Текст книги "Последний выстрел. Встречи в Буране"
Автор книги: Алексей Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
13
Утром прибежала на дежурство Рита – свежая, румяная, веселая.
– Добрый день, Лидия Николаевна. Вам привет от Михаила Петровича. Он пошел с племянниками на рыбалку во-о-он туда, в луга, сказал, что нынче переловит всех бурановских сазанов.
Фиалковская улыбнулась и подумала: «Пошел на то место, где мы любовались лилиями». Она тут же решила, что после обхода больных сбегает на речку и посмотрит, как он рыбачит.
– Каковы успехи у твоих домашних рыбаков?
– Представьте себе, пришли утром с отличным уловом.
– Вот это кстати. Сходи-ка домой, Рита, принеси рыбы.
В полдень Лидия Николаевна отправилась через луг на речку. Еще издали она увидела ребятишек – и Васю и Толю. Они бегали по лугу за бабочками и кричали так, что, наверное, в селе было слышно. Михаил Петрович сидел на берегу, сосредоточенно следя за поплавками. Она осторожно подошла к нему, остановилась шагах в пяти, затаив дыхание.
Вероятно чувствуя, что сзади кто-то есть, он обернулся и глазам своим не поверил – перед ним стояла Фиалковская в светло-синем платье, с крупными бусами на шее.
– Пришла помочь вам рыбу нести, даже тару прихватила, – улыбалась она, взвешивая на руке сумку.
– Рыбы пока нет, но будет, – задорно отвечал Михаил Петрович.
– Дядя Миша, клюет! Клюет же! – закричал подбежавший Вася.
Поплавок, ныряя, уходил в сторону. Михаил Петрович ухватил удилище, дернул верх и сразу почувствовал, что на крючке сидит крупная сильная рыба. Вот на поверхности воды на какое-то мгновение сверкнула ее золотисто-темная спина.
– Сазан, сазан! Тяните, дядя Миша! – выкрикивал Вася.
Как струна, зазвенела натянутая леска, удилище выгнулось дугой и вдруг лопнуло пополам. Не раздумывая долго, Вася бултыхнулся в реку за обломком удочки и вытащил пустой крючок, разочарованно восклицая:
– Ух ты, сорвался! А какой был сазанище! Во-о-от такой, – и мальчик развел до отказа руки.
Глядя на растерянного доктора и мокрого, возбужденного мальчугана, что стоял на берегу с обломком удочки, Фиалковская засмеялась.
– Эх вы, рыбаки, рыбаки, упустили такую добычу! Ладно уж, не огорчайтесь. У меня рыбалка удачней была. – Лидия Николаевна раскрыла сумку, расстелила на траве газету и стала выкладывать подрумяненные жареные куски рыбы. – Садитесь, рыбаки, да подкрепитесь!
Спору нет, человек из распространенного семейства рыбаков-удильщиков кровно оскорбился бы при виде жареной, не им пойманной рыбы, и есть ее, конечно же, не стал бы, хоть режь его на месте. Удильщики в своем роде народ гордый и щепетильный... Вернувшись, например, домой с рыбалки, удильщик готов щедро раздарить свой улов кому угодно – знакомым, соседям. А попробуй выпросить у него хоть маленькую рыбешку на берегу, когда он со священным трепетом следит за поплавком, – не даст, ни за какие деньги не расстанется с пойманной плотвичкой. Это уж точно! Но доктор и его племянники не принадлежали к этому семейству. Они охотно уписывали чужую рыбу.
Ребятишкам не сиделось. Рыба уже съедена, в сумке у тети-докторши других угощений нет, самая лучшая удочка сломана. Что им делать? И мальчики наперегонки побежали в сторону недалекого села. Им, должно быть, не терпелось поскорей рассказать приятелям о том, какого они сазана видели...
Михаил Петрович и Лидия Николаевна остались на берегу вдвоем. Они сидели молча, смущенные этим неожиданным уединением. Время от времени Фиалковская посматривала через плечо на хорошо видимую больницу.
– Что-то часто вы смотрите на больницу, уж не ждете ли сигнала? – предположил Михаил Петрович.
Она посмотрела ему в глаза, покраснела, с удивлением спросила:
– Откуда вы знаете?
– Мне просто кажется...
– Вы очень наблюдательны, – улыбнулась она. – Я действительно посматриваю на больницу не зря... Если Рита поднимет на шесте белую косынку, значит, я нужна там... Это смешно?
– Наоборот, правильно, больница прежде всего. Я только не понимаю, как вы можете покинуть все это? Вас любят в Буране.
– Полюбят и другого. В мире ничего нет вечного.
– Это понятно... И все-таки.
– Я прошу вас, не нужно об этом.
Михаил Петрович коснулся рукой ее светлых мягких волос. Волосы пахли какими-то незнакомыми ему цветами. Он заглянул в ее голубые глаза, и ему показалось, что глаза тоже пахнут луговыми цветами...
Над прибрежным леском, над полусонной тихой речкой и над луговым раздольем стремительно мчал серебристый самолет.
– Вы посмотрите, Лидия Николаевна, какое совершенство форм у этого небесного красавца, – проговорил Михаил Петрович, следя за самолетом.
– По форме красив... А содержание? Может быть, это бомбардировщик!
– Ну и что?
– А то, что у меня лично эти «красивые формы» не вызывают чувства радости, скорей наоборот...
– Но это наш защитник, наша мощь!
– Ах, лучше не было бы такой мощи ни у нас, ни у них... Я давно-давно когда-то читала пьесу Бернарда Шоу, не помню, как она называется, но мне врезались в память рассуждения одного героя. Он говорил, что в искусстве жизни человек за тысячу лет почти ничего не изобрел нового, что нынешний человек и ест и пьет почти то же самое, что ели и пили тысячу лет назад, и дома стоят примерно такие же... А вот в искусстве убивать человек наизобретал такого – уму непостижимо... Один взрыв – и тысячи смертей, как в Хиросиме... Страшно становится.
Внезапно откуда-то налетел резкий ветер. Тревожно зашептались прибрежные камыши, сразу потемнел, будто нахмурился речной плес, подернутый мелкой рябью. Из-за села уже поднималась похожая на косматую медведицу лиловато-бурая туча.
Фиалковская забеспокоилась:
– Ой, сейчас гроза будет. Идемте домой.
– Но Рита еще не подала сигнала, – пошутил Михаил Петрович.
– Слышите, гремит. Это серьезный сигнал.
Они сперва шли, потом побежали навстречу туче, ветвистым вспышкам молний, навстречу дождю. Дождь хлынул сразу. Он обрушился могучим потоком, как водопад, и через какое-то мгновение они бежали уже совершенно вымокшие. Михаил Петрович хотел было снять куртку, чтобы набросить на плечи спутницы, но Фиалковская замахала руками – не надо, теперь не поможет... Подбежав к дому, она достала откуда-то из-под крыльца ключ, отомкнула замок, и они, хохоча, ворвались в докторскую квартиру.
– Вот это прогулочка! – Фиалковская смеялась. Она стояла босая, мокрое платье плотно обтягивало ее тонкую ладную фигурку, и Михаилу Петровичу вдруг захотелось подхватить Лидию Николаевну на руки и носить, носить из комнаты в комнату, как маленькую, и нашептывать что-то.
– Стойте здесь и ни с места. Я быстренько переоденусь, потом о вас подумаем, – шутливо-деловитым тоном распорядилась она и выпорхнула в соседнюю комнату, а вскоре вернулась в шлепанцах и ситцевом халатике. – Теперь ваша очередь. Идите, разоблачайтесь. Там на стуле найдете шаровары и пижамную куртку. – Потом, увидев доктора в коротеньких шароварах и тесной полосатой куртке, Лидия Николаевна опять хохотала, сквозь смех говоря: – Сейчас ни одна душа в мире не признала бы в вас кандидата наук...
Оглядывая себя, Михаил Петрович тоже смеялся.
Фиалковская развесила мокрую одежду над включенной электрической плиткой и опять подошла к нему.
– В этом карликовом одеяний вы мне кажетесь большим-большим и сильным-сильным.
– Но я действительно сильный-сильный, по крайней мере могу поднять вас. – Михаил Петрович подхватил ее, поднял, заглядывая в лицо. Он видел пульсирующую жилку на ее шее, видел светлый пушок на верхней губе, голубые смеющиеся глаза.
– Ой, пустите!
– Не отпущу, не отпущу, – прошептал он и прижался губами к ее щеке, чувствуя, как сразу вздрогнуло и настороженно замерло ее тело.
– Нехорошо так, Михаил Петрович... – она вмиг вырвалась, отбежала к окну и, не поворачиваясь, изумленно воскликнула: – Вы посмотрите, вы только посмотрите, Михаил Петрович!
Он подошел к ней.
– Видите, Федор стоит на крыльце и ловит пригоршнями дождь! Федор уже ходит, понимаете?!
– Понимаю... Спасли парня. И между прочим, спасли-то в вашей больничке, в бывшем поповском доме...
Она погрозила пальцем.
– Вы хитрый, вы очень хитрый, Михаил Петрович. Вы хотите сказать, что дело не в том г д е, а к а к работать. Верно?
– Пожалуй, верно. Не место красит человека...
– И все-таки... все-таки я не согласна с вами!
Михаил Петрович с доброй улыбкой поглядывал на Лидию Николаевну, чувствуя, что в душе у него появилось что-то новое, сильное, почти незнакомое, что вся она – то насмешливо-ироническая, то упрямая – мила ему.
* * *
Грозовой ливень чуть было приутих, но, будто получив подкрепление, с новой силой забарабанил по стеклам. Изломанной стрелой упала в речку молния, и вслед послышался могучий раскат грома.
Иван Петрович отпрянул от окна.
– И что ты прицепился ко мне с этой статьей? – сердито обратился он к Синецкому. – Ну, была напечатана, так что с того?
– Статья написана о нашем колхозе, о наших людях, и нам не грешно поговорить о ней, разобраться, – сдержанно отвечал Синецкий.
– Чего разбираться? Что там меньше твоего понимают? – озлился Иван Петрович: – Ты лучше нацеливай партийную организацию на выполнение обязательств!
– Потише бы шумели, – вмешался Игнат Кондратьевич, недовольно поглядывая то на одного зятя, то на другого. – Толком разберитесь, что да к чему. Криком делу не поможешь.
Отмахнувшись от старика, Иван Петрович гневно процедил в лицо Синецкому:
– Ты что мне карты путаешь?
Тот с прежней сдержанностью ответил:
– Я тебя знакомил с заявлением Романюка? Оно тоже имеет отношение к статье.
– Дурак твой Романюк! – вскипел председатель. – Ему были условия созданы, а он побоялся, струсил. Совесть какую-то выдумал...
– Как же у тебя, Ваня, поворачивается язык говорить такое, – опять вмешался Игнат Кондратьевич, но председатель грубо оборвал его:
– Я тебе все бумаги подписал? Все! Что еще надо?
– Бумаги-то все подписаны, в папочку уложены, порядок... А вот мысли, Ваня, их в папочку не уложишь, их в папочке не удержишь...
– Развел тут свою антимонию, иди, папаша, работай! – прикрикнул на тестя Иван Петрович. Оставшись наедине с Синецким, он некоторое время молча расхаживал по кабинету, поглядывал на окна, досадуя, что пошел дождь, прислушивался к раскатам грома. Вообще нынешний день какой-то нескладный – и дождь, и заявление Романюка. «Дурья башка, – нещадно бранил он комбайнера. – Ему, видишь ли, стыдно, что про него неправильно в газете написали... А чего стыдиться? Делал бы свое – и крышка, и пусть другие локти кусают... Синецкого послушал...» Иван Петрович сел в кресло, положил руки на стол. Эх, будь его полная воля, показал бы он Синецкому, где раки зимуют... а то вот уговаривать придется...
– Ты вот что, Виктор, ты передай мне заявление Романюка, – не глядя на собеседника, попросил председатель. – Я с ним потолкую, поймет он ошибку.
Синецкий удивленно пожал плечами.
– Как же я передам, если заявление адресовано не мне и не тебе. Соберем партком, разберемся, обсудим.
Иван Петрович с досадой потряс руками.
– Да что обсуждать, если мы вдвоем решить можем, без бюрократии! Некоторых к порядку призвать нужно, отбить охоту писать по пустякам.
– Я лично не считаю заявление Романюка пустяком. Дело серьезное.
Иван Петрович повысил голос.
– Пусть работает – вот серьезное дело! А не хочет, сниму с комбайна и на копнитель поставлю!
– Удивительно, как ты легко и просто все решаешь. – Синецкий усмехнулся. – То за уши тащил Романюка в рекордсмены, теперь готов стряхнуть с пьедестала.
– Ты мне зубы не заговаривай, сам знаю, что делаю. Сказано: не будем обсуждать пустяки – и не будем, и вопрос исчерпан, – отрубил председатель.
– Нет, – упрямо возразил Синецкий, – мы все-таки соберем партком и тебя пригласим, и с тебя спросим.
Подавляя бурлящую злость, Иван Петрович хмуро сказал:
– Ты что же, своячок, или в просторном колхозном доме жить надоело, или бурановский воздух не по нутру пришелся? Можно поправить... Приедет Аким Акимович, поставим вопрос...
– «Вот приедет барин, барин нас рассудит», – насмешливо процитировал Синецкий.
– Ты это брось! – разъярился Иван Петрович. – Товарищ Рогов не барин, товарищ Рогов – советский руководитель. Имей уважение к старшим!
– Постой, постой, Иван Петрович, ты чего полез в бутылку? Я же прочел стихи Некрасова.
– Фене читай, а мне стишки без надобности! – вскричал председатель. – Как видно, свояк свояку дорожку перешел, – понизив голос продолжал он. – По-хорошему я хотел с тобой, Синецкий, по-родственному, да не получилось. В свою дудку играешь... Пришел ты к нам на готовенькое, не попотел, не перестрадал, все чужое тебе у нас, не дорожишь ты ничем, тебе все равно, как будут говорить о колхозе. Не прижился. Не понял, на какую должность тебя поставили. Ошибку мы допустили. Ну, ничего. В районе нас поправят. В районе есть мнение перевести тебя в совхоз... Поезжай... Лучше нам по-родственному встречаться в праздники за рюмочкой, чем каждый день по работе... Не сработаемся, волком друг на друга глядеть будем.
– Спасибо, Иван Петрович, за откровенность, – проговорил Синецкий. – Спасибо, – сдерживая себя, повторил он. – По крайней мере теперь все встало на свои места. Прошу только учесть – я не собираюсь уезжать из Бурана, работа мне нравится и воздух тоже, чего нельзя сказать о некоторых твоих делах... И вы зря затеваете с Роговым всякие непозволительные штучки.
– Да мы тебя вытурим. Понял? Коленкой под это самое место и катись колесом! – пригрозил председатель.
– Не грозись, Иван Петрович, я ведь не из пугливых, – резко отчеканил Синецкий.
Опять сверкнула молния, и тягучий грохот грома повис над Бураном.
* * *
Насвистывая «Подмосковные вечера», Михаил Петрович наглаживал куртку на длинной «молнии» и сожалел о том, что не взял сюда приличного костюма. Не думал, что придется ходить здесь в кино и не одному... Вот и сегодня они с Лидией Николаевной договорились пойти вечером в Дом культуры.
Когда-то в городе Михаил Петрович видел, как ростки тополя, вспучив и разорвав асфальт, пробились наружу. Он тогда наклонился и с изумлением разглядывал мягкие на вид, липкие ростки, пораженный их почти необъяснимой силой. Что-то подобное пробилось и в его душе. Он чувствовал себя сильным, отдохнувшим, способным горы свернуть, и боялся признаться самому себе, что виновата в том Лидия Николаевна. Да, да, это рядом с ней он чувствовал себя сильным, и эта сила радовала его.
Пришел брат – хмурый, чем-то недовольный. Михаил Петрович сразу догадался, что расстроило брата – ливень, который, конечно же, нарушил работу в поле, и он, доктор, устыдился, что сам отлично настроен, что нынешний ливень развеселил их с Лидией Николаевной.
Брат положил на стол открытку.
– Тебе прислали.
Увидев открытку с репродукцией «Неизвестной» Крамского, Михаил Петрович, даже не читая, определил – от Тамары. «Неизвестная» стала ее любимой картиной с тех пор, как один знакомый художник сказал, что она очень похожа на девушку, изображенную Крамским. Какое-то сходство и в самом деле было, и Тамара гордилась этим.
Она писала в Буран:
«Мишенька, родной мой! Удивлена и чуточку обижена твоим поведением. Ты забыл о нашем уговоре относительно Волги. Ты ни строчки не написал мне. Почему? Успокаивает меня только то, что тебя не отпустил брат. А что касается писем – они не твоя стихия, не любишь ты писать. Живу по-прежнему, дьявольски скучаю. Жду! Жду! Жду!!! Целую. Твоя Тамара».
Михаил Петрович с каким-то удивлением читал открытку, почти не понимая смысла слов. Он забыл, совершенно забыл о Тамаре, как будто и не было ее на свете, забыл о путешествии по Волге...
– Наглаживаешься, к докторше спешишь? Правильно. Взял бы мой костюм, – с ехидной ухмылкой предложил брат. – Мужское дело такое: одна там ждет, другая тут, – хихикнул он. – Я уж сперва подумал, что ты кругом святой, выходит, на словах только... На словах оно легко быть святым да чистеньким.
Михаил Петрович молчал. Ему не хотелось отвечать брату. А почему не ответить? Почему не рассказать о том, что с ним творится что-то удивительное, от чего все кажется иным, все переменилось... «Не поймет Ваня, скажет какую-нибудь пошлость и только», – с грустью подумал Михаил Петрович и обрадовался, когда брат заговорил о другом.
– Вот и Синецкий тоже – послушаешь: герой, за правду горой. А где его правда? Бучу поднял, Романюка с толку сбил... А вон дождь пошел, сколько мы на этом потерять можем! А если еще завтра пойдет, послезавтра... Синецкий этого не понимает, мелко плавает... Ладно, иди, заждалась твоя докторша...
Лидия Николаевна встретила его упреком:
– Михаил Петрович, вы изменяете привычке хирурга – опаздываете! – она лукаво взглянула на него. – Это отпуск портит вас... Ладно уж, простим на первый раз... А знаете, я сегодня попросила всех жителей Бурана и окрестных сел не болеть и дать мне возможность досмотреть фильм. Как вы думаете, жители пойдут навстречу моему желанию?
– Непременно! По моим наблюдениям, они – народ сознательный, – в тон ей ответил Михаил Петрович.
После кино он провожал ее домой.
Высокая луна высвечивала будто нарисованные бурановские дома, озорно выглядывала из каждой непросохшей уличной лужицы, и омытые грозовым дождем тополя провожали прохожих веселым лепетом влажной листвы.
– После нынешнего фильма я как-то по-иному начинаю смотреть на звезды, – говорила по дороге Лидия Николаевна. – А что если и там есть жизнь?
– Вам лучше знать, вы лекции читаете о Космосе.
Она ударила его по руке.
– Не язвите, Михаил Петрович, я серьезно говорю. А что если и там все так же, как у нас? И там есть сельские врачи, и там они ходят в кино и сердятся, если их вызывают среди сеанса...
– ...и там сельские врачи «отрабатывают» и мечтают стать городскими, – с улыбкой намекнул Михаил Петрович.
– Вы невозможны, Михаил Петрович, и в данном случае не оригинальны. Подобное от вас я уже слышала.
– Но вы еще не слышали, что такое участковый сельский врач!
– Ну, ну, обрисуйте, вы теперь имеете на это право, сами видели...
– Заболел у нас однажды виднейший, опытнейший заслуженный-перезаслуженный профессор-кардиолог. На помощь были призваны под стать ему виднейшие и опытнейшие светила, и стали они обследовать пациента-профессора, и пошли споры: одно светило говорит одно, другое – другое, третье – третье, и все на высокой научной основе. Слушал, слушал пациент-профессор и взмолился: «Братцы-коллеги, не мучайте, пошлите за сельским врачом, он скорей во всем разберется». Светила так и сделали, и все было в порядке: диагноз был установлен и лечение назначено.
Фиалковская засмеялась.
– Хороший анекдот... Эх, Михаил Петрович, мне тоже хотелось бы во многом разбираться... Ой, извините, я совсем забыла сообщить вам одну задумку. Решили мы с Ритой угостить вас настоящей рыбацкой ухой. И знаете где? На берегу. И знаете когда? В следующее воскресенье... Это будет ваше последнее воскресенье в Буране, – грустно сказала она.
Последнее воскресенье? Ах, да, на той неделе, во вторник, он должен уехать... Он как-то забыл об этом, совершенно забыл, потеряв счет времени... Приедет он в свой большой город и завертится, завертится колесо привычной жизни – пятиминутки у главврача, обходы больных, операционная... И не будет вот этого бархатистого сельского неба, густо засеянного яркими звездами, не будет полусонной тихой речушки, куда он бегал по утрам умываться, не будет Фиалковской... «Все-таки быстро промелькнул мой отпуск в Буране», – с сожалением подумал Михаил Петрович.
Точно разгадав его мысли, она сказала:
– Как быстро пролетело время... Жаль, не научились мы замедлять бег времени. Все идет по закону... Мне только непонятно, кто намечает человеку линию жизни, почему он живет именно так, а не иначе? Мы отрицаем судьбу, но ведь судьба, наверное, есть. Мы только не научились заглядывать в свое будущее...
– Погодите, встретите где-нибудь цыганку, она расскажет вам ваше будущее, – пошутил Михаил Петрович.
– Вы смеетесь, а я верю – есть что-то неизвестное, похожее на судьбу... Я как-то читала в журнале странную историю одной девушки. Девушка жила в Москве, похоронила мать – самого любимого и близкого человека. И вот однажды сквозь сон девушка слышит голос матери: «Дочка, приходи ко мне, я буду ждать тебя ровно в двенадцать часов ночи на Пушкинской площади. Приходи, обязательно приходи...» Девушка проснулась, глянула на часы, было половина двенадцатого. Она оделась, написала записку соседке: «Спешу к маме, она ждет меня в двенадцать часов на Пушкинской площади, она просит прийти». И побежала, и ровно в двенадцать часов попала под машину и погибла на той же Пушкинской площади... Что это? Как это объяснить?
– Мы с вами, Лидия Николаевна, врачи и можем легко объяснить это болезненным состоянием психики той девушки.
– Нет, нет, – возразила Фиалковская. – Человек может многое предчувствовать. Однажды у меня было плохое настроение, я места себе не находила, а потом узнала, что именно в тот день заболела моя Юлечка... Что же, у меня тоже болезненная психика?
– Кое-кто пытается объяснить подобное так называемой телепатией, способностью человека передавать свои чувства и мысли на расстояние без средств связи. Я, например, не верю в это.
Фиалковская улыбнулась.
– Жаль, что не верите. Мне иногда очень хотелось бы почувствовать на расстоянии, как вы живете, как оперируете...
– Но для этого есть более надежные средства связи – почта, телеграф, телефон...
– Правда? Вы напишете мне?
– Напишу, обязательно напишу.
Они подошли к ее дому. Михаил Петрович достал из-под крылечка ключ, отомкнул замок, отворил дверь. Лидия Николаевна хотела что-то сказать, но он обнял ее за плечи, и они вместе вошли в просторную докторскую квартиру...
