Текст книги "Последний выстрел. Встречи в Буране"
Автор книги: Алексей Горбачев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
21
Чаще всего доктор Красносельский ночевал теперь у себя в больничном кабинете, хотя дом его стоял неподалеку от больницы, через дорогу. В доме было пусто. Докторская супруга с малолетними внуками и дочерью, женой артиллерийского командира, эвакуировались. Можно было бы уехать и самому Борису Николаевичу, но завернул к нему как-то председатель райисполкома Романов, поговорил о том, о сем, потом как бы между прочим забеспокоился:
– Эх, беда, Борис Николаевич, народу много остается в Грядах и в других селах, некому лечить будет...
– Представьте себе, Терентий Прокофьевич, и я думал о том же, – признался доктор, – да что поделаешь...
– Да, да, что поделаешь... Молодых врачей в армию отправили, старых в эвакуацию отправим...
– Терентий Прокофьевич, а что если мне остаться здесь, – осторожно проговорил доктор.
– Не советчик я вам, Борис Николаевич.
– Как так не советчик! – рассердился доктор. – А к кому, позвольте спросить, за советом мне идти? К соседскому председателю, что ли? Если так, без вашего разрешения останусь! – решительно заявил он.
Романов облегченно заулыбался.
– Что ж, Борис Николаевич, по рукам! Я ведь затем и приехал, чтобы поговорить с вами, поагитировать. Рад, что мы поняли друг друга... Не мне вас предупреждать о том, что нелегко будет.
– Э, да что там, – отмахнулся доктор. – Бог не выдаст, черт не слопает... Вот старухе что сказать? Ладно, придумаю что-нибудь...
Так вот и остался в Грядах доктор Красносельский, и его участковая больница продолжала работать при немцах, как и прежде.
– Ну, надымили, ну, начадили, хоть топор вешай. Курить-то бросили да опять начали, – с ворчливым упреком проговорила вошедшая пожилая санитарка.
– Э, Марфа, тут не то что курить, по-волчьи выть начнешь от такой жизни, – грустно отозвался доктор.
– Там парень к вам...
– Что? Больной?
– Не, должно, от Романова.
– Зови, – оживился Борис Николаевич, тыча самокрутку в пепельницу, а в следующую минуту доктор пожимал руку Дмитрию и радушно говорил: – Садись, мой юный коллега, устал? Есть хочешь?
– Спасибо, Борис Николаевич, и не устал, и есть не хочу. Промерз только.
– Сейчас мы тебя обогреем. – Доктор отворил дверь, позвал санитарку. – Приготовь-ка, Марфа, чайку!
Дмитрий достал из-под меховой куртки листовки.
– Принес вам для распространения.
– Давай, давай, придет Вера, передам, это по ее части. На вызов ушла. – Доктор Красносельский развернул одну из листовок, ладонью разгладил на столе. – Ишь ты, как разрисовал Гитлера, – заулыбался он. – Так его, сукиного сына, штыком по седалищным нервам... И текст бойкий... Бойкий-то он бойкий, а немец все-таки под Москвой. Клин, Истра, Ясная Поляна... Кто бы мог подумать, что до самой нашей Москвы дойдут... Ничего не понимаю, разум отказывается верить! – Борис Николаевич шагал по кабинету, как бы разговаривая с самим собой, потом достал из кармана газету, приспособленную для отрыва клочков на цигарки, развернул ее. – Если не искурил, прочту я тебе, друг мой Дмитрий, германскую сводку. Вот она, уцелела частично... «Падение Ленинграда и Москвы и занятие других объектов являются в большей мере вопросами времени и метеорологических условий, нежели вопросами преодоления военного сопротивления». Слышал, какой тон, какой нахальный тон! Они уже не считают нашу армию серьезной военной силой... Какое бахвальство. Оно им дорого обойдется! – Борис Николаевич оторвал от газеты клочок, насыпал табаку-самосаду, свернул цигарку, прикурил от лампы. – Трудное время настало, – негромко продолжал он. – Я вот, Митя, никогда не страдал бессонницей, и нервы у меня были железные. Само собой понятно, врачу нужны именно железные нервы, чтобы не раскиснуть, когда нужно брать быка за рога, когда иной раз минута решает – жить человеку или не жить... А теперь стали пошаливать нервы, и бессонница одолевает. Часто лежу и думаю – что, как, почему? Почему ползут мимо больницы их танки, проскакивают их машины? Порою мне чудится, будто не дорогу утюжат колеса и гусеницы, а мое сердце, будто по моему сердцу шлепают и шлепают кованые сапожища. И не спится от боли, от горя, от того, что ты не можешь повернуть все по-своему.
Санитарка внесла горячий, с душистым запахом смородины чай.
– В хате Ефросиньи Клюевой гульба идет, – с осуждением проговорила она. – Вот бесстыдная баба, понавела полную горницу немцев и бражничает с ними.
– Паршивая бабенка, при любой власти не теряется, – брезгливо бросил доктор, потом попросил санитарку: – Скажи, Марфа, Рублеву – пусть готовится в путь. И Митю отвезет, и медикаменты в лес переправит.
– Не вернулся еще наш завхоз.
– Что это он задержался? – встревожился доктор.
– Борис Николаевич, у вас же завхозом работал Толмачевский. Где же он теперь? – удивленно спросил Дмитрий.
Доктор подмигнул ему.
– И не говори, Митя... «Толмачевского» нет, есть «Рублев». Так сказать, перекрестили для безопасности. Наш перекрещенный – хитер, изворотлив, любого обведет. Одним словом, молодчина!
Вскоре вернулся и сам завхоз. Если бы Дмитрий встретил его не здесь, не признал бы в этом человеке бывшего батальонного писаря. На Толмачевском был старый, подпоясанный веревкой пиджак, старая шапка-ушанка, лапти. Лицо его густо заросло жестковатой темной щетиной, которая уже превращалась в окладистую бороду.
– Кого я вижу! Митя! – Толмачевский бросился к Дмитрию, потискал его, потом деловито стал докладывать доктору о том, что привез три мешка бинтов, сыворотку.
– Раздобыл десяток ампул крови... Правда, кровь немецкая... Но я думаю – ребятам нашим сойдет.
– Сойдет, – подтвердил доктор.
Прибежала санитарка.
– Хата непутевой Фроськи горит! – сообщила она. – Догулялась, достукалась, негодница!
Догулялась, достукалась Ефросинья Клюева... Когда пьяные солдаты уснули впокат, кто на полу, кто на лавке, кто в сапожищах на чистой хозяйской постели, сразу отрезвевшая Ефросинья натянула ватник на разорванную кофту, обула валенки, закутала платком голову. Она вышла во двор и стала из хлева носить под окна солому, потом в сенцах взяла загодя приготовленный бидон с керосином и облила солому. Возвратясь в избу, Ефросинья полила керосином горницу, где на все лады храпели сваленные самогоном захватчики, зло глянула на того рыжего, с волосатыми сильными руками унтер-офицера, который рвал на ней кофту, зажгла пучок соломы и швырнула на пол. Сама метнулась из хаты, заперла дверь на замок, Подожгла еще солому под окнами, кинулась к запряженной лошади и уехала...
Никто не знал, куда девалась Ефросинья Клюева, помянувшая друзей своих пламенем пожара и гибелью восемнадцати фашистов...
Этот пожар взбудоражил немцев, что были расквартированы по другим избам. С улицы доносились крики, стрельба.
Толмачевский пошел запрягать лошадь, но вернулся расстроенный.
– Борис Николаевич, теперь не проехать, всюду шныряют немцы, дороги перекрыты, – сказал он.
– Ладно, отложи поездку, – согласился доктор.
– Мне здесь оставаться нельзя, – забеспокоился Дмитрий.
– Ничего, ничего, – успокаивал доктор. – В случае чего, мы упрячем тебя...
– Лучшее место – лес... Я уйду, Борис Николаевич, – возразил Дмитрий. – Хату Клюевой, видимо, поджег кто-то из наших. Немцы будут искать поджигателя.
– Да, пожалуй, верно, будут искать, – ответил доктор. – Трифоныч, – обратился он к завхозу, – найди-ка ему халат подлинней да попросторней и косынку белую на голову. По снегу проползет Митя в белом.
...Снег был глубокий и рыхлый, еще не успевший слежаться. Дмитрий полз вдоль больничного забора, время от времени останавливаясь и прислушиваясь. Там и сям трещали в селе автоматные очереди, слышались крики, по-змеиному шипя, в небо то и дело взлетали яркие осветительные ракеты.
От больничного забора Дмитрий пополз к длинному колхозному сараю, что чернел вдали. За тем сараем обрыв замерзшей речушки, а за речушкой – спасительный лес. Добраться бы до леса, только до леса, а там сам черт не страшен!
Дмитрию было жарко, и трудно понять: то ли пот заливал глаза, то ли таял снег на лице. Как только белое поле освещалось мертвенным светом ракеты, он прижимался разгоряченным лицом к холодному снегу и лежал, притаившись, И опять ему вспоминался лейтенант Шагаров. Злился, очень злился он когда-то на строгого лейтенанта, но пригодилась его наука...
Гасла ракета, и Дмитрий полз дальше. Вот и сарай. Он хотел было вскочить, но вдруг из-под самого сарая вырвалась ракета, и рядом, шагах в десяти, он увидел немца с автоматом на груди и ракетницей в руках. Дмитрий вдавил тело в снег. Казалось, немец вот-вот увидит его и полоснет очередью из автомата.
«Как же я не заметил, что ракеты летят от сарая?», – Подумал Дмитрий, с удивлением замечая, что он совсем не чувствует страха, что он расчетливо присматривается к немцу, который, выпустив ракету, хватает автомат и пугливо озирается кругом. «Ему страшно, ему», – злорадно посмеивался про себя Дмитрий. Но ведь солдат может всю ночь пускать ракеты... Что делать? Как уползти отсюда? Дмитрий боялся пошевелиться, чтобы не выдать себя.
Солдат опять выстрелил из ракетницы и крикнул кому-то. Откуда-то со стороны откликнулся хрипловатый голос.
«Оказывается, они окружили все село... Да, да, вон там и там вспыхивают ракеты», – рассуждал Дмитрий.
Ему становилось холодно, мелкая, противная дрожь охватывала тело. «Так и замерзнуть можно», – тревожно подумал он и вдруг решился: нужно прорываться, лежать здесь бессмысленно, отползать назад тоже бессмысленно.
Он осторожно достал парабеллум, и когда солдат выпустил очередную ракету и она вот-вот должна была погаснуть, он дважды выстрелил в немца, кинулся к обрыву, кубарем скатился вниз и бросился к лесу. Он слышал, как у сарая истошно вопил подстреленный им солдат.
Утопая в снегу, Дмитрий шел лесом, ничего и никого не боясь.
22
– Знаешь, Гусаров, не мое дело, кому она там улыбается да с кем в снежки играет, – сердито отмахнулся Сеня Филин, услышав рассказ Дмитрия о Полине и Кузьме Бублике.
– Но ведь она подпольщица, вы сами втянули ее.
– Втянул да ошибся! – почти крикнул Сеня Филин, потом увещевательно добавил: – Ты, Гусаров, поменьше о пустяках думай.
Дмитрий обозлился. Ему казалось, что Сеня Филин скажет что-то другое, успокоит, станет уговаривать: ничего, мол, страшного в том нет, если девушка улыбнулась кому-то... Или, наоборот, сам возмутится поведением Полины, а тот просто-напросто отмахнулся, посоветовал не думать о пустяках. Но разве это пустяк? – в мыслях не отступал Дмитрий от комсомольского вожака. И не знал он тогда, не догадывался даже, что в штабном домике Сеня Филин доказывал Романову:
– Мы слишком жестоко поступаем с парнем.
– Жестоко? Ну что ж, иди, кричи на весь лес: успокойся, Гусаров, Полина выполняет наше особое задание. Улыбаться, в снежки играть, садиться к немцам в машину – все это нами присоветовано ей. Кричи, пусть все знают.
– Не утрируйте, Терентий Прокофьевич. Одному Гусарову можно было бы сказать.
– А ты уверен, что он умеет держать язык за зубами? Уверен?
Дмитрий не знал об этом разговоре. Он сидел в лазаретной землянке в своем отгороженном закутке, искоса поглядывая на портрет Полины. Сколько раз, бывало, он разговаривал с этим нарисованным им портретом, сколько хороших и ласковых слов сказал он рисунку...
Сеня Филин ошибся в Полине... А ведь он, Дмитрий, тоже ошибся, да, ошибся!
«Ты не торопись осуждать ее, – уговаривал Дмитрия кто-то посторонний. – Ты ведь знаешь, Полина и Бублик были знакомы до войны...»
«Ну и что же, ну и что же! – все кричало в нем. – Таким, как Бублик, надо плевать в глаза, а не улыбаться!»
Схватив лист с портретом, он кинулся к ненасытной железной печке, открыл дверцу и бросил измятый портрет в огонь. Он видел, как пламя жадно охватило бумагу, и сквозь белый дымок на Дмитрия какое-то время без упрека смотрели большие черные глаза...
От альбомного листа остался только красноватый пепел, но даже на пепле, как на негативе, еще можно было видеть очертания лица. Потом пепел рассыпался, смешался с горячими углями...
...Полина капризничала.
Кузьма Бублик водил ее по магазинам, намереваясь накупить подарков, но вот беда: никак не могут они подобрать покупки. Там духи не нравились ей, там цветастый платок чересчур ярок, там туфельки не по ноге...
– Неужели в Криничном больше нигде нет магазинов? – с обидой и сожалением спросила Полина. – До войны сколько их было...
– Есть еще магазин. Мой сосед Бычок развернул торговлю... Я сперва думал – шутит, а он, черт колченогий, такое дело раздул... Идем к нему.
– Идти к твоему дому? В другой конец Криничного? Кавалер называется... Я и так устала, – закапризничала Полина.
– Сейчас лошадь возьмем.
Они подошли к бывшему зданию Дома пионеров, где размещалась теперь полиция. Кузьма Бублик крикнул какому-то полицаю, чтобы тот запряг в санки буланого.
– Прокачу тебя с ветерком!
– Это дело другое, – согласилась она.
Усадив Полину в санки, Бублик сам уселся рядом.
– Давай к моему дому, – приказал он полицаю и шепнул на ухо спутнице: – Отныне каждое твое желание – закон для меня.
Она кокетливо погрозила ему пальцем.
– Смотри, у меня может появиться много желаний...
Они подкатили к бывшему бубликовскому амбару. Там хозяйничал Тихон Бычок. У Тихона был вид человека, во всем преуспевающего: он хорошо одет, чисто выбрит, предупредительно вежлив, как и положено быть частному торговцу.
– Кого я вижу! Кузьма Илларионович! – обрадовался хозяин. – Милости прошу! Милости прошу! Чего изволите? Что завернуть?
– Дай сперва оглядеться, – ответил Бублик.
– Что, Кузьма Илларионович, поздравить можно с повышеньицем? Шутка ли – заместитель начальника полиции, правая рука самого господина Самоедского... Не фунт изюму!
Кузьма гордовато вскинул голову. На его лице поигрывала довольная, снисходительная улыбочка.
– Далеко пойдешь, Кузьма Илларионович, – восхищенно продолжал Тихон Бычок. – Повернулась к тебе эта самая судьба своим личиком... Глядишь, и начальником станешь!
– Я думаю, ты тоже на свою судьбу не в обиде.
– Ды как же можно обижаться, Кузьма Илларионович! – театрально воскликнул торговец. – Жизнь-то пошла – лучше и не надо! А это, соседушка, что за барышня с тобой? Кем тебе доводится?
– Невеста, – вместо Бублика ответила Полина.
– Ах, ах, ды пора моему соседу семейством обзаводиться... По такому важному случаю винцо у меня есть. Крымское...
– Позвольте, господин Бычок, нам самим выбрать покупки, – оборвала его Полина.
– Ды сделайте одолжение...
– Дайте вон тот шарфик и духи.
– Сей момент, сей момент.
– Ходим, ходим по магазинам и нигде не видим ничего съестного. У меня дома хоть шаром покати, нет никаких запасов, – пожаловалась Бублику Полина.
– Сосед найдет, он запасливый. Послушай, Егорыч, – обратился Бублик к Бычку, – найди-ка ты чего-нибудь на зубок.
– Кузьма Илларионович, сам знаешь, как строго с этим...
– Ну, ну, брось...
– Да ведь чего бросать-то.
– По-соседски.
Тихон Бычок улыбнулся.
– Ну, разве только по-соседски...
– Что у тебя есть?
– Ды ежели по-соседски, то и маслице можно найти, и сальце. – Он достал откуда-то брусок желтоватого сливочного масла и положил на прилавок.
– Вот и нашлось, – обрадовался Кузьма Бублик. – Заверни, сосед!
– А куда класть-то?
– Дайте вон тот чемодан, – попросила Полина. – Нет, нет, вон тот, побольше.
– Пожалуйста, пожалуйста, – с готовностью отвечал Бычок. – Все уложу, все упакую... Маслица пять килограммов, сальца три килограмма.
– Что ты записываешь, Егорыч, свои люди – сочтемся по-соседски, – оборвал хозяина Кузьма Бублик.
– Ну, ежели по-соседски... По-соседски можно... По-соседски еще баночку рыбных консервов, баночку мясных... Люблю хороших людей. С хорошим человеком и по рюмочке даже не грех. – Тихон Бычок достал бутылку, маленькие граненые стаканчики, наполнил их. – За твою красавицу-невесту, Кузьма Илларионович.
Полина от выпивки отказалась, а мужчины чокнулись, выпили. Кузьма Бублик взял с прилавка тяжелый чемодан.
– Молодец, Егорыч, не поскупился, – похвалил Бублик. Он вынес из магазина чемодан, уложил его в санки.
– Вот спасибо, Кузьма, теперь надолго хватит мне продуктов, – радостно благодарила Полина и вдруг забеспокоилась: – Ой, на прием опаздываю! Меня больные ждут...
– Не опоздаешь, у нас транспорт. Ну-ка, отвези Полину Антоновну в Подлиповку, – приказал Бублик полицаю.
Полицай испуганно проворчал:
– Ближний ли свет в Подлиповку... Как же я через мост перееду, там патрули, а у меня пропуска нет, – приврал он. Было заметно, что ему боязно ехать в Подлиповку.
– До моста я сам с тобой доеду. Пошел!
Проводив покупателей, Тихон Егорович запер дверь на крючок, опустился на ящик и стал вытирать рукавом пот с лица.
Из-за перегородки вышел директор школы Карташев.
– Ты что, Егорыч? – забеспокоился он.
– Что, что... На пороховой бочке сижу, вот что!
Карташев тихо засмеялся.
– Тебе, ухарь-купец, не привыкать иметь дело со взрывчаткой. Все упаковал?
– Все... Видели, небось, как руки у меня дрожали? Сам был ни жив ни мертв.
– Не то я видел, Тихон, – ласково сказал Карташев. – Молодчина ты, на пятерку с плюсом работаешь. Я, грешник, думал, что ты не минами, а и в самом деле маслом и салом нагрузил чемодан... На высоком уровне получилось у тебя.
– А чего мне это стоило?
– Ты, Тихон, по-другому спроси: чего это будет стоить врагам нашим?
– Эх, Ефим Силыч, втянули вы меня...
– Опять же не так говоришь. Не я втянул. Родина. Понимаешь, Тихон, она втянула, ради нее все мы и живем и добрые дела делаем.
– Я-то понимаю, да жена на меня каждодневно лается. Обдираешь, говорит, своих же людей... Магазин спалить грозится. На немца, говорит, работаешь, супротив своих идешь. А я сказать ей не могу, на кого работаю. От жены своей и прячусь...
– Ничего, ничего, Тихон, придет время – все всё узнают. Ты спокойно работай, за твоими плечами сила. Помни: ты не один, много товарищей у тебя.
А тем временем Полина ехала на санках и пела. И над белыми чистыми снегами реяла ее звонкая песня.
Чудный месяц плывет над рекою,
Все объято ночной тишиной.
Ничего мне на свете не надо,
Только видеть тебя, милый мой...
У перелеска, где когда-то Романов попросился на телегу к Тихону Бычку, посреди дороги стояли запряженные сани. Какие-то люди в немецкой форме возились с упряжью, видимо, что-то у них разладилось.
Полицай попридержал быстрого коня, хотел было объехать немцев, но вдруг увидел направленный на него автомат.
– Хальт! Хенде хох!
Откликнулась Полина:
– Я еду в Подлиповку, в чемодане везу продукты.
Услышав об этом, немцы радостно залопотали, один из них ловко выхватил чемодан из санок, другой залепил добрую оплеуху полицаю.
Полина стала возражать, возмущаться, сказала, что она пожалуется своему жениху – заместителю начальника полиции господину Бублику. Немцы прикрикнули на нее, хотели даже ударить строптивую девушку, но вместо нее опять попало полицаю.
– Езжай! – крикнула Полина.
Не оглядываясь, полицай погнал коня вперед. «Немцы» тоже вскочили на сани и скрылись в лесу.
– Ну, друг, отвел душу, надавал тумаков полицаю, – хохотал Сеня Филин.
– Кокнуть нужно было гадину, – сердито проговорил партизан.
– Погоди, дойдет и до этого.
Когда вечером полицай вернулся в Криничное, его сразу же вызвал к себе Бублик.
– Ну, докладывай. Отвез?
– Отвез.
– Все было в порядке?
– Все... Только чемодан отобрали немцы.
– Как отобрали? – удивился Бублик.
– А вот так и отобрали. Встретили на дороге – куда едешь да что везешь, и за чемодан.
– Ах ты, скотина, такого плевого дела не мог сделать. Ты бы, шкура, сказал, чей чемодан, кого везешь!
– Говорил... Разве с немцами сговоришься...
Кузьма Бублик лютовал. Он то подскакивал к полицаю и совал ему кулак под нос, то отбегал, как ошпаренный, и кричал:
– Разиня! Мешок с дерьмом!
– Чего ты кричишь на меня, – в свою очередь озлился полицай. – Сам ехал бы. Сам трусишь, а на других зло срываешь.
Бублик ухватился за кобуру.
– Ты с кем разговариваешь, негодяй! – завопил он. – Червям на корм захотелось? Я тебе могу устроить протекцию!
23
Хрипловатым, простуженным голосом Кухарев докладывал в штабном домике о результатах разведки. Его слушали, не перебивая. Романов сидел за столом, время от времени поднося к потухшей цигарке зажигалку; Сеня Филин стоял у занавешенного оконца; сержант Борисенко прислонился к дверному косяку, покуривал, выпуская дым в щель; недавно приставший к отряду с группой бойцов майор-артиллерист, назначенный начальником штаба, что-то отмечал на карте.
– Другого выхода, Терентий Прокофьевич, нет, нужно рвать днем, – заключил свой доклад Кухарев.
– Обсудим, обсудим, Иван Фомич. Поезда, говоришь, идут точно по расписанию?
– Точно по немецкому расписанию. Секунда в секунду.
– Надо, чтобы они пошли по нашему, по партизанскому расписанию, – сказал Сеня Филин.
– Верно, – подтвердил Романов. – Что скажет начальник штаба? – обратился он к майору.
– С академической точки зрения операцию ничем нельзя обосновать.
– Как же нельзя, товарищ майор, – обиделся Кухарев. – Внезапность – раз, партизанская смекалка – два.
Романов глянул на сержанта Борисенко.
– Что скажет подрывник?
– Интересное дело! – откликнулся тот. – Мина удобно устроена. Молодец изобретатель. Рванем!
– Вот – «рванем»... Академически надо обосновать. – Романов хитровато улыбнулся майору.
Начальник штаба тоже улыбнулся.
– Можно обосновать потом, когда мост рухнет.
– Вот это другая статья, – обрадовался Кухарев, чувствуя, что его задумка будет принята.
– Давайте, товарищи, все хорошенько обмозгуем, каждый шаг рассчитаем, иначе нам не нарушить расписания движения вражеских эшелонов. А нарушить нужно незамедлительно.
...Ярко, до боли в глазах ярко светило солнце. Крохотными, неисчислимыми осколками зеркал поблескивал холодный искристый снег. Тишина. Только где-то на опушенных инеем деревьях весело пересвистывались юркие синицы.
Дмитрий лежал в снегу на опушке леса. Конечно, ему здесь лежать не обязательно, в лесу он оставил сани, на санях мешок с медикаментами... Но ему все-таки интересно посмотреть, как будут взрывать железнодорожный мост.
Вообще-то чудно! Среди бела дня и взрывать мост? Сказка! Видимо, партизанские командиры зарапортовались, позабыли о том, что у партизан самая верная союзница – ночка темная. Темной ночью можно было бы подползти к мосту и рвануть... А днем? Пустая затея, фантазия, детская игра... Пролежат партизаны до темноты, ночью подорвут мост и вернутся на свою базу в теплые землянки...
Сквозь хаотическое сплетение ветвей Дмитрий видел мост. Ажурный, черный, точно облитый тушью, пролет моста четко вписывался в небогатый зимний пейзаж и как бы царствовал над всем: над отдаленной полоской леса, прибрежным низким кустарником, белой лентой реки, скованной крепким льдом и заботливо укутанной снегом. Чуть поодаль от моста, в низинке, виден барак. Над бараком, расширяясь вверху, сизоватыми столбиками поднимались дымки из двух труб. И все, что видел перед собой Дмитрий, дышало извечным покоем и мирной тишиной, и трудно было поверить, что где-то идет война, что, быть может, в эту минуту под Москвой беснуется грохот и черной гарью покрываются снега Подмосковья...
А здесь, на опушке леса, тихо... Но вот где-то вдали стал проклевываться какой-то неясный шум. Все отчетливей и отчетливей слышалось пыхтение паровоза. Это полз немецкий эшелон. Перед мостом паровоз прогудел (Дмитрий сперва увидел белый дымок рядом с крышей будки машиниста, а уж потом до слуха донесся резкий, дребезжащий свист). Эшелон прогрохотал через мост и пополз дальше, подминая под себя нити рельсов. Казалось, он изорвет, изжует эти нити, но они выскакивали из-под колес невредимые и стелились по шпалам, по насыпи.
«Еще один эшелон прошел, значит немцы под Москвой станут сильнее, – подумал Дмитрий. – Почему же мы пропустили? Почему?»
– Секунда в секунду проследовал, – послышался голос. Дмитрий повернул голову. Метрах в пяти-шести от себя увидел Романова. Тот лежал в снегу с биноклем.
– Что, замерз, Гусаров? – спросил командир. – Шел бы ты к саням, там потеплее, там побегать можно.
– Хочется посмотреть, как взорвется мост, – ответил Дмитрий. Ему захотелось глянуть в бинокль, но удобно ли просить у командира? А почему неудобно? Он подполз к Романову.
– Терентий Прокофьевич, можно мне посмотреть в бинокль?
Романов недовольно глянул на него, хотел даже прикрикнуть – не приставай с пустяками, но, встретив полный любопытства взгляд молодого партизана, заулыбался.
– На, Митя, посмотри.
Дмитрий поднес к глазам бинокль. Сперва он увидел небо, такое же далекое и холодное, какое видно и без бинокля. Но вот к нему как будто подскочил ажурный пролет моста, и не черный он оказывается, а красноватый, чуть подернутый инеем. Черным, закопченным был только верх пролета. Дмитрий повел биноклем чуть в сторону и тут же близко-близко увидел немецкого часового. Часовой был в каске, шея и половина лица закутаны каким-то серым платком. Дмитрию даже показалось, что он встретился взглядом с часовым, и вздрогнул от этого, резко оторвал от глаз бинокль.
Романов засмеялся.
– Что, Митя, страшно стало?
Дмитрий виновато улыбнулся. Ему и в самом деле было страшновато вблизи рассматривать часового и в то же время интересно. Он хотел навести бинокль на барак, чтобы заглянуть в окно и увидеть охранников – что они там делают... Но Романов торопливо сказал:
– Дай-ка сюда бинокль!
Через мост шагали четыре солдата. Теперь даже без бинокля было видно, что они в касках, головы замотаны шарфами или женскими платками. Солдатам холодно. У грибка для часового они остановились. Вместо продрогшего часового встал под грибок другой. Двое пошли назад, видимо, к бараку, а двое пошагали по шпалам к будке путевого обходчика.
Подполз Кухарев, зашептал:
– Ну, Терентий Прокофьевич, все идет, как по расписанию.
Романов отполз куда-то.
– Иван Фомич, неужели мост можно подорвать среди белого дня? – опять усомнился Дмитрий.
Кухарев улыбнулся, ответил тихо:
– Не веришь? И правильно. В том-то и соль, что немцы тоже не верят в такое наше нахальство. Днем они дрыхнут в тепле, а всю ночь постреливают, ракеты пускают... Да и кому придет в голову, что при солнышке кто-то на мост нападет. Скажи мне кто другой, тоже не поверил бы... Я, Митя, все здесь на животе изъездил, днями-ночами лежал да наблюдал. К путевому обходчику наведывался за милостынькой, прощупал, думал, помощником окажется. Нет, гнида гнидой. Тем хуже для него... Задумка у нас, Митя, дерзкая, а вот что из того выйдет, сам господь-бог не ведает.
Любопытство разбирало Дмитрия. О том, что задумано в штабе, ему, разумеется, не доложили. Он знал только одно: партизаны отправляются на задание, и ему тоже было приказано ехать. Его дело – раненые, вовремя перевязать, вовремя укрыть и отвезти потом на базу в лазаретную землянку. Вот и все. А то, что он лежит в снегу и наблюдает за мостом и при удаче, наверное, увидит, как рухнет ажурный пролет, это его, так сказать, частная инициатива. Он даже побаивался, что Романов прогонит его к саням. Нет, не прогнал.
– Идут, идут, – взволнованно прошептал Кухарев и напрягся весь, даже привстал чуть-чуть. – Ничего, ничего, ребятки, смелее, – говорил Иван Фомич. Со стороны могло показаться, будто он шепчет молитву.
Дмитрий недоумевал: отчего так разволновался Кухарев? Почему в его шепоте слышится тревога? Ну, возвращаются от будки солдаты, а с ними какой-то человек. Да это же путевой обходчик! Вот он останавливается, проверяет путь, орудует каким-то инструментом... И вдруг солдат грубо толкнул обходчика.
– Вот гады, издеваются над человеком, – возмутился Дмитрий.
Кухарев тихонько засмеялся в ответ.
– Все нормально, Митя, все как надо...
Удивленно глянув на него, Дмитрий сказал:
– Взять бы снайперскую винтовку...
– Ты погоди, погоди с винтовкой-то, – прервал его Кухарев. – То наши идут.
– Наши? Какие наши?
– Да ведь подлые душонки тех солдат, что, к будке шли, уже, наверно, аусвайсы, пропуска, значит, в рай требуют... А к мосту идут переодетые Травушкин, Сеня Филин и дружок наш, Володя Борисенко.
Дмитрий почувствовал, как что-то горячее и тяжелое обрушилось на него, опалило сердце, и сердце замерло в груди, перестало биться. Полными страха глазами он смотрел на Кухарева. Ему не верилось, чтобы Травушкин, Сеня Филин и сержант Борисенко открыто шли по насыпи на автоматы, на пулеметы, на верную гибель...
– Это, Митя, и есть наша задумка, – сказал Кухарев и с тяжким вздохом добавил: – Лишь бы все обошлось, лишь бы все по-нашему вышло...
Кругом было тихо. Даже юркие синицы и те не пересвистывались. Они будто замерли на ветках и следили за теми троими, что шли по насыпи, по клавишам шпал.
А партизаны шли и не торопились, будто показывая свою удаль товарищам, которые напряженно следили за ними. Было трудно разобрать, где Травушкин, а где Филин, потому что оба они в касках, в длинных шинелях, с замотанными головами.
В гнетущей тишине опять проклюнулся неясный шум.
Дмитрий всполошился.
«Опять идет эшелон, это может помешать им», – билось у него в голове. Он видел: Травушкин (тот был повыше Сени Филина) остановился у грибка часового и, отвернувшись, стал прикуривать. Сержант Борисенко остановился посреди моста. Поставив ящик с инструментами, он стал что-то подвинчивать. Сеня Филин перешел мост, и вдруг, как по команде, оба они – Травушкин и Филин – застрочили из автоматов по часовым, потом все трое кинулись назад и побежали по насыпи. От леса мчались к железной дороге сани.
А эшелон уже подходил к мосту. Машинист, видимо, заподозрил что-то неладное, но остановить эшелон уже не смог. Дмитрий видел, как на мосту, под колесами паровоза, молнией блеснула вспышка, паровоз легко подскочил и рухнул вместе с пролетом на белую ленту реки, а в следующее мгновение раздался могучий стон взрыва. И еще Дмитрий успел заметить, как вагоны, будто игрушечные кубики, с треском и скрежетом сыпались в реку.
– Отходить! – крикнул Романов.
Дмитрий побежал в глубь леса, где стояли сани. У него было такое чувство, будто свершилась одна из его фантазий, будто он сам рванул мост. На просеке его обогнали сани, и на санях он увидел героев нынешнего дня – Травушкина, Филина и Борисенко.
Разгоряченные партизаны собрались в лесу.
– Все в сборе, товарищи? – крикнул Романов.
– Так точно, товарищ командир. Потерь нет, – отозвался Рубахин.
– Так, полдела сделали, – улыбнулся Романов.
– Полностью все обделали, Терентий Прокофьевич, – ответил ему Кухарев.
– Нет, Иван Фомич, для полноты нам еще нужно уцелеть самим, – возразил Романов. – Немцы не простят нам такого нахальства и постараются отыграться. Как это говорится – по коням! – скомандовал он.
