Текст книги "Князь Арнаут"

Автор книги: Александр Колин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

Часть третья
СИРИЙСКАЯ НАСЛЕДНИЦА

ПРЕДИСЛОВИЕ

Всё имеет обыкновение кончаться. И уже грядёт день и час, когда (в который раз, уже и не счесть) перевернётся стоящая на столе у Господа Бога гигантская клепсидра. Уже исчезают в водовороте времени последние мгновения первой половины XII столетия, унося с собой сотни и тысячи безымянных душ. Уходит навсегда слава великих пилигримов прошлого, ибо на весах своих Бог с холодным безразличием машины отмерил и их век.

И вот-вот застучат мелкими капельками минуты, часы и месяцы первых лет второй половины XII столетия от рождества Христова. Потекут, полетят, помчатся они, набирая силу, отнимая её у потомков тех, кто по зову святителей пришёл сюда с крестом пятьдесят лет назад.

Годы? Века? А ведь у всех они свои, поскольку у каждого народа свой календарь.

В Европе и в Центре Мира, в Святом Городе Иерусалиме, где на отцовском троне правит юный король Бальдуэн Третий, годы исчисляют от Рождества Христова. В соседнем Дамаске доживают свой век потомки эмира Бури. В страхе поглядывают они на север – что-то удумал там опасный сосед-единоверец? Тут, следуя завету пророка, измеряют время по лунной хиджре, и потому у них середина четвёртого десятилетия пятого века. Впрочем, в Алеппо у атабека Нур ед-Дина, которого так боятся в Дамаске, год и месяц те же. Ещё севернее кое у кого, несмотря на общую с соседями веру – Аллаха с Мухаммедом, – век тот же самый, пятый, но десятилетие третье, и оно уже перевалило за половину, можно сказать, близится к концу.

В Византии и в утопающих в кровавых междоусобицах княжествах духовной её наследницы – Руси годы считают от сотворения мира. И тут и там все, и тысячелетие, и век, и десятилетие – шестые, только в Константинополе императорские хронисты привыкли исчислять время мудрёными индиктами, и год начинается осенью, а в Киеве, как повелось с ещё дохристианских времён, – весной.

Однако, несмотря на различие или, наоборот, сходство религий, на близкое или дальнее родство, все воюют между собой, лишь время от времени заключая короткие или более длительные перемирия. Делается это только для того, чтобы, передохнув или повоевав с другим соседом, вновь разорвать «вечный мир», нарушить крестное целование или другие, не менее суровые клятвы, преступить которые – страшный грех. Что поделаешь? Грешен человек. Грешит он и кается, а потом снова грешит, так уж повелось.

На далёком хмуром северо-западе, в Лондоне, грядут перемены, здесь уже практически отжила свои последние дни нормандская династия, последний представитель которой, король Стефан, внук Вильгельма Завоевателя, вот-вот уступит английский трон герцогу Нормандии, сыну «императрицы» Матильды и Годфруа Плантагенета. Сосед их, король Франции Луи Седьмой, так и не добывший славы в крестовом походе, прибыл в Париж в расстроенных чувствах. Он никак не мог решить, с кем ему помериться силами, с вероломным Мануилом и его льстивыми вельможами или с занявшим престол Нормандии Анжуйцем Анри, будущим королём Англии (английские историки скоро станут называть его Генри Плантагенетом, все прочие Генрихом Вторым Английским).

Но всё решилось само собой, уже очень скоро Людовику стало не до Мануила. Да и то сказать, где уж тут вспоминать прошлые обиды, когда под боком такое творится?! Мало того, что под контролем островного суверена вскоре оказалась половина Франции (у Анри теперь больше земли, а значит, больше вассалов и воинов, чем у Людовика!), он ещё и не побрезговал взять себе в жёны «разведенку» наследника Капета, резонно рассудив, что такие дамочки на улицах Лондона не валяются.

В Испании христианам не до серьёзных усобиц, им ближе единство, формирующаяся нация в кровавой борьбе отвоёвывает себе территории у размякших и ослабевших мусульманских владык. Правда, орды язычников-берберов, альморавидов, остановили было реконкисту, но, спасибо их единоверцам и соплеменникам альмохадам, последние изрядно потрудились над тем, чтобы избавить христиан от хлопот с первыми. Тем временем английские и фламандские крестоносцы по пути в Палестину помогли графу Опорто превратить своё государство в королевство Португальское со столицей в Лиссабоне. Бедные рыцари с берегов Ла-Манша так и не добрались до Святой Земли, отныне стали они португальцами, подданными новоиспечённого короля Альфонсо-Энрико. Что ж, их трудно упрекнуть в нерадении делу христиан, ведь в Испании мавров ничуть не меньше, чем в Сирии и Палестине.

Норманнский король Обеих Сицилий Рутгер Второй, продолжая традиции отца и дяди, великого Роберта Гвискара, не даёт покоя схизматикам-ромеям. Базилевс Мануил, призвав в помощь схизматика (от схизматика слышу!), императора Священной Римской империи Конрада Германского, готовит ответный удар. У христианнейшего короля Конрада свой резон не любить правоверного христианина Рутгера, последний уж больно осильнел, вон как много земли нахватал, этак всю Италию проглотит, а она – вотчина императоров.

К слову заметим, немного ещё лет-песчинок осталось на долю славного немецкого крестоносца во второй половине XII столетия. Конрад умрёт в 1152 году, немного не дотянув до шестидесяти, и уступит престол Фридриху Рыжебородому. То же и Рутгер, он всего на два года переживёт Конрада.

На Руси Киевской всё не утихает смута, брат восстаёт на брата. По примеру римских императоров древности, не брезговавших штурмовать Вечный Город, как девку, силой берут князья Мать городов русских. Но сила она и есть сила; народу ещё не совсем всё равно, кто им правит, за кем правда, а потому не сидится на отнем столе мономашичу Георгию Долгой Руке. Гонят сородичи и сограждане старика вон из Киева, иди, мол, к себе в Суздаль, там твоё княжество. А он не идёт, серчает, не милует, головы сечёт.

Да и что Георгию Суздаль да вновь «открытая» Москва (тоже ещё городишко!)? Князю великий стол подавай – киевский!

Между тем повесть наша не о них, а о том, что в уже упомянутую нами пору происходило с одним из блудных сыновей старушки Европы.

Напомним, что искателя счастья звали... а вот тут-то сразу и возникает проблема – как его на самом деле звали? Ренольд? Да. Или Райнальд, то есть Райнальдус? Или Регинальд? А может быть, Реджинальд? Или Рено́? Да, Рено́! Именно Рено́, ведь он же француз! У современных нам авторов встречается даже совсем уже невесть откуда взявшийся Рене́. (Кто такой? Почему не знаю?)

Впрочем, с наших современников спрос невелик, а вот один из летописцев эпохи, в которую жил наш герой, упоминая о нём, пренебрежительно называл его Ρευαλδω τιυι — некий Ренольдо. Автор известнейшей хроники XII столетия, слуга барона Утремера Балиана Ибелинского, Эрнуль, не слишком заботясь о правилах правописания, иной раз называет Ренольда Renaut, в другом случае (буквально в следующей строке) Renaud. У иных летописцев встречается даже вариант – Renauz. Сам же рыцарь на печати своей вокруг изображения лебедя велел выбить – Ренальдус (Renaldus Montis Regalis Dominus). Враги величали его Арнаутом, принцем Арно. (Скажем по секрету, иные из них уверяли даже, что не человек он, а волк-оборотень).[57]57
  Вниманию читателя может быть предложена и ещё одна версия, небольшое лингвистическое исследование. Имя Рено́льд (Рено́, Райна́льд, Ро́нальд, Реджинальд) имело и ещё один вариант – Арнольд. Здесь срабатывало то же правило, по которому немецкое arbeit превращается в русское работа и, конечно, наоборот.
  Имя Арнольд во французском варианте звучит как Арно́, пишется Arnaud или Arnaut, мусульмане, возможно, услышали это слово в греческом варианте, где последний согласный звук произносился, а гласные, составляющие дифтонг «аи», звучали отдельно, давая таким образом не «о», а «ау». Вот в таком виде, Арнаут, оно и стало прозвищем князя Ренольда, или Рено́, а на все последующие века... синонимом слов «разбойник», «бунтарь». Так, к примеру, в XV веке прозывали турки-османы непокорных эпиротов, албанцев. Таким образом, Ренольду де Шатийону удалось не только вписать своё имя в историю, но и внести вклад в мировую сокровищницу знаний, обогатив её новым понятием. (Теперь на французском различается два написания – Arnaute и Arnaout). Поскольку слово «князь» (prince) произносилось арабами и турками на свой лад и, конечно, ни в коем случае не напоминало русское «князь», напротив, куда более оно походило на «принц», мы имеем все основания называть Ренольда – принц Арно, или Арнау.


[Закрыть]

Мы же, перебрав всё вышеприведённые варианты звучаний этого имени, нашли, что правильнее всего остановиться на Ренольде, так и будем в дальнейшем называть храброго искателя приключений из Шатийона.

Видно, лебедь в гербе не давал ему покоя, звал рыцаря к далёким странствиям. Как и всякий честолюбивый молодой человек, он надеялся, что именно его и поджидает великое счастье, грандиозная удача. Но Фортуна, едва поманив его пальчиком, снисходительно, едва ли не презрительно даже, улыбалась и отворачивала от пылкого юноши лицо. Сказочные видения, гордые мечты будоражили ум и душу Ренольда. Взлёты и падения стали уделом неутомимого искателя счастья.

Он изведал на себе и на своих соплеменниках коварство подданных базилевса Мануила: подлые грифоны научили Ренольда и многих других пылких сердцем, горячих и скорых на решения идеалистов с Запада всей душой ненавидеть льстивых рабов боговенчанного самодержца Второго Рима. Ренольд зачастую видел в них куда больших врагов, чем в неверных, воевать с которыми за идеалы христианства и отправился на Восток.

Но оставим до поры до времени Византию и вернёмся в столицу княжества Сирийской Наследницы. В начале июля 1149 года жителям Антиохии, куда только что долетела весть о гибели её князя Раймунда де Пуатье и куда, едва спасшись от преследования турок, из пределов соседнего Триполи прибыл в сопровождении своего верного оруженосца Ангеррана Ренольд, было не до симпатий и антипатий. Настоящей смертельной угрозой им стал восточный сосед.

A.D. MCXLIX – MCLII
I

Нанеся сокрушительное поражение Раймунду, Помощник Аллаха, Звезда Ислама и Заступник Правоверных, аль-малик аль-адиль, атабек Нур ед-Дин Абу Аль-Касим Махмуд ибн Имад ед-Дин Зенги спешил поскорее прибрать к рукам и его владения.

Победоносные орды турок и курдов наводнили пределы княжества. Сметая всё на своём пути, они прошли вдоль и поперёк его территорию от восточной границы до побережья с его гаванями, Сен-Симеон и от самых Сирийских Ворот до замков Арзхан и Тель-Кашфаан, которые немедленно пали. Страшная участь превратиться в мусульманских рабов грозила жителям Латакии и Джабалы. Города устояли, но что они без Антиохии? Главным объектом приложения сил мусульманского полководца оставалась, конечно, столица.

Горько было видеть, как толпы беженцев-единоверцев (они в те дни отовсюду стекались в ещё не захваченные врагом города), оказавшись перед запертыми воротами, в панике метались под стенами, невыносимо было слышать их плач, их мольбы. «Пустите, пустите нас! Отворите нам ворота! Или вы не веруете в Господа?! – кричали они. – Или вы язычники, чтобы обрекать христиан на муки?! Пустите нас!»

Но те счастливцы, что оказались за мощными стенами, зажимали уши, зажмуриваясь, закрывая сердца свои для жалости, ибо, уже переправившись через Оронт, скакали к обречённым одетые в войлок бородатые всадники на маленьких лошадках. Иные женщины, прижимая к груди младенцев, бросались под копыта коней победителей, предпочитая смерть бесчестью, другие становились на колени, смирившись с участью, за грехи уготованной им Богом.

Впрочем, для некоторых шанс всё же оставался, они успевали схватиться за верёвки, сброшенные с высоких стен. Самым выносливым удавалось добраться до верха. Но другие, истощённые изнурительным переходом, жаждой и голодом, никак не желали верить, что им не по силам спасенье. Они десятками, отпихивая друг друга, хватались за канаты и висли на них виноградными гроздьями.

Порой верёвки не выдерживали, и несчастные падали вниз, разбиваясь насмерть или становясь беспомощными калеками. Турки, отогнав пленных подальше, подъезжали к самым стенам и, спешившись, деловито обшаривали лохмотья мёртвых и раненых, не отказывая себе в удовольствии прирезать тех, кто ещё дышал. Захватчикам никто не мешал, и они, покончив с делами, смеялись и грозили перепуганным защитникам, обещая вскоре быть у них в гостях, при этом медленно, но выразительно проводя кинжалами возле горла.

Это не оставляло безучастным как знатного горожанина, приведшего на стены свою вооружённую дворню, так и простого воина, командовавшего десятком горожан победнее. Стоя плечом к плечу, они нет-нет да и задумывались о том, как близки неверные к тому, чтобы выполнить свои угрозы. Настоящих бойцов в городе оказалось не больше полутысячи, это на десятимильную-то стену! Тех, что оставались в цитадели, считать не приходилось, – их долг оборонять княгиню с детьми, перебравшуюся в замок сразу же по получении известия о смерти мужа.

Однако, как ни печально бывает положение, всё же и в такой критической ситуации найдётся место пусть и нервному, но веселью.

– Эй! Эй, смотри, Орландо! – крикнул один из христиан, указывая на раскачивавшегося на верёвке человека (такая пыль поднялась вокруг, что и не поймёшь по лохмотьям, кто это, мужчина, женщина или подросток). – Вот даёт!

И правда, зрелище стоило того, чтобы привлечь внимание хмурого начальника, которому, как специалисту в области поддержания порядка в городе, и в мирное время хватало хлопот, а теперь и вовсе не приходилось вспоминать об отдыхе.

Начальник караула посмотрел туда, куда указывал солдат. Некто, пока не опознанный, оказался первым, кому удалось вскарабкаться до середины последней из сброшенных со стены верёвок. За ним лезли другие – не менее дюжины. Защитники стен, как будто бы пожалев о своей несвоевременной доброте (турки ведь тоже могли воспользоваться канатом), хотели уже обрезать верёвку, как вдруг она сама оборвалась, причём так, что на ней остался один-единственный человек.

Он, цепляясь за конец, раскачивался в разные стороны и смешно дрыгал ногами. Однако сил у несчастного беженца оставалось мало, и как-то не верилось, что ему удастся спастись. К тому же турки, оставив мертвецов и раненых, валявшихся на земле, начали пускать в него стрелы. Пока они не попадали в цель, но лишь пока.

– Собаки язычники! – проворчал Орландо, едва сдерживавший бешенство. – Сволочи! Нечестивцы!

Однако, увидев, что один из его воинов поднял свой арбалет, собираясь выстрелить, начальник караула строго прикрикнул на него:

– Нет! Нельзя!

– Что ж? – с негодованием спросил воин. – Пусть пропадает христианская душа? Ведь они убьют его!

– Патриарх, княгиня и главнейшие мужи города не велели вступать в перестрелки с неверными, – нехотя напомнил Орландо. – Они надеются откупиться от нечестивого магометанского пса.

– А если он потребует открыть ворота? – воскликнул солдат, который руководил горожанами, оборонявшими тот самый участок стены, куда пришёл с проверкой Орландо. – Мы тоже вот так запросто согласимся, чтобы эти собаки перерезали нас и наших детей?!

– А тех тебе не жаль, Кармино? – спросил начальник стражи, указывая на упавших вниз из-за оборвавшейся верёвки.

Некоторых, приземлившихся менее удачно, турки прикончили, а других погнали прочь от стены, навсегда лишая шанса на спасение.

– Им уже не помочь, – хмуро отозвался солдат. – А вот он...

У человека, чья судьба так взволновала оборонявшихся, такая возможность ещё оставалась. Ему как раз удалось подтянуться и уцепиться ногами за конец верёвки. Он начал продвигаться дальше. Большинство всадников оставили христианина в покое, кроме двух, видимо побившихся об заклад, кто из них скорее попадёт в мишень.

– Господь да поможет ему, – вздохнул Орландо, собираясь спуститься по ступенькам вниз, в город. Сделать это он, однако, не успел. Лука у Кармино не было, зато имелся меч. Потрясая им, воин закричал по-арабски:

– Эй вы, сволочи! Оставьте его! Мало вам остальных? Не насытились нашей кровью?! Хватит вам, собачьи дети! Убирайтесь! Пойдите вон, шакалы!

Свистнула стрела, потом другая. Кармино (ему, видимо, не впервой случалось оказаться в переделке) ловко прикрылся щитом, но кого-то из не имевших опыта горожан, высунувшихся из-за каменных зубцов, ранило. Он с криком упал на камни стены. (Она была настолько широка, что говорили, будто в старину правители в праздничные дни ездили по ней на колеснице, запряжённой квадригой лошадей).

Пользуясь тем, что сарацины-спорщики отвлеклись, прежний объект их внимания, яростно работая руками и ногами, уже почти добрался до спасительных зубцов. Тут он, однако, посмотрел вниз, чтобы удостовериться, что турки совсем забыли о нём, и чуть не упал.

Это обстоятельство заставило Орландо мгновенно забыть о своём вынужденном миролюбии. Он и некоторые из его стражников бросились к бойницам, натягивая тетивы, но выстрелить не успели. Оба сарацинских лучника один за другим сползли с коней, а в башне, расположенной шагов за сто от места событий, раздались чьи-то радостные вопли.

– Нашёлся кто-то посмелее тебя, Орландо! – не скрывая радости и восхищения удалью стрелка из башни, закричал Кармино. – Молодец! Молодец, друг! Молодец, кто бы ты ни был!

Тем временем не успел счастливчик, цеплявшийся за верёвку, вскарабкаться на стену, как язычники, товарищи тех двух конников, которых убил неизвестный нарушитель приказа патриарха и Высшей Курии княжества, устремились к стенам, осыпая обидчиков градом стрел. Однако защитникам города, которым теперь никто уже не мог запретить ответную стрельбу, старания врагов вреда причиняли мало. Зубцы надёжно закрывали арбалетчиков-франков и лучников из числа сирийцев и греков. Почти никто из них не пострадал, чего нельзя сказать о сарацинах. Некоторые из них попадали с коней, остальные, не желая подвергать себя опасности, поспешили, на ходу опорожняя колчаны, покинуть поле битвы, бросив раненых товарищей. Оборонявшиеся не могли отказать себе в удовольствии поупражняться в стрельбе, избрав мишенями оставшихся лежать под стенами турок.

Личность стрелявшего из башни для многих осталась неизвестной. Зато чудесным образом спасённый смельчак сделался настоящим героем дня. Каждый хотел посмотреть на него, коснуться того, кому помог сам Господь. А как иначе объяснить такое везение? Ведь все прочие его спутники стали жертвами злобных язычников. Оборвись верёвка всего на локоть выше, точно такая участь постигла бы и его. А если бы не храбрец-стрелок из башни, начавший перестрелку, несчастного точно убили бы.

Вместе с тем облик спасённого не мог не разочаровывать. Маленький, щуплый парнишка в донельзя грязных лохмотьях, с бурым от пыли лицом, вот кого выбрал Господь! Любой из защитников Антиохии предпочёл бы, пожалуй, чтобы Бог почтил своей милостью кого-нибудь другого. Юноша казался ужасно перепуганным и совсем не выглядел бойцом, а ведь, как известно, в городе хронически не хватало мужей, искусных в военном деле. Собственно говоря, настоящих рыцарей набралось бы едва ли более трёх десятков. В основном это были те, кому чудом посчастливилось уцелеть в страшном побоище под Инабом, и те, что не пошли с князем из-за болезни, но попадались и оказавшиеся в Антиохии совершенно случайно. Их, как говорится, послал сам Бог.

Впрочем, относительно того, кто именно послал некоторых из них, у патриарха Эмери, сделавшегося вследствие гибели князя признанным главой обороны, имелось иное, вполне определённое мнение. В то время как счастливо спасённый христианин отправился на поиски пристанища, а Кармино с товарищами строили догадки относительно личности неизвестного грелка, патриарх велел призвать к себе в покои возмутителя спокойствия для приватной беседы.

Эмери не удивился, когда узнал его имя. Как сказали бы мы теперь, знакомые все лица. Однако, несмотря на то, что его святейшество пребывал в весьма сильном раздражении, он всё-таки старался говорить не повышая тона. По крайней мере, вначале.

– Известно ли вам, сын мой, какие меры я уполномочен принимать к нарушителям? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Я имею все основания заключить вас под стражу до суда, шевалье Ренольд.

Патриарх никак не ждал того, что услышал.

– Да, монсеньор, – без всякого почтения, произнёс рыцарь. – Заприте в башне ещё и тех, кому оказалось невыносимо смотреть на страдания несчастного и кто своими действиями показал язычникам, что намерен драться! Драться, чёрт их подери!.. Извините, монсеньор, вырвалось. Драться, а не сидеть и ждать, когда нечестивые псы переберутся через стены на глазах у тех, кого вы поставили держать оборону, запретив пользоваться оружием...

Глаза молодого человека пылали огнём, который Эмери скорее назвал бы дьявольским, чем ниспосланным Богом. Затылок Ренольда де Шатийона, младшего сына графа Годфруа Жьенского, был по обычаю многих европейцев коротко подстрижен, впереди же причёска его напоминала копну соломы. Светло-русые пряди падали на лоб. Чтобы хоть как-то придать шевелюре форму, рыцарь стянул волосы на лбу ремешком.

Молодой кавалларий стоял, гордо подняв бритый подбородок, но кончики его длинных пшеничных усов гневно подрагивали, когда он говорил, тонкие губы то и дело кривились в неприязненной ухмылке – Ренольду едва хватало сил скрывать своё отношение к собеседнику. Забияка невзлюбил главного пастыря Антиохии сразу, патриарх испытывал к чужаку похожие чувства.

«И вот опять эти пришельцы, гости из-за моря! Век бы их не видел!» – думал святитель, как-то забывая, что и сам отнюдь не родился на Востоке, поскольку происходил из Лиможа.

– Вы... вы... – патриарх всё же сумел сдержаться и не закричать. – Вы не понимаете, что происходит! У меня нет людей! Если Нураддин осмелится предпринять штурм, нам не выстоять!..

– Поэтому вы и решили, что и пробовать не стоит? – ухмыльнулся Ренольд и добавил: – Ваше святейшество.

Полное, тщательно выбритое лицо патриарха пошло красными пятнами.

– Вы не понимаете, что говорите, сын мой, – твёрдо проговорил святитель. – Нураддин встал лагерем под стенами, сколько времени понадобится ему, чтобы привести из Алеппо осадную технику? До его столицы всего-то каких-нибудь два десятка лье. То, что сделали вы, – провокация. В то время как я послал гонцов к язычнику с просьбой принять дань и не трогать города, обещав, что мои люди не будут проявлять враждебности, вы убиваете его солдат...

Ренольд слушал патриарха, не скрывая презрительной гримасы и с каждым следующим словом Эмери только больше кривился.

Сказать по правде, молодой человек и сам дивился своей меткости. Вот уж недаром говорят, что новичкам везёт! Он никогда не убивал людей из арбалета. Почти никогда. Рыцарское оружие – копьё, меч и секира, а не чанкра[58]58
  Арбалет, или чанкра (chancre, стар.-фр.), — типично европейское изобретение. Он вошёл в широкое употребление ещё до Первого похода. Даже и дамы на Западе не гнушались поупражняться в стрельбе из подобного оружия. Иные из них достигли такого мастерства, что могли утереть нос многим мужчинам. Правда, натягивать тетиву женщины (они, как известно, создания хрупкие) в большинстве случаев предпочитали руками мужчин, тех же самых оруженосцев или грумов, хотя встречались, конечно же, и исключения из правил.
  Примечателен тот факт, что Латеранский Собор 1139 г. признал арбалет антигуманным оружием и запретил его использование, по крайней мере, против христиан.


[Закрыть] и лук. Хотя Ренольд, как и полагалось доброму воину, умел метко стрелять, он всегда помнил, что проявлять таланты в искусстве поражения мишеней дворянину уместно только на охоте.

Если бы турки (не конкретно те, которых они с Ангерраном подстрелили, а вообще все их чёртово племя) так сильно не разозлили его, храбрый кельт, возможно, досмотрел бы спектакль до конца. Однако он никак не мог забыть того, что по милости проклятых язычников лишился возможности получить пусть и не слишком большой (лиха беда начало!), но всё же фьеф. Принесло же нехристей под Арайму! Какой теперь фьеф?! Последних двух солдат потерял по дороге. Один-единственный конь да верный оруженосец, вот и всё, что осталось у Ренольда. А как радовался он, что удалось добраться до Антиохии?! И вот на тебе! Пришёл, а тут язычники, куда ни посмотри! Но более всего было жалко лошадей.

Рыцаря в общем-то мало волновала судьба жалкого беглеца, болтавшегося на верёвке. Пилигрим и сам не знал, что заставило его взять у воина заряженный самострел. Ренольд подмигнул оруженосцу (тот в последнее время постоянно носил с собой охотничий лук), и оба, прицелившись, разом отпустили тетиву. Получилось недурно, и теперь многие из тех, кто знал про случай на стене, поглядывали на чужаков с уважением. Так или иначе, но Ренольд немного отвёл душу.

Именно немного, потому-то он едва сдерживался, чтобы не сказать отчитывавшему его мерзкому попу всё, что о нём думал.

Молодой человек знал, что многие рыцари недовольны политикой патриарха, но не смеют высказаться открыто, понимая, что сейчас не время для разногласий и надо выполнять волю стоящих у власти. Высшая же Курия княжества приняла решение любой ценой добиться мира с Нур ед-Дином. Председательствовать в ней полагалось князю, по смерти его – княгине, та же ещё не оправилась от родов, значит, фактически оставался только Эмери. Получалось, как ни поверни, а главный именно он.

«Вообразил себя командиром, – со злостью думал Ренольд, понимая, что патриарх – хозяин положения. – Проклятый святоша! Жалкий трус!»

Между тем святитель продолжал:

– Мы побеждены! У нас нет войска. Всё, что мы можем, – уповать на милость Господа и делать всё от нас зависящее, чтобы язычник ушёл, удовлетворившись данью. Погиб князь, погибли все главные его вассалы, у меня лишь кучка рыцарей и городская стража. О жителях я не говорю, они торговцы и ремесленники, а не... солдаты!

«Точно! Они такие же воины, как ты – полководец!»

– Мы разбиты, но не побеждены, – воспользовавшись маленькой паузой, сделанной патриархом, заявил Ренольд. – У нас двадцать тысяч народу. Если дать всем оружие и выставить на стены, турки не сунутся. Их не больше пяти тысяч, и у них нет никакой осадной техники, даже лестниц. Если бы они на самом деле ждали прибытия катапульт из Алеппо, то начали бы расчищать площадки для их установки, строить хотя бы лестницы. Думаю, неверные просто пугают нас. Но и мы могли бы напугать их. Например, если выжечь степь вокруг города, им вообще будет не до осады. Они постараются унести подальше ноги. А тем временем подойдёт с войском его величество король Бальдуэн. Тогда чёртов язычник призадумается, стоит ли в ближайшее время вообще соваться сюда...

– Вы одержимы! – взвизгнул Эмери. – Вы даже не понимаете, какой непотребный бред изрыгает ваш рот! О каких двадцати тысячах идёт речь? Мужчин, способных носить оружие, всего-то две тысячи! Две, да большинство из них как раз только и могут, что носить его и понятия не имеют, как сражаться.

– Монсеньор, а кто говорит, что они должны сражаться? – усмехнулся Ренольд. – Пусть неприятель видит их с оружием, и того довольно. Выгоните на стены всех, ваше святейшество! У тех, кто не захочет идти, возьмите в заложники детей. Повесьте десяток-другой грифонов для острастки. Если они не способны драться, так, может быть, окажутся способны повисеть в назидание другим?..

Патриарх, глава обороны Антиохии, менее всего нуждался в советах какого-то выскочки, которого призвал только для того, чтобы прочесть ему нотацию. Он хотел объяснить ретивому юнцу всю степень его заблуждения и вредность, даже пагубность непродуманных поступков.

– Я сам знаю, что нужно делать, шевалье, – очень жёстко проговорил Эмери. – Если сделать так, как вы говорите, эти самые грифоны, чего доброго, тайком откроют ворота язычникам. Вы приехали недавно и не понимаете, что нас тут меньшинство: на десять горожан придётся едва ли два латинянина, часть из которых полукровки, столько же или немногим больше – армян и сирийцев, а половина – схизматики-ромеи. Иные ненавидят нас больше, чем неверных. Церковь тратит уйму сил, чтобы примирить их, заставить слушаться наших клириков, а вы хотите устроить в городе бунт в то время, когда за стенами его стоит грозный неприятель...

Поскольку рыцарь молчал в задумчивости, патриарх, решив уже, что сумел хоть как-то вразумить не в меру горячего молодого человека (Эмери был едва ли не вдвое старше своего двадцатитрёхлетнего собеседника), продолжал:

– Сын мой, я имею право заключить вас в подвал цитадели, но не хочу делать этого. Вас, несмотря на возраст, многие характеризуют как храброго и умелого воина. Город нуждается в таких, но... я прошу вас воздержаться от подобных действий в дальнейшем. Завтра или послезавтра язычник, Бог даст, примет наше посольство, а там...

– Я ошибся, – очень тихо произнёс Ренольд, – тут даже тремя десятками не отделаешься! Вешать надо сотнями... И что до меня, то я бы начал с попов. С самого главного...

– Что? – вскинул голову патриарх, отвлечённый собственными мыслями. – Что вы сказали, сын мой?

– Я сожалею о своём поступке, ваше святейшество, – с искусно разыгранным смирением начал рыцарь. – Просто мне, как христианину, тяжело смотреть, как гибнут мои единоверцы... Благословите меня, пусть Бог пошлёт мне терпение.

Эмери едва скрывал радость:

«Ну слава тебе, Господи! Осознал!»

Ренольд опустился на колено и приложился к руке патриарха. Ох если бы тот видел выражение лица «смиренного раба Божьего»!

– Я рад, что ты раскаялся, сын мой, – уже совсем примирительным тоном проговорил патриарх. – Отправляйся выполнять свой долг воина. Ступай.

Едва рыцарь ушёл, в комнату, где патриарху только что пришлось вести малоприятную беседу, вошла высокая светловолосая молодая дама в очень красивом платье.

Полное лицо святителя преобразилось, осветившись радостной улыбкой. Груз забот и тяжкие думы разом отступили.

– Клара! – воскликнул Эмери. – Клариссима!

Женщина заключила патриарха в объятия; чтобы поцеловать его в губы, ей пришлось чуть-чуть нагнуться.

– Мой маленький апостолик, – произнесла блондинка медоточивым голосом и рассмеялась. – Мой святой Аймерайх...

Говорила женщина с сильным немецким акцентом. Она и была немкой, дочерью тюрингского барона. Выйдя замуж за набожного лотарингского рыцаря, Клара, как и полагается верной жене, отправилась с ним в Святую Землю. В пути паломница успела сделаться матерью. Однако счастье её продлилось недолго, дитя умерло, как, впрочем, и его отец, последним пристанищем обоим стало кладбище в Антиохии. Женщина нуждалась в утешении, которое и нашла у высшего церковного иерарха Северной Сирии[59]59
  Согласно традиции, духовная власть Антиохийской церкви распространялась на территорию графств Триполисского и Эдесского.


[Закрыть], где по воле Божьей ей было суждено обрести новый дом.

Южанин Эмери и северянка Клара (пылкий любовник называл её Клариссима, что значит наичистейшая) очень подходили друг другу. Они оба, он – приземистый и полный брюнет, она – высокая и худощавая (по сравнению с большинством женщин своего времени) блондинка, прекрасно дополняли один другого. И не только внешне; патриарх испытывал потребность в Кларе не только как в сексуальной партнёрше, готовой исполнять все его прихоти, но и как в советчице, он, и небезосновательно, считал её женщиной очень неглупой.

– О Клариссима! – воскликнул Эмери. – Не гневи Господа, моя белиссима, нельзя называть меня апостоликом.

– Господу это всё равно, мой несравненный Аймерайх, – вздохнула блондинка. – Ему нет дела не только до того, как люди называют друг друга, но и до того... – она вздохнула и закончила: – Разве бы он допускал кого попало на папский престол, если бы хоть чуточку заботился о нас?

Эмери принялся испуганно вращать головой. Немного успокоившись, он сказал:

– Господу, Клариссима, может, и всё равно, но не людям. Папа Евгений весьма достойный, более того, крайне благочестивый человек...

– Тут нам нечего бояться, мой Аймерайх, – успокаивающим, точно журчание речки или плеск прибоя, голоском произнесла блондинка. – Тут ты мой Бог, мой Аймерайх.

Имя патриарха на германский манер звучало Аймерих (или Адемарих)[60]60
  Густав Шлумбергер (Гюстав Шлёмберже) вообще называет патриарха Америк (герм. — Амальрих), что также правильно, поскольку король Америк, например, подписывался: «Aymericus тех».


[Закрыть]. Корректируя произнесение последнего слога, изменяя его с «rich» на «reich», вдова лотарингца существенно меняла смысл слова, превращая своего покровителя из человека по имени «Эмери» в «Эмери-властителя». Такая «оговорка» необыкновенно льстила патриарху, хотя внешне он, как и подобает особе высокого духовного звания, старался не показывать вида. Но кому, как не Кларе де Бренни, было знать о том, что творится на душе у честолюбивого святоши?

Когда обмен любезностями завершился, блондинка сказала:

– Этот человек опасен, мой повелитель.