Текст книги "Последний выстрел. Встречи в Буране"

Автор книги: Алексей Горбачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 26 страниц)

– Эх ты, теле-веле-зор, чудак! Телевизор, брат, машина сложная, я сам не понимаю.

– Ну да? – удивился мальчик. – Ученый и не понимаете?

– И не понимаю... Может, все-таки тетя хорошая?

Малыш немного подумал, опять покрутил головой.

– Не, плохая, играться не хочет.

Михаил Петрович повозился с племянником, всласть поборолись они на полу, вслух прочитали «Мойдодыра». Тамара, видевшая это, сказала с улыбкой:

– Вот не подозревала, что ты любишь детей и умеешь разговаривать с ними.

– Тот, кто умеет говорить с ребенком, разговаривает с Будущим.

Она лукаво погрозила пальцем.

– Ты стал хвастунишкой в Буране...

– Буран кое-чему научил меня.

– Ах, Буран, Буран... Жаль только, что купаться нельзя: холодновато стало. – Тамара не говорила теперь об отъезде, хотя «шесть дней» уже прошли. Сейчас Михаил Петрович сам напомнил ей:

– Как ты все-таки оправдаешься перед начальством?

– Зачем оправдываться? Никто не потребует оправданий. Мы ведь с тобой задержимся ненадолго, уедем скоро, – ответила она, умолчав о том, что уезжать одной нет выгоды: не бросит же она своего кандидата на произвол судьбы? Мало ли что взбредет ему в голову...

Да, скоро можно уезжать из Бурана. С каждым днем Лидии Николаевне становится лучше, она уже разгуливает по палате, по коридору, выходит на больничное крылечко и шутливо просит доктора выписать ее.

– Товарищ больная, лечащий врач сам знает, кого и когда выписывать! – нарочито строгим баском сказал ей сегодня Михаил Петрович. Он взял ее руку, подсчитал пульс. – Рад за вас, Лидия Николаевна. Все идет нормально. Но я не вижу вашей радости...

– Михаил Петрович, скажите, вы любите ее? – неожиданно спросила она.

Он растерянно глянул на нее.

– О ком вы говорите, Лидия Николаевна?

– Вы знаете о ком... Она красивая... Она очень красивая...

– Не в красоте счастье.

– И в красоте тоже. Да, да, Михаил Петрович... Хорошо быть красивой. Молчите. Я знаю, что вы скажете. Вы скажете: главное – красота души, ум и так далее и тому подобное... Так все говорят, чтобы не обижать другого или себя успокоить.

– Сан лечащего врача не позволяет мне достойным образом прореагировать на ваши глупости. В том, что говорите глупости, вы сами уверены, но я молчу, слушаю и даже соглашаюсь... И все-таки не в красоте счастье.

– А в чем же?

– У каждого человека свое понятие о счастье. Сейчас я, например, счастлив, что опасность не висит над вами.

– Спасибо, Михаил Петрович. Но в этом все-таки больше мое счастье.

– Вы мне так и не сказали, что же вы тогда задумали?

– На берегу? Когда мы любовались, лилиями? – Лидия Николаевна улыбнулась. – Тогда я на минутку забыла, что мне уже не восемнадцать, а на десяток лет больше, и надеялась на чудо... Но чудес на свете, к сожалению, не бывает...

Михаил Петрович ушел из больницы успокоенный и грустный. Неторопливо шагая по вечерней улице, он вспомнил, что на сегодня в Доме культуры назначено колхозное собрание. Сперва он не собирался идти туда, но вдруг забеспокоился: а что же будет с Ваней? Как он выдержит, как поведет себя? Где-то в глубине души еще теплилась надежда на то, что все обойдется благополучно – поругают, покритикуют Ваню, укажут на ошибки, на промахи, и останется он по-прежнему председателем, и будет работать по-другому. Все поймет Ваня!

Михаил Петрович пришел на собрание уже после отчетного председательского доклада, в разгар прений. В зрительном зале все места были заняты, народ толпился в распахнутых дверях. Но доктора пропустили вперед, и он увидел по-праздничному украшенную цветами сцену, длинный стол президиума, покрытый кумачовой скатертью, трибуну с графином воды. В президиуме сидели – сам председатель, по правую руку от него Аким Акимович Рогов, по левую какой-то седой мужчина в очках, а дальше Синецкий, Наталья Копылова, пастух Дмитрий Романович Гераскин и незнакомые Михаилу Петровичу люди.

Выступал Романюк.

– Мы, товарищи, давно знаем Ивана Петровича. Вырос он, можно сказать, на наших же глазах. А вот кто скажет, был в нашем районе механизатор лучше Ивана Петровича? Не было! Это я точно говорю, не было. Сам у него учился. Ну, а председатель – это другая резинка... Председатель он, можно сказать, хороший, головой болел за все. Да сейчас «головой болеть», можно сказать, мало, сейчас головой и думать надо, и я так думаю, что заключение мое такое будет: справлялся Иван Петрович, это я точно говорю, а только пусть решит, где ему лучше работать.

Над столом президиума встал Аким Акимович Рогов.

– Есть просьба поконкретнее формулировать свои предложения. Я вам уже докладывал мнение нашего управления: указать товарищу Воронову на отдельные недостатки в работе и оставить руководить передовым колхозом. Заслуги товарища Воронова огромны.

– Ты, Аким Акимович, про заслуги потом, заслуги ты умеешь расписывать. Знаем. Ты расскажи, какие ошибки заметило управление? – спросил колхозник из зала.

– Я, товарищи, специально еще выступлю и доложу собранию по интересующему вопросу, – уклонился от ответа Рогов.

Слова попросил Дмитрий Романович Гераскин. Он взошел на трибуну, оглядел зал.

– Дядя Митя, расскажи-ка, как ты председателя кнутом крестил, – послышался задорный голосок из зала.

– А тебе батька штаны спускал? Ремнем прохаживался? – сурово спросил Дмитрий Романович.

В зале засмеялись.

– Батя науку ему приклеивал!

– Наука за позор не считается, – продолжал Дмитрий Романович. – Кто науку принимает, тому все помогает. А вот Иван Петрович не принимал нашей науки, он все больше у Акима Акимовича учился. А чему научишься у такого, как Аким Акимович? И по какому такому праву он сидит у нас за столом на красном месте? И как ему не стыдно смотреть нам всем в глаза?

– Стыд не дым, глаза не щиплет! – крикнули из зала.

– То-то и оно, что не щиплет, а пора бы пощипать Акима Акимовича... Ишь ты, защитник приехал, мнение привез. А от кого ты хочешь защищать Ивана Петровича? Мы его избирали, мы ему доверяли, если надо – еще изберем и доверим! Наш он человек, да под твою, Аким Акимович, дудку плясать начал. Вот что плохо. Вот поэтому и нельзя оставлять Ивана Петровича в председателях. Романюк верно сказал: не было в районе лучшего механизатора, чем Воронов. А подумать, товарищи, надо, кому нам хозяйство доверить. Вот я прикинул, пораскинул и подумал, что лучшего председателя, чем Виктор Тимофеевич Синецкий, нам и желать не надо!

В зале зааплодировали. Рогов опять поднялся, намереваясь что-то сказать, но говорить ему не давали.

Михаил Петрович протиснулся к выходу. И хотя разумом он понимал, что Синецкий более достойная кандидатура на председательский пост, чем Ваня, но сердце защемила горькая обида за брата, и аплодисменты тупой болью отзывались в ушах. Он ушел с собрания.

* * *

Окно у Копыловых было распахнуто. На подоконнике стояла радиола, а у избы собрался хоровод – парни, девушки, по всей вероятности, решившие, что если Дом культуры занят, можно потанцевать и на улице. И они танцевали, смеясь и громко разговаривая.

Михаил Петрович прошел мимо хоровода, в душе сердясь на танцующих, которым, кажется, не было дела ни до колхозного собрания, ни до того, что старшие в этот же самый час решают судьбу председателя... Они веселятся!

Дома Тамара подскочила к нему.

– Ой,-как ты долго!... А я тут одна. Ребята уснули. Фрося побежала на собрание. Она очень переживает. Неужели Ивана Петровича снимут? Такой чудесный человек...

Михаил Петрович промолчал. Да и что он мог сказать, если гремят аплодисменты Синецкому, если на сердце у самого лежит какая-то неотступная тяжесть. Уехать бы поскорее отсюда, что ли... Но сегодня Вера Матвеевна сказала, что нужно еще несколько деньков присмотреть за Лидией Николаевной, и он с радостью согласился – да, да, нужно!

Тамара хозяйничала на кухне, пообещав угостить его отличным ужином.

Вскоре после ужина вернулась Фрося – довольная, веселая, сияющая.

– Ой, Михаил Петрович, ой, Тамарочка, оставили Ваню председателем, оставили! – радовалась она.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – отозвалась Тамара, обнимая хозяйку.

– Ох, как его там чистили... Все припомнили, за все отругали. Сидел Ваня за столом, как на иголках, смотрю – то краснеет, то голову опустит, а ни разу не закурил, – рассказывала Фрося. – Потом Виктор выступил. Он тоже пробрал Ваню, а в конце сказал, что нужно оставить Ивана Петровича председателем и втройне спрашивать с него... Мой-то в последнее время волком глядел на Виктора, вытурить из Бурана грозился, а Виктор спас его...

Рассказ Фроси и удивил, и обрадовал Михаила Петровича. Сейчас он жалел о том, что ушел с собрания, поспешил сделать выводы. А все обернулось по-другому: Ваня победил. Но поймет ли он, что это не его победа? Станет ли другим?

18

Странное дело. Всем своим существом Фиалковская чувствовала: выздоравливает. Уже стихла боль, уже ходит она, осторожно ступая по дорожкам больничного сада, спит по ночам беспробудно. Вчера покинула больничную палату и перешла в свой дом – там ей удобней и спокойней, а если что, рядом всегда заботливая Вера Матвеевна, которая жила в ее квартире. Дела идут нормально. И все-таки на душе горько-горько, даже совсем выздоравливать не хочется. Она уже считает минуты – скоро, скоро уедет Михаил Петрович...

Утро было хмурое, серое. Под окном тоскливо свистел в тополиных ветвях бесприютный ветер. На ветвях тополей еще каким-то чудом держалась поредевшая сиротливая листва.

С утра собирался дождь. Вот по стеклу хлестнули первые капли, они точно предупреждали: жди, жди, скоро нагрянет наша мокрая неисчислимая рать, пообшибает деревья да вдоволь напляшется по крышам, по лужам...

Дождь усилился. В окно Лидия Николаевна видела, как с ветвей закапала вода, и ей показалось, будто ветви торопливо отсчитывают кому-то спасительное лекарство.

На кухне Рита укладывала в сетку Веры Матвеевны подарки и в первую очередь, конечно, клубничное варенье. Рита и Вера Матвеевна успели подружиться за эти дни. Лидия Николаевна слышала голос операционной сестры:

– Ты вот что, к нам приезжай, институт у нас хороший, больницы хорошие. Жить у меня будешь. Незачем тебе идти в это общежитие. От института живу я недалеко. Удобно тебе будет.

– Конечно, конечно, Вера Матвеевна, приеду, – соглашалась девушка. – Идемте в больницу, со всеми попрощаетесь, а то сейчас машина подойдет.

– Ах, боже мой, не люблю прощаться, – вздохнула Вера Матвеевна. – Ну да ладно, идем.

«Уезжают, уезжают, – с отчаянием билось в голове Лидии Николаевны. – Почему же не идет Михаил Петрович? А вдруг не придет?» – ужаснулась она.

Как тяжелый больной, стонал под окном ветер, и Лидии Николаевне было жутковато одной в просторной, похожей на больничную палату комнате, где и мебель-то была вся больничная...

Неслышно вошел Михаил Петрович. Он был в той же куртке на длинной «молнии», но в расстегнутом коротковатом плаще, в кепке, в сапогах. Это, видимо, брат нарядил его в дорогу... Лидия Николаевна взглянула на него и сразу почувствовала, как внутри что-то оборвалось.

– Прощайте, Лидия Николаевна, – шепотом сказал он, целуя ей руку.

Она растерялась, забыла, что нужно говорить в ответ, как будто не понимала смысла его слов, потом еле выдавила:

– Прощайте, мой хороший спаситель...

– И, может быть, виновник несчастья.

– Нет, нет, не смейте так говорить, – решительно запротестовала она. – Вы не виноваты, у дикарей свои законы. – Лидия Николаевна заглянула ему в глаза и вдруг расплакалась.

– Что вы, что вы, Лидия Николаевна, – забеспокоился он. – Зачем же плакать, не надо плакать, не надо...

– Извините, не буду, – она достала из-под подушки носовой платок, вытерла слезы. – Не буду плакать, если вы дадите честное слово еще приехать в Буран.

Он грустно улыбнулся, тихо сказал:

– Приеду. У меня здесь родственники. Но вас уже не будет...

– Буду, Михаил Петрович, буду, – торопливо отвечала она. – Я уж никогда не смогу покинуть больницу, где спасли мне жизнь, я в долгу перед этой больницей и перед вами в долгу... Всю вы меня перевернули... Я многое поняла за это время.

Михаил Петрович встал, потянулся рукой к календарю.

– Не ищите тот листок, его уже нет. Мы с Ритой вчера сорвали его.

Вернулись Вера Матвеевна и Рита. Целуя Фиалковскую, Вера Матвеевна растроганно говорила:

– До свидания, милая вы моя Лидия Николаевна. Хоть мало я пожила здесь, да рада – хороших людей встретила. Выздоравливайте поскорей и нас не забывайте. – Вера Матвеевна взглянула на Михаила Петровича, вздохнула, кивнула головой Рите – идем, дескать, пусть люди попрощаются.

С улицы слышался надрывный гудок автомашины – это, видимо, Тамара звала своего доктора.

* * *

Косой дождь хлестал по ветровому стеклу газика, дробно барабанил по брезентовому тенту, как будто спрашивая у пассажиров: куда вас леший несет в такую непогодь?

Молчаливая, сгорбившаяся Вера Матвеевна сидела рядом с шофером, а Тамара и Михаил Петрович разместились на заднем сиденье. Тамара была разговорчива, хорошо настроена, ее черные глаза так и светились от радости и счастья. Она без умолку хвалила Буран – ну просто не село, а курорт, и звонко хохотала, если машину встряхивало на колдобинах, прижималась к доктору.

Не переставая, хлестал дождь, и трудолюбивые «дворники» чертили и чертили свои полукруги, очищая ветровое стекло от влажной мути. Один «дворник» мелькал перед глазами шофера, второй перед Верой Матвеевной.

Сквозь прогалины очищенного стекла Михаил Петрович видел опустевшую, неприветливую степь, совсем непохожую на ту, какая расстилалась перед ним, когда по этой же дороге он ехал на «москвиче» в Буран. Тогда все было по-другому: весело сияло жаркое солнце, золотились хлеба, сидели на столбах зоркие орлы... Тогда машину вела Лидия Николаевна, а сзади сидел радостный, взволнованный встречей Ваня...

Встретились братья хорошо, а вот расстались холодно, и хотя брат просил приезжать на следующий год, но в этой просьбе слышалась только обычная обязанность родственника.

Зато племянники – бедовые Ванины сыновья – были рады встретить дядю Мишу и летом, и зимой, зимой даже лучше: можно покататься на коньках, на лыжах (Толя добавил – и на санках).

Просил приезжать Синецкий.

– Вот увидите, Михаил Петрович, через годик больница будет у нас не хуже городской, от поповского дома останется только ограда, – уверял он.

– Посмотрим, – согласился доктор. – Вы, Виктор Тимофеевич, растолкуйте мне, как же так получилось? Партком решил одно, колхозное собрание – другое...

– Вы насчет Ивана Петровича? Любят его у нас, верят ему. Председателя ведь избирают большинством голосов... Но мы одно забываем: он – председатель правления колхоза. А это правление работало у нас плохо, да и партком тоже не может похвалиться. Времена меняются. Единоличная власть добра не приносит. Это мы начинаем понимать. Думаю, что получится у нас... А не получится, посадим Ивана Петровича на комбайн...

Шел дождь, мутный, по-осеннему хмурый дождь.

Всю дорогу Михаил Петрович думал о Лидии Николаевне. Сидевшая рядом Тамара говорила что-то веселое, смеялась, но он почти не слушал, мысли его были еще в Буране, в просторном докторском доме...

На станцию приехали часа за два до прихода поезда. Шофер хотел было подождать с машиной, пока гости сядут в вагон, но Тамара тоном приказа распорядилась:

– Зачем ожидать? Поезжайте! – Она как будто чего-то боялась и поскорей угоняла шофера. В маленьком зале для пассажиров Тамара нетерпеливо стучалась во все окошки: в кассу – скоро ли начнут продавать билеты, к дежурному – не опаздывает ли поезд.

Вскоре подошел мокрый, будто вспотевший от быстрого бега пассажирский поезд. Тамара и сейчас торопила спутников – скорей, скорей! Она успокоилась только в вагоне, когда состав тронулся и, ускоряя бег, лихо затараторил колесами на стыках.

Молоденькая проводница открыла новым пассажирам свободное купе. Сразу было решено, что Тамара и Вера Матвеевна занимают нижние полки, а Михаил Петрович забирается на верхнюю.

Вера Матвеевна всюду любила устраиваться по-домашнему солидно, с удобствами. Она тут же потребовала для всех постельное белье, попросила абажур для настольной лампы. Проводница, ответила:

– Абажура нет.

– Как так нет абажура?

– Пассажиры поломали.

– А вы где были? Почему за казенным имуществом не смотрите? – напустилась на девушку Вера Матвеевна. – Вы зачем здесь? Кто за порядком следить будет?

Проводница, привыкшая к разным пассажирам, терпеливо сказала:

– Не волнуйтесь, абажур будет.

Тамара опять стала веселой, разговорчивой, счастливой.

– Сейчас пойду переоденусь в дорожный костюм и отправимся в вагон-ресторан. Отметим наш отъезд, – сказала она.

Как только Тамара вышла, Вера Матвеевна протянула доктору конверт.

– Прочтите, пока она будет переодеваться.

– Что это?

– Письмо.

– Какое письмо? – удивился он.

– Лидия Николаевна передала мне. Наказывала в поезде вручить вам. Как только поезд тронется, так и отдать. Он вскрыл конверт. На листке из ученической тетради было написано:

«Милый, милый Михаил Петрович! Вы уже в поезде. Слышите – стучат и стучат колеса. Видите – бегут и бегут навстречу телеграфные столбы. Вот Вы и уехали. Мне всегда многое хотелось Вам сказать, но терялись, не приходили на память те нужные слова. Спасибо за то, что Вы были у нас. Я знаю теперь, что такое; настоящее счастье, оно приходит только один раз в жизни. И оно пришло ко мне! Не осуждайте меня за это признание, ведь я пишу правду и только Вам одному. Я буду всегда, всегда ждать Вас, хотя знаю – никогда не дождусь. И все-таки сейчас мне хочется сказать не «прощайте», а «до свидания». До свидания, самый милый и самый любимый человек на земле! Л. Н. Ф.»

Михаил Петрович сидел у окна, подперев кулаком подбородок. Дождь неожиданно стих, как будто поезд вырвался в другое царство, под другое светлое небо. Только на стекле были еще видны пунктирные следы капель, и за окном поблескивали мокрыми ветвями густые заросли защитных лесных полосок.

«Не от счастья ли своего уезжаю?» – подумал он и вдруг услышал, как вагонные колеса выстукивают скороговоркой в ответ:

– От счастья, от счастья, от счастья...

Михаил Петрович сдавил виски ладонями, как будто не хотел слышать эту колесную скороговорку, он чувствовал, как подкатывает к горлу тугой, горький комок, затрудняя дыхание.

В купе вбежала Тамара. Она была в узких черных брючках, голубой шерстяной кофточке – стройная, красивая, всем своим видом как бы говорившая: ты посмотри, посмотри, кандидат, какое сокровище просится к тебе в руки, а ты думаешь о какой-то докторше...

– Я готова, можем идти в ресторан!

Михаил Петрович ничего не ответил. Он по-прежнему сидел у окна, подперев кулаком подбородок, точно окаменелый. Тамара подсела к нему.

– На твоем лице печать мировой скорби... Стоит ли скорбеть, если впереди столько радости, – говорила она, улыбаясь.

Михаил Петрович опять ничего не ответил ей. Он, кажется, не расслышал этих слов, думая о своем и в мыслях, повторяя каждую строчку только что прочитанного письма. За годы совместной работы Вера Матвеевна хорошо изучила доктора Воронова. На операциях, бывало, по выражению одних только глаз она понимала его. Вот и сейчас она внимательно посмотрела на доктора и вдруг, решительно рванув дверь купе, крикнула:

– Проводница!

– Слушаю вас, – невозмутимо сказала пришедшая на зов девушка.

– Следующая станция скоро?

– Через сорок минут. Но вам же далеко ехать...

Вера Матвеевна сердито отмахнулась:

– Без вас люди знают, куда и зачем ехать... Через сорок минут, говорите?

– Теперь уж через тридцать девять будет большая станция, – чуть насмешливо подтвердила проводница.

– Большая это еще лучше... Вот что, милая, возвратите-ка нам один билет, – попросила Вера Матвеевна.

– Билет? Зачем? – удивилась проводница.

Вера Матвеевна подумала немного, закивала головой.

– И то правда, зачем теперь билет, – согласилась она и, кивнув на Михаила Петровича, со вздохом сообщила проводнице: – Этот пассажир сходит на следующей станции... За один комплект белья рублик верните.

Ошеломленная этими словами, Тамара испуганно посматривала то на доктора, то на Веру Матвеевну, не зная, что думать, потом с вымученной улыбкой сказала проводнице:

– Не обращайте внимания, тетя разыгрывает вас, тетя любит пошутить. Нам всем далеко ехать...

Даже не взглянув на нее, Вера Матвеевна достала докторский чемодан и поставила его к двери. Тамара взорвалась:

– Что вы командуете? Что вы командуете?! – крикнула она в лицо Вере Матвеевне, потом бросилась к доктору, обняла его за плечи. – Что это значит, Миша? Что это значит? – с тревогой и дрожью в голосе спросила она.

Он молчал по-прежнему, будто не слыша вопроса. Он, казалось, не видел, как Вера Матвеевна поставила его чемодан у раскрытых дверей. Нет, это Михаил Петрович видел, хорошо видел...

– Что это значит, Миша? – не унималась Тамара. – Ну скажи мне, скажи, что это шутка... Что ты молчишь?

Вместо него ответила Вера Матвеевна.

– Я вам русским языком сказала: Михаил Петрович выходит на следующей станции!

– Нет, нет! – протестующе вскрикнула Тамара. Она тормошила доктора за плечо, в отчаянии твердя: – Это неправда. Это неправда. Ты не сделаешь этого, Миша. Нам же далеко ехать!

Михаил Петрович и на этот раз ничего не ответил ей. В купе заглянуло яркое, умытое дождем солнце, колеса еще настойчивей выстукивали свою скороговорку:

– Едешь, едешь... от счастья, от счастья...

Он тряхнул головой, выглянул в окно и вдруг увидел на мокром, точно покрытом лаком шоссе, что тянулось вдоль железной дороги, «москвича», похожего на больничного. Из окна машины антеннами торчали удочки. Веселые рыбаки не отставали от поезда и даже хотели обогнать его. Они смеялись, помахивая пассажирам руками.

Этот шустрый «москвич» напомнил Михаилу Петровичу многое. Перед глазами неотступно стояла Лидия Николаевна. Он знал, что скоро, очень скоро она оседлает отремонтированного «москвича» и помчится по бурановским дорогам – бедовая, насмешливая, упрямая. А может быть, она стала другой? Может быть, она стала очень серьезной?

Он был бы рад видеть ее любой. Был бы рад... А что мешает? Что?

Что мешает? – в мыслях переспросил Михаил Петрович. – А то мешает, что закончился твой неожиданно удлиненный отпуск, и теперь уж далеко-далеко позади остался Буран...

Над Бураном, наверное, хлещет и хлещет спорый дождь, и довольный бурановский председатель выглядывает в окно кабинета – давай, дождь, лей, ты нам нужен!

Михаилу Петровичу вспомнилось, как прощались они с братом.

– Не обижай, Ваня, Лидию Николаевну, помоги ей, – попросил он.

– Чего обижать? Чего помогать? Уедет – и точка.

– Не уедет, навсегда остается у вас. Виктор Тимофеевич обещал о новой больнице подумать.

– Ишь ты, обещал, – усмехнулся председатель. – Больно много обещает... О больнице пусть думают те, кому положено, а у меня своих думок хватает...

Вера Матвеевна забеспокоилась.

– Станция близко. Собирайтесь, Михаил Петрович, – твердо сказала она, и на глазах у нее блеснули слезы. – Вы недалеко отъехали от Бурана.

Михаил Петрович встал, молча отстранил Тамару, взглянул на Веру Матвеевну.

Операционная сестра ободряюще улыбнулась.

– Идите, – подтолкнула она.

– Миша! Миша! – крикнула Тамара.

– Идите, – повторила Вера Матвеевна.

Михаил Петрович не привык возражать своей операционной сестре, все равно это бесполезно. Он знал только одно: ее совет – добрый совет...