Текст книги "Последний выстрел. Встречи в Буране"
Автор книги: Алексей Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
– Ой, Коля, и верно, – восхищенно шепнет студентка своему спутнику. – А ты говорил – художник приукрасил...
Пожилой мужчина положит загорелую руку на плечо тому, кто говорил о Вечном огне, и спросит:
– Ты, часом, не уральский?
– Нет, курский.
– По возрасту видать – на войне не был, а правильно говоришь.
– Не был, а войну видел... ребенком.
– Вы хорошо фантазировали, – опять начнет мужчина с бородкой. – Но я говорю о технике исполнения...
И спор продолжится, и появятся в газетах статьи о «Живой стали», одни будут хвалить, другие поругивать...
Но все это будет через много-много лет, а пока Дмитрий только санитарный инструктор, и не было у него ни мастерской, ни красок, были только глаза, которые много видели...
И была проклятая война.
7
– Вот что, Гусаров, бери санитарную сумку, садись в машину и вези раненых в медсанбат, – распорядился старший врач. – Скажешь там – нужны машины, попутные искать трудно.
Дмитрий залез в кабину. К машине подбежал повар Михеич.
– Возьми на дорожку, Митя, а то без обеда ты, – сказал он, подавая какой-то сверток.
Незнакомый шофер вел машину осторожно, тормозил на выбоинах, но все равно в кузове кто-то стонал, кто-то ругался:
– Ты что, дрова везешь!
– Ничего, ничего, если кричат, значит живы, а если ругаются, совсем хорошо, – рассудительно успокаивал шофер Дмитрия. – Проскочить бы вон тот пригорок. Видишь – бьет по нему немец. – Он остановил машину, встал на подножку, осматривая путь впереди. – Кажется, по дороге не достает. Может быть, рискнем?
– Мы рисковать можем. А раненые?
– И то верно, – согласился шофер. – Придется объехать.
Время от времени Дмитрий высовывал голову из кабины, оглядывая небо. Зону обстрела они объехали, выбрались опять на проселок. Но могут появиться самолеты, их не объедешь.
Только тогда, когда проселочная дорога нырнула в лес, Дмитрий успокоился, повеселел: теперь снаряды их не достанут, самолеты в лесу не страшны, теперь поскорее бы сдать раненых в медсанбат, отпустить шофера и вернуться назад на санитарной машине.
Как бы выбросив дорогу на большую поляну, лес убегал в стороны, оставив на поляне зеленые островки кустов да одинокие развесистые деревья, похожие на часовых.
Навстречу машине бежали какие-то бойцы, размахивая руками и крича:
– Куда едешь? Там немцы! Дорога перерезана!
– Да-а-а, переплетик, – ошеломленно протянул шофер.
– Давай назад, – потребовал Дмитрий.
Шофер развернул машину. До леса оставалось не более полусотни метров, как вдруг вынырнул откуда-то самолет и чесанул пулеметной очередью по машине. Дмитрий съежился, забился в угол кабины. Он слышал, как дзинькнуло стекло и что-то зашипело в моторе.
– Попал, попал, гад! – Шофер выскочил из кабины, поднял капот. – Так и есть, разбита, отходила старушка, – со слезами в голосе проговорил он.
«Как там раненые? Все ли живы?» – подумал Дмитрий. Он тоже выскочил из кабины и увидел немолодого бойца с костылем.
– Что, брат шофер, ехали, ехали и приехали? – покачал головой боец. – Хорошо, что хоть людей не задело.
– Чего остановились? Что там такое, Кухарев? – прокричал кто-то в кузове, и Дмитрий узнал голос Кузьмы Бублика. Неужели он ранен?
– Вот ведь беда какая, – вздыхал Кухарев, – обезножили, значит, пропала машина...
Вражеский самолет опять с ревом пронесся над поляной, над машиной, но не стрелял.
– Дело такое, доктор, в лесок нам нужно, а то стоим, как на ладони, в момент расстреляет всех, – сказал Дмитрию Кухарев.
– Верно, отец, – вместо Дмитрия ответил шофер. – Кто может, пусть сам идет, а остальных мы поднесем.
Дмитрий понимал: другого выхода нет, не стоять же среди поляны, над которой в любую минуту может опять появиться немецкий самолет. Пугало его и другое, – если дорога впереди перерезана, значит с минуты на минуту могут появиться немцы. Что будет тогда?
Шофер открыл борт, помог раненым сойти с машины. В кузове остались двое, лежавшие на носилках.
– Мы все кое-как до леса дотянем, – сказал Кухарев.
– А этих двоих перенесем. Бери-ка, друг, – обратился шофер к Дмитрию. Вдвоем они подхватили носилки и направились к лесу. Вслед ковылял на костыле Кухарев, с зашинированной рукой шел высокий, могучего сложения сержант Борисенко. Здоровой рукой он поддерживал раненого Рубахина, у которого все лицо было забинтовано. Сзади всех, воровато оглядываясь, плелся Кузьма Бублик. Он прятал под полу шинели перевязанную руку. За спиной у него висел чем-то набитый вещевой мешок.
– Вот здесь и остановимся. Место удобное, с дороги не видно, – проговорил шофер.
Все раненые были укрыты в лесу. Шофер кивнул головой Дмитрию, дескать, давай отойдем, потолкуем. Дымя самокруткой, он тихо сказал:
– Вот что, друг, машин, по всему видать, не будет. Ты оставайся, а я побегу и сообщу кому надо о раненых... Не бросим, не сомневайся, не такие мы, чтобы раненых бросать. – И шофер ушел.
Дмитрий остался в лесу один с десятком перевязанных, беспомощных людей. В первый момент ему хотелось кинуться за шофером, уговорить его остаться, потому что сам он чувствовал себя таким же беспомощным, как и его раненые. Что делать с ними? Ждать, да, да, ждать. Шофер вернется, шофер придет на выручку.
Дмитрий опять увидел Кузьму Бублика. Тот сидел на сухой листве как-то особняком, рука его была неумело замотана окровавленными бинтами. «Кто это так небрежно перевязал?», – подумал Дмитрий и подошел к Бублику.
– Что с рукой? Кость цела?
Кузьма даже не взглянул на санитарного инструктора, как будто не расслышал его слов.
«Чудак-человек, до сих. пор сердится», – удивился Дмитрий и вслух предложил:
– Давай подбинтую.
– Не надо, – хмуро отказался Бублик, пряча руку.
– Наши все живы? Никто больше не ранен?
– Не знаю.
– А лейтенант Шагаров, как он?
– Пойди да узнай, я тебе не Информбюро, – с какой-то непонятной злостью пробурчал Бублик и отвернулся, давая этим понять, что к разговору не расположен.
Дмитрий не рассердился. В самом деле, чего пристает к человеку с глупыми расспросами. Он отошел от Бублика и стал смотреть на дорогу, где догорала автомашина. Видимо, сам шофер поджег «старушку», и Дмитрий про себя ругнул его – зачем поджигал, можно было бы, наверное, отремонтировать, в крайнем случае, кто-нибудь взял бы на буксир и поехали бы дальше. Ему даже казалось, что дорога уже свободна, что прорвавшихся немцев отшвырнули, уничтожили всех до единого.
– Пи-и-ть, – попросил обожженный танкист, младший лейтенант Круцких. лежавший на носилках.
Кухарев потряс пустой флягой, вздохнул тяжко – воды нет...
Дмитрий огляделся. Кругом лес и лес, должно быть, ни ручейка здесь, ни озерка, ни лужицы какой-нибудь.
– Возьми, доктор, лопаточку, найди низинку, покопай, там вода будет, – посоветовал Кухарев, протягивая свою маленькую саперную лопату.
Копать лопатой не пришлось. К счастью, метрах в двадцати Дмитрий увидел тоненький, как ниточка, ручеек, что струился из-под ствола поваленного грозой дерева. Он тут же нацедил флягу, попробовал – вода холодная, чуть пропахшая прелой листвой и древесиной.
Вернувшись к раненым, Дмитрий услышал разговор. Говорил Рубахин.
– О нас и думать забыли... Жди у моря погоды...
– Замолчи ты, брюзга, замолчи, Рубахин, – отмахивался незлобиво Кухарев. – Как это «думать забыли»? Живой человек с нами был, а живой живого не бросит. Это я тебе точно говорю, не бросит.
– Сколько уж бросали, – не сдавался Рубахин. – Я от самой границы иду, видел... Ты вот скажи, если такой умный, почему тузит нас немец? Что он – сильнее?
– Стало быть, пока сильнее, – невозмутимо ответил Кухарев. – Ты, Рубахин, о другом подумай. Сбили, к примеру, нас немцы с позиции, да ведь и сами они битыми оказались, дивизию-то их мы расчихвостили. А ты что же думаешь, дивизиям у них счета нет? Есть счет дивизиям! Тут одной не досчитается Гитлер, там другой... И танки их тоже счет имеют... Я вот расскажу тебе случай. В июле еще было. Прихватили мы в плен ихнего субчика, инспектора какого-то чуть ли не генеральского звания. Пер на легковой, а мы эту легковую шпок, так она в кювет и загремела. Выволокли мы этого самого субчика, глянул он своими ошалелыми глазищами и, должно быть, с испугу браниться стал: почему, мол, здесь русские, ежели, по его плану, тут уже давно должны быть немецкие части... Слыхал? План у него: такого-то числа занять то-то, такого-то то-то. А план-то прохудился, план-то его мы нарушили! Ты погоди, погоди, Рубахин, дай нам отдышаться, и мы начнем тузить, и они побегут. Будет, Рубахин, и на нашей улице праздник.
– Только не нам праздновать.
– Это уж другая статья, это у кого судьба какая...
Дмитрий напоил обожженного младшего лейтенанта. Танкист чуть приоткрыл мутноватые, полные боли глаза, прошептал что-то похожее на «спасибо», и опять зажмурился, крепко сжал зубы, и на закопченных щеках вздулись бугорки желваков. Дмитрий догадывался, что младшего лейтенанта терзает жгучая боль, но танкист молчал, и только иногда в полузабытьи хрипло командовал: «Вперед. Бронебойным... огонь».
Дмитрий подошел к другому раненому. Это был совсем еще молоденький боец, наверное, ровесник ему и, быть может, такой же доброволец, Ломинашвили. Горбоносый, бледный, с черной курчавой шевелюрой, он безмолвно лежал на носилках, всем, кажется, довольный. У Ломинашвили было пять ранений – в ноги, в живот, в голову. Он замотан весь бинтами.
– Покурить охота, – сказал Рубахин.
– Покурить это можно, покурить это я, дружок, организую, – заботливо проговорил Кухарев и достал расшитый цветочками кисет.
– И мне сверни, старина, – попросил сержант Борисенко.
– И тебе сверну. Табачок есть. А коль есть табачок, весело живет мужичок!
С тех пор, как ушел шофер, минул час, другой, третий. Вечерело. Будто укладываясь на ночлег, в кусты заползали синеватые сумерки.
– Эх, знать бы такую петрушку, прихватил бы у старшины сухариков, похрустел бы сейчас да зубы поточил, – мечтательно проговорил сержант Борисенко.
Дмитрий вспомнил о свертке, что дал ему на дорожку повар Михеич. Сверток он сунул в санитарную сумку и теперь, достав его, протянул сержанту.
– Возьмите, там колбаса, хлеб.
Борисенко даже отодвинулся.
– Да ты что, доктор, я ведь... я пошутил, – смущенно отказался он.
Опять вмешался рассудительный Кухарев.
– Вот какое дело, доктор. Есть всем охота. Проверь по вещмешкам да по карманам, что у кого завалялось, да в общий котел. У меня вот НЗ цел, бери...
– А я не дам проверять мешок, не дам, – зло процедил Бублик и сгреб свой мешок, навалился на него грудью.
Дмитрия удивило, что Кузьма орудовал раненой рукой так же хорошо, как и здоровой.
– Ты вот что, парень, подчиняйся, – сурово сказал Бублику сержант Борисенко. – Доктор теперь у нас командир. Понял? Как распорядится доктор, так и будет. Про дисциплину не забывай. Мы хоть и раненые, а бойцы, подразделение. Отдай! – Борисенко здоровой рукой вырвал мешок.
Кузьма Бублик зверовато сверкнул узкими глазками. Казалось, он вот-вот бросится на сержанта.
В бубликовском мешке оказалось немалое богатство – сухари, две банки тушенки, сахар, масло и даже бутылка водки.
– На складе, подлец, работал, от красноармейского рта отрывал, – угрожающе процедил Борисенко.
– Ладно, Володя, – остановил его Кухарев. – Поблагодарить человека надо за такие запасы.
– Поблагодарил бы я его, век помнил бы...
8
Ночь.
Тишина.
Над головой лопотала о чем-то невидимая листва. Дмитрий лежал на пахучих, еще не успевших пожухнуть ветвях и прислушивался к непонятному лесному шуму. Этот шум навевал приятную дрему. Хотелось думать о чем-то хорошем, светлом, вспоминать беззаботное студенческое времячко... Но в голове у Дмитрия шмелиным роем гудели и гудели тревожные мысли – что делать, как быть? Шофер обещал прийти и не пришел. Почему?
До слуха донесся еле различимый рокот автомобильного мотора. Дмитрий напрягся, прислушался. Да, так и есть – идут машины, его спасение... Он вскочил и сквозь кусты стал пробираться к дороге. Странное дело: днем этих кустов как будто и не было, а сейчас они хлестали по лицу, цеплялись за гимнастерку, путались под ногами.
Что это? Машины идут с зажженными фарами? Есть же приказ... И вдруг Дмитрий понял: немцы... и рухнул наземь. Сердце так заколотилось в груди, что казалось – его стук будет расслышан там, на машинах...
Машины проползли. Растаял в темноте моторный рокот, и снова отчетливо слышался болтливый шепот леса...
Дмитрий вернулся к раненым.
– Что там, доктор? – шепотом спросил Кухарев.
Дмитрию не хотелось говорить о том, что по дороге прошли немецкие машины, и он буркнул:
– Не знаю.
– А я знаю, знаю, немцы проехали, по звуку слышно было. Попразднуем теперь, – выцедил Рубахин. – Что будем делать?
– Ладно спи, утро вечера мудренее, – посоветовал ему Кухарев.
– Придут, сцапают.
– Тихо ты, – попросил сержант Борисенко.
Дмитрий опять улегся на пахучие ветки, подложив под голову санитарную сумку. Раненые молчали. Но он чувствовал – никто из них не спит, каждый, видимо, обеспокоен одной и той же тяжкой думой: теперь уж помощи ждать неоткуда и не от кого, теперь они остались одни...
Дмитрию хотелось заснуть, забыться, но сон пропал, и еще неукротимей разгуделся шмелиный рой в голове. Дмитрий понимал безвыходность положения, и все те страхи, которые были раньше, показались ему наивными и несущественными. В самом деле, что такое обстрел рощицы, где стоял полковой медицинский пункт? Пустяк. Снаряды рвались вдали от палатки... Даже день, когда он перевязывал раненых у бомбовой воронки, когда гремело вокруг и прорвавшийся танк грозил раздавить и его, и раненого, сейчас казался ему обычным будничным днем войны. Там было кому защитить его, санитарного инструктора, там был и боец со связкой гранат, и лейтенант Шагаров и многие, многие другие. А здесь только лес да раненые...
– Стой! Стой, подлюка! – послышался крик.
Дмитрий открыл глаза. Было раннее утро. Кричал Кухарев, кому-то грозя костылем. Дмитрий подбежал к нему.
– Что случилось?
– Удрал, сволочь, не разглядели мы подлюку.
– Кто удрал?
– Да этот, Бублик.
– Где он? Я его...
– Постой, доктор, охолонь, застрелит еще, он и револьвер твой унес.
Дмитрий схватился за кобуру. Она была пуста.
– И вещевой мешок унес, всю нашу провизию...
На сухой листве раздавленной змеей лежал окровавленный бубликовский бинт.
Дмитрий недоумевал: зачем нужно было убегать Бублику, куда он денется раненый? А был ли он ранен? Не притворился ли, не обвел ли в суматохе полковых врачей?
Проснулись раненые. Проснулись все, кроме младшего лейтенанта Круцких.
– Скончался наш танкист, – скорбно проговорил Кухарев и снял пилотку. Потом, ковыляя на костыле, отошел подальше и саперной лопатой стал копать могилу.
Дмитрий подошел к нему.
– Давайте я, – сказал он.
Копать могилу было трудно: и лопата мала, и мешали сплетенные упругие корни. Дмитрий рубил их лопатой. Из корней сочился прозрачный сок – кровь деревьев, такая же кровь, как и человеческая, только не красная. Дмитрию чудилось, будто дерево стонало от боли, когда он рубил корни...
Младшего лейтенанта похоронили молча, без речей, без салюта. Кухарев лопатой отодрал от пня щепку, обстрогал ее ножом, послюнявил языком огрызок карандаша и написал:
«Здесь похоронен командир Красной Армии т. Круцких, герой Отечественной войны».
Щепку воткнул в свежий холмик.
Смерть младшего лейтенанта ошеломила и Дмитрия, и раненых. Все молчали, даже беспокойный Рубахин и тот притих, лежал, свернувшись калачиком. Один только Ломинашвили стонал на носилках и что-то бормотал по-грузински.
Еще вчера каждый из раненых верил в лучшее, думал, что попадет в медсанбат, из медсанбата в госпиталь – подальше от войны, от грохота. Но теперь не будет ни медсанбата, ни госпиталя, даже грохота нет. Кругом тишина. Эта зловещая тишина говорила о том, что наши опять отошли, и отошли далеко.
На дороге снова послышался треск моторов.
– Подальше бы в лес уйти нам, – сказал Кухарев.
Да, да, нужно уходить, пока их, как выражался Рубахин, не сцапали. А как уйдешь? Кто понесет лежавшего на носилках Ломинашвили?
– Берись, доктор, одна рука у меня здоровая, ремень еще можно приспособить, донесем человека, – вызвался Борисенко.
Они вдвоем несли Ломинашвили, а за ними тянулись, поддерживая друг друга и поругиваясь, остальные раненые. Рубахина вел теперь Петро Калабуха – человек молчаливый, задумчивый. Он был ранен в грудь навылет, его самого нести бы надо, а он шел, часто останавливался и кашлял, кашлял...
Ковыляя на костыле, Кухарев силился подбодрить товарищей.
– Да пошел ты к лешему со своим «ничего, ничего, братцы», – озлился Рубахин. – В могилу идем, тут нам всем хана будет.
– Ты, Вася, не спеши в могилу-то, – улыбаясь, отвечал ему Кухарев. – Мимо нее, Вася, никто не пройдет... Смекни-ка: по Берлину нам походить нужно? Даже очень обязательно.
– Ты, Кухарев, как дед мой. Того, бывало, бабка скалкой по шеям, а он ей спьяну песенку поет: «Ах ты, душечка, красна девица». Ишь ты, в Берлин ему захотелось.
– А что ты думаешь, и захотелось!
– Не могу-у-у идти-и-и, – простонал невысокий, какой-то сгорбленный Толмачевский – батальонный писарь.
Кухарев подковылял к нему.
– Отдохни, отдохни, сынок, нам спешить некуда, посиди, – заботливо проговорил он, присаживаясь рядом.
К вечеру они отошли от дороги километров на семь или восемь. Этот вынужденный поход по бездорожью, среди зарослей и валежника, измотал их, разбередил перевязанные раны.
Дмитрий и здесь отыскал воду – небольшое болото, заросшее осокой.
Ночью умер Ломинашвили. Кухарев и Борисенко все той же саперной лопатой вырыли могилу на возвышенности. Кухарев обстругал щепку, написал на ней огрызком карандаша фамилию бойца и щепку воткнул в свежий холмик.
Опять разбушевался Рубахин. Он все норовил сорвать с лица повязку. Его сперва удерживали за руки, а потом связать пришлось. Рубахин заплакал.
– Дайте хоть перед смертью глянуть на белый свет, – упрашивал он.
– Дурья ты башка, – упрекал Кухарев. – Навредить себе хочешь? Ты лежи, Вася, лежи...
– А что вылежишь? Что? Лучше уж пристрелили бы, чем так мучиться.
– Ну, договорился. Ну, что ты мелешь? – осуждающе качал головой Кухарев.
Дмитрию тяжело было слушать этот разговор. Он отошел в сторонку. Нестерпимо хотелось есть. Он бродил по лесу и вдруг вспомнил Викентия Викентьевича. Старый учитель говорил ему когда-то о том, что лес может прокормить человека, но Дмитрий сейчас ничего не находил, чем бы можно было подкрепиться, утолить голод и раненых накормить.
На голубоватом блюдце болотного озерка темными точками плавали дикие утки. Где-то в осоке всхлипывали кулички. Дмитрий стоял и жадно смотрел на диких уток. Как их достать? А утки резвились, ныряли, не боясь человека, они как будто знали; что этот человек хоть и в военной форме, но ничего не сможет сделать им дурного – он безоружен...
Наступила третья ночь – темная, холодная. Небо еще с вечера заполонили отары туч. Подул ветер, и лес угрожающе застонал, заскрипел, будто недовольный чем-то. В одной гимнастерке стало холодно, и Дмитрий разжег костер.
Молчаливые, угрюмые, с осунувшимися, заросшими щетиной лицами раненые сидели у костра. Толмачевский вдруг заохал, потом сбивчиво стал говорить о какой-то пшенной каше и просить добавки. Дмитрий дотронулся ладонью до его лба. Лоб горел, как в огне. У Толмачевского повысилась температура.
«Неужели и Толмачевский умрет нынешней ночью ? А дальше чья очередь?» – подумал Дмитрий, и эта мысль обожгла ему сердце.
В стороне о чем-то перешептывались Кухарев и сержант Борисенко, потом Кухарев подошел, тронул Дмитрия за плечо, отозвал от костра.
– Дело, доктор, такое – людей искать надобно, – сказал он. – Нужно идти в село за подмогой. Без харчей мы долго не протянем. Тут за лесом село есть – Подлиповка. Мы, помнится, одну ночь ночевали там, когда на передовую шли. Большое село. Я бы сам сходил...
– Нет, нет, что вы, – перебил Дмитрий, – вы не дойдете.
– В том вся заковыка, что не дойду, и другой никто не дойдет.
– Я схожу. Сейчас же пойду, – решил Дмитрий.
– Ночью-то куда идти, заблудишься, а мы без тебя, доктор, как слепые котята... Ты утра дождись.
9
Было раннее осеннее утро. Ветер угомонился, небо посветлело, и его мягкая голубизна проглядывала сквозь вершины вековых деревьев.
Дмитрий шел напрямик. Можно было бы выбраться на дорогу – она обязательно вывела бы его к селу. Но он боялся дороги. Он и леса боялся, ему было жутковато продираться сквозь колючие заросли. Он часто останавливался, запоминая место, по которому шел. Но запомнить было трудно: все кругом похожее – лес и лес. Он стал все чаще и чаще надламывать ветки, делать ножом отметины на стволах, чтобы не сбиться на обратном пути.
Казалось, что он идет очень, очень долго, а перед ним все тот же лес – дремучий и бесконечный. И то, что можно выбраться из этой таинственной чащобы – вранье, выдумка. И то, что на пути можно встретить какое-то село – тоже выдумка. Здесь, кроме леса, ничего нет и не может быть. Иди сутки, неделю, надламывай ветки, делай отметины, обходи поваленные деревья, вернее даже не деревья, а трупы деревьев, но ты уже отсюда не выберешься...
И Дмитрия охватил страх, такой сильный, такой непоборимый страх, что он стал слышать какие-то хрусты, шорохи. В каждом хрусте, в каждом шорохе ему чудились шаги врага – то ли зверя лютого, то ли еще поопаснее – фашиста. И со зверем он сейчас не справится, и перед вооруженным фашистом бессилен... Был бы у него револьвер... Проспал он свой револьвер, не услышал, как Бублик вытаскивал из кобуры оружие, подарок Анны Андреевны.
Неожиданно до слуха донесся петушиный крик. Дмитрий остановился, прислушался. Неужели где-то рядом село? Нет, нет, почудилось. От страха многое может почудиться... Но вот впереди раздался короткий собачий лай. Значит, и в самом деле – там село. Село – это спасение. Село – это люди, свои, русские люди!..
Дмитрий бегом кинулся вперед, не обращая внимания на колючий кустарник.
Вот оно – село! До него рукой подать. Дмитрий готов был кричать от радости, им овладело такое чувство, какое, вероятно, испытывают только моряки, когда после долгого, изнурительного плавания средь пустынного океанского безбрежья вдруг кто-то из матросов крикнет: – Земля!
Дмитрий выбежал из леса, перемахнул через какую-то изгородь. Ему некогда искать дорогу. Скорей, скорей в село, к людям. И вдруг он остановился, шлепнулся в картофельную ботву. По сельской улице шли строем немецкие солдаты. Дмитрий пополз назад, к лесу. Он полз по-пластунски, и если бы сейчас увидел его лейтенант Шагаров, непременно похвалил бы: быстро ползешь, молодец, Гусаров... Теперь он подполз под изгородь и только в подлеске остановился, тяжело и учащенно дыша.
«Дурило, мешок с мякиной, недотепа, ротозей, – нещадно бранил он себя. – Сперва нужно понаблюдать за селом, присмотреться, а ты кидаешься очертя голову».
Солдаты остановились у какого-то амбара. Из-за амбара вынырнул кто-то в белой куртке. Повар! У них там кухня! У Дмитрия заныло, засосало под ложечкой. Он сорвал жесткую травинку, пожевал ее. Во рту стало горько. Выплюнул горечь.
На чужую кухню он смотреть не мог и перевел взгляд на другой конец улицы. Улица жила какой-то своей непонятной жизнью. Верхом на палках бегали ребятишки, у колодца остановились, о чем-то судача, две молодицы, поодаль женщина загоняла во двор здоровенную свинью. Дмитрий ничего не слышал, а только видел все, как в немом кино. Его поражала несовместимость увиденного: на одном конце улицы – немецкие солдаты, враги, на другом – бегают ребятишки, судачат молодицы, женщина загоняет свинью во двор. Что это? Как понять? Как объяснить?
Дмитрия охватила злость и на ребятишек, и на молодиц, а больше на солдат, что расселись у амбара и жрут из котелков какое-то варево. Был бы у него пулемет, чесанул бы он по этим жрущим солдатам, подсыпал бы в их варево свинцовой приправочки... Но пулемета у него нет, и не может он помешать солдатской трапезе. Нужно уходить отсюда, пока не заметили. Уходить? А куда? К раненым? А что ты им скажешь? Не мог достать хлеба, потому что село занято немцами? Без хлеба ты не можешь, не имеешь права возвращаться, без хлеба ты им не нужен!
Пригревало солнце. Дмитрий лежал в подлеске и ждал – быть может, солдаты поедят и уйдут из села? Чтобы как-то убить время, он стал читать про себя стихи, что учил в школе.
Еще душа бокалов просит
Залить горячий жир котлет...
Он твердил и твердил эти навязчивые строчки. Злясь на себя, он силился отбросить их прочь, а строчки лезли в голову, прилипчивые и дразнящие, и от этого еще больше хотелось есть, и во рту бушевало половодье вязкой слюны. Он глотал слюну и старался не смотреть в сторону вражеской кухни, а кухня притягивала взор, как намагниченная. Да кто дал право этим солдатам так безбоязненно сидеть на его, русской земле, у русского амбара и скрежетать ложками по котелкам?
Послышался резкий гул. В село входила колонна танков. Танки остановились на улице. Из открытых люков повыползали танкисты – высокие, в черных комбинезонах. Танкисты забежали в тот двор, куда женщина загоняла здоровенную свинью. Во дворе затрещали выстрелы. В следующую минуту танкисты выволокли на улицу свиную тушу и, гогоча, стали запихивать ее в танковый люк.
Танки ушли, а темное облако пыли еще долго висело над улицей.
Перед глазами Дмитрия всплывали плакаты, что всюду были развешаны и в городе, и в военно-учебном лагере. Плакаты кричали: «Убей немца!», «Враг у ворот, отгони его!» Вот он, Дмитрий Гусаров, увидел врага, но не может отогнать его. Он прячется в кустах, он видит, как после завтрака маршируют по улице солдаты. Они сильны, за их спинами – покоренная Европа. Они, вероятно, чувствуют себя хозяевами и этого села, они, вероятно, считают, что им все дозволено: и маршировать, и запихивать в танки свиные туши... Можешь ли ты, боец-доброволец, крикнуть им: «Прочь! Не бывать по вашему!» Можешь? То-то, не можешь... Видит око, да зуб неймет... Бессилен, безоружен, голоден ты, и в том сам виноват. Да, да, сам! Ты покорился воле старшего врача и стал санитарным инструктором, а нужно было отказаться, нужно было, как тот боец, встать перед танком со связками гранат. Может быть, танкисты, что запихивали свиную тушу в люк, потому только и дошли до этого села, что ты не швырнул под их танк связку гранат?
...Странное дело, Дмитрий уснул, пригретый солнцем. Даже не уснул, а вдруг явственно увидел кухню полкового медицинского пункта. Повар Михеич угощает его пирогами. Пироги белые-белые, мягкие-мягкие, точно сделаны из ваты. Пирогов много. Они лежат всюду, они, как сказочные плоды, висят на деревьях...
– Ешь, Митя, ешь, я тебе еще испеку. Аппетит у тебя, Митя, богатырский. Люблю, брат, людей с хорошим аппетитом. – Михеич смеется, хлопает его по плечу.
Дмитрий очнулся. Его действительно кто-то трогал за плечо. Он открыл глаза и увидел сидевшего рядом седого старика в белой домотканой рубахе, в лаптях.
– Этак, братец ты мой, и в лапы угодить не долго, этак, братец ты мой, спать негоже, – с осуждением проговорил старик. – Ты что же тут разлегся? Тебе что, лес мал?
– Ваше какое дело, – хмуро проворчал Дмитрий, отодвигаясь от старика и не зная, что делать, как вести себя.
– Ишь ты, какой сердитый. Из окруженцев будешь, что ли? Приходили тут из окружения... или убегали из бою... Бывали и такие. Война, братец ты мой, сразу говорит, кто на какую колодку сплетен...
Дмитрий злился на себя. Уснул ведь! Как мальчишка уснул и где? Под носом у немцев! А кто знает, что за болтливый дед наведался. Вдруг этот дед крикнет, позовет немцев...
– Война, братец ты мой, дело серьезное, она шутить не любит, – меж тем продолжал говорливый старик, из-под седых бровей пытливо поглядывая на него. Дмитрий тоже приглядывался к деду, в мыслях прикидывая, сумеет ли справиться, если старик начнет кричать и удерживать его. Ничего, справится, дед стар и слаб.
– Руку-то, братец ты мой, из кармашика выними, все равно стрелять тебе нечем, я уж кармашики твои проверил, – с ехидцей проговорил старик. – Я видел, как ты из лесу-то по огороду бежал, а потом наземь шмякнулся и назад... Оно и правильно... Ты кто же таков есть?
– Видите – боец.
– Боец, – усмехнулся дед. – Боец должон при оружии быть, а у тебя, окромя ножичка, ничего нету. Боец, – опять усмехнулся дед и тут же свирепо добавил: – Такие бойцы вон куда ворога допустили! Воевать, сукины сыны, не умеете. Срамота!
Дмитрий вдруг почувствовал свою острую вину перед этим старым человеком.
– Плохо, говорю, воюете, братец ты мой, – чуть мягче продолжал старик. – Да что я с тобой калякаю, что с тебя спрашивать... – Он помолчал немного, потом вздохнул жалостливо. – Отощал ты, вижу. Погодь чуток, принесу тебе того, сего, этого.
И старик исчез. Дмитрию даже показалось, будто перед ним был не живой человек, а какой-то волшебник, бесплотное лесное существо, что оно приснилось ему, как снился повар Михеич с пирогами... Когда-то он читал о галлюцинациях, которые бывают у голодающих... «Глупости, – отмахнулся Дмитрий. – Старик не волшебник, не привидение, а простой колхозник, поможет мне».
Дмитрий верил и не верил в это... Он выбрал позицию поудобней, чтобы все было видно, и если дед окажется предателем и приведет сюда немцев, успеть скрыться.
В селе было тихо. Те солдаты, что завтракали у амбара, погрузились на машины, прицепили кухню и уехали.
– А ты, братец мой, шустрый, – раздался за спиною голос.
Дмитрий от неожиданности вздрогнул, обернулся и увидел знакомого старика, дивясь, как тот мог подойти к нему незамеченным.
– В другое место перебрался? Оно, братец ты мой, может, и правильно. Береженого бог бережет. – Старик смотрел на Дмитрия смеющимися прищуренными глазами, поглаживал загорелой рукой седую бороденку. – Вот харчи тебе, – сказал он. – Бери да неси. Я ведь чую – ты не один, товарищи послали тебя на разведку. Только разведчик из тебя плевый. Ты уж не серчай... Слышь-ка, коли понадоблюсь еще, вон хата моя, вторая с краю. Минаем кличут меня, дед Минай. Ежели что – заходи. Только, братец ты мой, сам должон осознавать – не масленица, так что потихоньку заходи... Ну беги.
Дмитрий поспешил к раненым. За плечами у него висел мешок, а от мешка вкусно пахло хлебом, луком, огурцами. Эти смешанные запахи туманили голову, и опять больно сосало под ложечкой, и во рту бушевало половодье слюны. В какой-то момент, позабыв обо всем на свете и думая только о еде, он бросил мешок на мягкую листву, присел над ним, трясущимися руками развязал... Вот оно, желанное богатство! Ешь сколько угодно, и перестанет сосать под ложечкой... Он впился пальцами в подрумяненную корку большой ковриги. Корка проломилась, как тонкий ледок, и в руках у Дмитрия оказалась ароматная, с зазубринками от пальцев, краюха хлеба...
