Текст книги "Последний выстрел. Встречи в Буране"
Автор книги: Алексей Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
8
Направляясь к легковой машине, Иван Петрович с досадой упрекал Синецкого:
– И зачем ты шум поднял? Облаял хорошего человека. А за что?
– Извини, Иван Петрович, он – паинька, он – хороший, трогать его не смей – маяк! – раздраженно отвечал Синецкий. – И еще извини, мне кажется, ты знал, почему Романюк вперед вырвался. Ты ведь старый волк, сам из комбайнеров, понимаешь, где и как схитрить можно, чтобы подскочили показатели, тебя этому учить не нужно, прошел школу...
– Выходит, я научил Романюка отжать деки и зерно терять? Так по-твоему?!
– Научил или знал, но прошел мимо, – это ведь одно и то же.
– Ты, Виктор Тимофеевич, осторожней на поворотах, – глухо пригрозил Иван Петрович. – Ты помни: мы тебя избрали, мы же и переиграть можем.
Синецкий живо отпарировал:
– Председатель колхоза тоже лицо выборное, так что мы с тобой, Иван Петрович, здесь на одинаковых правах.
Брат сел в свою «Волгу» и уехал. Синецкий и Михаил Петрович залезли в газик и помчались вслед за председательской машиной.
На душе у Михаила Петровича было скверно, так скверно, что он сожалел и поругивал себя за то, что согласился проехаться по полям. Вместо того, чтобы взбодриться от степной шири, от пахучего степного воздуха, у него было такое ощущение, как будто побывал в пекле и наглотался всякой дряни. Его удручила неприятная, злая стычка двух руководителей колхоза – председателя и секретаря парткома. Конечно же, спор между людьми, по-разному понимающими то или другое дело, был ему не в диковинку. В их больнице, случалось, тоже разгорались между врачами жаркие баталии из-за диагнозов, методов лечения. Но там люди сражались по-иному, там «побежденные» радовались вместе с «победителями», если больному становилось лучше.
Михаил Петрович еще не знал, на чьей стороне окажется правда, – на стороне брата или Синецкого. Ему хотелось, очень хотелось, чтобы прав оказался Ваня. Он с неприязнью поглядывал на сидевшего рядом Синецкого. Эта неприязнь удваивалась еще от того, что он каким-то неосознанным чутьем угадывал правоту Синецкого, и в мыслях начинал корить брата, который в споре был грубоват, самонадеян и больше верил не в здравый смысл, а в силу занимаемой должности.
Неподалеку от полевого стана, у чахлой лесной полоски, председательской машине повстречалась районная легковая, тоже «Волга», но более яркого цвета. Машины сблизились – радиатор в радиатор, остановились, как бы принюхиваясь друг к другу.
В то время, когда Синецкий подрулил к «Волгам», из районной вышел приземистый полный мужчина в очках и клетчатой кепке.
– Вот хорошо, что сразу двоих встретил, – обрадовался он, пожимая руки председателю и Синецкому. – Как уборка?
– Пошла полным ходом, Аким Акимович, – поспешил с ответом председатель, и Михаилу Петровичу показалось, что Ваня сразу как-то увял, стал ниже ростом, и сузившиеся глаза его беспокойно и заискивающе поглядывали на районное начальство.
– Проезжал – видел, пошло дело...
– Стараемся, Аким Акимович, сил не жалеем, – с той же поспешностью отвечал председатель, как будто боялся, что кто-то может усомниться в его старательности.
– Мы там районное обязательство пересмотрели, – небрежно обронил Аким Акимович. – Вы тоже помаракуйте у себя.
– В связи с чем пересмотрено районное обязательство и кто его пересматривал? – с наигранным простодушием полюбопытствовал Синецкий.
– Как то есть: «в связи с чем»? – искренне удивился неуместному вопросу Аким Акимович. – Ты что, Синецкий, не в курсе?
– Трудно порой уследить за вашим курсом.
Аким Акимович сделал вид, будто не расслышал этих слов, и обратился к председателю:
– Мы там накинули тебе до миллиона. Есть такая мысль – вытянешь.
– Поднатужимся, Аким Акимович, – с готовностью согласился Иван Петрович.
– Вот и лады. Урожай у тебя приличный. Мы там перемножили, все в ажуре получается. Надеемся на тебя, Воронов, – по-отечески ласково похлопал он по плечу Ивана Петровича.
– Научились множить! – возмутился Синецкий. – Вы же знаете, товарищ Рогов, наш план – пятьсот пятьдесят тысяч пудов. План выполним. Будем стараться убрать все до зернышка, окажутся излишки – сдадим, хлеб прятать не станем. Но принимать уже третье в этом году обязательство – это, извините, не солидно, совестно говорить колхозникам!
– Что ты со мной торгуешься! – разъярился Аким Акимович. – Мы не купцы-коробейники. Есть мнение, а ты философствуешь!
– Но позвольте, мы еще уборку не закончили, семена не засыпали, колхозникам ни грамма не выдали, вон сколько хлеба на корню стоит, а уже делим шкуру неубитого медведя.
Аким Акимович покрутил головой.
– Эх, Синецкий, мало тебя терла жизнь, не прошел ты через все жернова, – поучительно изрек он. – Ты что же думаешь, там напрасно хлеб едят, меньше твоего понимают?
– Не попрекаю куском хлеба тех, кто «там». Но вы же помните, что вышло в прошлом году: наш уважаемый председатель чуть ли не единолично взял высокое обязательство, под барабанный грохот выполнил его и посадил скот на голодный паек. Вам известно, сколько мы потеряли на этом? Это вы перемножили?
– Брось доказывать аксиомы, – сердито отмахнулся Аким Акимович. – Нужно, значит нужно, и вопрос исчерпан.
– Кому нужно? – не уступал Синецкий.
– Изволь, отвечу – государству!
– Вранье. Погибший скот государству пользы не принес!
– Так, так, Синецкий, показал ты свое лицо, показал... Я тебе вот что скажу: занимайся наглядной агитацией, а тут мы без тебя разберемся... Незрелый ты человек, Синецкий, мелко плаваешь, дальше своего колхоза не видишь, – упрекал Аким Акимович. – Ошиблись мы в тебе, будет время, исправим ошибку. – Рогов кивнул Ивану Петровичу, они отошли от машин, заговорили о чем-то вполголоса.
Михаил Петрович и Синецкий остались у той же чахлой лесной полоски. Над ними висело бледно-голубое пустынное небо – ни тучки на нем, ни облачка.
Духота... «
В пожухлой, опаленной солнцем и густо припорошенной пылью траве лениво позванивали невидимые кузнечики. Высоко в небе величественно парил степной орел. Что-то заметив на земле, он резко спикировал, но, вероятно, промахнулся, не ухватил добычу и отлетел, разочарованный, в сторону.
– За сусликами орел гоняется, – раздумчиво проговорил Синецкий, следя за полетом птицы. – Так вот и мы порой – высоко парим, а потом, глядишь, промах...
У Михаила Петровича еще не стерлось чувство неприязни к Синецкому, ему даже подумалось, что молодой задиристый инженер просто-напросто кокетничает, рисуется: я, мол, не чета мужиковатому председателю Воронову, который готов поднять лапки перед начальством и покорно лепетать только одно – «слушаюсь», я не страшусь высказывать начальству свое «особое мнение»... Таких легковесных людей Михаил Петрович уже встречал и не мог относиться к ним серьезно. Вот почему сейчас он проговорил насмешливо:
– Что, Виктор Тимофеевич, решили придерживаться философии – день да мой, день прожил – слава богу?
– Нет, Михаил Петрович, отвергаю подобную философию. Я за то, чтобы заглядывать в будущее, но не по-дилетантски, а имея на вооружении научную основу... Представьте себе, ломаю голову и не могу понять – откуда идет и кому нужна эта шумиха? Я не понимаю, почему иного человека хвалят лишь только за то, что он берет высокие обязательства, а потом из кожи лезет вон, чтобы выполнить их даже во вред хозяйству, не говоря уже о здравом смысле. И что удивительней всего – такого иные деятели называют «зрелым товарищем». Вам уже знаком Аким Акимович Рогов. Он-то и всплыл на волнах высоких обязательств. А Иван Петрович сменил его на председательском посту и тоже настраивается на эту волну, штурмует рекорды... Рекорд, конечно, дело хорошее. Но какой ценой он думает прикарманить рекорд? Ценой растления человеческих душ... Да, да, именно такой ценой. Разве другие наши механизаторы не видят, не знают, что председатель специально опекает Романюка, все ему: и лучший комбайн, и запасные части, и самосвал дежурит, чтобы, упаси боже, Романюк минутку не задержался с разгрузкой бункера! Кроме всего прочего, у любителей рекордов преступное нарушение режима работы комбайна и отсюда потеря зерна. – Синецкий немного помолчал, искоса глянул на Ивана Петровича и Рогова, продолжавших о чем-то заговорщицки беседовать в сторонке, и с осуждением добавил: – Есть в этой штурмовщине и самая, быть может, главная опасность. Трактористом у Романюка работает хороший честный парень – Федя Копылов. Он тоже все видит и все понимает... Сохранит ли он после этого свою честность? Председатель об этом не думает. Ему важно нашуметь, отличиться!
Закончив разговор, Иван Петрович и Рогов подошли к машинам. Иван Петрович сразу уехал, а Рогов – сердитый, мрачный, как туча, ни с того ни с сего опять набросился на Синецкого.
– На что руку поднимаешь? – грозно вопрошал он. – Да ты даешь себе отчет в том, что делаешь? Вместо того, чтобы пропагандировать опыт передовиков, демагогией занимаешься!
Синецкому промолчать бы, и все, наверное, благополучно кончилось, но он разгоряченно ответил:
– Передовик и бракодел – понятия несовместимые, товарищ Рогов!
– Ага, вот оно что! Хорошо, Синецкий, хорошо, поговорим с тобой в другом месте. Через два часа ждем тебя в управлении. – Рогов рванул дверцу и уже из машины пригрозил: – Мозги тебе нужно вправить!
Роговская «Волга» уже далеко отошла по степной дороге, как вдруг Михаил Петрович увидел, будто машина плывет по серебристо-зеркальному озеру. Она стала неестественно высокой, похожей на фантастический корабль, парящий над озером. Это странное белесое озеро дрожало, переливалось, затопляло желтое хлебное поле, и казалось, что хлеба растут прямо над сказочной зыбью...
«Да это же мираж», – догадался Михаил Петрович, зачарованный невиданным зрелищем.
– Что мне с вами делать, Михаил Петрович? – Синецкий развел руками. – Увез я вас из Бурана, а как назад? Слышали приказ – меня вызывает районное начальство.
– Я ведь отпускник, время у меня есть, могу без ущерба последовать за вами, если не возражаете.
– Отлично! Поедете для моральной поддержки, а то неизвестно, чем кончится мое путешествие в район. Всегда полезно иметь под рукой врача в таких случаях...
В райцентре они заехали в чайную пообедать, потом подкатили к двухэтажному кирпичному зданию. Здесь раньше размещался райком партии, а теперь было втиснуто производственное управление, о чем говорила большая, неуклюжая вывеска над парадной дверью.
– Ни пуха ни пера, Виктор Тимофеевич, – напутствовал доктор.
– Жаль, что мы еще не настолько знакомы, чтобы к черту посылать. Ладно, обойдемся без черта. Не сердитесь, если задержусь долго, – сказал Синецкий и ушел.
В киоске, что стоял рядом с чайной, Михаил Петрович купил свежие номера «Октября» и «Юности» и стал просматривать журналы. Он только было увлекся новой повестью известного писателя, но кто-то бесцеремонно отворил дверцу машины.
– Что, брат-шофер, на приколе стоим? Давай-ка в нашу компанию, козла забьем! – Это говорил рыжеватый парень с широким добродушным лицом, обрызганным веснушками.
Раз уж приняли за шофера, ничего не поделаешь, придется играть в домино.
Напарником Михаила Петровича оказался тот же рыжеватый парень с веснушками, а противниками два шофера. Один угрюмый на вид молчаливый мужчина лет под пятьдесят с небритым подбородком, на котором седина уже победила черноту; второй – маленький, верткий мужичонка неопределенного возраста (ему можно было дать и тридцать лет, и сорок, и все пятьдесят) в стареньком замасленном картузе, по-ухарски сдвинутом набекрень. Были здесь и зрители – «болельщики» для азарта. Зрители подтрунивали, смеялись, но тайн игроков не выдавали.
Михаил Петрович видел, что у здания управления стояло много легковых машин – газики, «Волги», «москвичи», «победы» и даже мотоциклы с колясками.
Известно, что нет более осведомленных людей на свете, чем водители персональных машин. Они все знают, они слышат разговор начальства, и если собираются вместе, по-своему начинают комментировать события.
– Опять вызвали твоих? – обратился рыжеватый парень к мужичонке неопределенного возраста. Будто обрадовавшись возможности рассказать о «своих», тот оживился, узкие, с косым разрезом, глаза его весело заблестели.
– Опять вызвали! – воскликнул он. – Всю весну таскали за посевную, теперь за уборочную... Чудеса! Весной-то прислали к нам уполномоченным заведующего сберегательной кассой. Человек он точный, дотошный, копейку не пропустит... Ну, сказали ему в управлении – срок сева такой-то. Приехал он, а наши голубчики еще и сеять-то не начинали. Уполномоченный к председателю – что не сеешь? Начинай! Но наш Макар Егорыч стреляный воробей. За посевную, говорит, у меня агроном отвечает. Уполномоченный к агроному – почему, такой-сякой, не сеешь?.. Агроном наш бирюк бирюком, слова из него не вытянешь Уполномоченный и пристал к нему, как банный лист. Слушал, слушал наш агроном и озлился, вышел из терпения. Пошел ты, говорит, к такой-то матери, я в твою сберегательную кассу не лезу, и ты не лезь ко мне, сам знаю, когда сев начинать. С уполномоченного по телефону сводки требуют, а какую он сводку даст? Примчался Рогов и бух-бах материал на наших голубчиков в районную прокуратуру! И пошла писать губерния, и завертелось колесо – дознание, расследование... Наши-то голубчики посеяли, как нужно было, а их таскают, а их допрашивают и уже суд назначили. А тут и уборочная подошла. Глянули следователи – урожай-то хороший, повыше, чем у соседей, которые уполномоченных боялись... Как тут судить наших голубчиков? Прихлопнули «дело».
Шоферы смеялись. Небритый молчаливый мужчина подал голос:
– Хорошо теперь смеяться, а могли бы и засудить.
– Факт, могли, – согласился мужичонка и продолжал. – А теперь вот за уборочную таскают... Наши голубчики объехали поля, посмотрели, прикинули и наметили, где раздельно убирать, где прямым комбайнированием. И начали... А тут, как на грех, опять Рогов нагрянул. Увидел он, что комбайны пущены напрямую и зашумел, зашумел – нарушение! Вот их и вызвали для капитальной прочистки мозгов, чтобы поменьше рассуждали.
– Да какое же нарушение! – возмутился один из «болельщиков». – Головой же думать надо – ежели поле чистое, ежели пшеничка подошла, можно и напрямую. Сам был комбайнером, знаю!
– Ишь ты, умный какой, – плутовато заулыбался мужичонка. – А куда денешь ценное указание? Сам же, небось, читал в газете: «Уберем только раздельно... более прогрессивно...»
– Постановление-то весной писалось, тогда неизвестно было, какие хлеба вырастут.
– Начальство наперед все знает.
– Я так думаю, братцы, где-то недогляд, – вмешался еще один из «болельщиков». – Вот взять, к примеру, наш совхоз, нашего директора. Ты его разбуди ночью и спроси – Кузьма Александрович, что ты посеешь на таком-то или на таком-то поле. Он тебе все, как стихи, отзубрит, потому что все знает, каждый комок земли ему знаком. Тридцать лет в совхозе, письма из Москвы от академиков получает... А ему – жик из нашего управления указание: сей сахарную свеклу на корм. Помилуйте, говорит, какая же свекла в нашей степи, только землю, говорит, зря помучаем... А ему в управлении: ты против политики идешь, ты консерватор и – кыш с работы... До обкома дело дошло. На работе оставили, а «строгача» все-таки вкатили... А ведь ему-то лучше знать, где и что сеять надо.
Мужичонка вскочил, боевито ударил костяшкой по столу и крикнул:
– Встать, «козлы»! Под стол за сеном!
– Что же ты мою двойку забил, – чуть ли не со слезами на глазах упрекал Михаила Петровича рыжеватый напарник. – На пятерочный конец нужно было ставить, ротозей ты этакий!
– Под стол! Под стол! – смеясь, командовал мужичонка.
Михаилу Петровичу пришлось лезть под стол, вслед за ним полез и напарник, воинственно грозясь:
– Ничего, ничего, отыграемся и тоже под стол загоним! – И вдруг, взглянув на Михаила Петровича, спросил удивленно: – А ты кого привез? Ты откуда будешь? Что-то не примечал тебя раньше...
– Из Бурана, – ответил Михаил Петрович.
– Как? Неужто Воронов Тимку Юркина вытурил? Я ж Тимку на прошлой неделе видел, все у него в ажуре было.
– И Воронова тоже вызвали? – ни к кому не обращаясь, спросил мужичонка неопределенного возраста. – Ну, братцы, пошло-поехало, если уж сам Воронов проштрафился. Он же нос по ветру держал... Чуть что Рогов скажет, Иван Петрович в лепешку разобьется, а исполнит указание.
– Значит, что-то где-то не исполнил, если на взбучку вызвали...
– Ну-ка давай, приятель, сейчас мы им рожки приделаем, – раззадорился рыжеватый напарник. Но Михаил Петрович встал, отошел от стола. Играть ему не хотелось. Он был расстроен шоферскими словами о брате.
По одному, по двое выходили из кирпичного дома те, кто приезжал сюда по вызову начальства. Одни шли с опущенными головами, как с похорон, другие, разгоряченно жестикулируя, продолжали о чем-то спорить, что-то доказывать. Появился и Синецкий. Он подошел к машине, молча отворил дверцу.
– Докладывайте, Виктор Тимофеевич, – попросил доктор.
– На первый раз – выговор с занесением, – хмуро ответил тот.
Михаил Петрович ошеломленно заглянул ему в лицо. Он заметил, что глаза Синецкого стали темнее и строже, над переносьем появилась упрямая складка, а другая складка вдоль прочертила широкий бугристый лоб, и все лицо его – смуглое, удлиненное – еще более возмужало, как, видимо, мужают лица молодых бойцов после первого боя. «Да нет же, мне просто кажется, я раньше не присматривался к нему с таким вниманием», – подумал он, а вслух спросил:
– За что?
Синецкий грустно улыбнулся.
– За не-до-по-ни-ма-ние... Любопытное было совещаньице... Директор совхоза «Уральский» назвал нынешнее совещание «избиением младенцев». Такое определение возмутило Рогова, и он самым серьезным образом заявил, что здесь, мол, сидят не младенцы, а руководители хозяйств. «Библию надо почитывать, товарищ Рогов», – пошутил директор. Попало старику и за «Библию». Рогов чуть ли не к сектантам причислил его... Да, Михаил Петрович, больновато от того, что Роговы кое-где в креслах сидят. Но что поделаешь, такова жизнь. Нужно, кроме всего прочего, и Роговых вытряхивать из кресел. И вытряхнем! – с беспощадной яростью пригрозил Синецкий. Он даже отпустил баранку и обеими руками показал, как вытряхивают.
Уже неподалеку от Бурана, среди степи, Синецкий неожиданно остановил машину и вышел на дорогу.
– Не могу проехать мимо такой красоты. Вы посмотрите. Михаил Петрович, посмотрите!
Перед ними расстилалась пахучая, подернутая розовой дымкой степь. Большое огненно-красное солнце, укладываясь на ночлег, медленно опускалось на темную, мягкую постель горизонта. Вслед за ним торопко спешило одинокое, рубиновое по краям облачко, как бы стремясь укрыть собой светило, чтобы не продрогло оно росной августовской ночью.
– Чудесная картина! – восхитился Михаил Петрович. – В городе не увидишь такого заката, в городе как-то не замечаешь всей этой первозданной красоты.
– Представьте себе, я и здесь порой не замечаю... Все некогда и некогда. Один мой знакомый журналист жалуется: почти все пенсионеры стихи стали писать. Оно и понятно: времени у пенсионеров много, красоты вокруг еще больше. Только пиши... Уйду на пенсию, тоже в стихи ударюсь.
Михаил Петрович засмеялся:
– Вам до пенсии, как до луны...
– Пожалуй, до луны теперь ближе, – серьезно ответил Синецкий. – Космонавты уже, наверное, прохаживаются по лунным картам... Зависть и злость меня иногда берет. Человек о космосе думает, о других планетах, а мы в своем колхозе, на своей земле порядок навести не можем. Да разве столько должна давать наша земля, сколько мы берем сейчас? Плоховато обращаемся с ней, вот она и скупится...
* * *
Иван Петрович был уже дома. Умытый, аккуратно причесанный, он сидел на веранде с газетой в руках. Ужин у Фроси не просил: ждал брата. Как только брат вернулся, Иван Петрович отложил газету, сказал с легким упреком:
– Долго ты что-то... Ребятишки ждали-ждали и уснули. Полюбили они тебя...
За ужином Иван Петрович как бы между прочим, словно это его не касалось и не интересовало, спросил:
– Ну что там в районе? Как Синецкий?
– Виктор Тимофеевич выговор получил.
В глазах у брата вспыхнули радостные лучики, губы дернулись в едва заметной довольной усмешке, но он с наигранным сочувствием проговорил:
– За что же так наказали человека... Эх, такая наша планида: работаешь, как вол, нервов своих не жалеешь, а тебя вызовут и выговором пришлепнут. Иногда не знаешь, с какой стороны гром ударит...
– Все Рогов натворил. Жестокий, говорят, и неумный.
Иван Петрович ощетинился.
– Ты, Миша, не слушай. Мало ли что говорят. Дураков не выдвигают на повышение... Аким Акимович вон чем теперь командует. А на всех не угодишь, на каждый роток не накинешь платок.
– И все-таки Рогов зря напал на Синецкого, не виноват он!
– Это тебе кажется – не виноват, а другой по-другому мыслит, – не утерпел Иван Петрович. – Породнились мы с Виктором, да ведь родня родней, а дело делом. Ты видел, какой он трам-тарарам поднял из-за какого-то колоска? «Бдительность» проявил, потери обнаружил. Как будто я сам не вижу... Вижу. Да где не бывает потерь!
– Но согласись, Ваня, есть потери так называемые естественные, но бывают такие, которых избежать можно.
– Во, во! Ты все по-ученому, а я тебе по-простому скажу: где пьют, там и льют. Не нами придумано. За одним зернышком погонишься, пуды потеряешь. Хлеб – это тебе не что-нибудь, вырывать его надо. Сегодня упустишь, завтра не поймаешь. Вот этого Синецкий и не понимает, не может понять.
– А ты, Ваня, разве все понимаешь? Разве нет у тебя сомнений?
– Мне сомневаться некогда.
– Рекорды мешают?
– А что плохого в том, что я рекорд побить задумал? Что?
– Задумка, разумеется, хорошая, но рекорды, по-моему, все-таки бьют честным путем. Кому нужен дутый рекорд?
Иван Петрович понял намек брата, выскочил из-за стола, зашагал по веранде, скрипя половицами.
– Так, так, братец, наслушался речей Синецкого. Он ученый, ты ученый – спелись... А только я тебе вот что скажу: мелко плавает Синецкий, не прошел он через все жернова. Влепили ему выговор, и правильно! Завтра еще влепят, а потом посмотрим, где у него красненькая книжечка лежит, и турнем из колхоза. Нам такие умники не нужны! – уходя, Иван Петрович сильно хлопнул дверью, и стекла на веранде тонко и тревожно звякнули.
«Ваня даже повторяет выражения Рогова», – огорченно подумал Михаил Петрович. Ему хотелось чем-то помочь брату, потолковать с ним по душам, рассеять его опасные заблуждения. Но он знал, что с Ваней толковать очень трудно, его, болезненно самолюбивого, не так-то просто убедить. Тут же в голове доктора Воронова промелькнула мысль: «А с какой стати я ввязываюсь в их дела? Я отпускник, я на отдыхе, вот вернусь к себе в больницу, там своих волнений хватит... Да и трудно мне разобраться, кто тут прав, а кто не прав».
Он вышел на улицу. У самой калитки ярко светил электрический фонарь. Отодвигая тьму, этот фонарь как бы напоказ высвечивал нарядный фасад председательского дома, а дальше, в глубине двора, дом утопал в тяжеловатой густой темени. «Так вот, наверно, и Ваня. Глянешь на него, как будто светлый человек, а внутри темень, темень», – подумал Михаил Петрович и сам испугался этого сравнения.
– Добрый вечер, Михаил Петрович, – послышался голос. Это поздоровалась Наталья Копылова, одиноко сидевшая у себя на завалинке.
– Здравствуйте, Наталья Семеновна. Что же вы на танцы не идете в Дом культуры? – пошутил он.
– Отплясалась я, – с тихой тоской ответила Наталья. – Жду вот сыночка, опять не едет, опять заночевал в поле.
– Работы много.
– Да ведь уборочная... Очень я довольна, что Иван Петрович пристроил его на хорошую работу... Федя-то с малолетства тянулся к нему – все дядя Ваня да дядя Ваня. Спасибо, Иван Петрович не отпугивал сынка моего и теперь учит уму-разуму... Зашли бы ко мне, Михаил Петрович, посмотрели, как живу, – неожиданно сказала она.
– Если пригласите.
– Так это пожалуйста, Михаил Петрович, пожалуйста, – обрадовалась Наталья и тихо, как бы извиняясь, добавила: – Только не взыщите, бедно у меня.
Михаил Петрович вошел в избу. Передняя комнатка была небольшая и небогато обставленная, в ней – стол, этажерка с книгами да с каким-то особенным шиком заправленная никелированная кровать с горкой подушек. На стенах много фотографий и увеличенный портрет юноши, похожего на Федора Копылова.
– Я ведь про сынка хотела с вами. Малое дите – и горе малое, большое дите – и горе большое... – вздыхала хозяйка. – Вот вы человек ученый. Сынок-то мой тоже ученым хочет быть. Учит эту, как ее ки... ке... киби...
– Кибернетику? – догадался Михаил Петрович.
– Во, во, ее самую, – с радостным оживлением подхватила Наталья. – Все читает, читает разные книжки, задачки решает... Да вот беда – проверить его некому. Учительница-то задачки эти не знает. А я сыну говорю: «Ты что поперед учительницы идешь...» И учительница сердиться стала. У Копылова, говорит, всякая дурь в голове, он, говорит, мешает в классе. А каково матери слушать такое от учительницы...
«Дуреха эта учительница», – подумал Михаил Петрович, а вслух сказал:
– Если парню хочется изучать кибернетику, пусть изучает, возможно, большим ученым станет.
– Что вы, что вы, – испуганно замахала руками Наталья. – Из такой-то избенки да в ученые... Был бы жив отец...
Михаил Петрович опять глянул на портрет юноши, похожего на Федора Копылова. Перехватив взгляд гостя, Наталья вздохнула:
– Погиб мой Федя. Отца тоже Федей звали, Федор Малинин... Фамилии у них разные, а кровь одна.
Михаил Петрович видел печальные глаза Натальи, видел, как она скорбно сжала губы и молча смотрела на портрет. Она смотрела долго и пристально, как будто видела впервые этого юношу в коричневой рамке и навсегда хотела запомнить его черты.
– Не расписывались мы с ним, не сватал он меня, свадьбу не играли, просто любили. – Наталья присела к столу, оперлась подбородком на сцепленные руки и некоторое время сидела молча, охваченная воспоминанием, потом стала рассказывать: – Помню, когда он пришел из сельсовета, я ему и говорю: «Сними, Федя, шапку, что же ты в шапке стоишь?» А он не снимает, покраснел... Я подбежала к нему, сорвала с его головы шапку, а он уже стриженый и непохожий... Утром всех наших бурановских ребят увезли на станцию. Год их подошел. И пришло потом от него одно письмо, и подписался он: «Твой любящий муж»... Одно письмо. Потом не было писем, ничего не было, только пришла его матери похоронная. Погиб Федя... На фронт ехал, да бомба в вагон попала... Вот и осталась я вдовой, хоть и свадьбу не играла. Сын родился, тоже Федей назвала, Федором Федоровичем. А фамилия у него моя, девичья. Нельзя, говорят, отцовскую фамилию, не расписаны мы... Теперь вот и живу вдвоем с сынком...
Со стены, из коричневой рамки смотрел на них задумчивый Федор Малинин. Погиб стриженый бурановский парень и не узнал о сыне, и не знает о том, что солдатский сын теперь такой же юноша, мечтающий о кибернетике.
– Наталья Семеновна, разве не могли еще выйти замуж? – осторожно поинтересовался Михаил Петрович.
Хозяйка вздохнула, грустно покачала головой.
– Замуж? А за кого? Женихов-то наших вон сколько побито. А потом сынок у меня. Кому нужна с дитем? Девчат-то много... Что скрывать, Михаил Петрович, приходили ко мне... Вдовья изба многих тянет, да не надолго задерживает. Даже брат ваш, и тот или в шутку или серьезно говаривал через плетень: «Ты, Наташ, дверь-то на крючок не запирай, может, заблужусь к тебе ночью...» Гнала я мужиков. Может, через то и одна осталась... Зато в глаза людям смотреть не стыдно, и чужие жены вдовьи окна не били. Теперь одна у меня радость – сынок мой... Да что это я все разговоры и разговоры, – встрепенулась она. – Чайку вам приготовлю.
– Нет, нет, спасибо, – отказался он.
Был поздний вечер. Влажный речной холодок начисто вымел из села остатки дневного зноя, и деревья в садах, палисадниках, на улице сейчас облегченно вздыхали взбодренной листвой.
От Натальиной избенки Михаил Петрович неторопливо шел вдоль улицы, скупо освещенной редкими фонарями. Он думал о Копыловых – о сыне и матери, думал о брате, с которым нынче повздорил малость. Наталья Копылова рада, что председатель хорошо пристроил Федора. А так ли это? Хорошо ли, что парень работает с плутоватым комбайнером Романюком?
Михаил Петрович остановился, неожиданно увидев перед собой темную больничную ограду. Почему он пришел сюда? Сквозь ограду видны освещенные окна докторского дома. Михаил Петрович отворил калитку, подошел к дому и увидел Фиалковскую. Подперев кулаком подбородок, она сидела за столом у раскрытого окна и читала. Время от времени Лидия Николаевна тянулась к белому фарфоровому бокалу, отпивала глоток-другой, не отрывая глаз от книги. «Врач повышает свой уровень, – улыбнулся про себя Михаил Петрович. – А все-таки, зачем ты пришел сюда? Не лучше ли вернуться в боковушку-спаленку, зажечь свет и, как она, почитать на сон грядущий... Ты ведь так и думал – приеду и всласть почитаю... В твои планы совсем не входило околачиваться под чужими окнами, этак еще гитару найдешь, чтобы спеть под окном серенаду», – подтрунивал над собой Михаил Петрович.
Как бы почувствовав, что за ней наблюдают, Фиалковская подняла голову, прислушалась, выглянула в окно.
– Кто здесь? – тревожно спросила она.
«Глупо, очень глупо получилось», – досадуя на себя, подумал он.
– Михаил Петрович, вы?!
Ему ничего другого не оставалось, как промямлить?
– Добрый вечер, Лидия Николаевна...
– Ой, напугали вы меня... Подходите ближе. Если хотите, можете залезть ко мне в гости через окно... Хотя нет, – смеялась она, – для ученого человека это не солидно... А мне через окно можно? Как вы думаете?
Михаил Петрович не успел ответить. Она потушила свет и легко выпрыгнула из окна.
– Главное, чтобы не увидели этого мои пациенты и подчиненные, а то разговоров будет... Давайте сходим на речку, может быть, увидим русалок. В лунные вечера они всегда греются на бережку...
– Вы уже видели их?
– Не доводилось. А вообще-то жалко, что мы не верим в русалок, мы стали слишком практическими людьми. Река для нас – просто река, круговорот воды в природе, и никаких тайн, никакой сказочности... Мне кажется, человеку нужна сказка, нужно что-то такое, во что верил бы он с детской непосредственностью...
