Текст книги "Князь Арнаут"

Автор книги: Александр Колин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

– Где эта шлюха?! – закричал с порога Боэмунд, сжимавший в руке длинный, больше похожий на меч, окровавленный кинжал. – У вас, матушка, спряталась?!

– Боэмон! – воскликнула княгиня, оглядываясь на мужа. – Что ты себе позволяешь?! Что вообще происходит, сын?

– Не ваше дело, матушка! У вас эта дрянь?!

– Объяснитесь, ваша светлость! – потребовала Констанс. – Я ваша мать, государыня, или вы совсем утратили разум?! Не понимаете, с кем говорите?!

Княгиня вновь повернулась к мужу, ища у него поддержки, но Ренольд упорно молчал. Он лишь подал стражнику, перепуганная физиономия которого появилась в дверях, знак убраться, что воин и сделал с превеликим удовольствием.

– Ах, простите, матушка! – кривя рот в язвительной усмешке, фальцетом пропел княжич. – Я совсем забыл. Извольте, потаскуха Милитена пролила воду из кувшина прямо на меня. Я начал её учить, а тут подвернулся её муженёк... Где Анна? Я что, не волен в своих слугах? Я что, не князь здесь?

– Вы – княжич, наследник, – напомнила Констанс. – А князь, государь наш, его сиятельство сир Ренольд.

Боэмунд, до сих пор делавший вид, что, кроме него и матери, в спальне никого нет, с притворным удивлением уставился на отчима и произнёс:

– О, простите, ваше сиятельство, я вас не заметил... государь.

Поскольку князь молчал, Боэмунд, не глядя на него, продолжал, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Надеюсь, Господь положит конец этому!

– Что ты хочешь сказать?! – прямо спросила княгиня. – Чему Господь должен положить конец?!

– Произволу, матушка, – гнусненько усмехнулся отрок и поспешил добавить: – Слуг, ваше сиятельство, слуг... Которых вы прячете! – закричал он и затопал ногами. – Это мои рабы! Мои! Я волен делать с ними, что хочу. Захочу, перережу всех!

Повернув голову к Ренольду, Боэмунд изобразил что-то вроде поклона:

– Его сиятельство пригонят новых. Ведь правда, ваше сиятельство? Если только его самого не упечёт в башню базилевс, – добавил он очень тихо и, не дав никому опомниться, обратился к матери: – Где Анна?! Где сучка?! Здесь?! – Подбежав к шторе, княжич ткнул в неё кинжалом. – Нет! Может, здесь?!

Он проделал то же самое с другой портьерой, потом ещё с одной. Затем подошёл и перевернул столик, за которым часто сиживал бедный пилигрим из Шатийона во время визитов к даме своего сердца.

– Где она?! – взвизгнул отрок, хотя и прекрасно видел, что под столиком человек спрятаться не мог. – Ах вот она где, наверное?!

Разбушевавшийся юнец поспешил обратно к кровати и, встав на колени, заглянул под неё. Не увидев ничего там, он принялся тыкать в темноту кинжалом.

Это для Анны оказалось слишком. Девушка выбралась из-под кровати и с мольбами о помощи бросилась в угол. Чтобы настигнуть её, торжествующему княжичу надо было пересечь комнату, но на пути его стоял князь.

– Пусти! – потребовал Боэмунд, оказавшись перед ним. – Пропустите, ваше сиятельство!

Ренольд и не думал двигаться. Вообще-то отрок мог и обойти князя, но...

– Дайте мне пройти! – закричал Боэмунд, и голос его, проделав все возможные модуляции, завершил, в сущности, очень короткую фразу самой высокой нотой, на которую только оказались способны связки княжича. – Дайте мне пройти! Пустите меня! – Затопал он ногами. – Дайте мне пройти!

Слово «пройти» упорно не давалось ему, всякий раз оно получалось отвратительно, потому что голос неизменно «киксовал» на нём.

Тогда Боэмунд решил ужесточить форму своего требования и закричал:

– С дороги, сволочь!

Лицо Ренольда скривилось в нехорошей усмешке.

– Ну подожди! Доберётся до тебя базилевс. Посмотрим, как ты запоёшь! – княжич развернулся и сделал шаг-другой назад, когда услышал у себя за спиной:

– А ты мне сейчас ещё что-нибудь спой... птенчик. Кукареку, например.

Резко повернувшись на месте, Боэмунд шагнул вперёд и сделал выпад кинжалом, целясь в грудь князя.

Обе женщины, и служанка и княгиня, дружно ахнули. Остриё клинка устремилось в грудь Ренольду. Он отступил на два шага, уходя от смертоносного кинжала. Однако, промахнувшись, Боэмунд сумел сохранить равновесие и немедленно, сменив тактику, попытался ударить с размаху, как мечом.

На сей раз Ренольд, видимо, решил, что с него хватит и пора положить безобразию конец. Запястье отрока захрустело в могучих пальцах. Меч выпал из ослабевшей руки. Глаза пасынка и отчима встретились на секунду. В следующий момент он, сложив в кулак правую руку, коротко ударил по мерзкой физиономии княжича.

Ренольд разжал пальцы, и Боэмунд, не издав ни звука, рухнул на ковёр.

– Боже, – прошептала Анна, – что с ним?

– Ты убил его? – с испугом спросила Констанс.

Князь покачал головой и, крикнув стражника, велел ему унести лишившегося сознания пасынка[121]121
  На все сорок три года, которые ещё предстояло прожить Боэмунду, у него осталась память об этом разговоре. Даже если бы Боэмунд Le Baube (Малыш) и захотел забыть об укороте, полученном им от отчима, то не смог бы, из-за приклеившейся к нему новой клички «Le Begue» (Заика).


[Закрыть].

Оставшись вдвоём с княгиней, Ренольд заключил мрачно:

– Он не посмел бы так вести себя, если бы не чувствовал поддержки.

– Вы правы, – согласилась Констанс. – Это сторонники патриарха. Это они настраивают его против нас... Послушайтесь мудрого Жерара Латакийского, ваше сиятельство. Езжайте к Мануилу.

Ехать к Мануилу? Ехать к Мануилу. Ехать к Мануилу!

То же самое говорил Ренольду и Ангерран, и другие приближённые, особенно те, кто был обязан своим благосостоянием и положением лично князю. В искренности их сомневаться не приходилось. Они советовали от души, не лукавя.

Что ж, славный коннетабль Иерусалимский Онфруа де Торон не зря указывал своему сюзерену на то, что Ренольд Антиохийский умеет слушаться добрых советов. В начале 1159 года Ренольд Антиохийский с дружиной, пройдя через Сирийские Ворота, отправился к разбитому подле стен Мамистры лагерю базилевса.

X

Говоря об императорах Византии, невольно представляешь себе долгобородых, седовласых старцев с мудрыми, но строгими глазами. Одного взгляда достаточно, чтобы понять, уж эти-то ребята знают, что делают, как-никак у них за спиной жизнь!

Что до мудрости, то, наверно, так оно и было. Константинополь всегда славился своей дипломатией. Двор любого из базилевсов мало походил на дворы тогдашней Европы, где всё было устроено этак по-деревенски просто: народу немного, все на глазах. Все знали, кто любит посплетничать, посудачить, а то и шепнуть на ушко самому монарху про то да про сё. Скорее уж, если и сравнивать христианский Бизантиум, то не с Парижем или Лондоном, а с мусульманскими Багдадом или Каиром.

Пожалуй, именно в Константинополе и начиналась та самая Вавилония, завоёвывать которую отправлялось на Восток уже не одно поколение рыцарей и простолюдинов из Франции и Англии, Германии и Италии. Наверное, поэтому они подсознательно чувствовали, где их настоящий враг. Мудрый, хитрый, более дальновидный, более, что ли, отёсанный в жизни, точь-в-точь как ушлый горожанин в сравнении с деревенским недотёпой, которого, как ни лезь он из кожи вон, всё равно обдурят, обведут вокруг пальца на рынке ли, в корчме ли, в суде или во дворце правителя. Ясно же, что попользуют они селянина, которому только и охота подраться один на один, силушку показать.

Византия – совсем другая, Византия – Восток, а он, как известно, дело тонкое. Тут всё – песчинки в ладони правителя, а потому нет здесь места для личной доблести. То есть есть, конечно, только служить она должна не для восхваления героя, а для возвеличивания божественной персоны базилевса. Тут никто не сражается на турнирах, не совершает подвигов во имя прекрасных дам. (Какие ещё дамы?! Известно, где бабе место!) Разумеется, взаимоотношения Константинополя с Западом не могли не оказывать известного влияния на менталитет части нобилитета, однако, по сути дела, мало что менялось. Восток оставался Востоком, Запад Западом.

Впрочем, пытаясь представить себе Мануила Комнина в начале 1159 года, мы окажемся вынуждены существенно пересмотреть свой взгляд на облик и повадки византийских самодержцев. Прежде всего, в описываемый период времени базилевс ещё не достиг даже сорокалетия. Он был всего на четыре года старше своего антиохийского вассала и на одиннадцать – новоиспечённого родственника, совсем ещё молодого короля Бальдуэна Третьего.

В официальной обстановке дворцовых церемониалов Мануил вёл себя как и полагалось помазаннику Божьему, однако «за кулисами» проявлял склонность к несвойственным византийской знати забавам. Он ценил личную доблесть, даже устраивал при дворе рыцарские турниры, благо западного дворянства при его особе всегда находилось немало. Латиняне любили Мануила за щедрость и за оказываемое им покровительство. Не раз случалось баронам Утремера, угодив в плен к сарацинам и получив свободу под обещание заплатить выкуп, направиться в Константинополь и попросить у базилевса помощи. Он редко обманывал ожидания просителей.

Наверное, в сердце Мануила жила страсть к вольной жизни – как-никак Коломан, отец его матери, венгерской принцессы Пирошки, был королём недавних кочевников-унгров. Может быть, базилевс тяготился дворцовой рутиной и мечтал в битвах врезаться во вражеские полки во главе отряда таких же бесшабашных удальцов?[122]122
  Трудно, конечно, что-либо утверждать. Однако несколько необычные для боговенчанного византийского владыки особенности поведения Мануила дают право делать такого рода предположения, ибо кому же в жизни не хотелось испытать себя? Как бы там ни было, когда жизнь потребовала от базилевса проявить именно подобные качества в битве при Микрокефалоне, спустя семнадцать с лишним лет после описываемых событий, Мануил струсил и... потерял армию. Он думал лишь о собственной безопасности, хотя его персональное вмешательство в сражение могло спасти ромейское войско от разгрома. Впрочем, ему было уже пятьдесят четыре, возможно, судьба просто опоздала. Ведь подобное случается так часто.


[Закрыть] Кто знает, возможно, в глубине души его гнездилась лёгкая зависть к таким, как Ренольд, способным запросто отправиться в набег куда захочется, а не продолжать завещанную отцом и дедом вековечную войну с норманнами и гурками, с болгарами и сербами.

Как бы там ни было, когда князь прибыл в лагерь под Мамистрой, базилевс, несмотря на письма патриарха Эмери, лишь напустил на себя строгий вид. Императору представлялось куда более целесообразным получить в лице Ренольда покорного (до поры, конечно) вассала, чем отдавать бразды правления княжеством в руки патриарха-схизматика, каковым, конечно, считал Эмери Мануил. Император так же побаивался, как бы муженёк племянницы Теодоры не попросил Антиохию для себя, мол, для деток будущих.

Одним словом, как князь Антиохийский некогда наказал монсеньора Эмери к собственной выгоде, так же собирался поступить с самим Ренольдом и Мануил. Нет-нет, базилевс вовсе не собирался выставлять князя на раскалённую крышу – занять Антиохию и вывернуть в свой карман княжескую казну император мог и так, тем более, когда сам Ренольд находился в его власти. Нет, князя надлежало потыкать носом в... в пыль, вернув себе если уж не деньги, то престиж. Престиж, его поддержание – вот какую цель, как правильно считали добрые советчики князя, преследовал базилевс в сложившейся ситуации.

Зная об этом, наш кельт захватил с собой подходящий гардеробчик – костюм кающегося грешника. В таком вот облачении вместе со своими придворными он, уткнувшись лицом в землю перед помостом, на котором возвышался трон Мануила, и пролежал до тех пор, пока базилевс не соблаговолил «заметить» его.

Происходило всё это при большом скоплении народа, при иностранных послах, при собственном византийском нобилитете. В общем всё было обставлено с надлежавшей помпой. Для начала, чтобы никто ничего не пропустил, вся антиохийская компания прошагала босиком и с непокрытыми головами по городу, а уж потом только двинулась к лагерю. Базилевс, безусловно, достиг успеха. По мнению современников, латиняне в лице князя Антиохии buvant ипе grande honte — то есть, как выразился Гвильом Тирский, испили горькую чашу позора: «Summa ignominie et populi nostri confusione»[123]123
  К покаянию в те времена прибегали довольно часто, один из известнейших случаев – это история, связанная с германским императором Генрихом Четвёртым, тот примерно в такой же вот обстановке просил прощения у папы Григория Седьмого. Последний долго не хотел миловать грешника, но в конце концов сдался – целый день простоял император босой на снегу в одной рубашоночке.
  Думаете, это помешало Генриху спустя несколько лет выгнать апостолика из Рима? Ни в коем случае. Спасибо герцогу Гвискару, вернул старика обратно при помощи своей несокрушимой конницы.
  И наши владимирские да и московские князья немало пыли поглотали, ползая перед престолами ордынских ханов. Не любим мы этого вспоминать, а ведь правда. Может, потому и не любим? Напрасно, такие уж в те поры царили порядки. Одно слово – варварское Средневековье.


[Закрыть].

Трудно поручиться, что именно сказал Ренольд в своё оправдание, однако можно не сомневаться, преданно глядя в глаза «отцу» (а как же, сюзерен для вассала всё равно что отец или уж в крайнем случае старший брат), он обещал, что, конечно же, больше так не будет. При этом наверняка держал пальцы перекрещёнными (в том случае, если подобный обычай тогда существовал).

Мануил выдвинул три условия. Первое: цитадель занимает византийский гарнизон. Второе: сам Ренольд, в свою очередь, направляет воинское соединение в императорскую армию (это, надо думать, затем, чтобы франки не вырезали ромеев, как только базилевс уберётся восвояси). И наконец, третье: латинский патриарх в Антиохии заменяется греческим. (Выслушав последнее условие, князь, что вполне резонно предположить, внутренне трясся от смеха – то-то Эмери обрадуется!)

Однако не только патриарх, но и сам король Бальдуэн были в немалой степени ошарашены, когда, прибыв весной в Антиохию, обнаружили там улыбающегося и довольного жизнью Ренольда.

Правда, он весьма скоро перестал улыбаться.

Бальдуэн вместе с братом Амори́ком и патриархом направились в лагерь базилевса перед Антиохией. Король, оставив графа с императором, вернулся оттуда нагруженный подарками. Взаимопонимание между родственниками явно упрочилось.

Видимо, пользуясь благорасположением Мануила, Бальдуэн и Эмери убедили его, что он перегнул или (в зависимости от того, как посмотреть) недогнул палку. Так или иначе, состоялся акт формального примирения князя с монсеньором, после чего последний получил назад свою патриаршую кафедру.

Но даже и столь значительный факт оказался оттеснённым из внимания горожан. События следовали одно за другим с ошеломляющей быстротой, город буквально бурлил.

Не успел король вернуться в Антиохию и водворить патриарха в его собственные покои, как все узнали новость – базилевс намерен войти в город.

Несмотря на многочисленные предупреждения, что чернь умышляет заговор против божественной особы императора, Мануил не изменил желанию и торжественно въехал в Антиохию на Пасху 12 апреля 1159 года.

Византийские штандарты развевались на крыше цитадели, где всего четыре года назад принимал солнечные ванны благочестивый монсеньор Эмери Лиможский.

Открывали шествие этерии – императорские телохранители, варяжская стража, за ними верхом на прекрасном фессалийском жеребце в пурпурной мантии следовал сам базилевс, увенчанный диадемой. (Мало кто знал о том, что под роскошными одеяниями Мануила скрывалась очень плотная кольчуга, выполненная искусными мастерами, наподобие той, что некогда спасла Ренольду жизнь в коридорах королевского дворца в Иерусалиме). Князь шёл рядом, держа в руках уздечку коня Мануила, ему тем самым отводилась как бы роль грума, а следовавшим позади, также разумеется пешим, ноблям Антиохии и того хуже – конюхов. Следом верхом ехал Бальдуэн без оружия и короны, дальше приближённые базилевса. В воротах процессию встречал монсеньор Эмери в полном патриаршем облачении, а с ним и весь цвет клира. От ворот по улицам, устланным коврами, засыпанными множеством цветов, дорогого гостя и всю его свиту проводили сначала к собору Святого Петра, а затем и во дворец.

Восемь дней не стихали пиршества, и всё это время базилевс поражал воображение подданных, без устали раздавая щедрые подарки как благородным рыцарям и знатным горожанам, так и черни.

Чтобы показать своё уважение к западным обычаям, Мануил устроил турнир, где восхитил франков, продемонстрировав им мастерство настоящего рыцаря.

Свитским базилевса также пришлось принять участие в состязаниях и пережить немало неприятных минут и даже позора, соревнуясь на ристалище с рыцарями. Тут византийским вельможам пришлось действовать на «чужом поле» – мастерство владения конём почиталось между ними куда меньше, чем искусство интриги.

Ренольд веселился со всеми, но на душе его скребли кошки. Дело было даже не в унижениях, не в том, что обстоятельства вынудили его признать сюзеренитет Мануила, не в том, что ему пришлось исполнять незавидную роль грума в императорской процессии. Всё это отчасти компенсировалось участием в турнире, где князь не без удовольствия вышиб из седел нескольких увальней-грифонов. Он даже самому базилевсу хотел предложить помериться силами в индивидуальном поединке, но тут уж враги были начеку, и ромеи и свои постарались сделать всё, чтобы не допустить боя. Они хорошо понимали, чем это могло закончиться.

Особенно усердствовал Бальдуэн. Князь не без горечи обнаружил, как сильно изменился иерусалимский король. Побеждённая сыном Мелисанда словно бы всё равно брала верх, сын всё более походил на неё если не внешне, то внутренне. К тому же его, казалось, пленил блеск императорской диадемы, он как будто бы полностью подпал под обаяние своего порфирородного родственника. Впрочем, последний также благоволил мужу племянницы. Дошло до того, что, когда король на охоте, упав с лошади, сломал руку, Мануил вызвался на роль лекаря, уверив Бальдуэна, что превосходным образом знаком с медициной и даже лечил одно время заболевшего в Константинополе Конрада Германского.

Однако дружба кузена Констанс и базилевса, как все прочие вышеперечисленные неприятности, лишь усугубляли горечь, наполнявшую сердце Ренольда, сама же она имела под собой иные основания. Тот старый сон, казалось уж ставший явью на Кипре, так и остался сном. Будто случилось так, что всадник, восседавший на белом коне, который попирал копытами горы драгоценностей, всадник, принимавший как должное подношения подданных, повернул своё лицо, и князь увидел... Мануила. Да! Ему, ему, младшему сыну базилевса Иоанна, а не младшему сыну графа Жьена и сеньора Шатийона возносили хвалы и отдавали почести подданные государя Антиохийского, словно бы забыв о существовании своего князя[124]124
  Для получения более подробной информации о дальнейших действиях Мануила см. комментарий 23.


[Закрыть].

* * *

Мануил ушёл, и в Антиохию прибыли счастливцы, отпущенные по его договору с Нур ед-Дином узники, которые лишь благодаря базилевсу обрели не чаемую уже свободу.

Казалось, на какое-то время все, даже князь и патриарх, по-настоящему примирились. Надо было принимать и как-то устраивать несчастных. Одни уезжали домой в Европу, иные оставались в Северной Сирии, другие отправлялись искать счастья южнее, в землях баронов королевства или даже в самом Иерусалиме. За кем-то приезжали близкие и родные, но у большинства не осталось никого, родственники поделили их имущество, а самих давно забыли.

Попадались среди выпущенных на свободу пленников и видные особы, например, великий магистр братства Бедных Рыцарей Храма, Бертран де Бланфор.

Не успел князь и антиохийские тамплиеры проводить столь важную персону, как пришла весть о приезде старого знакомца Ренольда Шатийонского, Бертрана Тулузского, с ним вместе, к большой радости Ангеррана и удовольствию его молочного брата, пришёл и Пьер, бывший грум бедного пилигрима из Шатийона.

В честь Бертрана князь дал несколько пиров, а когда отшумело веселье, принял графа приватно в маленьком зале, предназначенном для обедов в узком кругу. Все присутствовавшие на трапезе, включая и княгиню, вскоре удалились, и Ренольд остался с Бертраном в компании Ангеррана и нескольких слуг, которые ожидали распоряжений, сидя у стен поодаль, на набросанной на полу соломе.

– За ваше доброе здравье, сир Бертран, – проговорил князь, поднимая очередную чашу.

– Благодарю, ваше сиятельство, – ответил граф и, отпив немного, поставил кубок на стол. – Здоровье, это как раз то, чего у меня больше нет, – добавил он с едва заметной горькой усмешкой. – Я уже не тот, что прежде.

– Ну, это вы бросьте, мессир! – стукнув по столешнице кулаком, нахмурился Ренольд. Он в отличие от гостя пил вволю. – Что значит, не такой? Я вас помню добрым рыцарем, а кто был таковым, не может стать другим! Правильно я говорю, Ангерран?.. Чёрт, всё время забываю, что ты теперь рыцарь, извините, шевалье, вы ведь теперь мой марешаль...

Молочный брат и правда уже три года носил звание марешаля. Во избежание повторения ситуации, подобной той, что имела место в первом сражении с Браной на Кипре, князь, в дополнение к двум уже имевшимся марешалям, назначил Ангеррана на вторую по важности должность в военной иерархии княжества[125]125
  Об этом говорит Жослен Антиохийский, хотя в актах времён правления в Антиохии Ренольда де Шатийона Ангерран не упоминается. Несмотря на то, что, как правило, марешаль в государстве был один, имели место и исключения. В хартиях в качестве марешалей в описываемый период названы два человека: Гварен Мальмю (Guarin Malmuz, или Malmuf), который находился в этой должности с 19 апреля 1140 по март 1160 г., и Гвильом де Тирель (Guillaume de Tirel) — с февраля 1149 по 1169 г.. Из дат следует, что оба марешаля получили свои посты ещё от Раймунда де Пуатье. Новому князю не возбранялось назначить в дополнение к уже имеющимся своего человека, ведь марешаль же являлся глашатаем приказов сеньора и его коннетабля.


[Закрыть]. Явление по тем временам обычное, тот же Нур ед-Дин, например, сделал своего молочного брата Маджд ед-Дина ни много ни мало правителем Алеппо.

Марешаль? Князь? Граф? Нет, хозяин не желал чиниться, ему хотелось оказаться в этом пресловутом «как раньше».

– Давайте-ка запросто, как в старые времена?! – предложил он. – Ого! Вот за это и выпьем! За старые времена, идёт?!

– Идёт, ваше сиятельство, – согласился Бертран. – За старые времена я выпью.

– Вина! – закричал Ангерран. И слуги, моментально примчавшись, наполнили кубки господ.

– Ваш тост, мессир Бертран! – воскликнул князь. – И перестаньте называть меня сиятельством, а то я вас обратно к туркам отправлю!

Лангедокец встрепенулся, губы его задрожали, в потухших глазах вспыхнул огонь. Заметив его волнение, хозяин поспешил с извинениями.

– Простите меня, мессир! – в искреннем порыве воскликнул он. – Клянусь муками Господними, я не думал, что говорил! Я знаю, как несладко вам пришлось, и корю себя за то, что не остался сражаться с вами, – признался он, стараясь не смотреть в глаза гостю. – Ей-богу, сколько лет прошло, а я всё вспоминаю об этом...

– Бросьте, ваше сиятельство, – примирительным тоном проговорил Бертран. – Что толку, если бы вы тогда остались? Только и было бы у неверных, что на одного знатного пленника больше. К тому же, спасаясь от них, вы подали нам сигнал, и неверные не смогли застать нас врасплох. Только что это изменило? Ведь их были тьмы... Пожалуй, ваш тост мы ещё выпьем, а теперь я предлагаю поднять чашу за то, чтобы добрым христианам никогда не бывать в плену у язычников и не терпеть того, что претерпел я и прочие, томившиеся в узилищах у Нур ед-Дина.

Князь и марешаль Антиохии единодушно поддержали предложение лангедокца, потом все вместе отдали дань старым временам, а затем вновь вернулись к теме плена.

– Будь они прокляты, язычники, – проговорил Бертран. – Будь они прокляты. Хотя и их понять можно... Сидишь, сидишь у них годами. Нет, лучше уж не попадаться.

– Да, мессир, – покачал головой Ангерран, – вы изрядно претерпели. Шутка ли сказать, сколько лет?

– Десять лет, – устало произнёс граф. – Почитай одиннадцать. Благодаренье Богу, всё кончилось.

– Выпьем за это! – предложил Ренольд. – Эй, вы там! Вина!

Вино было налито, вино было выпито. И ещё и ещё налито, и снова и снова выпито.

– Послушайте, мессир! – вдруг воскликнул князь, как будто трезвея на глазах, точно каждый новый кубок умалял крепость выпитого ранее. – А отчего бы нам с вами не взгреть кое-кого? Что скажете, если я предложу вам вернуть дедово графство?

Гость удивлённо уставился на хозяина. Лангедокец не лукавил, здоровье он и в самом деле подрастерял, наверное, оставил в подземелье одной из башен Алеппо. Вино пьянило Бертрана сильнее, чем двух других участников пирушки.

– Отчего же? – Он кивнул и повторил: – Отчего же?! Если сумеем собраться так, чтобы никто не заподозрил наших планов. Ведь отсюда до Монпельрена, где родился мой отец, много ближе, чем до Иерусалима!

Увидев радостный блеск в глазах гостя, Ренольд подхватил:

– От Латакии меньше двадцати лье! Можно договориться с храмовниками, они держат Тортосу! Я сегодня же перешлюсь с сиром Вальтером, мы с ним старые друзья. А оттуда всего десять лье. Если идти ночью с хорошим проводником, меняя коней, утром можно захватить город врасплох! Главное, чтобы они не успели закрыть ворота!.. – Однако, как ни увлечён был князь идеей, он всё же осознавал, что выдаёт желаемое за действительное, в чём и признался: – Нет... по суше скрытно подобраться к ним нам не удастся, но... А почему бы нам не отобрать несколько десятков самых храбрых воинов и не сесть с ними на торговые суда, нарядившись купцами? Мы вошли бы в гавань и в подходящий момент, достав мечи, проложили бы себе путь во дворец, а захватив узурпатора и графиню Одьерн, запёрлись бы в цитадели! Тем временем дружина Антиохии ударила бы на город!

При всей своей дикости план мог и сработать. Если бы он удался, Ренольд имел бы полное право считать, что подложил хорошую свинью королю, и особенно Мелисанде. Пусть бы попробовали оспорить права умудрённого годами страдальца, сына основателя графства, перед его же девятнадцатилетним правнуком!

– А тамплиеры и правда могут поддержать нас? – не веря удаче, спросил лангедокец. – Впрочем, что я говорю? Ведь я беседовал с их магистром, сиром Бертраном де Бланфором, он был возмущён тем, как поступил со мной узурпатор Раймунд! Клянусь, может быть, это и грех, может, это не по-христиански, но я радовался его смерти!

– Раймунд? – переспросил князь, испытующе глядя на гостя. – Полноте, мессир, кто он? Жалкий узурпатор, как вы сами только что сказали!

Бертран насупился, он свёл брови, и его лоб покрылся множеством морщин:

– Не хотите ли вы сказать, мессир, что...

– Вы догадались? – спросил Ренольд. Некоторое время он смотрел на лангедокца, не сводя глаз с его усталого лица, а потом кивнул: – Впрочем, я и сам вижу, что мои разъяснения ни к чему.

– Королева Мелисанда? – проговорил Бертран, будто не веря самому себе, и добавил с горечью: – Да, я слышал об этом. Даже великий магистр Бертран намекнул мне как-то раз, но очень уклончиво... Я не хотел верить. Одно дело узурпатор, другое... Я был уверен, что он послал гонца к туркам, после того как мы его так славно разбили, но если не он...

Гость всё ещё не желал верить, что обязан своим пленением не сопернику, давно уже покойному графу Раймунду, которого называл или «он», или «узурпатор», а самой королеве Утремера.

– Так чего же ждать в этой стране? – неожиданно спросил Бертран. – На что надеяться?

Заметив резкую перемену в настроении гостя, Ренольд спросил его:

– Так как вам моё предложение, мессир? Стоило оно того, чтобы выслушать его?

Князь ожидал, что лангедокец воскликнет что-то вроде: «Конечно, мессир! Я рад, что нашёл в вас поддержку! Как прекрасно, что теперь мы снова вместе! Ну уж нынче-то мы ни за что не попадём впросак! Теперь мы покажем им!»

Однако Бертран молчал, точно обдумывая что-то. Если бы Ренольд не был так весел и захвачен собственной идеей, он по тому, как быстро и необратимо менялось выражение лица лангедокца, возможно бы понял, какого ответа ему стоит ожидать. Но князь не желал ничего понимать, мысль взять Триполи и тем самым восстановить справедливость полностью захватила его одурманенное сознание. Как здорово, одним ударом компенсировать симпатичному человеку ущерб, взять реванш за потерянные им годы, а заодно и отомстить Бальдуэну за его альянс с базилевсом и дружбу с Эмери. Но самое главное – наказать «христолюбивую» старую лису, лицемерку, покровительницу святош, королеву-мать!

– Пусть подадут ещё вина, Ангерран, – не находя в себе сил ждать, когда гость соберётся с мыслями для ответа, приказал князь. – Мессиру Бертрану надо всё как следует обдумать! Тут не обойдись без чарки!

Бывший оруженосец, разумеется, передал распоряжение сеньора, однако в отличие от последнего он видел, что происходит нечто неожиданное, и опасался, как бы отказ гостя не взбесил хозяина.

Приказывая слугам, Ангерран вдруг с удивлением заметил среди них Пьера и, подозвав его, спросил тихо:

– А ты что тут делаешь?

– Хочу наглядеться на господина да и на тебя, то есть на нас, мессир. Раз уж Господь даровал мне счастье видеть вас в богатстве и почёте, – проговорил грум. Бывший оруженосец, по воле господина перешагнувший барьер, отделявший людей знатных от черни, и высоко поднявшийся по иерархической лестнице, заметил, что лицо вернувшегося из плена Пьера приобрело новое, словно бы приклеившееся к нему виноватое выражение, какого Ангерран раньше не замечал. – Спасибо Всевышнему, что так всё повернулось, я уж и не чаял, совсем не чаял. Благословен сеньор наш, что не прогнал меня, сирого, приютил, пригрел беднягу. И вы, мессир, и вы будьте благословенны за вашу доброту. Уж как натерпелся я от неверных, как натерпелся...

Ангеррану вдруг стало неловко.

– Брось ты, Пьер, – сказал он с укором. – Князь наш – это да, а я... Перестань, какой я тебе сеньор? Помнишь старые времена? Помнишь Жьен? А Шатийон? Помнишь?..

– Эй, вы, там? – Ренольд, не знавший, куда себя деть из-за молчания гостя, погрозил Ангеррану и Пьеру пальцем и проговорил: – Мы с сиром Бертраном собираемся кое-кого поприжать... Как это у язычников зовётся?.. – он защёлкал пальцами. – Раззья, так? Раззья! Тебе, Пьер, нельзя ничего знать раньше времени. Ты иди... ступай отсюда... – Ренольд вытащил из кошелька золотой и, бросив его груму, сказал: – На, купи себе что-нибудь или найди какую-нибудь шлюшку попокладистее. А теперь ступай, не мешай нам с сеньорами обсуждать важные планы.

Напрасно князь прогонял грума, напрасно распалял себя, напрасно томился ожиданием. Годы плена сделали Бертрана Тулузского медлительным человеком. Но всё когда-нибудь кончается, кончилось и его молчание, и он, наконец, открыл рот.

– Благодарю вас, ваше сиятельство, – проговорил гость негромко. – За то, что хотели помочь тогда, за то, что остались другом и теперь...

– Так ведь за правое дело! – воскликнул Ренольд.

Лангедокец кивнул, он словно бы даже и не заметил, что его перебили, и продолжал:

– Я был бы рад принять ваше предложение. Более того, если бы дело удалось, я стал бы считать себя обязанным вам на всю жизнь, и вы не нашли бы лучшего друга во всей здешней земле, друга, готового прийти к вам на помощь по первому зову. Клянусь всеми святыми, клянусь муками Господними, что так бы оно и было, но... я отвечу – нет. И прошу вас, ваше сиятельство, не держите на меня обиды за это.

– Но почему?! – недоумевал Ренольд. – Вы не верите в успех?!

Ангерран напрягся. Однако Бертран покачал головой и сказал:

– Верю, потому-то и отвергаю ваше предложение.

– Как это? – хором спросили князь и его бывший оруженосец.

Бертран посмотрел на обоих взглядом, полным неведомой им тоски, и вдруг, глубоко вздохнув, неожиданно спросил:

– Помните Оргвиллозу, мессир?

Пожалуй, ничего неожиданного в этом вопросе не было, ведь Оргвиллозой[126]126
  Имя Оргвиллоза в переводе с французского и означает «Гордая».


[Закрыть] звали сестру Бертрана, не очень красивую, но, безусловно, умную и добросердечную девушку, которой в том роковом сорок девятом году пришла уже пора выходить замуж.

– Да... – Ренольд нахмурился. Он, признаться, забыл о бедняжке, она, по его мнению, не принадлежала к числу дам, которых следует помнить. – Что с ней? Я слышал, что она стала женой Магреддина?

Лангедокец покачал головой и, вновь тяжело вздохнув, произнёс:

– Нет. Гордую мою Оргвиллозу продали в рабство...

– Но люди говорят... – начал было Ренольд, но умолк.

– Люди просто хотят верить в лучшее. Если благородную даму продают, как простую крестьянку и дочь ремесленника, то на что надеяться последним? – спросил Бертран. Ответа он не ждал. – Язычник и верно хотел взять её в свой гарем, но она сказала, что скорее предпочтёт смерть, чем станет его женой. Гордая моя Оргвиллоза так и осталась гордой... Я знаю, что она не вынесла тягот рабства и умерла, а люди... люди всегда хотят верить в лучшее.

Помолчав немного, он продолжал:

– И я всегда хотел верить, что... что именно узурпатор, убийца моего отца, навёл на нас турок. Хотя теперь и понимаю, что никогда на самом деле не верил в это. Во всяком случае, последние годы. Если бы он один был виновником моих несчастий, тогда бы я принял ваше предложение, чтобы отомстить его сыну за злодеяния отца, хотя бы за то, что пришлось претерпеть моей сестре. Но я не хочу быть вассалом короля, мать которого предаёт христиан в руки неверных... Кроме того, я всё это время мечтал о Лангедоке, мне снилась Тулуза... Франция. Я не хочу оставаться здесь... Давайте выпьем за вас, ваше сиятельство, за ваше храброе и отзывчивое сердце. И не приведи вам Господь угодить в плен к неверным!