Текст книги "Последний выстрел. Встречи в Буране"
Автор книги: Алексей Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)
– Я уже все обдумала – в перевязочной. Развернем операционный стол, включим большую лампу, – деловито отвечала она.
12
В маленьком кабинетике врача было тихо, тик тихо, что в открытую форточку доносился ранее неразличимый шорох листвы, и слышно было, как в саду выводила свои незамысловатые коленца какая-то пичужка. За стеклами окна проклюнулся погожий летний рассвет. Из-за горизонта выкатилось веселое, словно отдохнувшее за ночь, солнце и пронзило миллионными копьями лучей заросли больничного сада, ворвалось в этот крохотный кабинетик, заставив поблекнуть ярко светившую под потолком электрическую лампочку.
Спиной привалившись к стене, Михаил Петрович сидел на кушетке, чувствуя тяжелую усталость во всем теле. Никогда в жизни еще не было у него такой операции и, наверное, никогда не будет. Инструментов не хватало, их сразу кипятили в стерилизаторе, и ему приходилось брать в руки еще не остывшие зажимы, обжигая пальцы сквозь резину перчаток... Он и сейчас чувствовал ожоги, но парень спасен, и по сравнению с этим боль казалась ему пустячной, не заслуживающей внимания.
Вошла Фиалковская.
– Спит, – шепотом сказала она, как будто боялась разбудить уснувшего Федора. – Спит, – повторила она, точно сообщала о каком-то невиданном чуде. – Пульс девяносто восемь, но температура еще высокая. Будем вводить пенициллин. – Фиалковская протянула Михаилу Петровичу ключ. – Идите ко мне домой и поспите, а я оформлю историю болезни.
Михаил Петрович покорно взял ключ и ушел, рассудив так: на всякий случай он будет рядом с больницей. Мало ли что может случиться.
Фиалковской спать не хотелось. Она была взвинчена, возбуждена, ее сердце окутала никогда прежде не испытываемая радость – в их маленькой больничке, в бывшем поповском доме спасен человек! Да, да, спасен! Если бы она повезла Копылова в районную больницу, он умер бы...
Утром в больницу примчался Иван Петрович и бодро спросил:
– Ну, как он тут?
– Спит, – ответила Фиалковская.
– Ну вот, я же говорил – пройдет, я же говорил: полежи чуток – и как рукой снимет. Вы, Лидия Николаевна, поскорее выписывайте его, – попросил председатель.
– Копылов долго пролежит.
– Да зачем же лежать в такое время? Зима придет – отлежимся!
– Операцию сделали.
– Операцию? – удивился Иван Петрович, а в его глазах можно было прочесть: к этим докторам только попадись, оторвут зря от работы...
Со слезами прибежала Наталья Копылова.
– Лидия Николаевна, да что же это, да как же мой сыночек-то?
– Все хорошо, Наталья Семеновна, – отвечала Фиалковская.
– Да где ж там хорошо, – тревожилась мать. Она чуть успокоилась только после того, как Фиалковская провела ее в палату и показала спящего сына. Лишь врач, который был на операции, мог бы сразу определить, что парень еще очень плох и слаб. Но мать, увидев разрумянившееся лицо сына, улыбнулась и стала спрашивать, что можно приносить ему, долго ли он пролежит в больнице.
– Приносите, что хотите, долго Федора не задержим, – слукавила Фиалковская, хотя знала, что в первые дни больному нужна строгая диета и пролежит он долго.
В больницу пришел Синецкий, озабоченный, сердитый.
– Да как же Иван Петрович мог допустить такое? Почему сразу не оставил Федора в больнице?
– Как будто ты не знаешь нашего председателя. Он и сейчас готов стащить парня с постели – давай работай!
Синецкий поежился от этих слов, чувствуя свою косвенную вину.
– Хорошо, что Михаил Петрович оказался рядом, – сказал он. – Вот видишь, Лидочка, оказывается и в поповском доме можно кое-что сотворить, если за дело берется настоящий мастер.
– Знаешь, Виктор, – разозлилась Фиалковская, – положить бы тебя самого на такую операцию!..
И все же, уязвленная намеком Синецкого, Лидия Николаевна задумалась: а много ли ты сделала для того, чтобы эта больница стала настоящей больницей? Кажется, мало, непозволительно мало. Уедешь и даже пристройки не оставишь после себя... И нужно ли уезжать отсюда? Что ждет тебя в городе? Мама, дочь, двенадцатиметровая комнатка с печным отоплением и, наверное, работа во второй городской больнице ординатором кожного отделения. А тебя совсем не интересуют кожные болезни... Прошлой ночью в крохотной перевязочной ты была свидетельницей, как Михаил Петрович оперировал, как вырывал парня из лап смерти... Нет, нет, это не громкие слова, и ты знаешь, что если бы не было рядом его, ты оказалась бы бессильной. А почему? Не потому ли, что ты «отрабатывала»? Кто тебе, например, мешает брать в руки скальпель? Знаний мало? Опыта мало? А ты хоть один раз побывала у доктора Светова на операции? Нет, не бывала, не училась, ты возила к нему больных и только... Ты вот всем жалуешься – теснота, теснота... А почему бы тебе не наступить на горло председателю колхоза, секретарю парткома и не потребовать: стройте, такие-сякие, настоящую больницу! Стройте, иначе в район поеду, в область, в Москву. И надо ехать, требовать... Ты этого не делала... Нет, нет, работала ты честно, но не горела, не дралась... И о тебе, наверное, не скажут: «Сгорая, светила другим»...
Положив подбородок на сплетенные пальцы, Лидия Николаевна сидела в своем кабинетике, чувствуя, как стены, потолок с подтеком давят на нее, и, кажется, впервые мысли раздвоились, и она не знала, что делать: уезжать из Бурана или оставаться здесь навсегда.
...Михаил Петрович спал на полу, подложив под голову ее старенькое пальтишко и подстелив коврик. Беззвучно смеясь, Фиалковская любовалась им, и ей хотелось присесть на корточки, отбросить с его лба русую прядь волос, погладить по голове, поцеловать в теплую щеку, подхватить его на руки и перенести на кровать, как часто переносила, бывало, дочурку. Она чувствовала, что сердце ее переполняется какой-то материнской нежностью к этому сильному и умному человеку. Но вместе с материнской была и другая нежность – молодая, женская. Эта нежность пугала ее, пугала потому, что дни отпуска Михаила Петровича бегут и бегут, приближая разлуку...
Михаил Петрович проснулся и спросил сразу:
– Как он?
– По-моему, все идет нормально. Температура немного упала... Почему же вы спите на полу? Я разберу постель...
– Нет, нет, – отказался он и покраснел от смущения. – Теперь вы ложитесь, а я схожу к Федору...
– Мне спать не хочется, я привычная. Давайте лучше пообедаем, мы ведь с вами без завтрака.
Лидия Николаевна, видимо, еще раньше распорядилась, и сейчас Рита внесла миску с душистыми, окутанными влажным парком пельменями.
– Ну, вот, Михаил Петрович, мы с вами еще и вино не допили... Сейчас у нас есть веская причина для того, чтобы выпить. За Федора!
– За Федора можно, – согласился он, – и за боевое крещение. Вы хорошо ассистировали. Можете стать хирургом.
– Ой, нет, хирурги – народ особенный, – возразила она, и ее улыбчивые глаза как бы добавляли: вы тоже особенный... – У нас профессор любил повторять когда-то в рифму: «Хирургии можно научиться, но хирургом надо родиться»... Как вам наши пельмени?
– Отличное блюдо!
Рита просто цвела от удовольствия, видя, что ее произведение пользуется явным успехом. Она влюбленно поглядывала на Михаила Петровича, вспоминая суматошную прошлую ночь, когда в маленькой перевязочной более двух часов подряд Михаил Петрович и Лидия Николаевна делали операцию. И Рита помогала. Это она бегала за водой, кипятила инструменты... Подружки часто посмеивались над ней: нашла, мол, работу – горшки от больных выносить. Да что они понимают, эти подружки? Разве понять им, как спасали Федора Копылова? А она понимает, она, Рита, не просто санитарка, она – медик, пусть самый маленький, но медик! Знают ли подружки, что без нее, без маленького медика, большие медики просто-напросто работать не смогут? И если она не выдержит конкурс в медицинский институт в следующем году – опять вернется в больницу. Но ей хочется, очень хочется выдержать этот проклятый конкурс... Ох, если бы знали там, с каким желанием она идет в медицинский институт, как ей хочется быть врачом, строгие экзаменаторы, наверное, приняли бы ее без экзаменов...
Рита взглянула на врачей. Они заняты своим разговором, они совершенно забыли о ней, но она не обиделась...
* * *
В сумерки подходя к дому, Михаил Петрович увидел стоявших у легковой машины брата и Рогова. Рогов уже держался за ручку дверцы и говорил на прощание:
– Курс, Иван Петрович, такой: раньше всех отрапортуешь – и порядок!
– Постараюсь, Аким Акимович, не подведу.
– Мы на тебя надеемся, – поощрительно сказал Рогов и тут же пожаловался: – Если бы не умники, район уже был бы готов к рапорту. Мешают, путаются под ногами, рассуждают...
– И на моей шее такой же висит, – вклеил Иван Петрович.
– Допустили ошибку... Исправлять надо. Есть мнение перебросить Синецкого в совхоз. Пусть в мастерской с железками возится.
– Правильно, вот это правильно, – обрадовался председатель.
Рогов уехал.
– А ребятишки спрашивают: где дядя Миша, где дядя Миша... Побежали искать на речку...
– А я в больнице... Подбросил ты работку, – хмуро ответил Михаил Петрович.
– Я! А я-то причем? – удивился брат.
– Ты не причем, ты кругом чист, как ангел. Ты, наверное, и не догадываешься, что чуть было не довел до могилы соседа.
– Ты это про Федора? Да я же сам привез его в больницу!
– Привез... А когда? Сколько времени мучил парня, – раздраженно упрекнул брата Михаил Петрович.
Тот рассердился.
– Я не доктор, я не разбираюсь в ваших болезнях. У меня своих забот по горло. Я хлебушко даю. Ты знаешь, что такое хлеб?
– Имею представление. За то, что хлеб даешь – спасибо. Но кроме хлеба ты должен растить и другое, быть может, самое ценное – человека... Извини за откровенность, но мне кажется, Ваня, что тебе на человека наплевать. Превыше всего ты ставишь рекорды.
– Хватит! – грубо оборвал брат. – В печенки въелись твои ученые речи.
* * *
Теперь Михаил Петрович каждое утро спешил в больницу. Он чувствовал себя точно так же, как в городе, когда в палате лежал тяжелый больной. И как-то сами собой забылись намерения бездельничать, валяться на берегу. Правда, вспоминалось порой слово, данное Тамаре, – вернуться через полторы-две недельки. И он уехал бы отсюда, если бы не Федор. Нет, нет, уехать он пока не может...
Однажды Михаил Петрович встретил у больничной калитки Наталью Копылову. Она бросилась к нему.
– Спасибо, Михаил Петрович, век вас не забуду. За сына спасибо, – сердечно благодарила она. – И Ивану Петровичу тоже спасибо, не дал погибнуть сыну в поле.
«Вот и Ваня заслужил благодарность», – горько усмехнулся про себя Михаил Петрович, но не стал рассеивать заблуждения матери.
– И Семену Кузьмичу спасибо, – кивнула Наталья на подошедшего Романюка.
– Мне-то за что «спасибо», – смутился тот, а когда Наталья ушла, обратился к доктору: – Лежит Федор?
– Уже начинает вставать. Но рекорд вам без него ставить.
– Псу под хвост наш рекорд, – с гневной хмуростью ответил комбайнер. – Каторга... Да что там говорить, – безнадежно махнул он рукой. – Гостинцы я принес Федору. Можно передать?
– У Лидии Николаевны спрашивайте, она здесь хозяйка.
– Можно, можно! – отозвалась Фиалковская, услышавшая их разговор. – Попросите у сестры халат и можете пройти к Федору в палату. – Проводив Романюка, она говорила Михаилу Петровичу: – Просят меня приехать в деревню Ключевую и прочесть лекцию «Жизнь в космосе». Вот чудаки! Откуда мне знать, что делается в этом загадочном космосе. Пришлось в книгах покопаться, прочесть выступления наших космонавтов... Поедемте со мной, Михаил Петрович, – пригласила она. – Правда, «москвич» мой на ремонте, но можно съездить на лошадке, это даже интересней.
Михаил Петрович согласился. Фиалковская сама запрягла в бричку лошадь.
– Садитесь, Михаил Петрович, и не беспокойтесь – не переверну... Но, Ромашка, трогай!
– Вы управляете лошадью не хуже, чем машиной.
– Научилась, всему научилась... Научиться бы еще делать операции.
– Если пожелаете, можно освоить и эту науку. Я давно хотел спросить вас, где вы научились управлять машиной?
– Бывший муж научил, Коростелев. Удивляетесь?
– Нет, почему же. Научить может каждый... Хоть я и дал слово не спрашивать о «бывшем», но все-таки интересно, что у вас произошло?
Фиалковская немного помолчала.
– Говорят, мир не любит повторений, – тихо начала она. – Говорят, все течет, все меняется, и нельзя дважды ступить в одну и ту же реку... Правильно, конечно. И все-таки у меня лично почти полностью повторилась история моей мамы... Была я тогда молоденькой девчонкой-фельдшерицей, работала на медпункте кирпичного завода. Жизнь мне казалась праздником, а в праздники все хорошо! Зачастил ко мне на медпункт один парень – Коростелев, шофер... Придет, бывало, и шутит: «Есть ли у вас, хорошая сестрица, лекарство сердечное?» Как-то повезли мы с ним в больницу рабочего с ушибом. По дороге Коростелев сказал мне: «Хотите, за два часа научу вас управлять машиной». Я ничего не ответила. Отвезли мы больного. Коростелев мимо заводских ворот и – в степь... Удивительно, я сразу научилась управлять машиной и хохотала от этого, как дурочка. Потом сама стала просить его – поедем... Я уж и по городу водила машину, права любительские получила... Ездили мы ездили и доехали до загса. В заводском доме получили приличную комнату. И праздник продолжался. Мама радовалась – попался хороший человек. Однажды она плюнула трижды через плечо и сказала: «Не сглазить бы, дочка, я за тебя спокойна». Мне тоже казалось, что о будущем теперь можно не беспокоиться... Мне, как нашей Рите, очень хотелось быть врачом, и я думала, что муж поддержит, что мое желание – его желание. Но Коростелев заявил: «Хватит, выучилась, на кусок хлеба зарабатываешь – и ладно. Не всем быть учеными». Я согласилась. В конце концов и диплом фельдшерицы – не так уж мало для женщины... Потом пошли неприятности. Коростелев все чаще и чаще стал приводить домой незнакомых людей, они распивали водку, говорили о каких-то кирпичах, шабашках. Я знала, что у шофера не такая уж большая зарплата, но у Коростелева откуда-то появились деньги, много денег. На мои вопросы – откуда деньги, он отвечал – премии. Потом я поняла, что он просто ворует кирпич и продает на сторону. Я стала его упрашивать, говорить, что ворованные деньги впрок не пойдут, что за такие дела нетрудно в тюрьму угодить, пусть он подумает о нашем будущем ребенке... «Дура, – кричал подвыпивший Коростелев, – радоваться должна, что в доме копейка водится, и на тебя, и на ребенка хватит. Или думаешь заявить на меня? Иди, заяви – Коростелев кирпич налево сплавляет...» Легко сказать – иди, заяви... Нет, я не пошла заявлять, смелости не хватило. Мне думалось, что уговоры помогут, что поймет Коростелев... Однажды встретила я заводского экспедитора, Кузьму Фокича. Он казался мне человеком рассудительным, внимательным – член завкома, часто заглядывал на медпункт. Придет, бывало, и этак заботливо поинтересуется – как живу, как работаю, не нужна ли какая помощь медицине, о Коростелеве расспросит – как, мол, не обижает ли... С ним-то я и посоветовалась, попросила, чтобы он вразумил Коростелева. Экспедитор поохал-поахал, назвал Коростелева негодником, пообещал вмешаться и помочь. В тот же вечер Коростелев пришел домой пьяным и с кулаками ко мне: «Жалуешься? Кому жалуешься? У кого совета просишь? Кузьма наш человек, заодно мы с ним, одной веревочкой связаны». И я тогда крикнула Коростелеву: «Значит, он такой же вор, как и ты!» Я до сих пор не могу без омерзения вспоминать тот вечер... Коростелев избил меня... И я ушла. Больше я не вернулась ни к нему, ни на завод... Месяца через два Коростелев получил свое – восемь лет тюрьмы. Я по натуре не злая, даже сердобольная, но радовалась приговору... Работать устроилась на станцию «скорой помощи». Родилась у меня дочь, Юлечка. Через год я поступила в институт. Ночами дежурила на «скорой помощи», утром спешила на занятия, иногда засыпала на лекциях... Нелегко было, но все-таки окончила институт и была направлена в Буран. Коростелев писал мне из заключения. Я не отвечала... В прошлом году его освободили. Теперь вот приехал с автоколонной в колхоз. Слышали? Мириться предлагает... Нет, нет, не буду мириться, не нуждаюсь в нем. Нельзя дважды повторять одну и ту же ошибку. – Фиалковская умолкла, погрустнела, горькое воспоминание о прошлом, видимо, подействовало на нее удручающе.
Михаил Петрович тоже молчал, находясь под впечатлением только что услышанного рассказа. Ему было трудно представить Лидию Николаевну женой Коростелева – этого грубого огненно-рыжего парняги. Он оправдывал ее нынешнюю решимость и готов был сказать: правильно, гоните «бывшего»... Но где-то в глубине души опять шевельнулась тревога за ее судьбу. Ему хотелось чем-то помочь ей. А чем? Да и нуждается ли она в его помощи?
Отмахиваясь от надоедливых слепней, лошадь торопко бежала по луговой дороге вдоль Буранки-реки, мимо широких плесов, обрамленных зарослями камышей. У одного из таких плесов Михаил Петрович попросил Фиалковскую остановиться.
– Время у нас есть. Давайте рекой полюбуемся, – сказал он.
Раздвигая камыши, они подошли к воде, и вдруг прямо перед ними, упруго свистя крыльями, поднялся вспугнутый выводок диких уток. Одна утка, должно быть, старая мать, растревоженно крякая, пронеслась раз-другой над плесом, как бы желая проверить – не остался ли кто из семейства, все ли благополучно ушли от опасности.
– Посмотрите, Михаил Петрович. Только внимательно-внимательно смотрите. Что вам напоминают эти красавицы лилии? – спросила Фиалковская.
– Что напоминают? Пожалуй... пожалуй, белые крохотные костры...
Она всплеснула руками, засмеялась.
– Разве? Нет, вы правду говорите? Ой, мне тоже лилии показались маленькими белыми кострами... Это удивительно... А знаете, я задумала...
– Что вы задумали?
– Нет, нет, не скажу!
С дороги послышался громкий голос:
– Тр-р-р. Стой смирно!
Врачи вернулись к бричке и увидели пастуха Дмитрия Романовича.
– Что же вы лошадку на дороге бросили? Уйти могла...
– Она ученая, знает, что уходить нельзя, – ответила Фиалковская.
– Ученая... Оглобли повернула – и домой. Вон от тех кустиков завернул.
– Правда? Ах ты, непутевая, подвела хозяйку, – шутливо погрозила пальцем Лидия Николаевна.
Лошадь добродушно смотрела своими большими сизоватыми глазами, помахивала темной челкой, словно подтверждая: верно, мол, подвела, виновата...
Пастух достал кисет, набил махоркой коротенькую самодельную трубочку, закурил.
– Что, Михаил Петрович, порыбачить захотели на вечерней зорьке?
– Нет, едем в Ключевую, – вместо доктора ответила Фиалковская.
– А рыбы здесь, наверно, много, – предположил Михаил Петрович.
Попыхивая трубкой, Дмитрий Романович отвечал со вздохом:
– Было много, сазан водился, наш знаменитый, бурановский. Плохо нынче берет сазан-то. Мало его. Оно и понятно: рыбаков развелось – пропасть, а за рыбкой доглядеть некому. Думают, рыбка так себе, дар божий. Нет, она тоже догляд любит. Река вот мелеть стала, и никому заботы нету, все норовят ноне взять побольше, того не разумея, что завтра, может, и брать будет нечего... Река-то гибнет. А почему? Внимания к ней мало. Скажем, срубил без времени деревцо, родничку горло заткнул или дрянь всякую в речку выпустил – значит, вред нанес, на погубу все это. И никто за то не отвечает! Или, скажем, охота. Откроется она, понаедут, понабегут сюда и такую пальбу откроют, аж мое стадо шарахается. Ну чисто фронтовое сражение. Бедной утке или какому бекасу гибель неминучая... У нас, помнится, дудаки водились, перепела посвистывали, куропатки фырчали. Теперь уж почти ничего этого нету. Тетерок в лесах выбили, зайца решили. Красота пропадает, Михаил Петрович, – с острой болью говорил пастух. – В прошлом году сусликов у нас морили. Оно, конечно, правильно – вредная тварь. Да ведь как морили-то! Рассыпали отравленное зерно, а заместо сусликов стала подбирать отраву птица разная и пошла гибнуть стаями. Суслики-то бегают, а птицы нету...
Михаил Петрович всю дорогу потом думал о пастухе Гераскине. На днях в разговоре с Игнатом Кондратьевичем он узнал давнюю историю пастуха. Началась она еще при бывшем председателе Рогове. Рогов любил ездить на всякие совещания, собрания, семинары. Его, как говорится, хлебом не корми, а дай поехать в район или в область. На больших ли, на малых ли совещаниях примечал Рогов одну деталь: некоторых председателей колхозов похваливают, сажают за стол президиума. Почему? За какие такие заслуги? И вдруг понял он, где собака зарыта, – оказывается, в тех колхозах есть знатные люди, Герои Труда, и в сиянии их Золотых Звезд приметнее и сам председатель. И решил тогда бурановский вожак, что без Героя колхоз – не колхоз, что жить без Героя просто-напросто нет никакой возможности: захиреешь, не выбьешься в люди. Стал Рогов думать да прикидывать, кого можно представить к званию. Будь на то его воля, он, конечно, в первую голову представил бы самого себя. Но это не в его председательской власти.
Выбор пал на пастуха Гераскина.
Солдат-фронтовик Дмитрий Романович Гераскин вернулся домой с пробитыми легкими, Ему нужен был, как уверяли врачи, степной чистый воздух, парное молоко и нетяжелая работа. Определили фронтовика сторожем. Постоял он, постоял с берданкой у колхозного амбара – скука одолела, никакого интересу. Стал Гераскин проситься опять в кузницу на свое прежнее довоенное место. Районные врачи не разрешили... И тогда кому-то пришла в голову мысль: а что если назначить Дмитрия Романовича пастухом. Без всякой охоты согласился он пасти скотину, но это все-таки лучше, повеселее, чем сторожем. Походил лето, на второе уж сам попросился да так и привык, полюбилось ему луговое раздолье, полюбилась прохлада утренних зорь... Коль работа нравится – и дело спорится. Стал Гераскин присматриваться, книжечки почитывать, стал изучать луговые травы и открывать секреты – что, почему, как...
И когда однажды проверили показатели суточных привесов молодняка, батюшки, никогда и ни у кого из бурановских пастухов таких результатов не было. Молодец Гераскин!
К тому времени, когда Рогов стал в Буране председателем, о Гераскине уже успели напечатать в районной и областной газетах, приносил он хозяйству большие доходы, и сам был не обижен – хорошо получал и хлебом, и деньгами и, кажется, ни о каком геройстве не думал. Но не таков Рогов. Что там маленькие заметки в газетах. И он стал звонить во все колокола о трудовых успехах пастуха и где надо поговаривать, что пастух Гераскин, дескать, Героя достоин... На верхах согласились и посоветовали – присылай документы, поддержим. Рогов и рад стараться. Но когда стали оформлять документы и подтверждать их цифрами, тут-то и выяснилось, что по среднесуточным привесам Гераскин чуточку до Героя не дотягивает (скот был никудышной породы, сколько ни корми, выше головы не прыгнешь). Тогда председатель вызвал к себе бухгалтера – так, мол, и так, не для себя лично стараемся, а хочется отметить труд известного пастуха, инвалида Отечественной войны и т. д. и т. п. Словом, подкорректировали среднесуточные привесы... Нужно было исправить и другую более серьезную неувязку: колхоз не выполнил плана по молоку и мясу. Без этого и думать не смей о присвоении звания Героя Социалистического Труда колхозному пастуху. Вот здесь-то Рогов и развернулся во всю свою прыть, срочно организовал выбраковку молочного стада, перешерстил овец, пошла за говядину свинина, поехали на мясокомбинат второгодки-телочки. В общем и целом план по мясу был выполнен с помпой и салютом в виде бодрого рапорта о досрочном... О Рогове самом писать стали – передовик! Рачительный хозяин! Понимает требования времени!
Вскоре Дмитрию Романовичу было присвоено звание Героя Социалистического Труда, и никто из бурановцев не усомнился, каждый видел – достойный человек, настоящий Герой!
Сам же Рогов повздыхал, ругнул себя за то, что поторопился с этим Гераскиным, потому что за перевыполнение мог бы и сам выскочить на геройскую орбиту...
А через какое-то время новый колхозный бухгалтер Игнат Кондратьевич Бурыгин по бумагам докопался до всего и по-родственному рассказал Гераскину, каким путем тот получил Героя... Возмутился тогда Дмитрий Романович, перестал носить Золотую Звезду, написал даже в Верховный Совет – снимите, мол, с меня, звание. Письмо было тревожное, и понаехали в Буран комиссии из района, из области, даже из Москвы, и стали проверять, как идут у пастуха дела. И выяснилось, что ему впору давать вторую Золотую Звезду, потому что далеко шагнул он, обогнав свои же прежние показатели, даже подкорректированные. Стали комиссии сообща уговаривать щепетильного пастуха – оправдал, дескать, высокую честь. А Дмитрий Романович свое – нечестно тогда получил, совесть мучает... В Героях его, конечно, оставили, вдобавок еще орденом наградили. Но после того никто из бурановцев не видел пастуха с Золотой Звездой на груди, и не любил он, когда ему напоминали о Герое...
Все это было известно Михаилу Петровичу, слышал он, как Ваня пренебрежительно говорил о пастухе: «Чудак, гордиться должен, а он выкаблучивается». Сам Ваня, конечно, не стал бы «выкаблучиваться», гордился бы Звездой, носил, не снимая, зимой, наверное, вешал бы на полушубок, чтобы все видели – идет Герой... И Рогов носил бы... Рогов – черт с ним, до Рогова ему дела нет, а вот Ваня беспокоил его, очень беспокоил. Михаилу Петровичу было больно видеть брата этаким высокомерным, самовлюбленным, думающим, что он пуп земли.
«Культуры мало у Вани, образования не хватает, а учиться не хочет, думает, что все постиг, все ему подвластно», – озабоченно рассуждал Михаил Петрович.
* * *
Из Ключевой они возвращались прохладной тихой ночью. Михаил Петрович снял свою куртку на длинной «молнии» и набросил на плечи Лидии Николаевны.
– Как вам понравилась моя лекция? – спрашивала она..
– Можете считать, что вместе с колхозниками и я космически просветился.
– Смеетесь?
– Нет, говорю правду. – Он взял ее теплую руку, прижал к своей щеке.
– Не надо, не надо, Михаил Петрович, – тревожно попросила она. – Тяжело потом будет.
– Почему тяжело?
Лидия Николаевна промолчала.
– Почему? – повторил он.
– Вы сами знаете, зачем спрашивать. – Фиалковская дернула вожжи, и лошадь побежала живее, чувствуя близость дома.
Михаил Петрович догадывался, о чем говорит Лидия Николаевна. Скоро они расстанутся. Он уедет к себе в большой город, в свою операционную, снова будет ходить с красивой Тамарой на концерты и театральные премьеры... И встречи с Фиалковской, и эту звездную ночь он только припомнит иногда, как что-то далекое-далекое... Уедет из Бурана и Фиалковская, и ей, быть может, покажется неправдоподобной их встреча в Буране. Неужели она была, эта встреча? Неужели были споры, было беспокойство о Федоре Копылове?.. И никогда, даже если бы очень захотели, они уже не повторят эту чудесную поездку в Ключевую, потому что у них разные судьбы, разные пути в жизни, хотя оба они – врачи.
«Интересно, что все-таки задумала Лидия Николаевна, глядя на лилии?» – промелькнуло в голове Михаила Петровича. Ему очень хотелось узнать об этом, но спрашивать он не решился.
Подъехали к больнице. Михаил Петрович соскочил с брички.
– Зайдемте на минутку в палату, – предложила Фиалковская. – Посмотрим, как наш Федор... Погодите, я только поставлю лошадь в конюшню.
Федор уже спал. Дежурная сестра доложила: вечерняя температура нормальная, поужинал хорошо, даже попросил добавку, а потом весь вечер читал.
– Хороший доклад! – улыбнулась Фиалковская, поглядывая на доктора, будто хотела убедиться – радуется ли он тому, что парень пошел на поправку, и увидела – радуется!
Проводив Михаила Петровича до калитки, она вернулась к себе домой, зажгла свет и долго стояла посреди комнаты, прислушиваясь. Ей хотелось, чтобы Михаил Петрович вернулся... Ну, почему, почему они раньше не встретились, в те дни, когда она еще была фельдшерицей на кирпичном заводе? Почему ей встретился именно Коростелев, а не Воронов?
Лидия Николаевна достала из-под подушки маленький транзисторный приемник – подарок самой себе к дню рождения – и включила его. Передавали репортаж о футбольном матче. В другое время она, конечно же, послушала бы, а если бы играли куйбышевские «крылышки» (соседи все-таки!), «поболела» бы по-настоящему, а если бы «крылышки» вдобавок выиграли, сплясала бы в пустой своей квартире просто так, для себя... Но сейчас и торопливый голос комментатора, и всплески шума на трибунах раздражали ее.
Выключив приемник, Лидия Николаевна подошла к тумбочке и стала перебирать пластинки, потом поставила свою любимую «Ночную стражу в Мадриде», предвкушая радость, какую всегда испытывала при первом же вздохе скрипок. И вдруг удивилась: ей не хочется слушать, потому что перед глазами вставали монахи, слепые, уличный куплетист... «А ведь Михаил Петрович, пожалуй, был прав, когда говорил о «Ночной страже», – подумала она. – Как же так? Прежде я слушала и воспринимала иначе, чем теперь. Странно...»
Лидия Николаевна бросилась на постель, уткнулась лицом в подушку и думала, думала о Михаиле Петровиче, воскрешая в памяти каждую встречу, припоминая чуть ли не каждое сказанное им слово...
Раньше она жила в Буране по-другому, зная только работу, книги, кино, радио, пластинки. Частенько приходили к ней гости – Виктор Синецкий с невестой Феней, а после их свадьбы сама стала ходить к Синецким... Все было просто, ясно, спокойно. Она с удовольствием отрывала календарные листки, все более и более приближаясь к тому, заштрихованному красным карандашом. А сегодня, отрывая листок, она не почувствовала прежней радости. Ведь каждый листок – это день, еще один день отпуска Михаила Петровича, а листков остается меньше и меньше...
