Текст книги "Последний выстрел. Встречи в Буране"
Автор книги: Алексей Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)
29
Из своей засады Чайкин-Бублик видел все, что делалось в совхозном поселке. Теперь он был совершенно уверен в том, что художник Гусаров приехал в совхоз по каким-то своим делам, не имеющим к нему, Чайкину-Бублику, никакого отношения. Он видел, как Гусаров уезжал куда-то с Власенко и опять возвращался, как ходил по поселку с агрономом Барсуковым, направляясь то в контору, то на барсуковскую квартиру. Иногда к ним присоединялся какой-то незнакомый невысокий человек, почему-то все время оживленно размахивавший руками. Бывало, что Гусаров, Барсуков и этот человек садились в машину и уезжали куда-то в степь.
Гусаров жил в гостинице, и несколько раз Чайкин-Бублик видел, как подбегал к гостинице его сын Мишка и о чем-то разговаривал с художником, показывал ему какие-то листки.
«Друга нашел, подлец, – с тупой ненавистью думал о сыне Чайкин-Бублик. – Погоди, погоди, всыплю я тебе...»
Сколько же будет жить в совхозе Гусаров? Ведь ему, сторожу, скоро выходить на работу, скоро опять становиться к складу, а склад рядом с гостиницей, и у самого склада горит яркий электрический фонарь. Бывало, когда парни с девчатами возвращались из кино, непременно задевали сторожа:
– Смотри, дядя Федот, утка на ружье села! – кричали они.
Чайкин-Бублик угрюмо отмалчивался... Ведь его так же может увидеть Гусаров... Что тогда? Провал, амба, капут...
Порой у него мелькала мысль о том, что нужно незаметно подобраться к гостинице и выстрелить картечью в окно... Дудки, не подойдешь, увидят. Иногда ему хотелось вечером прокрасться в поселок, засесть где-нибудь и бабахнуть по Гусарову из-за угла. Но попробуй узнай, где он по вечерам ходит...
А что же делать? Время-то идет, кончается отпуск... Может быть, удрать? Плюнуть на все и удрать куда-нибудь подальше, к черту на рога? Найдут... Где теперь документы раздобудешь? Да и возраст уже не тот, чтобы удирать, и денег нет. Куда удерешь без денег-то? Достать бы ту банку... «Дурак, дурак, – клял себя Чайкин-Бублик, – нужно было в лесу прятать золото, в лесу понадежней, там копаться никто не будет...»
Нет, удирать нельзя. В совхозе место надежное, обжитое, и пусть снится ему погоня, он жив, главное – он жив, жив...
Целыми днями Чайкин-Бублик лежал в кустах на берегу, боясь, чтобы никто не пришел сюда, никто не увидел его. Место он выбрал удобное, ребятишки уже не купаются в реке, не переплывают на его сторону. Летом было бы хуже.
Хотелось есть, от голода даже поташнивало. По ночам он выползал из засады, пробирался на свой огород и в темноте ощупью рвал огурцы на грядках, помидоры, выдергивал картофельные кусты. Потом он перебегал по тонким скрипучим жердям и на той стороне жадно грыз перезревшие, кислые, с жесткими зернами огурцы-семенники, зеленые помидоры, сырую картошку. Хрустел на зубах песок.
По ночам уже было холодно. Чайкин-Бублик на часок-другой забывался коротким чутким сном и опять просыпался от погони, от угрожающего топота ног, и тело его дрожало, и трудно было понять – то ли дрожал он от холода, то ли от страха. В прибрежных кустах что-то потрескивало, шуршало, где-то по-сиротски всхлипывала ночная птица, угрюмо и сердито плескалась внизу вода.
Кажется, на четвертые или на пятые сутки Чайкин-Бублик услышал голоса.
– Не бойтесь, не бойтесь, Дмитрий Степанович, смелее идите по жердям. – Это был голос Шапошникова.
– Тоже мне – хозяева, не могут построить настоящий мост. – Это был голос Гусарова. Да, да, его голос, он почти не изменился.
– Весной снесет, весной наша речушка серьезной становится, бурлит, бушует... Поведу я вас на Атаман-озеро, настоящую красоту увидите, а я, может, подцеплю сазанчика...
«Ага, вот они куда идут», – промелькнуло в голове Чайкина-Бублика. Голоса стихли. Значит, Шапошников и Гусаров далеко уже... Он вылез из засады и по прибрежному мелколесью пошел за ними.
Чайкин-Бублик знал теперь, что делать. К Атаман-озеру часто приезжают охотники из города... Однажды городской охотник случайно убил другого, сам же прибежал в совхоз и стал звонить в милицию – убил, мол, человека... А ведь охотник может и не бежать к телефону, охотник может откреститься – знать, мол, ничего не знаю, видеть ничего не видел... Именно так и нужно. Он, Чайкин-Бублик, подкрадется к Гусарову, бабахнет картечью и бросится бежать туда, где кабаны дикие, и никому не придет в голову заподозрить совхозного сторожа в убийстве, потому что не охотится он у Атаман-озера, потому что каждому школьнику известно, куда уходит охотиться Чайкин... А когда через три дня вернется он в совхоз, труп Гусарова уже увезут, чтобы похоронить по месту жительства. И все. И он, Чайкин-Бублик, опять будет жить, жить, жить...
Утро было ветреное, хмурое. С каким-то тяжким стоном, как больные, шумели деревья. Черные вороха облаков на небе чуть подернулись багрянцем, точно сквозь них, как сквозь повязку на ране, проступила кровь.
Чайкин-Бублик остановился у поляны. По ней, смеясь и громко разговаривая, шли Шапошников и Гусаров. Они были без ружей. Гусаров нес в руках какой-то широкий тонкий чемодан, а на плече у Шапошникова лежали удочки.
Чайкин-Бублик стал обходить поляну. Сухие сучья, как скрюченные пальцы древних старух, цеплялись за фуфайку, будто хотели удержать его. Но он упрямо продирался сквозь заросли. У него было одно желание – поскорее выстрелить, поскорее избавиться от свидетеля, от того, кто может разоблачить его.
«Нет, нет, я тебя первый, – с дикой злобой думал Чайкин-Бублик. – Ты будешь гнить, а я буду жить, жить... Ты вон в славе ходил, деньгу зашибал, по заграницам ездил, премии получал, портреты твои в газетах печатались, а я сторож, только сторож, я, как таракан в щели, потому что ты живешь, потому что ты и такие, как ты, окружили меня, как волка, флажками красными... Но я вырвусь, выстрелю и вырвусь и буду жить, жить...»
Проклятая поляна, как она велика, сколько времени зря тратится, пока обойдешь ее, а по поляне идти нельзя, могут заметить...
И вот Чайкин-Бублик увидел Гусарова. Гусаров сидел на походном стульчике и размешивал краски, собираясь рисовать. Шапошникова не было видно. Заядлый удильщик, он ушел, наверно, подальше, где клюет получше. Это хорошо. Чайкин-Бублик все ближе подползал к Гусарову. Выстрел должен быть метким. Картечь свое дело сделает.
Над головой, как пулемет, застрекотала сорока. Чайкин-Бублик вздрогнул, выругался, сплюнул и стал целиться в чуть наклоненную голову художника.
– Ты что, очумел, Федот! Куда целишься, там же человек сидит! – прокричал Шапошников, подбегая к нему с банкой для червей.
Чайкин-Бублик обернулся и, не целясь, выстрелил навстречу Шапошникову. Тот споткнулся, выронил банку с червями, но еще продолжал идти, потом упал и уцепился руками за ствол ружья. Чайкин-Бублик рванул ружье, но Шапошников крепко держал его, недоуменно хрипя:
– За что... Федот... за что?..
Он еще выстрелил. Этим выстрелом чуть отшвырнуло окровавленного, иссеченного Шапошникова. Чайкин-Бублик стал торопливо перезаряжать ружье, он уже загнал патрон в ствол, но в это время что-то тяжелое обрушилось на его голову. Когда он очнулся, увидел Гусарова, стоявшего с ружьем в руках.
– Вставай, Бублик, вставай, предатель! – угрожающе крикнул Дмитрий Степанович и первое, что ему захотелось – выстрелить в бородатое, искаженное злобой и страхом лицо Бублика. Он уже вскинул ружье, но тут же опустил его. «Нет, нельзя, это будет просто убийство, а Бублика судить должны по всей строгости закона», – подумал Дмитрий Степанович, а вслух процедил грозно:
– Вставай, полицейская шкура. Это был твой последний выстрел... твое последнее убийство... Хотя для тебя последний выстрел еще прозвучит. Бери на плечи убитого. Ну, бери! И шагай, Бублик, шагай!
ВСТРЕЧИ В БУРАНЕ
1
Он устал, чертовски устал от хлопотливых больничных дел, даже от больничного запаха. Ему хотелось хоть на время выбросить это из головы и стать просто отпускником-бездельником, когда все – трын-трава, когда можно позволить себе хотя бы отоспаться вдоволь!
Еще вчера, подходя с заявлением к кабинету главврача, он побаивался – а вдруг начальство заартачится, скажет: повремени, Михаил Петрович, отпуск твой никуда не денется, потом получишь. Он готов был требовать, сражаться, кулаками стучать по столу...
Но обошлось без кулачного стука. И вот Михаил Петрович стоит на перроне в светлой спортивной куртке на длинной «молнии», в таких же светлых брюках и босоножках, в белой шляпе из рисовой соломки (он решил одеться полегкомысленней, чтобы выглядеть этаким бесшабашным туристом). В нагрудном кармашке куртки лежит у него, пожалуй, самый ценный документ – железнодорожный билет.
Михаил Петрович настроен празднично. Он с улыбкой смотрит то на Тамару, то на операционную сестру, Веру Матвеевну. Они пришли проводить его. Тамара чем-то недовольна. Чем? В этот солнечный летний день, конечно же, не может быть недовольных! Сейчас, по его мнению, все кругом должно сверкать, смеяться, радоваться... А как же иначе?
Михаил Петрович дружелюбно и весело поглядывает на пассажиров, которые, как и он, ждут поезда, и ему почему-то хочется, чтобы в одном вагоне с ним оказалась вон та высокая светловолосая женщина. Ему хочется, чтобы она тоже ехала в отпуск и была попутчицей до той самой незнакомой станции, что указана в его билете. Он прикинулся бы смелым кавалером (отпускнику ведь все дозволено!), пригласил бы симпатичную блондинку в вагон-ресторан, и говорили бы они о чем угодно, только, разумеется, не о медицине.
Тамара помахивает букетиком роз. Осыпая на перрон красные лепестки, она с легкой насмешкой говорите
– Это очень модно, это архисовременно – ученый хирург решил окунуться в жизнь, кандидат наук думает доказать миру, что он тоже не лишен оригинальности: добровольно отказался от санаторной путевки и едет в глушь, на лоно деревенской природы...
– Перестань же наконец, – грубовато обрывает ее Михаил Петрович. – Видишь – билет в кармане, скоро поезд придет, к чему пустословить? – Видимо, сообразив, что хватил через край, что нельзя быть таким резким в минуту расставания, он извинительным тоном поясняет: – Ты же знаешь – брат просит приехать, я давно обещал ему. А правда, красивое название села – Буран?
Тамара поеживается.
– Буран... Аж зябко стало. Нет, есть названия более красивые и приятные – Мисхор, например, Ливадия, Сочи... От них пахнет морем и солнцем... Если бы не твое чудачество, мы в конце месяца могли бы встретиться на берегу моря... У меня в запасе шесть неиспользованных дней отпуска.
Михаил Петрович досадливо морщится. Он уже знает об этих «шести днях», и у него единственное желание – поскорее приходил бы поезд, а то ведь Тамара может еще напомнить, что прошлой весной она из-за него не поехала на экскурсию в Чехословакию, осталась, чтобы помочь ему перепечатать на машинке диссертацию.
– Ах, Миша, я ведь знаю: больше недели ты не выдержишь в Буране. Да, да, и не возражай, – говорит она. – Давай-ка мы с тобой примем такое мудрое решение: через две недели ты возвращаешься, и мы совершим десятидневное путешествие на теплоходе по Волге. Кое-кто из наших ездил в прошлом месяце. Говорят, чудесно было!
– Решено и подписано! – соглашается он и вдруг сквозь решетчатую ограду видит больничную машину. Из машины выскакивает главврач, Антон Корниенко, и бежит через привокзальную площадь. Сердце у Михаила Петровича замирает – все кончено, отпуск сломан, вот сейчас Корниенко подскочит и торопливо скажет: случилось то-то и то-то, сдавай-ка, друг мой, билет в кассу, забирай операционную сестру и поехали в больницу...
– Ты что же, Воронов, не сказал, с каким поездом уезжаешь! – еще издали кричит Антон. Он подбегает – говорливый, шумный, подвижный, как-будто его старательно завели, и теперь пружина в нем заработала на полную мощь. – В ресторан веди. Сейчас же в ресторан! – размахивая руками, шутливо требует он и тут же обращается к Тамаре: – Вы посмотрите, Томочка, на этого жаднюгу, он отказывается угостить начальника!
Михаил Петрович хохочет. Он опять весел и готов хоть целый день угощать смешливого Антона, который примчался всего-навсего проводить его в дорогу. Но угощать некогда: уже подходит поезд, и Корниенко нарочито сокрушается:
– Вот беда – опоздал. Опоздал наказать отпускника на бутылку «юбилейного»! Ну, Миша, бывай здоров, счастливо тебе! Не задерживайся только, слышишь? И смотри, не влюбись там в доярку. Томочка, вы предупредили его?
Тамара снисходительно улыбается. Ее черные, чуть прищуренные глаза как бы отвечают: зачем говорить об этом? Он во мне души не чает и без предупреждения знает, что лучше меня ему не найти.
– Он там не задержится, мы уже договорились, – произносит она.
– Теперь верю: примчится раньше времени! – соглашается главврач.
– Не забудьте, Михаил Петрович: термос в чемодане, булочки и варенье – в сетке, – говорит в открытое окно Вера Матвеевна.
Он улыбается. Операционная сестра верна себе: побеспокоилась о чае, булочках, варенье... Ну что ж, спасибо!
* * *
Люди, вероятно, порастратили, поразмотали свои сбережения в городе, богатом всякой соблазнительной всячиной, потому-то охотников на мягкие места оказалось мало. А Михаил Петрович еще мог позволить себе роскошь. Он купил билет в мягкий вагон и теперь ехал в купе один. На душе у него было по-особенному светло и солнечно, как будто внутри кто-то незримо трогал именно те струны, которые создают приподнятость духа и хорошее настроение, близкое к счастью.
С книгой в руках он лежал на мягком, чуть покачивающемся диване, и радовался возможности вот так беспечно лежать и читать, сколько душе захочется. По правде говоря, прежде у него для этого почти не оставалось времени, потому что дни были загружены до краев, до последней минутки. Утренние обходы, операции, амбулаторные приемы, врачебные конференции, занятия с медицинскими сестрами, дежурства, всякие совещания, собрания... А если учесть, что в последние три-четыре года он писал кандидатскую диссертацию, сутки всегда казались ему необычайно короткими... Он и в самом деле устал, очень устал и был рад-радешенек нынешнему отпуску. Поездка в далекое село к брату влекла его своей новизной и заманчивой неизвестностью. Хотя, впрочем, самое главное известно: он будет бездельничать, баклуши бить, читать, валяться на берегу под жарким солнцем, рыбачить, спать до обеда, зная, что никто не потревожит его, не вызовет к больному.
Он – отпускник!
Часа через два поезд остановился на какой-то станции, и в окно Михаил Петрович опять увидел ту симпатичную блондинку, которую собирался пригласить в вагон-ресторан. К ней подбежал загорелый чубатый мужчина с девчуркой на руках, и счастливая троица, смеясь и что-то восклицая, на виду у всех обнималась и целовалась... Михаилу Петровичу стало почему-то завидно. Он с затаенной ревностью посмотрел на чубатого мужчину, а потом всю дорогу думал о Тамаре и даже поругивал себя за то, что слишком холодно простился с ней.
Хорошо, что Тамара не из обидчивых, не умеет она всерьез и долго сердиться на него, хотя причин для этого было более чем достаточно. Ведь сколько раз он то забывал поздравить ее с праздником, то заставлял ждать где-нибудь в парке, перепутав назначенное для свидания время, то опаздывал в театр... Она порой незлобиво корила его или тоном опытной учительницы внушала, что все женщины без исключения любят внимание. Но чаще всего, безнадежно махнув рукой, Тамара вздыхала:
– Ты, Миша, недотепа. Будь на моем месте другая, она уже давно перестала бы встречаться с тобой, а я, как видишь, терплю...
Михаил Петрович ценил ее терпение и в мыслях с грустью соглашался: верно, недотепа, чего-то во мне не хватает...
Уютно покачиваясь на мягком диване, он уже рисовал себе воображаемую картину возвращения в город. Это будет скоро, очень скоро. Тамара, пожалуй, права: больше недели не выдержит он в Буране, в крайнем случае, поживет с десяток дней, и хватит, и назад. К чему долго задерживаться у брата? Ну, встретятся они, поговорят, посмотрят друг на друга – и точка... Все-таки интересно, каким он стал, его брат?
Однажды Тамара принесла Михаилу Петровичу газету «Сельская жизнь».
– Иван Петрович Воронов не твой ли брат? – поинтересовалась она.
– Брат. А что?
– Знатный человек. Орденом награжден! В газете пишут о нем. Вот почитай.
Он читал статью о хлеборобах Приуральского района, гордясь братом и вместе с тем испытывая неловкость от того, что до сих пор так и не съездил к Ване.
Они уже давно не встречались. Последний раз братья виделись в печальный день – на похоронах матери. Сержант Иван Воронов прилетел самолетом из далекого степного края, студент Миша Воронов приехал поездом. Они похоронили мать, погоревали в пустой казенной квартире, вспомнили отца, Петра Илларионовича, погибшего на фронте в сорок третьем году, и разъехались в разные стороны. Только редкие письма да праздничные открытки связывали их все эти годы.
И вот Михаил Петрович едет к брату, а мысли его, как на грех, бегут и бегут назад, в шумный, душный город. Нет, нет, брат не рассердится, если он пораньше уедет из Бурана. О своем возвращении он телеграммой сообщит одной лишь Тамаре. Тамара придет на вокзал в ярком цветастом платье – красивая, улыбчивая. Никому ничего не говоря и ни с кем не встречаясь в городе, они тут же пересядут на другой поезд и вместе умчатся к Волге. Молодец Тамара, хорошо придумала!
2
Поезд подходил к небольшой станции. Народу на перроне было мало, и Михаил Петрович из окна сразу увидел брата. Подняв голову, тот выжидательно ощупывал глазами окна и открытые тамбуры, а когда заметил его, замахал руками и побежал рядом с составом. В следующую минуту братья уже взволнованно тискали друг друга, бессвязно восклицая неизбежное в таких случаях «ну, как ты», «ну, что у тебя». Потом они разом ухватились за ручку чемодана и, как маленькие, заспорили, кому нести.
– Ты, Миша, гость. Дозволь уж мне.
– Нет, нет, Ваня. Я сам...
– Старшего брата надобно слушаться, – рассмеялся Иван Петрович и подхватил чемодан. – Айда, Миша, там ждет машина.
На привокзальной площади, вымощенной крупным серым булыжником, стояла единственная легковая машина – голубая «Волга» с поднятым капотом.
– Ну, вот и транспорт на месте, – с радостным оживлением говорил брат. – Час десять минут – и мы с тобой в Буране! Тимофей, открой-ка багажник, положи чемодан, – приказал он курносому белобрысому парню в клетчатой кепке, надетой козырьком назад.
Вытирая тряпкой замасленные руки, Тимофей виновато сказал:
– Беда стряслась, Иван Петрович, бензонасос не работает.
– Как не работает? Что же ты ворон ловил! – напустился Иван Петрович на парня. – А нам что же, автобусом ехать или попутную искать прикажешь? Эх, Тимофей-ротозей... Может, как-нибудь доедем?
Шофер отрицательно покрутил головой.
– Не доедем, Иван Петрович. Насос разбирать надо.
– Разбирать-собирать... Не мог раньше доглядеть, – сердито ворчал Иван Петрович, с неловкостью посматривая на брата. Он думал с ветерком прокатить гостя на персональной «Волге», но поди ж ты, несчастье какое – машина разладилась.
Тимофей поправил на голове кепку.
– Возле аптеки, я видел, стоит больничная машина, на ней можно подъехать, – несмело посоветовал он и для убедительности добавил: – А то я не знаю, сколько провожусь тут с насосом.
– Ладно, беги за больничной, – распорядился Иван Петрович.
Вскоре подъехал старенький «москвич» с коричневатым залатанным кузовом и красными крестами на стеклах. За рулем сидела молодая женщина.
Иван Петрович шепнул брату:
– Это наш бурановский доктор, Фиалковская.
«От врачей да к врачу... Веселенькое начало бурановской эпопеи», – усмехнулся про себя Михаил Петрович.
Тимофей, как на пружинах, вынырнул из «москвича», оставив дверцу открытой.
– Осчастливьте, Иван Петрович. Садитесь. Подвезу, – улыбаясь, пригласила Фиалковская.
Братья сели в машину. Сам Иван Петрович разместился с чемоданом сзади, а брата, как гостя, усадил на почетное место, рядом с шофером.
– Ну, «москвичок»-старичок, не подведи хозяйку, понимай, кого повезешь, самого товарища колхозного председателя, – весело говорила Фиалковская. В ее голосе слышалась нескрываемая ирония.
– Не только председателя, но и доктора повезете. Прошу, Лидия Николаевна, познакомиться – мой брат. Вы – сельский врач, а он у меня – городской, ученый! – Слова «городской» и «ученый» Иван Петрович выговорил с каким-то особенным смаком – знай, мол, наших!
– Тем более, рейс вдвойне ответственный, – с той же иронией отозвалась Фиалковская. – Не беспокойтесь, мой «москвичок» не чета изнеженной председательской «Волге», домчится... Не обращайте только внимания на стук, скрип и скрежет. Машина с музыкой!..
Издавна Михаил Петрович любил разглядывать людей. Это перешло к нему, кажется, от одного старого профессора, который нередко повторял на лекциях: «Все примечайте, други мои, ибо на лице человека часто написана его болезнь...» Поначалу он принял профессорский совет как будущий врач, а потом это стало привычкой, возможно, и не очень-то удобной для тех, кто попадал в его поле зрения. Вот и сейчас Михаил Петрович с пристальной заинтересованностью посматривал на соседку, силясь разгадать, что представляет из себя эта женщина – сельский врач, так сноровисто управляющая машиной. На вид ей лет двадцать семь – двадцать восемь. Лицо несколько вытянутое, худощавое с редкими крапинками поздних веснушек. Нос тонкий, чуть вздернутый. Полные, резко очерченные губы густо накрашены. Широко расставленные светло-голубые глаза смотрят с дерзкой задоринкой, но если повнимательней приглядеться, в их глубине можно увидеть неожиданную грусть. Брови и ресницы заметно подчернены карандашом. Густые золотистые волосы опрятно собраны в тугой пучок на затылке и скреплены шпильками. Одета она в простенькое ситцевое платье в горошек.
«Симпатичная, только напрасно красится», – подумал о ней Михаил Петрович и тут же помимо своей воли стал сравнивать Лидию Николаевну с Тамарой. Сравнение оказалось не в пользу сельского врача. Тамара красивее, моложе и наряднее, и шпилек у нее в волосах не видно, и косметикой пользуется более умело. Она как-то рассказывала ему, что ее бабка по отцу – из цыганок. Должно быть, от бабки у нее постоянная смуглость лица, чернота глаз и бровей, низковатый, но приятный голос; должно быть, от нее она унаследовала неистребимую страсть к ярким одеждам, бусам, перстням, серьгам. Тамара – щеголиха, она скорей бросилась бы в омут, чем рискнула показаться людям в таком вот простеньком платьице без вырезов, оборок, хитроумных складок, какое было на Фиалковской. Она понимает толк в нарядах, и в их большом городе волей-неволей тон задает модницам, потому что работает на телецентре диктором и почти каждый вечер красуется на голубом экране перед очами наблюдательных и придирчивых франтих...
Фиалковская, разумеется, не догадывалась о том, что ее с кем-то сравнивают. Не поворачивая головы и не отрывая глаз от дороги, она с явной подковыркой говорила:
– Помните, Иван Петрович, вы хотели в утиль отправить этого старичка? Но посмотрите, как шустро он бежит. И вам пригодился, и нам услужил... Эх, жалко, что испортилась ваша «Волга», сейчас бы наперегонки, уж мой старичок не уступил бы вашей красавице...
Иван Петрович не отвечал, делая вид, будто не слышит ее слов, а потом, чтобы отвязаться от говорливой хозяйки «москвича», стал шумно и подробно расспрашивать брата о работе, о его науке. Михаил Петрович отвечал с неохотой, односложно – да, нет, – а чаще отмалчивался. Ему не хотелось говорить о работе, о больнице, он больше любовался дорогой, холмистой степью, что плыла навстречу машине. Из окна он видел – слева и справа от большака далеко-далеко разбросаны в беспорядке холмы. Казалось, будто на их покатые бока накинуты серебристо-белые ковры. Но у природы, видимо, не хватило этих белых ковыльных ковров, потому-то кое-где остались ничем не прикрытые желто-серые каменистые вершины.
У дороги, на телеграфных столбах, сидели равнодушно-сонные степные орлы. Они совсем не пугались машин и не взлетали, только иногда нехотя помахивали хищно загнутыми клювами, точно подтверждая: прошла машина... Михаилу Петровичу даже почудилось, что орлы считают, сколько машин пробежит по пыльному грейдеру за долгий летний день. И вдруг один из этих орлов камнем упал со столба и схватил когтями удиравшего от машины суслика.
Иван Петрович рассмеялся:
– Ишь чертяка, приспособился к технике, механизировал добычу пропитания, птичий царь...
Вот в чем дело! Оказывается, орлы не зря сидят на столбах. Они не дремлют, а зорко следят, не вынырнет ли из запыленной придорожной травы вспугнутый зверек. Теперь Михаил Петрович с еще большей заинтересованностью следил за орлами и любовался необозримо широкой равнинной степью, что раскинулась перед глазами, когда машина перевалила через холмистое взгорье. Он вырос и жил в лесных краях. И эта степь сперва показалась ему пустынной и непонятной. Вот уж сколько едут они от станции и не встретили по дороге ни хуторка, ни какого-нибудь домика, кругом безлюдье и поля, поля бронзовеющей пшеницы, цветущих подсолнухов, высокой, густой, как девственный лес, кукурузы.
– Лидия Николаевна, остановитесь-ка, – неожиданно попросил Иван Петрович. Он вылез из машины, подошел к пшеничному полю, сорвал колосок и по-хозяйски стал растирать его на ладони.
– Ну, как, Иван Петрович, соседская пшеничка? – поинтересовалась Фиалковская.
Он промолчал, и только в машине хмуро проговорил:
– Хороший налив. – Но тут же торопливо добавил: – А у меня все-таки лучше. Лучше!
Пофыркивая и скрипя своими Стариковскими железками, удалой«москвичок» упрямо катил и катил по дороге, а за ним, подобно дымному следу ракеты, неотрывно волочился пыльный хвост...
* * *
Буран – село большое, зеленое. Издали казалось, будто бурановские строения ходили-бродили по холмам да по степным раздольям, а потом остановились на берегу, выстроились в шеренгу и залюбовались лесом, буйно зеленевшим на той стороне реки.
В селе одна улица – широкая, длинная. Выгибаясь, она повторяла изгиб речного берега.
Фиалковская остановила машину у крыльца председательского дома.
– Вот и мой дворец, Миша, – сказал Иван Петрович. – Строил своими руками и по собственному проекту.
Михаил Петрович поблагодарил Фиалковскую, пожал ей руку на прощание.
– Заходите, Михаил Петрович, буду рада видеть вас в больнице, – пригласила она.
Когда Фиалковская уехала, Иван Петрович поинтересовался:
– Ну, как тебе наша докторша?
Гость неопределенно пожал плечами: он ничего не мог сказать о ней, кроме того, что она приличный шофер.
– Зубастая женщина, жалко отпускать такую... А по всему видать, уедет скоро от нас.
– Уедет? Почему?
Иван Петрович махнул рукой:
– Старая песня! У нас, братец мой, так повелось: два-три года пройдет – и новый врач едет, новый агроном... Не держится ученая молодежь на селе. Отрабатывать приезжает, как на поденщину...
– Значит, плохо держит председатель.
Задетый за живое, Иван Петрович быстро возразил:
– Нет, стараюсь держать, условия создаю. Жилье? Пожалуйста, занимай, живи. Питание? Ешь на здоровье, выписывай со склада... Что еще человеку надо? Ты посмотри, красотища-то кругом какая!
Из соседней калитки вышла уже немолодая женщина, до самых глаз повязанная белым платком. В руках она держала решето, доверху наполненное румяными пирожками, булочками, ватрушками.
– Ой, Иван Петрович, уже приехали. Встретили гостечка!
– Встретил, Наталья.
– А мы с Фросей не управились еще. Вот беда-то, вот беда... – Наталья глянула на братьев и с каким-то удивлением воскликнула: – Батюшки, похожи-то как!
– А как же, родные ведь, – небрежно ответил ей Иван Петрович.
