, боец-доброволец. Понял, рябой? – ответил ему Бублик и, повернувшись к Дмитрию, процедил с явной издевкой: – Я думал, ты подох в лесу вместе с твоими ранеными.
– О тебе, подонок, я думал то же самое, – не удержался Дмитрий. – Трус, фашистам продался!
– Но, но, потише, доброволец, – пригрозил револьвером Кузьма Бублик и приказал полицаям: – Ну-ка, свяжите его, да покрепче!
Полицаи связали Дмитрия проволокой и бросили на бричку.
– Травушкин, прихвати еще лошадь, загоним в Криничном, – сказал Кузьма Бублик одноглазому полицаю.
Полицай подбежал к лошади, отвязал ее и завопил:
– Кусаешься, паршивая скотина! На тебе! – и он ударил по крупу лошади прикладом винтовки.
Лошадь всхрапнула, рванулась в сторону и переулком убежала прочь.
– Ах ты, черт одноглазый, упустил, – возмущался Мухин.
– Везите в Криничное, – приказал Бублик. – Да смотрите в оба!
– Будь спок, старшой, не убегёт, крепенько спутан, – захлебываясь, отвечал Мухин.
– Поезжайте, я вас догоню, – распорядился Бублик.
17
Полина металась по приемной, заламывала руки, чувствуя, что ничем не может помочь Дмитрию. Ему могли бы помочь только партизаны, но до партизан далеко. «Я виновата, я виновата, – кляла она себя. – Обрадовалась, что пришел он, и забыла об осторожности, не укрыла, не спрятала Митю, и погиб он, погиб... Нет, нет, нужно что-то делать, нужно бежать к деду Минаю, дед Минай что-нибудь придумает», – Полина сняла халат, косынку, набросила на плечи пальто. Но в это время в приемную вернулся Кузьма Бублик.
– Ну, здравствуй, Полина, – сказал он, протягивая руку.
Она демонстративно заложила руки за спину.
– Вы на прием? Извините, господин Бублик, я спешу на вызов...
– «Господин»... «Бублик»... Не слишком ли официально для старых друзей.
– По-моему, у вас повышено давление, полезно было бы кровопускание, – зло ответила Полина.
Кузьма рассмеялся.
– Ты все та же – остра на язык. Я не удивлюсь, если начнешь дразниться, как бывало – «Кузя, Кузя, черти в пузе»... Помнишь? Ну, как ты здесь в глуши деревенской?
– Представь себе – отлично, – с вызовом сказала она, – в полицию идти не собираюсь, работаю тем, на кого училась.
– Похвально. Профессия у тебя аполитичная, при любой власти аспирин есть аспирин. Завидую...
– Вот этого я не могу сделать по отношению к тебе. Учился на историческом факультете, мечтал шагнуть в большие сферы, но достукался до полицая... Такому падению не позавидуешь.
– Ты называешь это падением? – Кузьма сел за стол, положил руки на белую скатерть-простыню, и Полина увидела его короткие, обросшие рыжеватой щетинкой пальцы, похожие на гусениц. Ее охватило чувство омерзения и гадливости, хотелось тут же сдернуть со стола простыню и швырнуть ее в корыто для стирки.
– А можешь ли ты себе представить, – разглагольствовал Бублик, – что я потому и пошел в полицию, что изучал историю, знаю историю с древнейших до нынешних времен? Нам долбили когда-то: колесо истории вспять не вращается... А что стало? Мы, как ты знаешь, оказались поразительно бессильными перед могуществом немецкой армии. Что прикажешь делать в такой ситуации мыслящему человеку?
– Идти в предатели, изменить Родине.
Кузьма Бублик нахмурился, с упреком сказал:
– Ты никогда не отличалась осторожностью, язык твой – враг твой. Пойми, Полина, времена теперь другие... Вот ты принимала больного, а поинтересовалась ли – кто он, откуда?
– Меня это не касается, кто он и откуда. Зашел больной человек. Что же я, выгоню его? Откажу в помощи?
– Но больной может оказаться красноармейцем... Ты, надеюсь, уже знаешь, что бывает за помощь красным?
– Да что у него на лбу написано, кто он такой. Пришел, пожаловался. Осмотрела я – болен человек. Отпусти, Кузьма, парня. Лечиться ему надо.
Бублик усмехнулся.
– Разве только во имя нашей дружбы... Но твоего больного повезли в Криничное...
– Это даже хорошо! – подхватила Полина. – Я поеду с тобой и положу его там в больницу... Прошу тебя, Кузьма, идем же, скорей!
Бублик не торопился отвечать. Он уже порядочно сидит здесь, а значит Мухин и Травушкин отъехали далеко, и если протянуть еще, то бричку с пленником уже не догнать, а увезти с собой в Криничное хорошенькую Полину – дело стоющее...
...Связанный Дмитрий лежал на бричке. Одноглазый Травушкин вырвал вожжи у Мухина и остервенело хлестал кнутом и без того шуструю лошадку.
«Торопится, гад», – со злобой подумал Дмитрий, кусая сухие губы. Бричку так трясло по мерзлой дороге, так швыряло из стороны в сторону, что он подскакивал, чувствуя, как ржавая проволока вгрызается в кожу связанных рук. Ему казалось, что еще немного – и затекшие кисти будут отпилены этой проволокой.
Когда-то Костя Черныш говорил: «Стал я сапером, а сапер ошибается один раз в жизни»... Вот и ты, Гусаров, ошибся, как сапер, и судьба тебя, кажется, уже не побалует еще одной ошибкой... Продажный Бублик постарается на тебе заработать, набить себе цену. Еще бы! Он изловил бойца Красной Армии, добровольца! Но Кузьме Бублику, должно быть, ничего не известно о партизанской базе, о леснике, о докторе Красносельском, неизвестно ему о Полине и дедушке Минае, иначе он их тоже связал бы и швырнул на бричку... Но могут спросить: где был, где раненые, кто лошадь дал? Что ты скажешь? Ничего! Да, да, ничего, ты будешь молчать и только молчать...
У изголовья сидел кривоногий Мухин и, фальшивя, насвистывал «Стеньку Разина».
– Слышь, Травушкин, а что если мы скажем, что этот в лаптях – партизан? За партизана комендант поболе заплатит, – неожиданно сказал он.
Травушкин хмуро отмахнулся:
– Какой там партизан. Ты же слышал, что Бублик говорил – санитарный инструктор, такой же бывший фронтовик, как и ты...
– Ты мой фронт не трогай! Был бойцом – да сплыл, – сердито взвизгнул Мухин. – Это тебя, одноглазого черта, в армию не брали, а нас под метелку. Хошь не хошь, а иди, подставляй свою голову. А мне голова самому нужнее.
– Недолго ты проносишь свою дурную голову, предатель, – не выдержал Дмитрий. – Плачет по тебе осина!
– Ну, тише! – рассвирепел полицай, тыча Дмитрия кулаками под бок. – Моей осине долго плакать, а твоя петля уже готова. Помянем тебя нынче шнапсом.
Внезапно Травушкин остановил лошадь.
– Ты что, спешить надо, – забеспокоился Мухин.
– Подождем Бублика, и так далеко уехали, – ответил Травушкин, соскакивая с брички. Он снял из-за спины винтовку, будто намереваясь положить ее на бричку, и вдруг со всего плеча ударил прикладом по голове Мухина. Полицай крякнул и, отяжелевший, повалился на Дмитрия. Травушкин вскочил на бричку, огрел кнутом лошадь и, свернув с дороги, погнал к лесу. На опушке он остановился, развязал Дмитрия.
– Вставай, вояка, приехали, – грубо сказал он. – Я не знаю, откуда ты идешь и куда... Забирай винтовку и улепетывай!
Ошарашенный всем этим, Дмитрий не двинулся с места.
– Ну, чего стоишь? – Травушкин залепил ему подзатыльник, зло выругался, вскочил на бричку, хлестнул кнутом лошадь и помчался по просеке.
С винтовкой в руках Дмитрий стоял на опушке. Он был так ошеломлен, что с трудом верил в свое освобождение. Он даже не успел поблагодарить одноглазого, не успел узнать, кто он и куда поехал.
«Бублик должен догонять бричку и поедет по этой дороге, – подумал Дмитрий. Он дернул затвор мухинской винтовки. – С патроном... Значит, можно встречать Бублика».
Пригибаясь, Дмитрий побежал к дороге, залег в кустах. Пусть едет предатель, пусть, это будет его последняя поездка!
По дороге то и дело пробегали немецкие машины, промчалась даже легковая, и Дмитрий еле удерживал себя от того, чтобы не бабахнуть по кабине.
Ждать пришлось долго. Он даже побаивался, что Бублик поедет в Криничное какой-нибудь другой дорогой. Но вот вдали показалась бричка. Дмитрий приложился щекой к винтовочному прикладу... и неожиданно узнал Полину, сидевшую рядом с Бубликом, даже расслышал ее тревожный голос: «Скорей, скорей же!». «Почему она едет с ним?» – молнией пронеслось в голове у Дмитрия. Он прицелился, но не выстрелил. Нет, стрелять он не мог, потому что попал бы в Полину. Полина загораживала Бублика.
Бричка протарахтела мимо, а он лежал в кустах, ничего не понимая.
«Полина поехала с Бубликом в Криничное... Зачем?» – лихорадочно билось в мозгу.
18
Дмитрий спешил на базу. И хотя отяжелевшая винтовка порядком-таки натрудила ремнем плечо, он ходко шел по знакомому лесу и думал о том, что на базе, пожалуй, переполох. Партизаны, наверное, кинулись выручать его... Эта мысль согревала Дмитрия ласковым теплом, сейчас он даже тихонько побранивал товарищей – зачем же, мол, из-за одного так беспокоиться... Ему стало чудиться, что если бы одноглазый человек не оказался таким добрым, он, Дмитрий Гусаров, освободил бы себя сам. Да, да! Развязал бы проволоку...
– Стой! Пропуск! – неожиданно раздался голос. – А-а-а, доктор. Проходи.
– Иван Фомич! – обрадовался Дмитрий.
Прихрамывая, к нему подошел Кухарев.
– Ну, вернулся?
– Вернулся, Иван Фомич!
– Ах ты, грех тяжкий, сколько мы тут из-за тебя переволновались, когда лошадка без наездника прибежала, – покачал головой Кухарев. – Ну да ладно, что было, то сплыло. Иди, отдохни. Умаялся, небось?
Дмитрий обиделся на Кухарева, очень обиделся. Тот не расспросил, не поинтересовался, что да как, будто он, Дмитрий, с прогулки вернулся. «Иван Фомич на посту, а на посту разговаривать не положено», – в мыслях оправдал он Кухарева.
На базе в этот предвечерний час было тихо и безлюдно, только повар хлопотал у котла под навесом. И в лазаретной землянке тоже было тихо. Софья Панкратовна сидела на топчане и опять что-то шила.
– Ты, Митя? Что там у тебя было? Ты, Митя, поосторожней, а то и до беды недалеко, – негромко сказала она. – Я вот занавесочки шью, – без всякой связи продолжила она. – Приезжал Борис Николаевич и поругал нас. Уюта, говорит, нет. Он ведь любит, чтобы в палатах уютно было...
Дмитрий не дослушал, его не интересовали ни занавесочки, ни уют, он устал и хочет спать...
– Митя, командир тебя просит, – сказал вошедший Рубахин.
«Вспомнил обо мне командир, узнал, наверное, что я вернулся, и рад поговорить, доклад выслушать, а может быть, на задание пошлет», – подумал Дмитрий. Он шел к Романову с чувством бойца, исполнившего свой долг и побывавшего в таком переплете, который не каждому по плечу.
Романов жил в небольшом рубленом домике. В этом же домике был и партизанский штаб, и районный исполнительный комитет и, наверное, еще что-то районное. По крайней мере, Дмитрий примечал, что сюда часто приходили какие-то люди, которых он потом не видел на базе.
Романов и Сеня Филин сидели за столом и перебирали какие-то бумаги.
Дмитрий на ходу подтянулся, даже хотел потуже затянуть красноармейский ремень, чтобы выглядеть этаким стройным военным, но красноармейского ремня на нем не было, да и одет он был не по-армейски. Что дал ему дед Минай, в том и ходил.
– Товарищ командир, санитарный инструктор по вашему вызову явился! – бодро доложил Дмитрий.
– Явился... Являются только ангелы, – с сердитыми нотками в голосе отозвался Романов.
Тон командира удивил Дмитрия.
– Ты расскажи, Гусаров, как и почему попал в Подлиповку! Кто тебя посылал туда? Кто? – Романов подошел к нему – злой, взвинченный, глаза его были налиты гневом.
Дмитрий молчал. Не станет же он рассказывать о том, как ему хотелось проскакать на лихом коне по подлиповской улице, погарцевать перед окнами Полины.
– За такие штучки расстреливают без суда и следствия! Черт знает, что натворил! – возмущался Романов.
Натворил? Дмитрий с недоумением поглядывал на разгневанного командира, поспешно перебирая в памяти события нынешнего дня. Приказ как будто выполнил, побывал у лесника, лесник – у доктора Красносельского, доктор Красносельский уже прооперировал раненого партизана. Все как будто в порядке... Ах, да – Подлиповка... В Подлиповке его схватили, скрутили руки... Конечно, он мог бы и не заезжать в Подлиповку... Рискнул и чуть было не поплатился жизнью...
– Мальчишка! – бросил ему в лицо Романов. – Я о тебе поначалу был другого мнения. Да знаешь ли ты, какой человек из-за тебя провалился! Эх, Гусаров, Гусаров, снять бы с тебя портки да высечь хорошенько. – Романов сел за стол, помолчал немного, как бы придумывая кару провинившемуся санитарному инструктору, потом сказал твердо: – Из лазарета ни шагу. Повторится такое, на себя пеняй. Расстреляю! Ясно? Иди!
Ошарашенный угрозой командира Дмитрий выскочил из домика.
– Черт бы побрал этого Гусарова, – между тем продолжал возмущаться Романов. – Нарушил всю нашу обедню. И что ему нужно было в селе!
Сеня Филин вздохнул.
– Не «что», Терентий Прокофьевич, а «кто». Завернул на свидание к подлиповской фельдшерице, Полине Ружилиной.
– Дорого нам обошлось его свидание, – хмуро проговорил Романов.
А Дмитрий в это время бродил по лесу. В домике он промолчал, не сказал ни слова, а сейчас в мыслях горячо спорил и возражал Романову: «Вы, товарищ командир, не имеете права кричать на меня! Вы не имеете права угрожать! Меня не интересует, какого мнения вы обо мне! Я могу уйти от вас, да, да уйти!» Дмитрий опять вспомнил рассказы Полины о таинственном полковнике, и теперь верил, что полковник есть, что полковник – не выдумка, и он уйдет в отряд к полковнику. Полковник – человек военный, не то что какой-то сугубо гражданский председатель райисполкома, полковник не стал бы угрожать расстрелом...
– Ну что, герой, думу думаешь? – неожиданно раздался голос.
Дмитрий поднял голову и увидел подходившего к нему одноглазого Травушкина, того самого Травушкина, который нынче спас его.
– Как? И вы партизан?
– Теперь партизан. – Травушкин достал измятую пачку немецких сигарет, протянул Дмитрию. Дмитрий машинально взял сигарету, прикурил и закашлялся.
– Не куришь? Тогда выбрось к свиньям, не привыкай, дурная привычка. – Сам Травушкин с каким-то особенным шиком выпускал струйки дыма из широких ноздрей. – Попало мне, друг мой, от Романова, ох как попало, – пожаловался он. – Ты, говорит, ненаходчивый человек, Травушкин... Оно, может, и верно, не додумался я, как сделать так, чтобы и козы были сыты и сено цело... Времени оказалось мало, вот и пришлось придавить Муху прикладом... Я ведь служил в полиции по заданию Романова... Теперь можно говорить, рассекретился по твоей милости. – Травушкин улыбнулся, но его единственный зеленоватый глаз оставался серьезным и колко поглядывал на Дмитрия. – Так уж получилось, я и Романову сказал: парня стало жалко, не везти же его на гибель, не продавать же коменданту за шнапс... Комендант, сука, покупает и самолично в тире расстреливает таких, как ты... Бублик тоже упражняется. Вот кого мне хотелось кокнуть! Думал я, что Бублик тоже поедет с нами. Не поехал, у крали своей задержался. И как фельдшерица может принимать такого негодяя, ума не приложу... Словом, побранил-побранил меня Романов, потом сам же сказал: правильно, что парня спас. На том и кончилась моя полицейская карьера...
После разговора с Травушкиным на душе у Дмитрия стало совсем муторно. Он чувствовал себя так, будто лучшего друга предал. Ему было стыдно попадаться на глаза Романову, стыдился он и своих мыслей об уходе к полковнику... Уж лучше не спасал бы его Травушкин, уж лучше перенес бы он все пытки в криничанской полиции, чем сознавать теперь, что из-за него нарушилось что-то нужное, что-то очень важное в давней задумке партизанского командира. И еще одно больно кольнуло в сердце. Травушкин сказал, что Бублик «у крали своей задержался». Значит, полицай специально приезжал к Полине, и она уехала с ним в Криничное... Зачем? Что общего между нею и этим предателем?
