Текст книги "Ключ к загадке (СИ)"

Автор книги: Алексей Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

– Уолтер Чемберз?! – Шварц спохватился и перешел на уверенный английский. – Не ожидал, что вы прибудете так скоро. Подождите секунду.

Он подошел к двери, выглянул наружу, убедился, что никого нет, замкнулся.

– У меня сейчас не так много посетителей, не то что раньше, – с грустной улыбкой вздохнул Шварц. – Сами понимаете, эти новые законы не способствуют развитию бизнеса, да и компания, развернутая против нас на уровне правительства. Но многие местные жители точно знают – если нужен качественный товар, обращайся к Шварцу, он не подведет. Потому и наведываются ко мне в лавку порой в самые неподходящие моменты.

– Я все понимаю, – кивнул мужчина.

– Что же, – Шварц хлопнул ладонями и потер их друг о друга, – перейдем к вашим проблемам, мистер... Простите, господин Чемберз не сказал, как вас зовут.

– Джек Блэк, – ответил мужчина.

– Джек Блэк, – Шварц словно бы распробовал имя своего гостя на вкус. – Да мы с вами однофамильцы! Псевдоним так себе, мистер Блэк. Настоящее имя не назовете.

Мужчина не ответил на вопрос, отстраненно рассматривал товары.

– Понятненько, – Шварц не обиделся. – Ну, пойдемте, – завесив занавески, и вернувшись за прилавок он скрутил ковер-дорожку и поднял крышку, за которой находились ступеньки, ведущие в погреб.

Мужчины спустились вниз, Шварц зажег лампочку, болтающуюся у свежепобеленного потолка. Взгляду Блэка открылось заставленное ящиками помещение. У одной из стен стоял верстак, на котором лежала небольшая коробочка.

– Полагаю, это для вас, – Шварц кивнул в сторону коробочки. Блэк недоверчиво глянул на хозяина, подошел к верстаку.

– У вас нет чего-нибудь, чем бы я мог ее открыть? – спросил он у Шварца.

– Одну секундочку,– Шварц направился к ящикам, просунул руку между ними, достал оттуда ломик длиной с локоть протянул его Блэку.

– Благодарю, – вскрыв коробок, мужчина заглянул внутрь и обнаружил там новенький Вальтер ППК. – Отлично! – он достал из кармана деньги и протянул их Шварцу.

– С вами приятно иметь дело, – улыбнулся хозяин, пересчитывая купюры. – Надеюсь, я могу рассчитывать, что в случае если вы попадете в переделку, полиция не узнает моего имени?

– Само собой разумеется, – кивнул мужчина. – Тем более у меня к вам будет еще одна просьба. Точнее две.

– Я весь внимание.

– Мне нужно навести справки относительно одного человека: где бывает, что делает, возможно, узнать адрес проживания. Мне точно известно, что в настоящий момент этот человек в Берлине. Зовут его Карл Эмберх.

– Я слышал это имя, – оживился Шварц. – А зачем он вам нужен, могу полюбопытствовать?

– К сожалению нет.

– Какие вы англичане скрытные, – хмыкнул еврей. – Кто он такой, этот ваш Эмберх?

– Состоит в НСДАП, состоит на госслужбе.

– Это все?

– Пока да, но если что-то самостоятельно сумею разузнать, то сообщу при следующей встрече.

– Полагаю, хватит и этих сведений. Ну а вторая просьба?

– Мне нужно настоящее оружие. Хотя бы винтовку.

Шварц опустил голову, правой рукой почесал подбородок.

– Сложновато будет. Очевидно, вы хотите кого-то убить, а мне такие проблемы ни к чему.

– Я же сказал – ваше имя ни в коем случае не всплывет, в этом можете быть уверены.

– Боюсь, вашего слова недостаточно, господин Блэк. На меня ведь могут выйти и без ваших показаний. Впрочем, я многим обязан мистеру Чемберзу, а он просил сделать для вас все, что возможно. Его просьбу я выполню. Но понадобится время. Приходите в конце месяца, недели через две.

– Договорились. Спасибо вам, господин Шварц. Поверьте, вы помогаете хорошему человеку.

– Хороший, плохой – это, знаете ли, категории оценочные, в нашем деле неприемлемые. Когда надо плохой станет хорошим, а хороший плохим.

– Может вы и правы. До встречи, – мужчина спрятал пистолет во внутреннем кармане своего плаща, стал подниматься по лестнице.

– Погодите прощаться, дверь же замкнута.

Еврей поднялся вместе с ним, закрыл подвал, расстелил ковер, открыл занавески, отомкнул дверь, выглянул наружу.

– Вроде никого. Бывайте, господин Блэк, – Шварц похлопал своего нового знакомого по плечу. – Будьте осторожны, сейчас в Германии не так безопасно, как в Англии.

– Обязательно, – кивнул мужчина в ответ.

Оставив лавку Шварца за спиной, бывший английский военный Джеймс Сквайрс твердым шагом направился на железнодорожную станцию. Ему предстояло проделать большую работу.

Глава 7

1

На долю России в двадцатом веке выпали страшные испытания, которые она, не смотря ни на что, смогла выдержать. Здесь и политическая нестабильность, и смута, развал всего государства, его восстановление на социалистических началах, коллективизация и индустриализация, которые привели к выселению миллионов кулацких семей, чудовищный голод в Поволжье, затем еще один, внутрипартийное противостояние, завершившееся чистками тридцатых годов.

Совершенные в этот период преступления принято использовать для дискредитации не только СССР, но и всего коммунистического движения, вплоть до полного приравнивания его к фашизму, для чего в оборот ввели термин тоталитаризм. Однако серьезные исследователи, а не предвзятые и заинтересованные в пропаганде необъективной точки зрения, всегда указывали, что для подобного уравнения не имеется оснований. И на то имелись серьезные причины.

Во-первых, в отличие от Германии Россия пережила страшную гражданскую войну, которая оставила глубокий отпечаток в народной памяти. Две стороны конфликта – красные и белые – питали друг к другу искреннюю и сильную ненависть. По окончанию войны поддерживающие проигравшую сторону зачастую возвращались на прежнее место жительства. И не редко встречали там ярых сторонников красных, которые жаждали мести даже сложившим оружие белым. Суды в двадцатые годы, как правило, снимали с большинству бывших сторонников Колчака и Деникина обвинения и отпускали. Расстрел регулярно заменялся тюремным сроком в десять-пятнадцать лет. Властью был взят курс на разрядку обстановки внутри страны в надежде избежать новой вспышки насилия. В известной степени это удалось– нападения на представителей новой власти постепенно снижались, акты террора против коммунистов на местах к середине двадцатых наблюдались редко. Однако будучи крестьянской страной, Россия представляла неудачное место для построения социализма – отдавать хлеб за бесценок жители деревни не хотели, а между тем вся система хозяйствования была построена на администрировании цены как на хлеб, так и на зерно. Причем цены назначались гораздо ниже мировых и удерживались на этом уровне за счет монополии государства на внешнюю торговлю. Не удивительно, что крестьяне не рвались наращивать производство зерна, в связи с чем и произошли кризисы хлебозаготовок во второй половине двадцатых, приведшие Сталина, уверенного в наличии у крестьян громадных излишек которые те утаивали, к мысли о необходимости насильственной коллективизации. Следует отметить, что идея эта была неоригинальной и принадлежала левой оппозиции, считавшей, что темпы индустриализации в стране недостаточны.

Существовала, однако, и другая точка зрения, согласно которой кризис хлебозаготовок был вызван искусственно заниженной ценой на хлеб, а отнюдь не жадностью крестьян. Для решения проблемы хлебозаготовок достаточно было просто поднять цену на хлеб. Да, темпы индустриализации придется снизить, но конфликт между городом и деревней будет разрешен мягко и на взаимовыгодной основе. Дискуссии по этому поводу не утихали вплоть до двадцать девятого года, когда был взят курс на принудительную коллективизацию, что окончательно разрушило экономическую систему, сложившуюся в период нэпа.

Разумеется, подобное радикальное решение не могло пройти бесследно, тем более в стране, пережившей, пожалуй, самую страшную гражданскую войну в истории. Агрессивная пропаганда из центра легла на благодатную почву, ненавистники стали докладывать на своих соседей, а власть использовала этот порыв населения в своих целях. Некоторым припомнили беляцкое прошлое, другим мелкое воровство, третьим спекуляции с зерном. В начале тридцатых было сослано за Урал и в Казахстан порядка двух миллионов человек. Это помогло – не смотря на голод, возникший из-за низкого урожая и, отчасти, неадекватной реакции власти, уверенной, что урожай значительно выше и принявшейся отбирать излишки хлеба у крестьян, темпы роста индустрии оказались самыми быстрыми за всю истории России. К окончанию второй пятилетки в СССР была построена современная промышленность, благодаря которой удалось победить в войне и первыми выйти в космос.

С другой же стороны, практически потухший гражданский конфликт вспыхнул с новой силой. Люди ополчились друг на друга, у соседей появились личные счеты, люди показали свои худшие стороны. Вторая волна кризиса началась в тридцать пятом году с убийства близкого друга Сталина Сергея Кирова. Сегодня не остается никаких сомнений в том, что он был убит сумасшедшим с манией величия. Однако его смерть была использована для разрешения противоречий и во внутрипартийной среде, а затем в армии. Сначала на Первом Московском процессе в числе прочих были приговорены к расстрелу лидеры левой оппозиции Зиновьев и Каменев. Затем, на Втором Московском процессе, левая оппозиция была разбита полностью, к смертной казни приговорены еще ряд ее сторонников, в частности Пятаков и Серебряков. Наконец, на Третьем Московском процессе был положен конец правой оппозиции – смертная казнь стала карой Бухарина, Рыкова и Томского. Все названные лица были видными большевиками и активными функционерами партии как во время революции, так и до нее.

Аналогичным образом были проведены процессы в армии, казнены маршалы, хорошо проявившие себя в Гражданскую войну, в том числе Тухачевский, считавшийся главным военным теоретиком РККА.

Практически все казненные были реабилитированы впоследствии, хотя находятся люди, уверенные в том, что обвинения имели под собой реальные основания. К сожалению, никаких сколь-нибудь убедительных доказательств последнего привести никому не удается, а в ряде случаев признания подсудимых превращались в фарс. Так, например, Бухарин в последнем слове общими фразами признал свою вину, но тут же отказался от нее по каждому вменяемому ему частному эпизоду. Показателньо так же, что многим фигурантам Московских процессов вменялось в вину убийство Кирова, к которому они никак не могли быть причастны.

Таким образом, никаких оснований верить обвинительным заключениям нет. Абсолютное большинство казней, совершенных в период с тридцать пятого по тридцать восьмой, являются своеобразным продолжением гражданской войны, а действия власти, в частности Сталина, преступными.

Часто к этой вине пытаются присовокупить и другую. Например, рассказывают, что если бы не репрессии, катастрофы сорок первого не было, ведь удалось бы сохранить компетентных руководителей. Подобная точка зрения не выдерживает критики. Найти замену маршалам было возможно, причем в ряде случаев лица, пришедшие на смену расстрелянному высшему командному составу, были компетентнее своих предшественников в вопросах ведения современной войны. Что же касается младшего командного состава, то его нехватка в любом случае ощущалась бы очень остро, количество расстрелянных составляло считанные доли от числа выпускников. Поэтому даже если согласиться с мыслью, что начало войны без репрессий прошло бы лучше, то улучшения эти вряд ли были бы ощутимыми.

Далее, ухватываясь за кровопролитие тридцатых, пытаются дискредитировать советскую власть и приравнять ее к власти фашистов в Германии. На том же основании можно приравнять преступления других народов к фашистским. Например, колониальная политика Британии вела к гибели коренных жителей иногда миллионами, но никто не считает королеву Викторию тираном и деспотом. Американцы безжалостно уничтожали индейцев, на этом основании никто не приходит к выводу о тоталитарной природе либерализма. Имеется даже заготовленный ответ: мол, колониалисты действовали против представителей чужого народы, лидеры тоталитарных государств убивали собственных граждан. Только непонятно, что это меняет – ведь и там, и там гибли люди, зачастую миллионами. Почему одни действия следует считать более преступными, чем другие? Наконец, почему закрываются глаза на кардинальные различия между интернациональной коммунистической и националистической фашисткой риторикой, экономической политикой, разными этапами развития, международной обстановкой, историческими особенностями развития Германии и России?

Не может быть никаких сомнений в том, что концепция тоталитаризма при внимательном рассмотрении не выдерживает критики и является способом дискредитации коммунистических и вообще левых идей.

Также не стоит забывать, что приход к власти большевиков явился следствием неэффективной экономической политики царской России, когда средства, растрачиваемые на потребление знатью, могли быть направлены на индустриализацию. Российская Империя экспортировала в два раза больше зерна, чем СССР, при этом росла медленнее. Даже нэп с его полумерами позволил увеличить потребление продуктов питания, благодаря резкому снижению их экспорта. И революции, и гражданской войны можно было избежать, если бы царское правительство озаботилось глубокими реформами как на селе, так и в сфере построения современной индустрии. Однако сделано это не было. В итоге крестьяне поверили тем, кто обещал самые радикальные реформы – большевикам.

Многие выпускают из виду, что преступления большевистского режима в целом таковыми не воспринимались, энтузиазм, с которым встретили индустриализацию рабочие, имел и обратную сторону – люди искренне верили в наличие врагов в советском обществе и были готовы активно содействовать их уничтожению, отчего и наблюдалась эпидемия доносов, на людей, зачастую непричастных ни к каким антисоветским организациям.

Свою роль сыграла и жажда мести – как уже говорилось выше, бывшие участники белого движения проживали на прежних местах и их враги, не сумевшие расквитаться с ними в двадцатые, решили воспользоваться возможностью, представившейся в тридцатые.

В тридцать седьмом году чистки развернулись полным ходом, обстановка в стране была накалена, люди были полны подозрений, недоверчивы и зачастую агрессивны по отношению к носителям идей, отличных от их собственных. Именно в этот период произошла колоссальная вспышка насилия, не имевшая примеров в истории России, затухшая только к тридцать девятому году.

2

5 ноября 1937 года. СССР, Ленинград.

Холодно. Бодрящий ветерок гуляет по каменному, обдуваемому со всех сторон мосту. Из переулка, прилегающего к нему, показывается полураздетый юноша. На ногах легкие летние коричневые брюки, верх прикрывает только тельняшка. Обут в калоши, больше всего напоминает сбежавшего из психиатрической больницы пациента. Синие, почти как у новорожденного, мечтательные глаза мрачны, брови собрались у переносицы, губы дрожат, он бормочет что-то себе под нос.

Сонный дворник, сметающий пыль и редкую листву, замечает приближающегося юношу, удивленно глядит на него.

– Прости, прости, прости, – разбирает дворник, когда тот проходит рядом.

Пожав плечами, дворник еще некоторое время следит за прохожим, после отводит взгляд и продолжает свою работу. Юноша же быстрым шагом пересекает мост, бросив быстрый взгляд в неспешно бегущие воды Невы, замирает. Рождается идея, как все исправить, загладить свою вину, защитить честное имя отца и деда от мерзкой клеветы. Юноша замирает в нерешительности, тянется дрожащей не от холода, а от нервного напряжения рукой к горлу, никак не может принять решение. Чтобы обрести твердость и поступить, как подобает, он решил напомнить себе, с чего все началось, стал прокручивать в голове картинки прошлого, которые привели его в сегодняшний день, на этот обдуваемый со всех сторон ветром мост.

...

Внук генерала Станислава Яковлевича Шорохова, Андрей, как внуки многих видных советских деятелей, поступил в обычную часть, пытался скрыть свою принадлежность к семье высокого начальника. Служил он ни хуже и ни лучше других, нареканий не получал, с армейскими задачами справлялся исправно. Мечтал пойти по стопам деда и деда, продолжить службу, стать офицером. Хотел это не только ради себя, но и в память об отце, простом солдате, погибшим во время конфликта на КВЖД. Однако далеко не все нравилось ему в армейской действительности, далеко не со всем он мог согласиться. И если дома, в Ленинграде, он вращался в кругу людей, которые старались казаться лояльными установившемуся режиму, здесь, в армии, приходилось слышать неаккуратные слова некоторых солдат.

– Согнали всю семью в Казахстан, а я за них воевать должен, – как-то ненароком бросил один мрачный парень.

– Зерно отбирали, когда самим есть было нечего, – доверившись Андрею, рассказал второй.

– Отец говорит, куда не сунься, всюду взятки. И не поймешь, говорит, то ли советская власть, то ли по-старому все осталось, – жаловался третий.

– Оно-то жить может и стало легче, да вот только все равно голодно. Хлеб с опилками на моем веку еще не раз есть придется, – рассуждал четвертый.

– Куда не сунься, везде справку дай-подай. А где я эту справку возьму, спрашивается? Неужто попроще нельзя, подоступнее народу, – возмущался пятый.

Эти слова резко диссонировали с официальными заявлениями власти, провозглашавшими построение социализма. Ну, разве могут при социализме есть хлеб с опилками, в самом-то деле! Разве ж при социализме останется взяточничество, сутяжничество, издевательство бюрократов над простыми людьми? Не о таком социализме писал Ленин, не такой социализм обещали Маркс и Энгельс!

"Мне живется неплохо, но ведь я в стране не один, – думал после таких разговоров Андрей. – Все друг на друга докладывают, бояться даже другу довериться. Вот и сейчас не поймешь, провокаторы они или душу изливают. Если изливают душу, то неправильно мы все делаем, ой неправильно".

Легче было поверить, что его собеседники провокаторы. Ведь дед предупреждал, что у него много врагов, у самих руки коротки, потому попытаются добраться до него через Андрея.

– Ты, Андрюша, в армии рот на замке держи. Сам не доноси, и повода на себя доносить не давай. Клеветников в части встретишь, сторонись, не поддакивай, от разговора уклоняйся. Все одно, правду говорят или спровоцировать тебя хотят, с такими "друзьями" тебе не по пути.

И первое время Андрею удавалось следовать этому совету. Он уклонялся от политических разговоров, но охотно беседовал на темы житейские. На этом и попался. Больно сильно посочувствовал одному пареньку, у которого вся семья от голода в тридцать втором умерла, сам чудом спасся. Заметив в Шорохове чуткость, на него обратил внимание солдат лет двадцати четырех, отправившийся на службу после учебы, Вадим Черницын. Он был щупленький, но упрямый, политически подкованный и искренне интересующийся марксизмом человек. Не отличался особым умом, но был убедителен, хорошо говорил, умел расположить к себе слушателей.

Андрей с ним быстро сдружился, стал доверять и очень скоро начал делиться сомнениями и сокровенными мыслями.

– Сам бы не видел, не поверил бы, но ведь люди бедно живут, очень бедно, – выдавил он из себя. – Сколько лет уж страна надрывается, а все никак не родит. Говорят, производство у нас очень быстро растет, сами себя обеспечиваем товарами, а на деле-то от зарплаты до зарплаты живем. Товарища Сталина героем делают, а я вот читал...

– Т-ш-ш, – Вадим приложил палец к губам. – Ты такие переговоры в казарме не веди, позже поговорим, где-нибудь в сторонке.

И они стали разговаривать. Оказалось, оба придерживаются схожих взглядов. Оба читали запрещенную литературу и о голоде, о котором в официальной прессе ничего не говорилось, знали многое. Правда не подозревали, что по большей части то небылицы.

– Мы с тобой большевики-ленинцы, троцкисты по-сталински – как-то заявил Черницын. – А Сталин обычный фашистский диктатор. Потому нам и нужна новая революция, чтоб уж настоящих коммунистов к власти привести.

Андрей поддакивал, делился идиллическими картинами, которые рисовало его воображение, Вадим подхватывал и развивал. Они мечтали о сытой жизни для всех, соглашались, что отбирать у мелкобуржуазных крестьян хлеб правильно, но не так, как делал Сталин.

– Не до голода же доводить, в самом деле. Забирать только в меру! – настаивал Андрей.

– Нет, брат, до голода нельзя, конечно, но если крестьяне сплошь контра, то и церемониться с ними не стоит. Потому как коммунизм с такими не построишь, богатеи ведь сплошь мешочники – наготовят зерна на десять ртов и продают в три дорога, когда остальная деревня голодает.

– С такими не стоит церемониться, это да! – поддерживал Андрей.

Черницын пересказывал ему содержания бюллетеней оппозиции, которые он читал в самиздатовском варианте в студенческие годы, нахваливал Троцкого.

– Вот он голова, истинный ленинец. Будь он у власти, индустриализация началась бы раньше, а голода и вовсе не было. Так гладко пишет, умно, остро! – делился своим мнением Черницын.

– Если так, взгляды эти распространять нужно, а не прятать, – заявил Андрей. – Я парочку ребят знаю, которые колеблются, не верят всему, что пишут в "Правде", вот их и привлечем.

– Да ты что? Если сдадут, нам расстрел светит!

– Струсил? Теперь, когда мы друг другу столько наговорили, назад поворачиваешь? – разочарованно спросил Андрей.

– Не струсил, просто голову на плаху отправлять не хочу. Тут вся рота сплошь стукачи.

– А чего ж тогда ты мне обо всем этом стал рассказывать? Откуда узнал, что я не стукач?

Вадим пожал плечами.

– Глаза у тебя честные.

– Вот и я приведу ребят с честными глазами.

Черницын задумался, потом кивнул.

– Ну, хорошо, будь по-твоему, попробуем в тайне от начальства ленинский кружок организовать. Только Андрей, тут осторожным надо быть, только проверенных на встречи приводить.

– Не дурак, без тебя все знаю, – отмахнулся Шорохов.

Так Андрей оказался втянут в деятельность нелегального троцкистского кружка, за причастность к которому могли и расстрелять.

Их число очень быстро выросло до тридцати человек. Удивительно, но никто не донес, целый год они продолжали общаться между собой. Высказывания становились все резче, многие перестали таиться. Оказалось, дети кулаков искренне ненавидели действующую власть, готовы были с орудием в руках воевать против большевиков. Андрея подобные разговоры стали пугать. Он-то сам не был против большевиков и коммунизма, его не устраивали лица, оказавшиеся о власти. Свержение же Советов, переход к многопартийности и передача власти крестьянской партии казались ему жуткой крамолой, которую он твердо решил искоренить. Вадим отговаривал его.

– Не время ссориться. Пускай говорят, что хотят. Я кулацких сынков знаю – обидятся и в два счета настукачат, уж поверь.

– Тебе-то откуда знать?

– А я по-твоему откуда такой умный-разумный взялся? Уж в деревне на них насмотрелся. Большевикам я многим обязан, они из меня человека сделали, выучили, окультурили. Воевать с ними не больше твоего хочу. Но ссориться с кулацкими сынками не стану – знаю, что за гнилой фрукт они из себя представляют.

– Не станут стукачить, – отмахнулся Андрей. – Глупости говоришь. Они всех большевиков ненавидят, помогать им не станут.

– Глупости ты говоришь, потому как не знаешь кулацких сынков. Они всех подряд ненавидят, кроме себя. Нос задирают, барчуками держатся и обращаются с простыми людьми как со скотом. А как долг требовать, так они первыми перед любой властью пляски устроят. Знаешь, сколько судьям столы накрывали, чтобы те в их сторону решения принимали? И не смотрели, что судьи-то большевистские. Да и в милицию мигом бежали, если кто угрожать расправой начинал. Очень прошу, Андрей, послушай меня и не ссорься с кулаками. Уж лучше свернуть наш кружок, ничего хорошего из этого не выйдет. Как отслужим, будем думать, а сейчас все больше убеждаюсь, глупостью мы здесь занимаемся.

Андрей поразмыслил над словами Вадима. Хоть разумом и понимал, что Черницын прав, душе хотелось действовать, строить новый, справедливый мир, потому ни от кружка, ни от разговора с кулаками не отказался. Крепко, на грани ссоры, поспорил с двумя-тремя товарищами, они вроде бы признали свои ошибки.

Черницын спор слышал, после появляться в их компании перестал. Как оказалось, правильно поступил: кто-то донес и троцкистский кружок в армейской части открылся. Быстро выяснилось, что Андрей был зачинщиком. Благодаря усилиям деда, удалось смягчить наказание, до дальнейшего разбирательства Шорохову позволили остаться с дедом в Ленинграде.

– Под вашу, Станислав Яковлевич, ответственность, – строго предупредил следователь. – Мы вас ни в чем не обвиняем и не подозреваем, верим в вашу пролетарскую сознательность, а потому доверяем. Но если попытаетесь внука покрыть, не посмотрим на заслуги перед революцией, имейте в виду.

С того дня у деда начались проблемы. Врагми, о которых он говорил, решили воспользоваться ситуацией. Посыпались клеветнические, несообразные обвинения в причастности генерала к воспитанию внука в духе троцкизма. В квартире Станислава Яковлевича дважды проводили обыск, старик сильно нервничал, переживал. Перепуганный больше него Андрей прекрасно понимал, что это его вина. Он уже сто раз раскаялся за свои сомнения, поклялся и перед следователем, и перед дедом, что никогда больше не будет помышлять идти против партии, но ничего не помогло. В начале ноября тридцать седьмого Станислава Яковлевича вызвали на допрос. Старик приехал измученный, белый, с ввалившимися глазами. Ночью у него случился сердечный припадок, пришлось вызывать врача.

Андрей готов был рвать на себе волосы, чтобы хоть как-то помочь деду, выправить ситуацию. Увидев, каким стал его дед после припадка – бледной тенью себя – юноша больше не мог выносить угрызения совести. Проснувшись пятого ноября рано утром, он стал метаться по комнате, одел первые попавшиеся под руку вещи, натянул галоши и убежал из дому, сам не зная зачем.

...

Теперь, стоя здесь, у перил моста он понимал, зачем ушел, увидел выход из сложившейся ситуации. Предав Родину, наплевав на увещевания деда, опорочив память отца, он давно должен был сделать это. Но даже вспомнив обо всех несчастьях, которые выпали на долю его деда, Андрей не мог решиться на последний отчаянный поступок, который мог бы хоть немного обелить фамилию Шороховых.

– Трус, несчастный трус! – прошептал он. – Плести заговор против власти в армии не испугался, а загладить вину боишься. Довел дедушку до припадка, ждешь наверно, когда и он умрет, уж тогда точно решишься!

Андрей наклонил голову, сжал кулаки, стиснул зубы, да так крепко, что услышал треск.

– Нет! Сейчас! – закричал он, вскочил на перила и прыгнул.

...

Станислав Яковлевич спал чутко, потому проснулся, заслышав скрип входной двери.

– Слава, – позвал он, поднимаясь из своей кровати. Никто не ответил. Старик заволновался, кое-как встал, на дрожащих ногах доковылял к комнате своего внука. Сердце снова сжалось после припадка – в комнате никого не было. Ухватившись за дверной косяк, он выбрался в коридор и ухватил стоявший на столе телефон, дозвонился до своего личного шофера и приказал немедленно мчаться к нему. Те восемь минут, пока он кряхтя и вздыхая одевался, показались ему вечность.

– Станислав Яковлевич, – дверь приоткрылась, в образовавшемся проеме возникло лицо Игоря Токарева, шофера Шорохова.

– Заходи скорее! – приказал генерал. – Помоги накинуть китель. Спасибо. Теперь пошли.

– Да что случилось? – озадачено спросил шофер.

– Андрюшка пропал! Ушел поутру незнамо куда. Нужно объехать район, деваться ему некуда.

Вместе с Игорем они спустились в парадную, шофер посадил генерала на пассажирское сиденье, завел шумный двигатель и они тронулись с места.

– Нуда ехать? – спросил Игорь.

– Покружись по улицам, да смотри в оба глаза, – приказал старик, прижимая правую руку к сердцу, каждый удар которого отзывался колющей болью.

Они безрезультатно ездили по улицам и бульварам туда и обратно минут пятнадцать, пока не добрались до примыкавшей к мосту улицы

– Вот он! – обрадовано вскрикнул Станислав Яковлевич, увидев за спинами бредущей по направлению к мосту парочки своего полуголого внука, который застыл у перил. – Езжай туда, да поскорее!

– Едем, – откликнулся Игорь.

Станислав Яковлевич облегченно выдохнул, погладил левую половину своей груди, не отводя глаз от внука. Заслышав шум мотора, мужчина и женщина, видимо, гулявшие по городу, обернулись, Андрей же остался неподвижен. В следующую секунду задумчивость исчезла с его лица, появилась решимость. Станислав Яковлевич насторожился, сердце предательски защемило.

– Нет! Сейчас! – закричал Андрей, залез на перила.

Станислав Яковлевич все понял, знал – они не успеют спасти внука, он потеряет его, последнего родного человека, как когда-то потерял сына. Боль в груди сделалось невыносимой, за грудиной будто бы вспыхнул пожар, генерал Шорохов свалился с пассажирского сиденья на пол автомобиля.

...

Пальцы коснулись тельняшки, ладонь скользнула в область подмышки, сжалась, вцепившись в плечо.

– Держи его, Арчи!– заголосила Наташа. – Сам не упади!

Перевесившись через край периллы, англичанин ухватился второй рукой, сумел затащить брыкавшегося юношу обратно на мост. Он выкрикивал что-то по-русски, очевидно, ругался, но Арчибальду было все равно: он не понимал ни слова из сказанного, твердо решил воспрепятствовать повторной попытке парня совершить самоубийство. Повалив его на землю, Недвед сильно тряхнул юношу.

– Да угомонись ты! – зло бросил Арчибальд. – Наташа, успокой его, в конце концов!

Та принялась что-то объяснять парню, подбежал дворник, остановился ехавший в их сторону автомобиль. Юноша неожиданно перестал сопротивляться, застыл на месте. Арчибальд отпустил его, поднялся на ноги. Увидел как из водитель помогает выбраться из автомобиля пассажиру – пожилому седому мужчине с большими пышными усами и далеко друг от друга посаженными умными серыми глазами.

Дворник то и дело всплескивал руками и что-то оживленно болта, водитель пристально смотрел на Арчибальда, от чего Недведу стало не по себе. Наташа же растерянно смотрела то на дворника, то на водителя, то на припавшего к юноше старика.

– Что происходит? – спросил ее Арчибальд.

– Сама не понимаю, – ответила она. – Похоже, это отец этого паренька.

Услышав английскую речь, водитель заинтересовался, приблизился к Наташе и стал ее о чем-то расспрашивать. Арчибальд хотел было пойти к ним, но подскочивший с какой-то звериной прытью старик, сжал руку Недведа и стал медленно, торжественно и с придыханием говорить что-то несомненно важное, но абсолютно непонятное англичанину.