Текст книги "Последний выстрел. Встречи в Буране"
Автор книги: Алексей Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)
14
Последнее воскресенье в Буране...
Началось оно таким светлым, таким ярко-искристым утром, что Михаил Петрович, выйдя во двор, блаженно прижмурил глаза. Уже высокое солнце празднично сияло, дробилось в каплях росы на широких листьях подсолнухов. Небо было чистое, мягко-голубое.
Михаил Петрович торопил племянников – скорей умываться и на рыбалку! Из-под плетня вынырнула копыловская лохматая дворняжка и, помахивая пушистым куцым хвостом, уставилась на доктора ласково-преданными глазами.
Странно – ни с того, ни с сего затеяли перекличку бурановские петухи – разноголосые и крикливые. «Поют, как в шолоховской «Поднятой целине», – подумал Михаил Петрович, и тут же ему показалось, что и в сиянии солнца, и в каплях росы, и в глазах дворняжки, и в безвременной петушиной перекличке есть какой-то свой, затаенный смысл, он только не мог понять, какой именно.
«Постой, постой, а не говорит ли это о том, какую красоту покидаешь, уезжая в большой и дымный город, где и солнце не такое, и петушиные голоса не слышны, где асфальт и камень, камень и асфальт», – пронеслось в голове Михаила Петровича, и от этой мысли на душе стало грустно и тоскливо. Послезавтра, во вторник, он уедет... Еще две-три встречи с Лидией Николаевной – и все. Даже если растянуть встречи, все равно мало, мало... Будут письма. Да что письма?
– Скорее, скорее, ребята, – торопил он племянников. – Пойдем ловить того сазана, которого упустили.
– Мы готовы, дядя Миша! – откликнулись мальчики, вооруженные новыми удочками.
Смеясь и балагуря, они втроем шли по улице. Завернули в магазин. Михаил Петрович нагрузил ребятишек пряниками и конфетами, сам купил две бутылки вина (пировать так пировать!).
Неподалеку от магазина к ним подбежала Рита Бажанова.
– Михаил Петрович! Ой, Михаил Петрович! – кричала она.
– В чем дело, Рита? – спросил он.
Плача навзрыд, она лишь повторяла «ой, Михаил Петрович», точно забыла все другие слова. Он ухватил ее за плечи, резко встряхнул.
– Да говорите же толком!
– Лидия Николаевна... Лидию Николаевну убили...
Михаил Петрович отшатнулся.
– Что? Где?!
– Она там... в больнице...
Потрясенный этой вестью, он побежал к больнице. У больничной ограды стоял искореженный «москвич». Михаил Петрович даже не взглянул на разбитую машину, заскочил в приемную и увидел Фиалковскую. В окровавленной блузке она лежала на кушетке – бледная, с закрытыми глазами. Тут же стоял высокий мужчина в комбинезоне. Он мял в руках замасленную кепку и, видимо, продолжал торопливый рассказ дежурной сестре:
– Ударил гад самосвалом «москвича» и скрылся...
«Коростелев», – промелькнуло в голове Михаила Петровича.
– Я вот боялся, что живой не довезу...
Михаил Петрович ухватил холодноватую руку Лидии Николаевны и нащупал слабый пульс – жива...
Она открыла глаза и, никого не узнавая, еле слышно пожаловалась:
– Тяжело дыша-ать, бо-ольно дышать...
Михаил Петрович силился подавить потрясение, взять себя в руки, чтобы разобраться во всем, чтобы по-врачебному привычно определить, сколь опасно ранена Лидия Николаевна. И не мог. Сердце колотилось и замирало в груди. Спазма сдавила горло. Подкашивались ноги... Не думал он, что это последнее воскресенье в Буране окажется таким, он готовился к беспечному походу на берег Буранки-реки, и вдруг все перевернулось, и на какое-то время хирург Воронов растерялся, не зная, что делать.
– Михаил Петрович, возьмите халат, – всхлипывая, предложила Рита.
Он торопливо надел халат, и сразу почувствовал себя по-иному, преобразился.
– Рита, позвоните в район Светову, – приказал он.
– Мы уже звонили, – ответила дежурная сестра. – Он выехал.
– Хорошо. – Михаил Петрович присел на табуретку, деловито стал расспрашивать Лидию Николаевну, где болит, где боль сильнее. Кроме ушибов и ранений у нее был обнаружен перелом ребра с открытым пневмотораксом. Это уже опасно, это очень опасно, здесь нужны срочные меры.
– В перевязочную! – распорядился доктор.
В больнице появился встревоженный Синецкий.
– Михаил Петрович, нужна машина? Берите.
– Нет, нет, пока не нужна.
– Как она?
– Состояние тяжелое, очень тяжелое.
– Очень тяжелое... А жива будет?
Михаил Петрович промолчал. На подобный вопрос он ответил бы только самой Фиалковской уверенно и твердо: конечно же, будете жить, ушибы совсем неопасны... Святая ложь врача! Но говорить это Синецкому – бесполезно, того не нужно успокаивать.
– Понимаю, Михаил Петрович, понимаю... Будете оперировать?
– Придется.
Пожалуй, нет у хирурга более тяжкой минуты, чем та, когда он вынужден оперировать очень близкого человека. Михаил Петрович знал это. Их профессор, например, лишился однажды чувств, когда увидел внука на операционном столе... Где уж там оперировать!
В перевязочной Михаил Петрович не отходил от раненой. Он уже на время закрыл повязкой пневмоторакс, обработал ушибы и ссадины и теперь обдумывал ход операции, без которой невозможно спасти Лидию Николаевну. Время от времени он поглядывал на часы, с минуты на минуту ожидая приезда Светова.
– Михаил Петрович, – тихо позвала Фиалковская.
– Я здесь, Лидия Николаевна, – он склонился, заглянул в воспаленные, чуть помутневшие глаза.
– Маме сообщили?
– Нет, нет, не сообщали.
– Хорошо... Потом... пусть приедет... Здесь... не нужно меня хоронить...
– Что вы, Лидия Николаевна, что вы, – поспешил он с возражением и, чтобы рассеять ее мрачные мысли, бодро проговорил: – Все будет отлично, ваши пустяковые ушибы заживут быстро...
Она осталась совершенно равнодушной к его бодрому тону и, словно самой себе, прерывисто сказала:
– Голова... раскалывается...
«Неужели перелом основания черепа?»
Приехал Светов. От машины до больничного крыльца он бежал, неся в руках металлические барабаны для стерильного материала. Вслед за ним спешила женщина – должно быть, операционная сестра.
Михаил Петрович встретил хирурга в коридоре.
– Что с ней? – спросил Светов, не здороваясь.
– Идемте в перевязочную.
Не разговаривая между собой, а только переглядываясь, хирурги вдвоем осмотрели раненую.
– Крепись, Лидочка, сейчас мы тебя подремонтируем, – весело говорил Светов, легонько похлопывая ее по руке. Потом он кивнул головой Михаилу Петровичу, и они вышли в коридор посоветоваться. – Тяжелейший случай, – вздохнул Светов.
– Надо немедленно оперировать.
– Операция на грудной клетке и в таких условиях?
– А что делать?
Светов развел руками.
– Вы правы. Другого выхода нет.
– Нужна рентгенограмма черепа.
– Это можно. Сейчас вызову по телефону рентгенопередвижку.
* * *
Обычно в воскресные дни стационарных больных навещали родичи и знакомые. Они приносили лакомства, рассаживались в саду на скамейках у клумбы или под грибком, кому где нравилось, рассказывали домашние и сельские новости.
А сегодня все было по-другому. Посетители передавали узелки, пакеты или свертки и настороженно спрашивали:
– Как она, Лидия-то Николаевна?
Больные ничего не могли ответить, потому что сами ничего толком не знали, и молча уходили в палаты. Не до разговоров было, не до новостей, коль с их доктором стряслось такое, коль самоё лечить надо.
После операции Фиалковскую положили в маленькую двухкоечную палату-изолятор. Лидия Николаевна била очень слаба. Ее мучила одышка, одолевал надсадный кашель с кровью. После каждого приступа кашля она чуть ли не теряла сознание, и хирурги беспомощно переглядывались меж собой, не в силах помочь. Повысилась температура, пульс по-прежнему был частый и слабый.
Там же в палате сделали рентгеновский снимок черепа, и пока техник в кузове специальной машины проявлял пленку, Светов, сидя на табуретке рядом с кроватью, пытался подбодрить Фиалковскую.
– Не волнуйся, Лидочка, все идет нормально, кашель скоро пройдет, мы с Михаилом Петровичем назначили тебе такое лекарство!
– Спасибо, – тихо ответила она, силясь улыбнуться. Улыбка получилась жалкая, болезненная.
Потом хирурги наедине долго и придирчиво изучали еще мокрую рентгеновскую пленку – снимок черепа.
– Кажется, все в норме, – удовлетворенно сказал Светов.
– Да, да, все в порядке, перелома нет, – согласился Михаил Петрович.
– Теперь избежать бы послеоперационных осложнений.
– Будем надеяться, – неуверенно ответил Михаил Петрович. И он, и Светов, и сама Фиалковская знали, к чему иногда приводят контузии и повреждения легкого концами сломанного ребра... Но думать об этом не хотелось.
15
Говорят, что человек может ко всему привыкнуть и охладеть – к богатству, бедности, высокой должности, славе, даже к своему собственному страданию. И только врач, настоящий врач, никогда не охладевает к судьбе своего больного.
Вот так и Михаил Петрович. Ему до боли, до бессонья было знакомо незатухавшее беспокойство за жизнь каждого оперированного им человека. А нынешнее беспокойство, кажется, ни с каким прошлым сравнить нельзя, потому что в палате-изоляторе лежала Фиалковская.
На ночь он остался в больнице, боясь отойти от Лидии Николаевны. Рита постелила ему на кушетке в крохотном кабинетике врача. Спал Михаил Петрович плохо, часто просыпался, на цыпочках подходил к палате, осторожно отворял дверь. Лидия Николаевна спала. «Хорошо, – успокоенно думал он. – Сон – лучший лекарь...»
Утром, еще лежа на кушетке, Михаил Петрович услышал доносившийся из коридора негромкий разговор медицинских сестер (одна сдавала дежурство, другая принимала).
– А кто обход будет делать?
– Сама сделаешь. Назначения в историях есть, что еще нужно...
– Ох, без врача худо, а Лидия Николаевна когда еще поднимется...
«Что же ты лежишь, иди, помоги им, – подтолкнул он себя. – Пусть стационарных больных немного, но лечить их нужно».
Тут же в кабинете Михаил Петрович умылся, вышел в коридор, сказал сестре:
– Идемте на обход.
После осмотра больных он попросил Риту сбегать на почту и отослать телеграмму главному врачу с просьбой продлить отпуск на две недели без содержания.
– Вы остаетесь у нас! – радостно блестя глазами, воскликнула девушка. – Ой, Михаил Петрович, а мы все боялись, мы все очень боялись, что вы уедете, бросите нашу Лидию Николаевну...
– Врач не может бросать больного.
– Ой, правильно, – подтвердила Рита и побежала на почту.
Михаил Петрович опять зашел в палату к Фиалковской, стал расспрашивать ее о самочувствии, хотя и без того видел, что состояние Лидии Николаевны пока не улучшилось. И температура высокая, и слабый пульс, и дыхание затруднено, и тот же лютый кашель с кровью. И кто знает, какая беда еще нагрянет...
Доктор Воронов был человеком крепким. Он уже много работал, видел умирающих и каждую смерть встречал как врач, ругая несовершенство своей науки или родственников, что поздно привезли больного. Как врач он знал, что смерть в иных случаях неизбежна, и мирился, и переносил все это. Но то, что произошло с Лидией Николаевной, ошеломило его, и в этой маленькой больничной палате он терял спасительное самообладание врача и становился просто человеком, которому невыносимо жалко другого человека.
Было еще одно, быть может, самое неприятное: Лидия Николаевна боялась, она очень боялась и вот сейчас тихо говорила ему:
– У меня... развивается пневмония...
– Нет, нет, – убеждал он.
– У меня плеврит... абсцесс легкого...
– Ничего этого у вас нет, – доказывал он. – Все идет гладко, без осложнений.
– У врачей никогда болезни гладко не проходят.
– Вы не врач, вы просто больная и не терзайте себя всякой выдумкой. Осложнений не будет.
– Успокаиваете?
– Нет, констатирую факт.
– Скоро амбулаторный прием...
– Не беспокойтесь, Лидия Николаевна, если будут больные, приму их.
Бурановцы знали, что их докторша сама ранена, потому-то, должно быть, на прием почти никто не шел, люди приходили в больницу только по крайней необходимости.
Уже дважды звонил из района Светов, беспокоился – как там больная. Михаил Петрович пока ничего утешительного сказать не мог.
– Если что нужно, сразу звоните, – слышался в трубке озабоченный голос хирурга. – Завтра я подъеду к вам.
В больнице появился пастух Дмитрий Романович Гераскин. Он поздоровался, положил на стол белый мешочек.
– Тут, Михаил Петрович, сушеный тысячелистник. Чай заваривать. Хорошо помогает при ушибах. Может, сгодится Лидии Николаевне. Оно хоть и лекарства у вас много, а и это не помешает.
– Спасибо, Дмитрий Романович, – поблагодарил доктор. О тысячелистнике он помнил смутно – есть такое лекарственное растение, но как и когда применять его – забыл. Лечить Фиалковскую тысячелистником он, конечно, не собирался, но мешочек взял, чтобы не обижать отказом хорошего человека.
Вслед за Гераскиным приходили знакомые и незнакомые Михаилу Петровичу люди, несли яблоки, грибы, сушеную ягоду – и все для Лидии Николаевны, как будто в больнице покормить ее нечем.
Перед вечером опять заглянул Синецкий.
– Как она? – тревожно спрашивал он. – Может, что нужно? Вы не стесняйтесь, Михаил Петрович. Если надо, машину в город пошлем.
– Спасибо, Виктор Тимофеевич. Пока нужно только одно – время, – отвечал доктор и удрученно думал: «Все приходят, все интересуются, только один Ваня почему-то не заглянул, не поинтересовался...»
Вечером Рита принесла ответную телеграмму, от руки написанную на листке бумаги. Рита, конечно, знала содержание телеграммы и опять с мольбой и страхом смотрела на Михаила Петровича, как бы говоря: неужели вы уедете, неужели оставите Лидию Николаевну в таком тяжелом состоянии?
Главврач телеграфировал коротко: продлить отпуск нет возможности, выезжай срочно... Михаил Петрович скомкал в кулаке листок, со злостью швырнул его на стол.
– Какой бездушный этот ваш Корниенко, – осуждающе сказала Рита, узнавшая фамилию начальства по подписи на телеграмме.
Бездушный? Нет, Антон Корниенко добрый, чуткий парень, он просто не знает, что тут случилось.
– Придется вам, Рита, опять бежать на почту, пошлем еще телеграмму и более подробную.
– Но почта уже закрыта.
– Как закрыта? – удивился Михаил Петрович. – Значит, мы не сможем телеграфировать сейчас?
– Сможем! – уверенно заявила девушка. – Я позвоню подружке в район. Она там на телеграфе работает. Попрошу – сразу передаст. Она мне и эту телеграмму передала по телефону. Я все время названивала ей из Дома культуры. Настоящую телеграмму вам только завтра принесут.
– Молодец, Рита, вы находчивая, – похвалил ее Михаил Петрович. – Звоните, я вам продиктую телеграмму.
Только поздно вечером Михаил Петрович вернулся домой. Брат сидел за столом. Обложившись бумагами, он выписывал столбиком какие-то цифры.
– Вот бабки подбиваю. Просят меня выступить на районном активе. Представитель из области будет. Цифры нужны, – деловито говорил он. – Поручил я своим счетоводам подготовить данные, так они, мудрецы, подсунули не то, что надо... Теперь вот сам копаюсь!
Михаила Петровича поражала эта холодная деловитость брата, который даже словом не обмолвился о том, что случилось в больнице.
– Все идет как по маслу! – с радостным удовлетворением продолжал брат, любуясь колонкой цифр. – Да, я забыл спросить, что там с докторшей? Говорят, в аварию попала? – как бы между прочим полюбопытствовал он и тут же вздохнул: – Вот беда, ни одного лета не проходит без аварии, ездить не умеют, ушами за рулем хлопают.
– Ты страшный человек, Ваня, – с глухим раздражением сказал Михаил Петрович.
Брат поднял удивленные глаза.
– Чего? Чего?
– Ты ведь знаешь, кто наскочил на «москвича», кто чуть было не убил Фиалковскую. Помнишь, я просил тебя откомандировать Коростелева? Ты не сделал этого, с машиной не хотел расставаться, тебе нужны были шоферские руки. Тебе вообще только руки нужны, одни рабочие руки, на человека в целом тебе наплевать!
Иван Петрович хлопнул большой ладонью по листку с колонкой цифр.
– Ты что это ерепенишься? Ты что это мне морали читаешь? Кто ты такой, чтобы со мной так разговаривать? – вопрошал он, гневно поблескивая стальными глазами. – Нечего было волочиться за докторшей! Нечего было дразнить Коростелева. Муж да жена – одна сатана, сошлись бы, а ты шуры-муры, подвел женщину под монастырь, а теперь виноватых ищешь. Много вас таких-то умников!
...Не раздеваясь, Михаил Петрович лежал поверх одеяла на кровати в темной боковушке-спаленке. Вот опять повздорили с братом... Да что там «повздорили» – разругались, так разругались, что ему хотелось ухватить чемодан и сейчас же уйти из дома.
Нескладной получилась их встреча. А почему? Не потому ли, что они разные люди, хотя родила их одна мать? Ваня все перевалил с больной головы на здоровую и обвинил его... Глупо. «А так ли это глупо? – вдруг подумал Михаил Петрович. – Разве нет моей вины? Разве я не мог доказать, потребовать, чтобы Коростелева и в самом деле откомандировали из колхоза? Пошел бы к Синецкому, пошел бы к старшему автоколонны, те, не в пример председателю, поняли бы, помогли. Вполне возможно, что все было бы по-другому, если бы я не ходил с Лидией Николаевной в кино, не засиживался бы допоздна в ее квартире. Люди видели, Коростелев тоже видел... Я все это делал просто так, для своего удовольствия, от избытка времени, отпускнику ведь все дозволено...»
«Нет, нет, – горячо возразил сам себе Михаил Петрович, – все было не так. Не так, не так, не так, – упрямо твердил он. – Случилось непредвиденное, случилось то, что может случиться с каждым, если встретится человек, с которым интересно и поговорить, и поспорить, и даже помолчать, о котором думаешь и ждешь встречи, и придумываешь разные разности, чтобы встретиться... Я полюбил ее. Нет, Ваня, ты не вправе обвинять меня, – в мыслях отвечал он брату. – Понимаю, и ты не очень-то виноват, ты просто деловой человек, у тебя свои расчеты. Хотя все мы – и ты, и я, и Коростелев очень виноваты в том, что она лежит в больничной палате. Один из нас сядет на скамью подсудимых: Коростелева судить будут, он преступник. А наша вина, Ваня, к сожалению, неподсудна. Когда будут судить Коростелева, о нас даже не вспомнят, а нужно было бы вспомнить, потому что мы не уберегли ее...»
* * *
Еще стояли жаркие дни и тихие, по-летнему теплые вечера. Но разведчики скорой осени уже пробирались по ночам к Бурану. Они золотили деревья, оббивали в садах яблоки, студенили в Буранке воду, и по утрам немного находилось охотников освежающих купаний, и днем ребятишки не так долго задерживались на берегу. Иногда эти разведчики покрикивали голосами перелетных птиц, то посвистывали острым северным ветерком, то их можно было зримо видеть в серебристых нитях проплывающей паутины. Побывали разведчики осени и в больничном саду: деревья в нем уже кое-где подрумянены, и не шелестят они, как раньше, а чуть позванивают листвой. В листьях уже не было прежней силы, и они осыпались даже без ветра, от собственной тяжести.
Михаил Петрович держал горячую руку Лидии Николаевны, привычно подсчитывая пульс. Под пальцами ровнее и напористей билась живая жилка, радуя хирурга.
В распахнутое окно лился свежий степной воздух. Вольготно дышать таким воздухом здоровому человеку. Но Фиалковская при каждом вздохе чувствовала боль, и если бы можно было, она дышала бы реже или вообще перестала дышать.
Невысокая тумбочка и подоконник были уставлены банками с медом, вареньем, кульками с яблоками, конфетами. Отдельно стояли в банках цветы – роскошные гладиолусы, махровые астры, лилии. Сквозь лепестки лилии просматривался зеленый кувшинчик с зубчатой крышкой.
– У вас, Лидия Николаевна, тут целый продовольственный склад, – шутил Михаил Петрович.
– Всего много, только есть не хочется.
– Вот это напрасно. Больше ешьте. Давайте я покормлю вас.
– Я не маленькая, – тихо ответила она, пытаясь улыбнуться.
– Представим на минутку, что вы маленькая. С чего начнем? С пирожков. И чур не отказываться! – разговорами и шутками он пытался отвлечь ее от боли.
Опять приехал Светов – нарочито шумный, подвижный. Он говорил, что Лидочка молодчина, что дней этак через десяток он потащит ее на танцы в районный Дом культуры, и они там непременно выиграют главный приз на молодежном балу в День урожая.
– Ты помнишь, Лидочка, как однажды в институте мы с тобой выиграли шоколадный набор за «Чардаш». Правда, мне показали только коробку, а содержимое слопали твои подружки. Но я не в обиде! – весело балагурил он, а наедине с Михаилом Петровичем тревожился: – Беспокоит меня затемнение в легком.
– Оно уменьшилось. Кровь рассасывается, – отвечал Михаил Петрович.
– Если так, хорошо. Будем надеяться, что она не подбросит нам нежелательный сюрпризик.
«Сюрпризик» подбросила Тамара. Днем Михаил Петрович получил телеграфное уведомление – в девятнадцать ноль-ноль по московскому времени его вызывает по телефону город. Сразу решив, что будет звонить главврач, Михаил Петрович обрадовался: теперь-то он объяснит Антону, в чем дело...
Но звонила Тамара. В телефонной трубке отчетливо слышался ее дикторский голос:
– Миша, ты слышишь меня? Здравствуй! У вас в больнице переполох, там получили твои телеграммы. Что случилось? Почему ты задерживаешься? Я очень, очень скучаю. Ты слышишь меня? Очень скучаю...
– Тамара, слушай внимательно. Здесь произошло несчастье. Я оперировал. Позвони Антону и скажи ему...
Тамара перебила:
– Ты оперировал? Разве там нет своих врачей? Ты скучаешь без меня?
– Прошу тебя: скажи Антону – я не смогу сейчас приехать, пусть продлит отпуск.
– Нет, нет, скорей приезжай! Ты знаешь, я немного похудела за это время, и все говорят, что выгляжу лучше...
– Тамара...
– Погоди, не перебивай и выслушай новость. У нас выступал по телевидению ректор мединститута. Я с ним говорила о тебе. Он хорошего мнения о твоей работе и пообещал предоставить молодому растущему ученому место на кафедре хирургии...
– Тамара, оставь глупости! Речь идет о серьезном! – крикнул в трубку Михаил Петрович.
– О серьезном? – Тамара помолчала немного. В трубке слышалось ее учащенное дыхание. – Уж не влюбился ли ты в доярку? Это модно теперь. У нас по телевидению недавно прошел фильм о том, как ученый влюбился в доярку. Очень забавно было...
Михаил Петрович швырнул на рычаг телефонную трубку, понимая, что разговаривать с Тамарой бесполезно, упрашивать, чтобы она все объяснила главврачу – тоже пустая трата времени... Но почему же не ответил Антон Корниенко на вторую телеграмму? Ведь он объяснил причину задержки в Буране. Антон должен понять... «Молчит, значит согласен со мной», – решил он.
На следующий день Фиалковская сказала:
– Вы не уехали, Михаил Петрович, это я виновата...
– Получено разрешение главврача. Задерживаюсь вполне законно.
– Неправда. Зачем вы обманываете?
– Понимаю, понимаю... Рита выдает мои тайны? Задам я ей за разглашение секретов... – смеясь, говорил Михаил Петрович, потом серьезно добавил: – Главврач не в обиде, он сам хирург и хорошо понимает меня.
* * *
Молва есть молва, ее не остановишь.
Поначалу, зная о том, что докторша сама слегла и в больнице принимать некому, люди почти не ходили на амбулаторные приемы. Но прослышав, что врач в больнице есть и не какой-нибудь, а председательский брат, настоящий ученый, народ повалил в больницу, кому надо и не надо. И это понятно. Ведь прежде в Буране такого не было, чтобы операции делали (на операции посылали в район), а тут, гляди-ка, Натальи Копыловой сына оперировали... А взять, к примеру, докторшу... Ведь совсем было убил ее этот подлюка самосвалом, а ученый оживил, спас докторшу... Раньше Ивану Воронову не очень-то верили, что брат его чуть ли не главный ученый в городе, но вот прошла молва, что прав был Иван Воронов, что брат у него и в самом деле большой человек, если такие операции делает. И теперь каждому, кто хоть малую хворь чувствовал, захотелось показаться ученому доктору, совета попросить.
Никто так не привлекает людей, как новый врач, о котором уже прошел добрый слух, и Михаилу Петровичу приходилось теперь туговато. Уставал он на амбулаторных приемах не менее, чем у себя в операционной.
На этот раз к нему вошел еще нестарый колхозник с фермы и цветисто пожаловался:
– Ноет, ровно гложет кто у меня коленку. А то еще стрельнет в поясницу – ни тебе встать, ни тебе лечь, как гвоздь какой в спине торчит, прямо спасу нету.
Михаил Петрович осмотрел говорливого пациента, подумал, что у того радикулит, лечение назначил, а после амбулаторного приема, не снимая халата, опять направился в палату к Лидии Николаевне. Он присел на табуретку и стал докладывать, кто приходил на прием и с чем, понимая, что это отвлекает ее от боли, от навязчивых мыслей о всевозможных осложнениях. Такие доклады тоже были своего рода лечением.
Она всегда выслушивала его с живой заинтересованностью и просила рассказывать о больных поподробней.
– Сегодня приходил Рыбников, – сообщил он о колхознике с фермы. – Что-то много у него жалоб...
– Неужели опять обострение? – забеспокоилась Фиалковская.
– Видимо, обострился радикулит.
– Радикулит? Нет, у него был бруцеллез.
– Вот как? – удивился Михаил Петрович. – А я заподозрил другое...
– Доктор Светов за такое подозрение в дым разнес бы вас на врачебной конференции.
– Да, да, забыл курс инфекционных болезней, хотя сдал когда-то на пятерку, – грустно признался он.
– Рассказывайте, кто еще приходил, какие диагнозы вы понапридумывали, – с улыбкой попросила она.
– Больная уже начинает посмеиваться над лечащим врачом? Это мне нравится: благоприятный признак, – говорил он, вглядываясь в ее чуть порозовевшее лицо.
В палату неожиданно вошел Синецкий в наброшенном на плечи не по росту коротеньком халате.
– Любуйся, Лида, я «москвича» тебе пригнал!
– Правда? Отремонтировал? – Она хотела приподняться, но Михаил Петрович вовремя удержал ее.
– Лежите, вставать нельзя.
– Но хоть посмотреть на «москвича» можно? Из окна он виден?
– Виден. Вон стоит, – кивнул на окно Синецкий.
Михаил Петрович и Синецкий вдвоем подняли кровать за спинки.
– Вижу, вижу, – восторженно проговорила Фиалковская, потом грустно добавила: – Машину легче вылечить, чем человека.
– Что ты, Лида, – горячо заговорил Синецкий. – И ты скоро встанешь. Михаил Петрович слово дал поднять тебя в рекордно короткий срок. И поднимет!
Она с улыбкой посмотрела на доктора, как бы спрашивая: это правда? вы давали такое слово? И тут же обратилась к Синецкому:
– Коробку скоростей заменил?
– Не только коробку, новый двигатель поставили! Кузов раздобыли у соседей. Не узнаешь ты своего старичка. Поскорее выздоравливай. Махнем с тобой на «москвиче» в Казахстан за утками.
Лидия Николаевна еще более оживилась и, кажется, готова была вскочить с постели, чтобы побежать к машине. Михаил Петрович радостно поглядывал на нее и думал, что Синецкий, пожалуй, хорошо придумал, подогнав к больнице отремонтированную машину.
Синецкий и Михаил Петрович вышли из палаты. Оглядывая больничный коридор, Синецкий удрученно говорил:
– Теснота здесь невообразимая.
– Поп жил – не жаловался.
– То поп, а тут колхозная медицина.
– В вашей же власти расширить возможности колхозной медицины, – заметил Михаил Петрович.
– Трудноватое дельце. – Синецкий почесал затылок.
– Но ведь каждому ясно – больница нужна.
– Верно, каждому ясно, – согласился Синецкий. – Но вы попробуйте доказать это хотя бы одному нашему председателю – не докажете. У него готов ответ: мое дело – хлеб, молоко, мясо. Другое – не моя забота. И не хочет он понимать очевидной взаимной связи между «тем» и «другим». В своих суждениях Иван Петрович, к сожалению, не одинок. Потому-то и ютится наша больничка в бывшем поповском доме. И это не от бедности, нет, строительство больницы мы смогли бы осилить без ущерба для хозяйства. Но...
– Извините, Виктор Тимофеевич, я плохо разбираюсь в ваших делах. Но если хотите знать, вот что странно и удивительно: почему же вы, секретарь партийной организации, не попытались убедить председателя силой партийного влияния? Неужели коммунист Воронов не подчинился бы воле своей организации.
– Рассуждая логически, вы правы. Но если взглянуть на это по-человечески, мы с Иваном Петровичем уж столько переломали копей, что их обломками можно было бы огородить весь Буран... Но о больнице, откровенно скажу, у нас речи не было. До меня только сейчас дошло, в каких скверных условиях приходится работать медикам.
– Жестокой же ценой вы меняете свое отношение к больнице.
– Да, цена жестокая, – признался Синецкий. – Мы вообще жестоко расплачиваемся за все наши большие и малые ошибки...
