Текст книги "Русский романс"

Автор книги: Александр Пушкин

 
«Не спеши, моя красавица, постой:
Мне не долго побеседовать с тобой;
 
 
Оберни ко мне прекрасное лицо,
Есть еще к тебе заветное словцо:
 
 
Скажи, любишь ли ты молодца, меня,
И каков кажусь тебе удалый я?»
 
 
Лицо девицы-красавицы горит,
Потупивши ясны очи, говорит:
 
 
«Не пристало мне ответ такой держать
И пригожество мужское разбирать!»
 
 
– «Не спросил бы я, да вот моя беда:
Я сбираюсь в понизовы города;
 
 
Волгой-матушкой в расшиве[496]496
  Расшива – лодка.


[Закрыть] погулять,
На чужбине доли, счастья поискать».
 
 
(Помутился вдруг девицы светлый взгляд;
Побледнела, словно тонкий белый плат.)
 
 
– «Уж зачем бы меня, девицу, пытать,
Коли едешь, коли вздумал покидать?
 
 
Видит бог, как я любила молодца!
Может, больше – грех и молвить – чем отца!
 
 
Всё на свете за него бы отдала!
Да ему, уж видно, стала не мила!»
 
 
– «Ты мила мне пуще прежнего теперь;
Не словам – хотя божбе моей поверь.
 
 
Для тебя же я сбираюсь в дальний путь,
Чтоб трудами выйти в люди как-нибудь;
 
 
Чтоб, вернувшись, быть на родине в чести;
Чтоб смелее от венца тебя вести.
 
 
Понизовые привольные края:
Не последний за другими буду я».
 
 
– «Волга-матушка бурлива, говорят;
Под Самарою разбойники шалят;
 
 
А в Саратове девицы хороши:
Не забудь там красной девицы-души!»
 
 
– «Не боюсь я Волги-матушки валов,
Стеньки Разина снаряженных стругов;
 
 
Не прельстит меня ничья теперь краса,
Ни такие ж с поволокою глаза;
 
 
Страшно только мне верняться невпопад:
Тот ли будет на тебе тогда наряд?
 
 
Встретишь молодца ты в ленте золотой
Или выдешь на крылечко под фатой?»
 
 
– «Коли шутишь – не до шуток мне – до слез?
Коли вправду – кто ж так девицу обнес?
 
 
С кем иным, как не с тобою, молодцом,
Поменяюсь обручальным я кольцом?
 
 
Для кого блюла девичью красоту,
Для того и русу косу расплету;
 
 
Гробовой скорей покроюсь пеленой,
Чем, без милого, узорчатой фатой».
 

<1827>

 
Гуляет по Дону казак молодой;
Льет слезы девица над быстрой рекой.
 
 
«О чем ты льешь слезы из карих очей?
О добром коне ли, о сбруе ль моей?
 
 
О том ли грустишь ты, что, крепко любя,
Я, милая сердцу, просватал тебя?»
 
 
– «Не жаль мне ни сбруи, не жаль мне коня!
С тобой обручили охотой меня!»
 
 
– «Родной ли, отца ли, сестер тебе жаль?
Иль милого брата? пугает ли даль?»
 
 
«С отцом и родимой мне век не пробыть;
С тобой и далече мне весело жить!
 
 
Грущу я, что скоро мой локон златой
Дон быстрый покроет холодной волной.
 
 
Когда я ребенком беспечным была,
Смеясь мою руку цыганка взяла.
 
 
И, пристально глядя, тряся головой,
Сказала: „Утонешь в день свадебный свой!“»
 
 
– «Не верь ей, друг милый, я выстрою мост
Чугунный и длинный хоть в тысячу верст;
 
 
Поедешь к венцу ты – я конников дам:
Вперед будет двадцать и сто по бокам».
 
 
Вот двинулся поезд. Все конники в ряд.
Чугунные плиты гудят и звенят;
 
 
Но конь под невестой, споткнувшись, упал,
И Дон ее принял в клубящийся вал…
 
 
«Скорее бандуру звончатую мне!
Размыкаю горе на быстрой волне!»
 
 
Лад первый он тихо и робко берет…
Хохочет русалка сквозь пенистых вод.
 
 
Но в струны смелее ударил он раз…
Вдруг брызнули слезы русалки из глаз,
 
 
И молит: «Златым не касайся струнам,
Невесту младую назад я отдам.
 
 
Хотели казачку назвать мы сестрой,
За карие очи, за локон златой».
 

1835

 
Нас венчали не в церкви,
Не в венцах, не с свечами;
Нам не пели ни гимнов,
Ни обрядов венчальных!
      Венчала нас полночь
      Средь мрачного бора;
      Свидетелем были
      Туманное небо
      Да тусклые звезды;
      Венчальные песни
      Пропел буйный ветер
      Да ворон зловещий;
      На страже стояли
      Утесы да бездны,
      Постель постилали
      Любовь да свобода!..
 
 
Мы не звали на праздник
Ни друзей, ни знакомых;
Посетили нас гости
По своей доброй воле!
      Всю ночь бушевали
      Гроза и ненастье;
      Всю ночь пировали
      Земля с небесами.
      Гостей угощали
      Багровые тучи.
      Леса и дубравы
      Напились допьяна,
      Столетние дубы
      С похмелья свалились;
      Гроза веселилась
      До позднего утра.
 
 
Разбудил нас не свекор,
Не свекровь, не невестка,
Не неволюшка злая, —
Разбудило нас утро!
      Восток заалелся
      Стыдливым румянцем;
      Земля отдыхала
      От буйного пира;
      Веселое солнце
      Играло с росою;
      Поля разрядились
      В воскресное платье;
      Леса зашумели
      Заздравною речью;
      Природа в восторге,
      Вздохнув, улыбнулась…
 

<1835>

 
«Оседлаю коня, коня быстрого;
Полечу, понесусь легким соколом
От тоски, от змеи, в поле чистое;
Размечу по плечам кудри черные,
Разожгу, распалю очи ясные —
Ворочусь, пронесусь вихрем, вьюгою;
Не узнает меня баба старая!
 
 
Заломлю набекрень шапку бархатну;
Загужу, забренчу в гусли звонкие;
Побегу, полечу к красным девушкам —
Прогуляю с утра до ночной звезды,
Пропирую с зари до полуночи,
Прибегу, прилечу с песней, с посвистом;
Не узнает меня баба старая!»
 
 
– «Полно, полно тебе похваляться, князь!
Мудрена я, тоска, – не схоронишься:
В темный лес оберну красных девушек,
В гробовую доску —; гусли звонкие,
Изорву, иссушу сердце буйное,
Прежде смерти сгоню с света божьего;
Изведу я тебя, баба старая!»
 
 
Не постель постлана в светлом тереме —
Черный гроб там стоит с добрым молодцем;
В изголовье сидит красна девица,
Горько плачет она, что ручей шумит,
Горько плачет она, приговаривает:
«Погубила тоска друга милого!
Извела ты его, баба старая!»
 

<1838>

В. П. Боткину[501]501
  Боткин В. П. – литератор.


[Закрыть]

Voilà bien la Venise du poète!

Sophie Gay[502]502
  Вот она, Венеция поэта! Софи Ге (фр.). – Сост.


[Закрыть][503]503
  Софи Ге – французская поэтесса.


[Закрыть]

 
«Гондольер молодой! Взор мой полон огня,
Я стройна, молода! Не свезешь ли меня?
        Я к Риальто[504]504
  Риальто – здесь: селение неподалеку от Венеции.


[Закрыть] спешу до заката!
Видишь пояс ты мой, с жемчугом, с бирюзой,
А в средине его изумруд дорогой?..
        Вот тебе за провоз моя плата»,
 
 
– «Нет, не нужен он мне, твой жемчужный убор:
Ярче камней и звезд твой блистательный взор,
        Но к Риальто с тобой не плыву я:
Гондольер молодой от синьор молодых
Не берет за провоз поясов дорогих, —
        Жаждет он одного поцелуя!»
 
 
– «Ах, пора! На волнах луч последний угас,
А мне сроку дано на один только час, —
        Гондольер, подавай мне гондолу!
Помолюсь за тебя я ночным небесам,
Целовать я тебе руку белую дам,
        А вдобавок спою баркаролу!»
 
 
«Знаю я: голос твой звучной флейты звучней,
Знаю я, что рука морской пены белей,
        Но к Риальто с тобой не плыву я!
Сам могу я запеть, – мне не нужно октав,
Мне не нужно руки – хладных сердцу отрав,
        Одного жажду я поцелуя!»
 
 
– «Вот мой яшмовый крест – в Палестине найден,
И святейшим отцом в Риме он освящен
        А при нем и янтарные четки!»
– «Крестик ты сбереги, – я и сам в Риме был,
К папе я подходил, и крестом осенил
        Он меня, мои весла и лодки!»
 
 
И я видел потом, как, любуясь луной,
Плыл с сеньорой вдвоем гондольер молодой,
        А над ними ветрило играло.
Он был весел и пел, и ей в очи смотрел,
И на щечке у ней поцелуй пламенел,
        И Риальто вдали чуть мелькало.
 

<1835>, <1841>

 
В ногу, ребята, идите,
Полно, не вешать ружья!
Трубка со мной… проводит
В отпуск бессрочный меня.
Я был отцом вам, ребята…
Вся в сединах голова…
Вот она – служба солдата!..
        В ногу, ребята! Раз! Два!
                Грудью подайся!
                Не хнычь, равняйся!..
        Раз! Два! Раз! Два!
 
 
Да, я прибил офицера.
Молод еще оскорблять
Старых солдат. Для примера
Должно меня расстрелять.
Выпил я… Кровь заиграла…
Дерзкие слышу слова —
Тень императора встала…
        В ногу ребята! Раз! Два!
                Грудью подайся!
                Не хнычь, равняйся!..
        Раз! Два! Раз! Два!
 
 
Честною кровью солдата
Орден не выслужить вам.
Я поплатился когда-то,
Задали мы королям.
Эх! наша слава пропала…
Подвигов наших молва
Сказкой казарменной стала…
        В ногу, ребята! Раз! Два!
                Грудью подайся!
                Не хнычь, равняйся!..
        Раз! Два! Раз! Два!
 
 
Ты, землячок, поскорее
К нашим стадам воротись;
Нивы у нас зеленее,
Легче дышать… поклонись
Храмам селенья родного…
Боже! Старуха жива!..
Не говори ей ни слова…
        В ногу, ребята! Раз! Два!
                Грудью подайся!
                Не хнычь, равняйся!..
        Раз! Два! Раз! Два!
 
 
Кто там так громко рыдает?
А! я ее узнаю…
Русский поход вспоминает…
Да, отогрел всю семью…
Снежной, тяжелой дорогой
Нес ее сына… Вдова
Вымолит мир мне у бога…
        В ногу, ребята! Раз! Два!
                Грудью подайся!
                Не хнычь, равняйся!..
        Раз! Два! Раз! Два!
 
 
Трубка, никак, догорела?
Нет, затянусь еще раз.
Близко, ребята. За дело!
Прочь! не завязывать глаз.
Целься вернее! Не гнуться!
Слушать команды слова!
Дай бог домой вам вернуться.
        В ногу, ребята! Раз! Два!
                Грудью подайся!..
                Не хнычь, равняйся!..
        Раз! Два! Раз! Два!
 

<1856>

 
Славное море – привольный Байкал,
Славный корабль – омулевая бочка…
Ну, Баргузин[507]507
  Баргузин – северо-восточный ветер на Байкале (по названию горного хребта).


[Закрыть], пошевеливай вал…
        Плыть молодцу недалечко.
 
 
Долго я звонкие цепи носил;
Худо мне было в норах Акатуя[508]508
  Норы Акатуя – Акатуйский рудник.


[Закрыть],
Старый товарищ бежать пособил,
        Ожил я, волю почуя.
 
 
Шилка и Нерчинск не страшны теперь;
Горная стража меня не видала,
В дебрях не тронул прожорливый зверь.
        Пуля стрелка – миновала.
 
 
Шел я и в ночь и средь белого дня;
Близ городов я поглядывал зорко;
Хлебом кормили крестьянки меня,
        Парни снабжали махоркой.
 
 
Весело я на сосновом бревне
Вплавь чрез глубокие реки пускался;
Мелкие речки встречалися мне —
        Вброд через них пробирался.
 
 
У моря струсил немного беглец;
Берег обширен, а нет ни корыта;
Шел я каргой[509]509
  Карга – отлогий песчаный берег с каменистой россыпью.


[Закрыть] и пришел наконец
        К бочке, дресвою[510]510
  Дресва – наносный крупный песок.


[Закрыть] замытой.
 
 
Нечего думать – бог счастья послал:
В этой посудине бык не утонет;
Труса достанет и на судне вал —
        Смелого в бочке не тронет.
 
 
Тесно в ней было бы жить омулям;
Рыбки, утешьтесь моими словами:
Раз побывать в Акатуе бы вам —
        В бочку полезли бы сами!
 
 
Четверо суток верчусь на волне;
Парусом служит армяк дыроватый,
Добрая лодка попалася мне,
        Лишь на ходу мешковата.
 
 
Близко виднеются горы и лес,
Буду спокойно скрываться под тенью,
Можно и тут погулять бы, да бес
        Тянет к родному селенью.
 
 
Славное море – привольный Байкал,
Славный корабль – омулевая бочка…
Ну, Баргузин, пошевеливай вал…
        Плыть молодцу недалечко!
 

<1858>

 
«Хас-Булат удалой!
Бедна сакля твоя;
Золотою казной
Я осыплю тебя.
 
 
Саклю пышно твою
Разукрашу кругом,
Стены в ней обобью
Я персидским ковром.
 
 
Галуном твой бешмет
Разошью по краям
И тебе пистолет
Мой заветный отдам.
 
 
Дам старее тебя
Тебе шашку с клеймом,
Дам лихого коня
С кабардинским тавром.
 
 
Дам винтовку мою,
Дам кинжал Базалай, —
Лишь за это свою
Ты жену мне отдай.
 
 
Ты уж стар, ты уж сед,
Ей с тобой не житье.
На заре юных лет
Ты погубишь ее.
 
 
Тяжело без любви
Ей тебе отвечать
И морщины твои
Не любя целовать.
 
 
Видишь, вон Ямман-Су
Моет берег крутой,
Там вчера я в лесу
Был с твоею женой.
 
 
Под чинарой густой
Мы сидели вдвоем,
Месяц плыл золотой,
Все молчало кругом.
 
 
И играла река
Перекатной волной,
И скользила рука
По груди молодой.
 
 
Мне она отдалась
До последнего дня
И аллахом клялась,
Что не любит тебя!»
 
 
Крепко шашки сжимал
Хас-Булат рукоять
И, схватясь за кинжал,
Стал ему отвечать:
 
 
«Князь! рассказ длинный твой
Ты напрасно мне рек,
Я с женой молодой
Вас вчера подстерег.
 
 
Береги, князь, казну
И владей ею сам,
За неверность жену
Тебе даром отдам.
 
 
Ты невестой своей
Полюбуйся поди, —
Она в сакле моей
Спит с кинжалом в груди.
 
 
Я глаза ей закрыл,
Утопая в слезах,
Поцелуй мой застыл
У нее на губах».
 
 
Голос смолк старика,
Дремлет берег крутой,
И играет река
Перекатной волной.
 

<1858>

 
Кони мчат-несут,
Степь все вдаль бежит;
Вьюга снежная
На степи гудит.
 
 
Снег да снег кругом;
Сердце грусть берет;
Про моздокскую
Степь ямщик поет…
 
 
Как простор степной
Широко-велик;
Как в степи глухой
Умирал ямщик;
 
 
Как в последний свой
Передсмертный час
Он товарищу
Отдавал приказ:
 
 
«Вижу, смерть меня
Здесь, в степи, сразит. —
Не попомни, друг,
Злых моих обид.
 
 
Злых моих обид,
Да и глупостей,
Неразумных слов,
Прежней грубости.
 
 
Схорони меня
Здесь, в степи глухой;
Вороных коней
Отведи домой.
 
 
Отведи домой,
Сдай их батюшке;
Отнеси поклон
Старой матушке.
 
 
Молодой жене
Ты скажи, друг мой,
Чтоб меня она
Не ждала домой…
 
 
Кстати ей еще
Не забудь сказать:
Тяжело вдовой
Мне ее кидать!
 
 
Передай словцо
Ей прощальное
И отдай кольцо
Обручальное.
 
 
Пусть о мне она
Не печалится;
С тем, кто по сердцу,
Обвенчается!»
 
 
Замолчал ямщик,
Слеза катится…
А в степи глухой
Вьюга плачется.
 
 
Голосит она,
В степи стон стоит,
Та же песня в ней
Ямщика звучит:
 
 
«Как простор степной
Широко-велик;
Как в степи глухой
Умирал ямщик».
 

<1869>, <1877>

 
Умирая в больнице, тревожно
Шепчет швейка в предсмертном бреду:
«Я терпела насколько возможно,
Я без жалоб сносила нужду.
Не встречала я в жизни отрады,
Много видела горьких обид;
Дерзко жгли меня наглые взгляды
Безрассудных, пустых волокит.
И хотелось уйти мне на волю,
И хотелось мне бросить иглу, —
И рвалась я к родимому полю,
К моему дорогому селу.
Но держала судьба-лиходейка
Меня крепко в железных когтях.
Я, несчастная, жалкая швейка,
В неустанном труде и слезах,
В горьких думах и тяжкой печали
Свой безрадостный век провела.
За любовь мою деньги давали —
Я за деньги любить не могла;
Билась с горькой нуждой, но развратом
Не пятнала я чистой души
И, трудясь через силу, богатым
Продавала свой труд за гроши…
Но любви мое сердце просило —
Горячо я и честно любила…
Оба были мы с ним бедняки,
Нас обоих сломила чахотка…
Видно, бедный – в любви не находка!
Видно, бедных любить не с руки!..
Я мучительной смерти не трушу,
Скоро жизни счастливой лучи
Озарят истомленную душу, —
Приходите тогда, богачи!
Приходите, любуйтеся смело
Ранней смертью девичьей красы,
Белизной бездыханного тела,
Густотой темно-русой косы!»
 

1873(?)

 
Точно море в час прибоя,
Площадь Красная гудит.
Что за говор? что там против
Места лобного стоит?
 
 
Плаха черная далеко
От себя бросает тень…
Нет ни облачка на небе…
Блещут главы… Ясен день.
 
 
Ярко с неба светит солнце
На кремлевские зубцы,
И вокруг высокой плахи
В два ряда стоят стрельцы.
 
 
Вот толпа заколыхалась, —
Проложил дорогу кнут:
Той дороженькой на площадь
Стеньку Разина ведут.
 
 
С головы казацкой сбриты
Кудри черные как смоль;
Но лица не изменили
Казни страх и пытки боль.
 
 
Так же мрачно и сурово,
Как и прежде, смотрит он, —
Перед ним былое время
Восстает, как яркий сон:
 
 
Дона тихого приволье,
Волги-матушки простор,
Где с судов больших и малых
Брал он с вольницей побор;
 
 
Как он с силою казацкой
Рыскал вихорем степным
И кичливое боярство
Трепетало перед ним.
 
 
Душит злоба удалого,
Жгет огнем и давит грудь,
Но тяжелые колодки
С ног не в силах он смахнуть.
 
 
С болью тяжкою оставил
В это утро он тюрьму:
Жаль не жизни, а свободы,
Жалко волюшки ему.
 
 
Не придется Стеньке кликнуть
Клич казацкой голытьбе
И призвать ее на помощь
С Дона тихого к себе.
 
 
Не удастся с этой силой
Силу ратную тряхнуть, —
Воевод, бояр московских
В три погибели согнуть,
 
 
«Как под городом Симбирском
(Думу думает Степан)
Рать казацкая побита,
Не побит лишь атаман.
 
 
Знать, уж долюшка такая,
Что на Дон казак бежал,
На родной своей сторонке
Во поиманье попал,
 
 
Не больна мне та обида,
Та истома не горька,
Что московские бояре
Заковали казака,
 
 
Что на помосте высоком
Поплачусь я головой
За разгульные потехи
С разудалой голытьбой.
 
 
Нет, мне та больна обида,
Мне горька истома та,
Что изменою-неправдой
Голова моя взята!
 
 
Вот сейчас на смертной плахе
Срубят голову мою,
И казацкой алой кровью
Черный помост я полью…
 
 
Ой ты, Дон ли мой родимый!
Волга-матушка река!
Помяните добрым словом
Атамана-казака!..»
 
 
Вот и помост перед Стенькой…
Разин бровью не повел.
И наверх он по ступенькам
Бодрой поступью взошел.
 
 
Поклонился он народу,
Помолился на собор…
И палач в рубахе красной
Высоко взмахнул топор…
 
 
«Ты прости, народ крещеный!
Ты прости-прощай, Москва…»
 
 
И скатилась с плеч казацких
Удалая голова.
 

<1877>

 
Как дело измены, как совесть тирана,
        Осенняя ночка черна…
Черней этой ночи встает из тумана
        Видением мрачным тюрьма.
Кругом часовые шагают лениво;
        В ночной тишине, то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
                – Слу-ша́й!..
 
 
Хоть плотны высокие стены ограды,
        Железные крепки замки,
Хоть зорки и ночью тюремщиков взгляды
        И всюду сверкают штыки,
Хоть тихо внутри, но тюрьма – не кладбище,
        И ты, часовой, не плошай:
Не верь тишине, берегися, дружище;
                – Слу-ша́й!..
 
 
Вот узник вверху за решеткой железной
        Стоит, прислонившись к окну,
И взор устремил он в глубь ночи беззвездной,
        Весь словно впился в тишину.
Ни звука!.. Порой лишь собака зальется,
        Да крикнет сова невзначай,
Да мерно внизу под окном раздается:
                – Слу-ша́й!..
 
 
«Не дни и не месяцы – долгие годы
        В тюрьме осужден я страдать,
А бедное сердце так жаждет свободы, —
        Нет, дольше не в силах я ждать!..
Здесь штык или пуля – там воля святая…
        Эх, черная ночь, выручай!
Будь узнику ты хоть защитой, родная!..»
                – Слу-ша́й!..
 
 
Чу!.. Шелест… Вот кто-то упал… приподнялся…
        И два раза щелкнул курок…
«Кто и́дет?..» Тень мелькнула – и выстрел раздался,
        И ожил мгновенно острог.
Огни замелькали, забегали люди…
        «Прощай, жизнь, свобода, прощай!» —
Прорвалося стоном из раненой груди…
                – Слу-ша́й!..
 
 
И снова всё тихо… На небе несмело
        Луна показалась на миг.
И, словно сквозь слезы, из туч поглядела
        И скрыла заплаканный лик.
Внизу ж часовые шагают лениво;
        В ночной тишине, то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
                – Слу-ша́й!..
 

<1864>

 
Есть на Волге утес, диким мохом оброс
      Он с боков от подножья до края,
И стоит сотни лет, только мохом одет
      Ни нужды, ни заботы не зная
 
 
На вершине его не растет ничего,
      Там лишь ветер свободный гуляет,
Да могучий орел свой притон там завел
      И на нем свои жертвы терзает.
 
 
Из людей лишь один на утесе том был,
      Лишь один до вершины добрался,
И утес человека того не забыл
      И с тех пор его именем звался.
 
 
И хотя каждый год по церквам на Руси
      Человека того проклинают,
Но приволжский народ о нем песни поет
      И с почетом его вспоминает.
 
 
Раз ночною порой, возвращаясь домой,
      Он один на утес тот взобрался
И в полуночной мгле на высокой скале
      Там всю ночь до зари оставался,
 
 
Много дум в голове родилось у него,
      Много дум он в ту ночь передумал,
И под говор волны, средь ночной тишины,
      Он великое дело задумал,
 
 
И, задумчив, угрюм от надуманных дум,
      Он наутро с утеса спустился
И задумал идти по другому пути —
      И идти на Москву он решился.
 
 
Но свершить не успел он того, что хотел
      И не то ему пало на долю;
И расправой крутой да кровавой рекой
      Не помог он народному горю.
 
 
Не владыкою был он в Москву привезен,
      Не почетным пожаловал гостем,
И не ратным вождем, на коне и с мечом,
А в постыдном бою с мужиком-палачом
      Он сложил свои буйные кости.
 
 
И Степан будто знал – никому не сказал,
      Никому своих дум не поведал.
Лишь утесу тому, где он был, одному
      Он те думы хранить заповедал.
 
 
И поныне стоит тот утес, и хранит
      Он заветные думы Степана;
И лишь с Волгой одной вспоминает порой
      Удалое житье атамана.
 
 
Но зато, если есть на Руси хоть один,
      Кто с корыстью житейской не знался,
Кто неправдой не жил, бедняка не давил,
Кто свободу, как мать дорогую, любил
      И во имя ее подвизался, —
 
 
Пусть тот смело идет, на утес тот взойдет
      И к нему чутким ухом приляжет,
И утес-великан всё, что думал Степан,
      Всё тому смельчаку перескажет.
 

1864(?)

 
Мы пьем, веселимся, а ты, нелюдим,
      Сидишь, как невольник, в затворе.
И чаркой и трубкой тебя наградим,
      Когда нам поведаешь горе.
 
 
Не тешит тебя колокольчик подчас,
      И девки не тешат. В печали
Два года живешь ты, приятель, у нас, —
      Веселым тебя не встречали.
 
 
«Мне горько и так, и без чарки вина,
      Немило на свете, немило!
Но дайте мне чарку; поможет она
      Сказать, что меня истомило.
 
 
Когда я на почте служил ямщиком,
      Был молод, водилась силенка.
И был я с трудом подневольным знаком,
      Замучила страшная гонка.
 
 
Скакал я и ночью, скакал я и днем;
      На водку давали мне баря,
Рублевик получим и лихо кутнем,
      И мчимся по всем приударя.
 
 
Друзей было много. Смотритель не злой;
      Мы с ним побраталися даже.
А лошади! Свистну – помчатся стрелой…
      Держися седок в экипаже!
 
 
Эх, славно я ездил! Случалось, грехом,
      Лошадок порядком измучишь;
Зато, как невесту везешь с женихом,
      Червонец наверно подучишь,
 
 
В соседнем селе полюбил я одну
      Девицу. Любил не на шутку;
Куда ни поеду, а к ней заверну,
      Чтоб вместе пробыть хоть минутку.
 
 
Раз ночью смотритель дает мне приказ;
      „Живей отвези эстафету!“
Тогда непогода стояла у нас,
      На небе ни звездочки нету.
 
 
Смотрителя тихо, сквозь зубы, браня
      И злую ямщицкую долю,
Схватил я пакет и, вскочив на коня,
      Помчался по снежному полю.
 
 
Я еду, а ветер свистит в темноте,
      Мороз подирает по коже.
Две версты мелькнули, на третьей версте…
      На третьей… О господи боже!
 
 
Средь посвистов бури услышал я стон,
      И кто-то о помощи просит.
И снежными хлопьями с разных сторон
      Кого-то в сугробах заносит.
 
 
Коня понукаю, чтоб ехать спасти;
      Но, вспомнив смотрителя, трушу,
Мне кто-то шепнул: на обратном пути
      Спасешь христианскую душу.
 
 
Мне сделалось страшно. Едва я дышал,
      Дрожали от ужаса руки.
Я в рог затрубил, чтобы он заглушал
      Предсмертные слабые звуки.
 
 
И вот на рассвете я еду назад.
      По-прежнему страшно мне стало,
И как колокольчик разбитый, не в лад,
      В груди сердце робко стучало.
 
 
Мой конь испугался пред третьей верстой
      И гриву вскосматил сердито:
Там тело лежало, холстиной простой
      Да снежным покровом покрыто.
 
 
Я снег отряхнул – и невесты моей
      Увидел потухшие очи…
Давайте вина мне, давайте скорей.
      Рассказывать дальше – нет мочи!»
 

<1868>