Текст книги "Последний выстрел. Встречи в Буране"
Автор книги: Алексей Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
26
– Товарищ Гусаров, прибыли ваши вещи, – послышался чей-то голос.
Дмитрий Степанович поднял голову, недоуменно глянул на подошедшего к нему железнодорожника, будто спрашивая: вещи? Какие вещи? Но тут же, как бы очнувшись от забытья, он понял, что к нему подошел начальник станции, что сам он, пассажир-неудачник, отставший от поезда в пижаме и в тапочках на босу ногу.
– Ваши вещи я к себе занес, – радушно продолжал начальник станции. – Там уже машина пришла за вами из райкома. Звонил Павел Иванович, просил извинить, он уехал в южную зону, вечером вернется, приглашал зайти.
– Спасибо, спасибо, – торопливо поблагодарил Дмитрий Степанович, а через полчаса он уже ехал на райкомовской «Волге» в сторону совхоза «Гвардеец».
Райкомовский шофер оказался человеком неразговорчивым, не проявлял он любопытства, ни о чем не расспрашивал пассажира.
Дмитрий Степанович тоже ехал молча, хотя был взбудоражен, и мысли, обгоняя одна другую, бурлили в голове. Тот субъект, похожий на Кузьму Бублика, заставил его остро пережить былое, вспомнить о том, что не забыто и никогда, никогда не забудется.
Дмитрию Степановичу вспомнилось, как еще в сорок шестом году Романов пригласил его, студента суриковского института, в Криничное на судебный процесс по делу предателя Самоедского. Тогда же было установлено, что бывший заместитель начальника полиции Бублик убит. На суде Самоедский пытался многое сваливать на своего заместителя, но судья всякий раз прерывал: «Подсудимый, покойник вам не поможет, отвечайте по существу дела и за себя».
На том же суде стали известны подробности гибели Петра Калабухи, Тихона Бычка, Полины Ружилиной и других патриотов.
Самоедский осужден и расстрелян. Кузьма Бублик убит в дни наступления нашей армии.
Возмездие свершилось.
Отомщены погибшие товарищи, стоят им памятники в Криничном, именами героев названы улицы и парки. В Подлиповском Доме культуры висит большая картина Дмитрия Гусарова «Полина-партизанка» (он сам написал эту копию и подарил Криничанскому району).
И ныне здравствуют оставшиеся в живых партизаны. Девятый десяток пошел хитрющему деду Минаю... В прошлом году, угощая Дмитрия Степановича вишневой наливкой, дед Минай посмеивался:
– Ну, братец ты мой, разрисовал меня на картине... Я-то за всю Отечественную ружья в руках не держал, а ты на меня автомат повесил.
– Вы, дедушка Минай, больше сделали, чем иной автоматчик, – серьезно ответил художник.
– Да что я там сделал, – скромно отмахивался дед Минай. – Ты, Митя, Романова нарисуй. Вот это человек! Голосовали мы за него, депутатом он Верховного Совета у нас!
Живут и здравствуют уцелевшие бойцы-партизаны...
«А вдруг и Кузьма Бублик живет и здравствует? А вдруг этой мрази каким-то путем удалось тогда улизнуть от возмездия? А вдруг предатель ходит по одной с нами земле, дышит одним с нами воздухом?» – подумалось Дмитрию Степановичу. Да ведь если так, если под личиной совхозного сторожа скрывается преступник, он, бывший партизан Гусаров, убьет, задушит его!
«Но если я не ошибся, если я и в самом деле увидел на привокзальной площади Бублика, то почему же он до сих пор не осужден? – удивлялся Дмитрий Степанович. – А может быть, он был осужден, отсидел свои десять-пятнадцать лет и вышел на волю?.. Но ведь он совершил столько преступлений, что десять-пятнадцать лет – для него это не наказание, это похоже на помилование...»
За всю дорогу райкомовский шофер так и не проронил ни слова, только подъезжая к совхозу, спросил:
– Вас к конторе подвезти или к гостинице?
Дмитрию Степановичу хотелось попросить шофера подвезти его сразу к дому бородатого совхозного сторожа, но едва ли тому известно, где живет сторож, и он ответил:
– К конторе.
Не успели они подъехать к двухэтажному кирпичному зданию конторы, как тут же к машине подошел высокий молодой человек.
– Товарищ Гусаров? Здравствуйте, – солидным баском поздоровался он. – К вашим услугам секретарь парткома Власенко Григорий Никифорович.
Художник назвал себя.
– Прошу вас, Дмитрий Степанович, ко мне в кабинет. Нам звонил о вас секретарь райкома... Очень рады вашему приезду... Не каждый день у нас бывают художники, а вернее сказать – никогда не бывали, вы – первый. – Власенко привел гостя в кабинет. – Гостиница для вас уже заказана. Будем рады, если наш край вдохновит вас на хорошую картину.
– Извините, Григорий Никифорович, я приехал сюда не писать, – ответил гость. – Меня привело к вам одно странное событие. Скажите, у вас работает сторожем этакий... бородатый?
– У нас единственный человек с бородой Чайкин, и он действительно работает сторожем.
– Его фамилия Чайкин?
– Да, Чайкин Федот Селиванович.
– Федот да не тот, – горько усмехнулся Дмитрий Степанович. Вот ведь как все обернулось – вместо Кузьмы Бублика живет и сторожит здесь Федот Чайкин... Да, подвела зрительная память... Что ж, придется, видимо, зайти в совхозную столовую, подкрепиться и назад...
«Погоди, – остановил себя Дмитрий Степанович. – Ты что же, считаешь Бублика дурачком, простофилей? Ты думаешь, что он так и жил бы под своей фамилией? Вспомни, тогда на процессе часто упоминался Бублик. В центральных газетах потом был помещен репортаж «Из зала суда». В репортажах тоже упоминался Бублик, и если бы Кузьма Бублик оставался бы Кузьмой Бубликом, он уже давно был бы разоблачен...»
– Извините, Дмитрий Степанович, за любопытство. Почему вы заинтересовались нашим сторожем? – спросил Власенко. – Как художник?
Дмитрий Степанович оценивающе заглянул в лицо собеседнику. Лицо у него было очень смуглое, худощавое, чуть вытянутое, с тонким прямым носом, с резко очерченными губами, с тяжеловатым подбородком. Из-под густых темных бровей доверчиво смотрели светло-карие глаза.
– Нет, Григорий Никифорович, я заинтересовался вашим бородатым сторожем как бывший партизан.
– Встретили однополчанина? Вместе воевали?
– Да, вместе воевали, только в разных армиях. Я – у партизан, а тот, кого напомнил мне ваш сторож, в полиции, на стороне фашистов.
– Вот как? Да, ситуация не из приятных. К сожалению, Дмитрий Степанович, я лично не смогу помочь вам, я здесь человек новый, первый год работаю. Чайкина знаю мало. Человек он тихий, исполнительный, сторожит хорошо, ведет, если можно так выразиться, ночной образ жизни. Днем его не видно, а по ночам стоит у складов... У Чайкина большая семья – четверо детей, три сына и дочь. Его старшего сына думаем послать на зоотехнический факультет и платить совхозную стипендию. Хорошие у Чайкина ребятишки... Более точные сведения о Чайкине сообщит нам инспектор по кадрам. Кстати, родственник. Чайкин женат на его сестре. – Власенко отворил дверь, сказал кому-то, чтобы пригласили к нему Шапошникова.
Инспектор по кадрам, Николай Алексеевич Шапошников, был невысоким, очень подвижным человеком уже пенсионного возраста. Почти все его дробное узкое лицо состояло из одного носа. Этот лиловатый нос как бы царствовал над всем – над крохотным кругленьким подбородком, над тонкими, еле заметными губами, над узкими прищуренными глазками, над скулами, что были обтянуты желтоватой морщинистой кожей. «Оригинальное лицо, – отметил про себя Дмитрий Степанович. – Один раз увидишь и не забудешь...»
– Слушаю, Григорий Никифорович, – хрипловатым голоском обратился он к Власенко.
– Интересуемся вашим зятем, – ответил секретарь парткома.
Шапошников испуганно съежился, даже отступил на шаг.
– Что? Опять Витькой? – тревожно спросил он. Власенко улыбнулся.
– Нет, нет, мы с Виктором договорились, была ошибка, больше, дал слово, не повторится... Чайкиным интересуемся.
– Ах, Чайкиным, – облегченно заулыбался Шапошников. – Если Чайкиным, другая статья.
Спрашивал Власенко, а Дмитрий Степанович только слушал, приглядываясь к инспектору по кадрам и взвешивая его ответы.
– Когда Чайкин приехал в совхоз?
– Да сразу после войны.
– Он что, здешний уроженец?
– Нет, Федот родился в одна тысяча девятьсот тринадцатом году в Ростовской области, в семье крестьянина-бедняка, окончил четыре класса сельской школы, по специальности потомственный хлебороб. Сражался на фронтах, награжден медалями «За боевые заслуги» и «За победу над Германией». Беспартийный, женат, – четко отрапортовал инспектор анкетные данные Чайкина.
– Подробные сведения...
– А у меня, Григорий Никифорович, так: анкеточку на каждого рабочего наизусть знаю, не говоря уже о руководящих кадрах. Служба такая.
– Это верно... Почему все-таки Чайкин после войны приехал сюда, а не вернулся к себе в родное село?
– Могу в точности ответить. Дело обстояло так: немцы до последней хаты спалили его село, семья Федота погибла – отец, мать, жена, ребенок. Куда ж ему возвращаться? Остался человек без роду, без племени, как говорится. Вот и уехал, чтобы не болели раны. Сперва думал годок-другой поработать у нас, да так вот и привык – семья, дети пошли, свой угол... Понравилось ему здесь.
– Он что, так все время и работает сторожем?
– Все время. Поначалу здоровье не позволяло: ранен был на фронте. Мы его хотели послать на курсы в город – отказался. Хотели назначить управляющим, тоже отказался, грамоты, говорит, мало. Оно и понятно, по нынешнему времени – четыре класса не образование.
Слушая бойкие ответы инспектора по кадрам, Дмитрий Степанович все более и более убеждался в своей досадной ошибке. Сторож Федот Чайкин и предатель Кузьма Бублик – разные люди...
Власенко продолжал допытываться:
– Вы запрашивали Ростовскую область – действительно ли там родился Чайкин, действительно ли его семья погибла и село сожжено?
– Что запрашивать зря, – пожал плечами Шапошников. – Чайкин руководящих должностей не занимал, материально ответственным лицом не был. На сторожей мы личных дел не заводим, есть трудовая книжка, и хватит. Большего с нас не требуют.
– Значит, если человек работает сторожем, его прошлое никого не интересует?
– У нас, Григорий Никифорович, сами знаете – доверие к человеку. Да я ж у Чайкина всю подноготную знаю, чую, чем он дышит. Не лезет он, как некоторые, на глаза начальству, скромность имеет. В прошлом году хотели его на Доску почета повесить, фотографа к нему послали, не стал фотографироваться, недостоин, говорит, висеть на Доске, я, говорит, планов не выполняю. Оно и верно: сторожит себе, и только. Или возьмите совсем свежий случай. Путевка у нас в Крым «горела», считай что бесплатная... Ну, я по-родственному и сказал Федоту: в отпуск идешь, поезжай в Крым, посмотри на Черное море. Сами знаете, отказался Чайкин, пошлите, говорит, кому здоровье поправить надо. Вот он какой человек! Другие путевки зубами вырывают, а он сам отказывается...
– Что ж он в отпуск так никуда и не ездит?
– А куда ему ехать? Жена, дети здесь... Да что я вам рассказываю. Интересуетесь – пригласите человека, поговорите с ним.
– Пожалуй, верно, – согласился Власенко. – Пошлите кого-нибудь за Чайкиным.
Шапошников ушел.
Поплотнее прикрыв за ним дверь, Власенко торопливо спросил:
– Ну, что вы поняли из разговора?
– Трудно сказать. Откровенно говоря, я вашего сторожа в лицо не видел, мне бросилась в глаза его очень знакомая походка.
– Походка? Я, представьте себе, даже не знаю, какая у него походка, не присматривался, – ответил Власенко. – Черт побери, не выходит у меня из головы рассказ Шапошникова о странном поведении нашего сторожа... Поехать на учебу в город отказался, от более выгодной должности отказался, даже от поездки в Крым отказался... Что это – скромность или осторожность? Все двадцать лет проработал сторожем, а ведь мог бы за это время выучиться... Здоровый мужчина, и вдруг сторожем. Сторожем – поспокойней: ночь отстоял, день спи. Тебя никто не видит, и ты никого не видишь...
– А знаете, Григорий Никифорович, чего мне больше всего хочется?
– Догадываюсь. Разоблачить негодяя.
– Нет, наоборот, ошибиться. Да, да, ошибиться. Не хочется верить, что здесь, на этой земле, среди хороших людей столько лет жил убийца, что он до сих пор не наказан.
– Вы хотели бы увидеть благополучный финал всей этой истории? Странно. Судя по вашим картинам, вы не очень-то балуете зрителя безмятежной лирикой. Полотна ваши суровы.
– На тех полотнах – моя неуютная фронтовая молодость. А теперь я люблю мир, меня больше привлекают восходы, закаты, лесные речушки с тихими зеркальными заводями, и конечно же, люди, которые не думают о войне, которые создают что-то дорогое и нужное человеку.
– Приятно слушать ваши речи, Дмитрий Степанович, – с легкой усмешкой проговорил Власенко. – Хотя и не очень-то верю я в ваше благодушие, потому что из-за одной только знакомой походки вы погнались за предполагаемым преступником.
– Если бы вы знали, какой это был преступник! Но я думаю, что он уже наказан.
– Вы считаете, что каждый преступник получил свое?
– По крайней мере, каждый известный преступник.
– А сколько их скрывается по аргентинам и австралиям?
– Туда, к сожалению, не достает наше правосудие.
– Конечно, преступник преступнику рознь, но есть и у нас такие, что порядком нашкодили и остались почти без наказания.
– Сочиняете, – засмеялся Дмитрий Степанович.
– Могу привести пример из нашей районной практики. Не более как месяц назад у нас был суд. Судили пастуха, который по расхлябанности загубил трех коров. Пастух получил свое, смотрит он сейчас на белый свет сквозь решетку и сам же говорит: «Виноват». Но в недалеком прошлом был в районе этакий ретивый начальничек. Погубил он тысячи голов совхозного и колхозного скота, потому что захотелось ему блеснуть, походить в героях, подняться на ступеньку по заманчивой служебной лестнице. За гибель скота начальничка пожурили, обвинили в волюнтаризме, в шаблонном подходе к сельскохозяйственному производству, записали выговор и перевели в другой район. Те, кто поддерживал его, так и остались в своих креслах... И вот я порой диву даюсь: пастуха за три коровы – упрятали подальше, а начальничек за тысячи голов – отделался выговором, да и выговор-то, наверное, теперь уже снят, потому что начальничек, надо полагать, рьяно проводит в жизнь новые решения. Вот видите, совершенное преступление осталось почти без наказания.
– То, о чем вы говорите, Григорий Никифорович, уже осуждено.
– Осудить, это не значит судить.
В коридоре послышался шум. Власенко отворил дверь, и Дмитрий Степанович увидел стайку сразу притихших школьников.
– Это что за депутация? – с нарочитой строгостью спросил секретарь парткома.
– Григорий Никифорович, разрешите к вам зайти, – попросила, видимо, самая смелая девочка.
– Ну, ну, заходите. Что скажете?
– Мы к товарищу художнику, к товарищу Дмитрию Гусарову.
Власенко и Дмитрий Степанович недоуменно переглянулись: откуда ребятам известно о приезде художника?
– Товарищ Дмитрий Гусаров, – бойко обратилась к Дмитрию Степановичу черноглазая девочка, – от имени всего шестого «А» класса мы просим вас прийти к нам и рассказать о своих картинах. Мы собираем картины советских художников о войне. У нас есть и ваши картины «Живая сталь», «Уходили в поход партизаны»...
Дмитрий Степанович беспомощно развел руками. Посещение школы не входило в его планы, хотя то, что совхозные ребята знают его картины, радовало.
– Видите ли, дорогие мои друзья, – сказал он, – я случайно оказался в совхозе, я по пути...
– А нам Евгения Александровна сказала, что звонили из райкома, что вы специально к нам едете, – не смущаясь, проговорила девочка. – Мы вас очень просим, товарищ Дмитрий Гусаров.
Дмитрий Степанович глянул на секретаря парткома, точно адресуясь к нему за советом.
– Вот что, ребята, вы идите, а мы тут с товарищем художником обо всем договоримся, – попытался проводить гостей Власенко, но смелая девочка заявила:
– Евгения Александровна приказала, чтобы мы без ответа не возвращались.
– Хорошо, хорошо, ребята, выкрою минутку и загляну к вам в школу, – вынужденно пообещал Дмитрий Степанович.
Ребята радостно зашумели и вприпрыжку ринулись из кабинета.
– Я догадываюсь, откуда ребятам стало известно о вашем приезде, – сказал Власенко. – Евгения Александровна – это моя жена, учительница. Секретарь райкома звонил по телефону и разыскивал меня. Позвонил ко мне домой, трубку взяла Евгения Александровна, и Павел Иванович раскрыл ей карты... Кстати, среди депутации был и сын Чайкина...
Вернулся Шапошников.
– Коль не повезет – так не повезет. Не застал я дома Федота, ушел на охоту, – сокрушенно сказал он.
27
Федот Чайкин издавна привык спать днем. Спал он чутко и почти никогда не раздевался до нижнего белья. Зимой ложился в прихожей на полати, прикрытые от постороннего глаза цветастой шторкой, а летом укладывался в сенцах на старую железную кровать, у которой прорванная ржавая сетка была заменена досками. Кровать стояла в углу, и если отворялась дверь, она загораживала Федотову постель.
У постели, как два неусыпных часовых, стояли его сапоги или валенки (летом – сапоги, зимой – валенки), и если кто-либо из домочадцев случайно переставлял обувь на другое место, хозяин рыкал на виновного, а то и за ремень брался, потому что был он в семье крут и беспорядка в доме не терпел.
Хотя сейчас Федот Чайкин был отпускником и высыпался ночью, днем его по-прежнему одолевала дремота. Видимо, сказывалась привычка. Он только что вернулся из райцентра, куда ездил на попутной совхозной машине за дробью и порохом для охоты, и решил поспать немного. Поставив у кровати сапоги, Федот прилег... И опять ему стала сниться погоня... Вот уж сколько лет подряд он видит во сне эту страшную погоню. Стоит лишь смежить глаза, чуть-чуть забыться, как начинает слышаться пугающий топот чьих-то ног. Федот кидается прочь, бежит, спотыкаясь и падая, а топот все ближе, все громче, еще мгновение – и чья-то рука схватит его, сожмет горло железными тисками... Вот и сегодня. Только прилег он – вновь послышался неумолимый топот, способный расколоть череп. Но сейчас в топот вмешался какой-то скрип, шорох... Он очнулся, ошалело оглядываясь по сторонам, и увидел сына, на цыпочках проходившего через сенцы.
– Ты что здесь шляешься?! – завопил отец.
Мальчик испуганно остановился.
– Ты почему не в школе?
– У нас перемена, – пробормотал сын. – За альбомом я прибежал.
– Какой еще альбом!
– А к нам, пап, художник приезжает, лауреат... Евгения Александровна сказала, чтобы мы принесли альбомы и показали свои рисунки товарищу Дмитрию Гусарову...
– Гусарову?! – Федот Чайкин босиком подскочил к сыну, ухватил за плечи, резко встряхнул. – Ты что, подлец, мелешь! Какой такой Гусаров может приехать сюда! Кто тебе сказал?
– Евгения Александровна... Ей из района звонили...
Натянув сапоги, Федот Чайкин выскочил во двор и сквозь решетку забора, как сквозь тюремное окно, увидел подъехавшую к совхозной конторе легковую машину. Из машины вышел полноватый человек в светлом костюме, и Федот сразу узнал Гусарова, художника Гусарова: он видел его портреты и в газете, и в журнале «Огонек».
Федот метнулся в дом, схватил фуфайку, ружье, патронташ, нахлобучил на голову старую шапку и прямиком, через огороды, бросился к речке. На огороде под ногами у него чавкали раздавленные огурцы, брызгали кровью созревшие помидоры. Он этого не видел. Он уже бежал по мостику из жердей, переброшенному с берега на берег. Выгибаясь под ним, жидкие жерди скрипели, стонали, потрескивали. Он не слышал. У него была одна мысль, было одно желание – поскорее укрыться в кустах на том берегу. Задев ногой за какой-то корень, он споткнулся и упал, и пополз, тяжело, с присвистом дыша. Под ним глухо трещали сухие сучья. С кустов сорвалась потревоженная стайка пичужек. Где-то рядом застрекотала сорока.
Федот остановился. Переваливаясь с боку на бок, стал искать по карманам папиросы и спички. Вытащил помятую пачку с папиросами, а спичек не оказалось. Он чертыхнулся и выплюнул папиросу.
«Что же делать? Что делать?» – долотом долбило в мозгу.
Все эти двадцать лет он видел во сне погоню, слышал угрожающий топот ног... Все эти двадцать лет наяву его терзал неотступный страх. Страх висел над ним, как петля. Одна какая-нибудь незначительная оплошность, и здесь могут узнать, что тихий, мало приметный сторож Чайкин – совсем не Чайкин, что прежде его звали Кузьмой Бубликом, что родился он не в Ростовской области, а в Криничном, в том самом Криничном, где судили и повесили Самоедского. Чайкин-Бублик читал в газетах репортажи о криничанском судебном процессе, находил в них свою фамилию и радовался, что его сочли убитым... Да, да, Кузьмы Бублика больше нет, есть лишь тихий совхозный сторож Федот Чайкин, и никому в голову не приходило и не могло прийти, что сторож был кем-то другим...
И вот нелепый случай – в совхоз приехал художник Гусаров... Какого черта приплелся он сюда? Что ему нужно здесь? Быть может, пронюхал что-то? Нет, нет, постой, сын прибегал на перемене за альбомом... Евгении Александровне звонили из райкома... Значит, Гусаров приехал по своим делам? Ведь если бы он что-то заподозрил, к дому подскочила бы милицейская машина... А вдруг Гусаров увидит его и узнает? Тогда все пропало, с Гусаровым шутки плохи... А почему Гусаров должен увидеть его? Можно скрыться, отпускника никто искать не станет, все подумают – ушел Федот на охоту... Он ведь часто уходил и на день, и на два, а то и на неделю. Ему было спокойней одному бродить по прибрежным лесам, по степи среди безлюдных, заросших камышом озер.
«Как же это я тогда сглупил, не подстрелил Гусарова?» – со злобой думал Чайкин-Бублик. А ведь был удобный случай, был...
Всю зиму партизаны Романова не показывались близ Криничного, и комендант Гейде, хвастливо потирая руки, заявлял, что партизаны полностью уничтожены... И вдруг однажды весной в недалекой от Криничного деревеньке Медовке тамошний староста доложил Кузьме Бублику о том, что пришли двое подозрительных.
– Документы у них в порядке, выдают себя за жителей из соседнего района, сюда пришли покупать лошадь. А я так смекнул – партизаны они, – торопливо шептал староста.
– Вооружены? – спросил Бублик.
– Никак нет, без оружия, я уж прощупал, – уверенно ответил староста.
– Посмотрим, что за покупатели такие, – расхрабрился заместитель начальника полиции. С пятью полицаями он пошел к избе, в которой, по словам старосты, остановились те двое. Но их успел кто-то предупредить, и Кузьма Бублик увидел, как подозрительные, перемахнув через изгородь, бросились к далекому лесу. В одном из партизан он узнал Гусарова и заорал полицаям:
– Взять живьем, только, живьем!
До леса было далеко, более километра, и Бублик был совершенно уверен, что наконец-то в его руки попадет Гусаров, и он попросит коменданта Гейде разрешить ему самолично повесить бывшего студента-добровольца. И повесит!
Стреляя на бегу из револьвера, Кузьма Бублик вопил:
– Стой! Стой!
Будто споткнувшись, партизаны упали, скрылись в невысоких кустиках среди луга.
«Вот здесь мы и сцапаем вас», – пронеслось в голове Бублика.
И тут произошло неожиданное: из тех кустиков хлестнули короткие автоматные очереди. Взмахнув руками и выронив винтовку, рухнул один полицай, потом другой, потом и сам Бублик, будто напоровшись на невидимый железный прут, повалился на землю.
Партизаны исчезли. Из пяти полицаев трое были убиты, сам Кузьма Бублик – тяжело ранен. Он только потом сообразил, что в Медовку партизаны зашли без оружия, а автоматы спрятали на лугу в кустах.
«Нужно было стрелять, стрелять в Гусарова», – скрипел зубами Бублик.
Странное дело – именно автоматная очередь Гусарова и спасла тогда жизнь Кузьме Бублику. Из Криничного его отправили в город в немецкий госпиталь. Дней через пять Бублика навестил в госпитале начальник полиции Самоедский. Он заночевал в городе у знакомых, и в ту же ночь партизаны атаковали Криничное, разгромили фашистский гарнизон, сам комендант Гейде был убит гранатой в своей постели...
Вспомнился Чайкину-Бублику и тот страшный день, когда немцы отступали из Криничного, и не просто отступали, «выравнивая линию фронта», как они писали в своих газетах, а удирали, бросая все. Бублик видел, как один его знакомый полицай бежал за немецкой машиной, чтобы уехать, он уже схватился было за борт, но с машины хлопнул выстрел, и полицай растянулся посреди дороги с пробитой головой. Следующая машина проутюжила колесом голову трупа. Вот тогда-то и мелькнула у Кузьмы Бублика спасительная мысль. Отступать ему некуда. Немцы окружены, немцы в «котле», но они могут сдаваться в плен, и их не тронут, а его, заместителя начальника полиции, в плен не возьмут, его застрелит первый же встречный красноармеец...
Кузьма Бублик оттащил за ноги почти обезглавленный труп, пошарил по карманам, выгреб все бумаги до единой и сунул трупу свои документы – пусть, кто найдет убитого полицая, подумает, что Кузьмы Бублика нет в живых...
Потом Кузьма Бублик переоделся в красноармейскую форму и скрылся в лесу. Ему нужны были красноармейские документы, он должен пропасть, затеряться в многотысячной массе бойцов и подальше уйти от этих мест, где его хорошо знали в лицо.
Кузьме повезло. Отступавшие гитлеровцы все-таки огрызались, бомбили дороги. Однажды перед вечером фашистские самолеты обрушились на какой-то небольшой обоз. Кузьма Бублик укрылся в воронке.
– Ну что, брат, прячешься? – весело спросил его какой-то боец. – Пролетели уже...
Бублик вздрогнул, потянулся было за револьвером, но послышался другой голос:
– А что поделаешь? Перед самолетом геройство свое не покажешь, бабахнет – и мокрое место останется.
Кузьма Бублик вместе с бойцами подошел к разгромленному обозу, увидел разбитые телеги, убитых бойцов и лошадей, услышал стоны раненых.
Уже в темноте, когда все помогали раненым, укладывая их на уцелевшую бричку, Кузьма Бублик ухитрился вытащить документы из кармана погибшего солдата Федота Селивановича Чайкина...
Тем, кто интересовался, Чайкин-Бублик говорил, что догоняет свою часть, что недавно выписан из госпиталя, даже рану показывал на груди. Ему верили, его подкармливали, и он шел все дальше и дальше. Он уже освоился и стал привыкать к своей новой фамилии, к своему новому положению и только боялся встретить знакомого бойца, командира или бывшего партизана, которые могли узнать его.
В красноармейской книжке Чайкина оказалось письмо – военный треугольничек от какой-то соседки из освобожденного района Ростовской области. Соседка писала «касатику Федотушке» невеселые слова о том, что деревенька их дотла сожжена, что вся семья Федотушки погибла от рук супостатов... Как-то прочел это письмо Чайкин-Бублик бойцам, которые угощали его солдатским ужином. Бойцы вместе с ним погоревали, посочувствовали, как могли утешили осиротевшего солдата, порассказали о своих бедах-горестях и стали уговаривать «отставшего» остаться у них в гужтранспортной роте. Чайкин-Бублик сперва для приличия поотказывался – свою часть, мол, найти надо, а потом согласился да так и прослужил там до конца войны, даже медаль «За боевые заслуги» заработал.
Конечно же, на большую должность Чайкину-Бублику рассчитывать не приходилось, потому что в красноармейской книжке было указано его малое образование – четыре класса сельской школы, и по специальности он – хлебороб-колхозник...
Погибший Чайкин был несколько постарше Кузьмы Бублика, но эту разницу бывший полицай вскоре устранил – отрастил бороду.
После войны он был демобилизован и решил поехать не в Ростовскую область, а в далекий степной край. Об этом степном крае часто говаривал ротный писарь, подорвавшийся на мине за неделю до Дня Победы.
– Едешь, братцы, сутки, едешь вторые и ничего, кроме степи, не видно – ни деревушки, ни хуторка. Просторно! – восхищенно говорил писарь.
Эти слова запали в душу Чайкину-Бублику. Именно такой край и нужен ему, чтобы забраться в глушь и жить, жить...
Так он очутился в совхозе «Гвардеец».
Здесь обрадовались фронтовику-солдату. Тогдашний директор, тоже бывший фронтовик, уволенный под чистую еще в сорок третьем году, Николай Алексеевич Шапошников, можно сказать, с распростертыми объятиями встретил солдата.
– Молодец, Чайкин, что к нам приехал! В Ростовской области народу и без тебя много, а тут руки нужны. Документы у тебя в порядке?
– В порядке, – смело ответил Чайкин-Бублик.
– Ладно, если что, запросим по месту рождения. Все было хорошо, все Чайкину-Бублику понравилось в директоре Шапошникове, кроме его слов: «Если что, запросим по месту рождения».
Коль дойдет до запроса, придется удирать из совхоза...
На второй или на третий день Чайкин-Бублик услышал в общежитии балагуристый разговор меж молодыми парнями-механизаторами.
– Ты, Мишка, можешь выскочить в ударники, если приударишь за сестрой директорской, за Катериной, – подтрунивал над товарищем белобрысый, с выщербленным зубом паренек.
– Тоже сказал, Катерине уже под тридцать, – незлобиво отмахнулся тот.
– А тебе под... восемнадцать...
– Хватит вам, пошли в кино, – вмешался третий.
Чайкин-Бублик тоже пошел в кино и увидел там Катерину Шапошникову. Она и в самом деле была уже в возрасте, какая-то нескладная, угловатая, с широким безбровым лицом, большими руками, в туфлях мужского размера. И все-таки он заговорил с ней, пошел провожать из кино и по дороге узнал, что Катерина живет в семье брата-директора, что стесняет она его, а податься некуда, что брат с удовольствием отправил бы ее в женское общежитие, но боится людской молвы: у самого хоромы, а сестру в общежитие вытурил... Катерина рассказывала об этом с простодушной непосредственностью, без обиды.
«Глуповата Катерина, да, кажется, может выручить», – подумал Чайкин-Бублик и пригласил ее на следующий вечер погулять по бережку.
Она согласилась.
Недели через две Чайкин-Бублик зашел в кабинет к директору, подождал, когда уйдут управляющий и бухгалтер.
– Ты что, Чайкин? – спросил Шапошников.
– Разговор есть, Николай Алексеевич. С сестрой вашей я знаком...
– Знаю, – сердито проговорил директор. – Нынче утром домой пришла.
– И я не раньше, – усмехнулся Чайкин-Бублик. – Не подумайте плохого, Николай Алексеевич, серьезно это у нас, жениться хочу.
Директор вскочил. Глаза его радостно заблестели.
– Что ж так быстро, – осторожно сказал он, а по его носатому лицу было заметно, что он доволен, рад-радешенек, что он готов хоть сейчас благословить сестру на брак с бывшим фронтовиком.
– А чего ждать, возраст уже, – небрежно бросил Чайкин-Бублик.
– Да, да, это верно... В таком разе, как говорится, любовь да совет.
Чайкин-Бублик помолчал немного, потом виновато обронил:
– Заковыка есть одна... В графе о семейном положении «женат» записано, а в действительности нет жены, немцы убили, вот письмо.
Шапошников долго вертел в руках уже порядком-таки истертый треугольничек.
