Текст книги "Озарение Нострадамуса"
Автор книги: Александр Казанцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
Новелла третья. Черный дым
Сожгут звери книги, а следом и тех,
Веками не трудится кто по субботам.
Нагих – в порошок всех, под шутки и смех.
Сам дьявол любуется этой работой.
Нострадамус. Центурии, VIII, 77Перевод Наза Веца
Мрачные темные тучи низко плыли над землей, словно клубами срывались с труб окружающих университет домов.
Профессор Илья Абрамович Рубинштейн раскрыл зонтик при первых признаках дождя, торопясь домой и размышляя по дороге об изменениях, происшедших за последние десять лет среди его студентов. Вместо прежних вдумчивых и учтивых молодых людей, заинтересованных наукой, теперь появились развязные молодчики и, не стесняясь своего профессора, называли принцип относительности неарийской выдумкой.
Хорошо, что их не слышал сам Альберт Эйнштейн, который, вынужденно покидая Германию, оставил свою кафедру любимому ученику Илье Рубинштейну.
Жил профессор Рубинштейн одиноко на территории университета, неподалеку от центральных ворот. Увидев его издали, пожилая привратница фрау Генц, несмотря на тучность и хромоту, переваливаясь с ноги на ногу, поспешила ему навстречу.
Оказывается, военные в черном вручили ей под расписку повестку для непременной передачи из рук в руки профессору Илье Рубинштейну, которого фрау Генц давно знала, еще с того времени, когда он приехал сюда из бунтующей России на конференцию и остался в Германии, видимо, как истый немец.
Повестка была вежливым приглашением (не вызовом!) профессора Рубинштейна посетить гестапо.
Мороз по коже, пробежавший по спине Ильи Абрамовича, сменился самоутешением: если бы его хотели взять, то наверняка дождались бы, а не оставили изысканное приглашение.
В назначенное время, когда дождь уже кончился, Рубинштейн подошел к дому, указанному в повестке, и предъявил ее стоявшему у входа часовому в черной форме с автоматом на груди.
Тот пропустил его в длинный коридор, где пахло натертым паркетом и все блестело чистотой военного корабля.
Его встретил дежурный, тоже затянутый в черную форму, но чином повыше, подвел к двери кабинета и, щелкнув каблуками, предложил ему войти.
Рубинштейн оглядел пустую, опрятную, казенного вида комнату, где по обе стороны письменного стола стояли кресло и стул.
На одной из стен висел портрет Гитлера во весь рост. Он повелительно указывал протянутой рукой за окно, где виднелись только тучи.
Профессор немного подождал стоя, потом, почувствовав усталость в ноге, поврежденной еще во время студенческих беспорядков в Петербурге, решился сесть.
Дверь за его спиной открылась, и он услышал грубый окрик:
– Встать!
Профессор недоуменно поднялся и увидел офицера средних лет в черном мундире, с узким лицом и кончиками усов, лихо закрученных вверх, как у былого кайзера.
Илья Рубинштейн не разбирался в знаках отличия и не понял, кто с одним погоном на плече собирается разговаривать с ним в таком тоне.
Офицер спокойно уселся за стол, педантично открыл ключом ящик стола, достал письменные принадлежности и большой блокнот с изображением свастики на обложке и аккуратно разложил все это на столе.
– Сесть! – коротко приказал он.
Рубинштейн устало опустился на стул.
– Коммунист? – с непритворной ненавистью спросил гестаповец.
– Я исключен в России из Коммунистической партии перед своей эмиграцией в Германию.
– Еврей? – в той же лающей форме задал немец вопрос.
– За последние годы моего пребывания в стране, ставшей моей второй родиной, я не задумывался об этом и никто не напоминал мне о моей национальности.
– Не замечая вашего еврейского произношения? Можете говорить по-русски.
– Для вашего протокола будет удобнее моя немецкая речь.
– Шпион? Заблаговременно засланный в Германию и, для видимости, исключенный из Компартии?
– Нет никаких оснований подозревать меня в этом. Я физик, релятивистский физик, исследующий процессы при субсветовых скоростях.
– Профессия прикрытия?
– Это основная моя специальность, создавшая мне имя даже в глазах такого великого ученого, как Альберт Эйнштейн.
– Еврей, сбежавший в Америку.
– Я не могу судить о причинах, побудивших его покинуть Германию, которая вправе им гордиться.
– Мы не гордимся евреями или цыганами, своей низкой нравственностью противостоящими арийской расе, – и он посмотрел на портрет Гитлера, потом уперся взглядом в Рубинштейна: – Назовите своих сообщников, которым вы передавали полученные вами сведения.
– Я не только не передавал каких-либо сведений, но и при всем желании не мог бы их добыть.
– Значит, признаете, что такое желание испытывали.
– Вы неправильно меня поняли, уважаемый следователь.
– Оберштумбаннфюрер барон фон Шпрингбах.
– У меня никогда не было упомянутых вами желании, герр оберштурмбаннфюрер барон фон Шпрингбах, впрочем, как и поиска любых других сведений, не касающихся круга моей научной деятельности.
– Какие лица были допущены в этот тайный порочный круг?
– Я имею в виду не лиц, а научные статьи и книги.
– Книги? – презрительно повторил следователь и добавил: – Подойдите к окну и полюбуйтесь на судьбу творений ваших, надо думать, любимых авторов.
Профессор, прихрамывая, повиновался:
– Я вижу разожженный во дворе костер, от которого валит дым.
– В этот вонючий дым превращаются книги вашего сбежавшего еврейского мэтра Эйнштейна, а также лженемецкого поэта еврея Гейне, присосавшегося к нордической культуре.
– Но Гейне знаменит не как еврей, а как великий немецкий поэт! – почти с ужасом воскликнул Рубинштейн.
– Не еврею судить, что есть немецкого в стране, куда его заслали наши враги.
– Но меня даже не выслали из Страны Советов, как Троцкого, идеи которого первоначально я разделял, за что и был исключен из партии.
– Причина вашего псевдоисключения нам ясна. Можно наклеить себе бороду Деда Мороза, как говорят русские, и утверждать, что она сама выросла. Но мы умеем срывать все мнимое с черепа, этого разросшегося верхнего шейного позвонка, как остро выразился подлинно великий немец Гете. Мы в состоянии установить истинное происхождение особи из еврейского гетто или цыганской кибитки.
– Да я никогда ее не видел!
– Еще увидите, все увидите, как только что любовались из этого окна сожжением псевдонаучного бреда и рифмованного зазнайства ваших сородичей.
Илья Абрамович, пока оберштурмбаннфюрер был занят писаниной, внимательно вглядывался в чем-то знакомое лицо, силясь вспомнить, где мог его видеть, но тот, внезапно оторвавшись от своего занятия, сам помог профессору:
– Итак, в моем сопровождении, майора германской императорской армии, вы, примкнувший, как бундовец, к группе Ленина и его сообщников: Зиновьева, Крупской, Радека и Инессы Арманд, к которой вы проявляли повышенное мужское внимание, проехали в закрытом и охраняемом мною вагоне через всю воюющую Германию, чтобы разжигать русскую революцию. В Петрограде вы приняли непосредственное участие в Октябрьском перевороте, заняли со штурмом Зимний дворец…
– Штурма не было. Женский батальон сопротивления там не оказал, юнкера разбежались.
– И вы лично присутствовали при аресте всех министров Временного правительства…
– За исключением сбежавшего Керенского.
– Наконец-то вы начали подтверждать обвинение.
– Я не опровергаю, что в то время примкнул к левацкой части большевиков во главе с Троцким.
– Который командовал Красной Армией, победившей добровольческие армии Колчака и Деникина.
– В последовавшие годы всеобщей разрухи я, как и Лев Давидович Троцкий, видел выход лишь в мировой революции.
– Чтобы коммунисты захватили весь мир и привели его к полной разрухе.
– Я это осознал, но не сразу, лишь после крутого поворота Ленина в экономике, который, поняв, что грабительской продразверсткой страну не накормить, призвал к восстановлению хозяйства личной инициативой.
– Вы имеете с виду нэп?
– Совершенно так. Первоначально возрождение буржуазии в виде нэпманов возмутило ту часть партии, к которой я примыкал. Однако возрождение страны во время нэпа, успехи крестьян, которые Бухарин, представлявший правое течение в Коммунистической партии, как философ, выразил в своей теории врастания кулака в социализм, побудили меня пересмотреть свои взгляды и отдалили от троцкизма.
– И вы хотите, чтобы я поверил вам, стремившемуся распространить заразу коммунизма на весь мир, в том, что не продолжаете служить этим идеям и по сей день, выполняя шпионские задания под университетским прикрытием?
– Я повторяю, что для этого нет никаких оснований или улик.
Шпрингбах закончил протокол допроса, потребовав у профессора его подписи внизу каждого листа, не принимая во внимание его робких попыток внести какие-либо коррективы, тем более что они лишь повторяли его «упрямое» отрицание предъявленных на допросе обвинений.
Потом следователь нажал кнопку под столешницей и приказал вызванному штурмовику отвести арестованного в камеру, даже не взглянув в глаза уводимому почтенному профессору, лишь с прежней грубостью сказав ему вслед:
– Подумайте как следует в одиночестве своим еврейским мозгом над заданными вам вопросами. Признание – лучшая защита на ждущем вас суровом суде.
Илью Абрамовича увели, поместив в опрятную, по-немецки чистенькую тесную камеру, где койка откидывалась на день к стене, и лежать на ней можно было только ночью, увы, бессонной ночью, а днем спать не полагалось и, если Рубинштейн начинал дуреть на табурете, к нему тотчас врывался надзиратель и грубо разгонял его сонливость.
Все реже вызывал к себе оберштурмбаннфюрер заключенного профессора. И все его допросы были почти точными копиями первого, с теми же предвзятыми обвинениями и солдафонски нацистской грубостью, которая закрывала давнее воспитание в интеллигентной немецкой семье фон Шпрингбахов. Когда же барон продвинулся по службе и стал уже штандартенфюрером (равным армейскому полковнику), то, казалось, совсем забыл об Илье Рубинштейне.
Продвижение по службе определялось не столько числом обвиненных Шпрингбахом предполагаемых шпионов, сколько родственными связями с верхушкой вермахта. И в пору, когда гитлеровская Германия, напрягая мускулы, сжалась, подобно тигру, готовящемуся к прыжку на выбранную жертву, даже сам рейхсканцлер Гиммлер вынужден был считаться с этими заносчивыми генералами, и им в угоду барон фон Шпрингбах стал группенфюрером, войдя в генералитет гестапо.
Вот тогда-то и вспомнил новый генерал СС о своем упрямом узнике профессоре Рубинштейне.
Явившиеся за заключенным конвоиры даже удивили Илью Абрамовича, обросшего полуседой бородой, который был уже готов нести бремя одиночного заключения неопределенное время.
Но провели его не в знакомый, надраенный как палуба крейсера, коридор с кабинетом, порог которого он когда-то впервые переступил, а вывели в погожий августовский день на улицу и усадили в роскошный «опель-адмирал» на заднее сиденье и без вооруженного спутника.
На вопрос к сидящему рядом с шофером офицеру СС «который нынче день?», он получил неожиданный вежливый ответ:
– Двадцать седьмое августа тысяча девятьсот тридцать девятого года, герр профессор. Группенфюрер барон фон Шпрингбах ждет вас в другом здании.
«Здание-то другое, а человек-то там все тот же!» – с горечью думал Рубинштейн, глядя на мелькающие витрины магазинов, толпы прохожих, кипевшую, бьющую ключом жизнь огромного города.
Но Илья Абрамович ошибся!
В другом здании, в роскошном кабинете с мягкой, обитой дорогой кожей мебелью, его встретил, казалось бы, лишь внешне похожий на прежнего Шпрингбаха человек в мундире группенфюрера, украшенном крестами. Он встал при появлении профессора и, выйдя из-за стола, пошел к нему навстречу, усадил на мягкий диван, запросто сел с ним рядом.
– Наконец-то мы снова свиделись с вами.
– Это зависело не от меня, – сдержанно отозвался Илья Абрамович.
– Конечно, конечно! – согласился группенфюрер. – Но за это время вы прошли испытание, предназначенное вам.
– Испытание? – изумился Рубинштейн.
– Да, именно такие стойкие люди и нужны нам. Но перейдем к сути нашего общего дела. Вы считаете диктатуру Сталина в вашей стране, которую не по своей воле покинули, тяжким ярмом для всех народов Советского Союза?
– Там диктатура пролетариата, – уклончиво ответил Илья Абрамович.
– Ах, бросьте, профессор, всем надоевшие цитаты пропаганды. Народ вашей страны угнетен диктатором, от которого нашими общими с вами усилиям надо его освободить.
– Простите, группенфюрер, но я вас не понимаю.
– Проверка вашей стойкости показала, что вы можете помогать нам, находясь в Советском Союзе, куда мы дадим вам возможность вернуться, обеспечив вашу безопасность дипломатическим паспортом советника посла.
– И чем я буду вам помогать?
– Революционной борьбой против диктатуры и сообщениями о тех настроениях, которых вам удастся добиться.
– Сообщать? То есть делать то, что вы мне инкриминировали эти два года.
– Вот видите, мы в вас не ошиблись! У вас даже нет страха перед нами. Но зачем такие вульгарные уточнения? О шпионаже и речи не идет. Мы просто убедились в общности наших с вами устремлений.
– Простите меня, гepp группенфюрер, предвидя возможные для меня неприятности, я все же вынужден отказаться от вашего предложения.
– Ну что ж! Вы укрепили мое уважение к вам! Заходите ко мне запросто, когда у вас будет время.
– Как вас понять, гepp группенфюрер?
– Очень просто. Моя машина доставит вас домой, к университету, где вы сможете продолжить свои ценные исследования явлений при субсветовых скоростях, в чем вы можете оказаться тоже полезным нам.
– Вы что? Освобождаете меня?
– Зачем мне освобождать вас, когда вы и так уже свободны. Прошу понять и меня, который должен был выполнять порой грязную, вызывающую у меня отвращение, работу. И примите извинения за все, что могло вас оскорбить во время наших с вами бесед, в которых свободным были только вы в выражении своего мнения. А я – лишь исполнитель. Желая вам всяческой удачи, хочу выразить вам теперь то, чего не мог сделать раньше – сочувствие в кончине так интересовавшей вас Инессы Арманд.
– Если позволите, герр группенфюрер, я удалюсь. Меня влекут к себе университетские стены, если все это не сон.
Профессор Рубинштейн был доставлен в «опель-адмирале» к воротам университетской ограды.
Радости фрау Генц, встретившей его первой, не было границ. Она же передала ему оставшиеся у нее вчерашние и сегодняшние газеты, которые она не успела еще отнести к нему домой, возобновляя для него подписку.
Профессор Рубинштейн так давно не видел газет, что буквально впился в них, и первое, что бросилось ему в глаза, – это сообщение о заключении пакта дружбы между Германией и Советским Союзом, и в связи с этим, взаимном прекращении всех уголовных дел против людей, подозреваемых в неприемлемых для держав действиях.
«Так вот оно что! – мысленно воскликнул Илья Абрамович. – И на этот раз группенфюрер выполнял не свою волю, в таком странном тоне беседуя со мной!»
Профессор Рубинштейн сбрил свою арестантскую бороду и в прежнем обличии явился к университетскому начальству, уже предупрежденному о его возвращении и выразившему удовлетворение, что он сможет открыть свой курс через два дня с начала учебного года.
Но это начало учебного года совпало со вторжением гитлеровских войск в Польшу, вмешательством Франции и Англии, отказавшихся от совместных действий с Советским Союзом, и началом Второй мировой войны, унесшей больше жертв, чем все вместе взятые войны и эпидемии чумы и холеры за всю историю человечества.
Первый же семинар по релятивистской физике принес Илье Абрамовичу волнующий сюрприз.
В числе явившихся к нему студентов оказалась… Инесса Сантес. И дело было не только в том, что эта испанка носила имя Инессы Арманд, в которую он когда-то был безнадежно влюблен, но еще и в том, что она мучительно напоминала ему своим красивым смуглым лицом кого-то, кого он никак не мог вспомнить…
После семинара, когда студенты уходили, профессор стоял в дверях аудитории и смотрел вслед удаляющейся изящной девушке, отметив, что, если бы ее собранные в пучок волосы распустить, они достали бы колен.
На следующем семинаре Инесса Сантес, дождавшись, пока все студенты разойдутся, обратилась к профессору, глядя на него продолговатыми, чуть приподнятыми к вискам глазами цвета спелой сливы:
– Профессор, объясните, чтобы я поняла, как это может быть, что два тела, разлетаясь друг от друга со световыми скоростями каждое, отдаляются на самом деле лишь со скоростью света?
Рубинштейн, стараясь быть академически строгим, объяснил:
– Привычное простое сложение скоростей разлетающихся тел в обычных условиях ошибочно. Но ошибка эта, при ничтожности этих скоростей по сравнению со световой, неощутима.
– Непонятно, – призналась студентка.
– Тогда представьте, что мы убегаем друг от друга…
– Простите, профессор, но убегать от вас – это уж я совсем не могу представить! – не без лукавства возразила девушка.
Профессор постарался скрыть смущение:
– Хорошо. Пусть два снаряда разлетаются после взрыва в разные стороны. Как бы ни силен был взрыв, скорости их ничтожно малы по сравнению со световой.
– А при чем тут свет?
– Потому что… где мне записать формулу?
Инесса протянула маленький надушенный дамский блокнотик, и Илья Абрамович записал в нем формулу
– Как видите, в числителе дроби скорости складываются и могли бы удвоиться, если бы не делились на знаменатель, где к единице добавляется соотношение произведения скоростей и квадрата скорости света.
– Я постараюсь понять, герр профессор. У меня будет теперь ваш автограф. Разрешите мне прийти еще раз.
– Ради Бога! Буду рад ответить на все ваши вопросы.
– Будете рады? – лукаво спросила она и ушла.
А на следующем семинаре она была печальной и опять дождалась, когда все разойдутся.
– Вы не в духе сегодня? – спросил Илья Абрамович. Инесса вздохнула:
– Началась война. Теперь мне не добраться до Испании, куда я так стремилась.
– Но там победил фашизм! – не удержался Рубинштейн.
– Я и спешила туда для борьбы с ним! Теперь вам придется терпеть меня все четыре года.
Но через два года 22 июня Гитлер, порвав пакт о ненападении, напал на Советский Союз, бомбя мирные города, и его вермахт парадно шествовал по чужим захваченным улицам.
В последующий год с небольшим Илья Абрамович, повесив у себя дома на стену карту, с горечью переставлял на ней флажки на захваченные нацистами знакомые ему города и местности.
Но Москвы взять Гитлеру не удалось, и его войска потерпели там, к истинной радости Рубинштейна, поражение, отброшенные далеко на запад. Но Ленинграду грозила полная блокада.
Немцы захватили Крым, эту жемчужину юга, и выпустили специальную медаль в виде золотистого шита с изобретением Крымских гор и победной надписью. Теперь они рвались на Кавказ и к Сталинграду, к великой русской реке Волге.
Однажды совсем не в день семинарских занятий в кабинет профессора вбежала взволнованная Инесса.
– Илья Абрамович! Илья Абрамович! Такая радость! Я не могла не прибежать к вам, – по-русски выпалила она, с трудом переводя дыхание.
Рубинштейн был ошеломлен:
– Вы… русская?
– Нет, нет – испанка! Нас в детстве доставили на пароходе в Советский Союз. Там я кончила русскую школу, а застряла в Германии в вашем университете. Но не в этом дело, не в этом!
– В чем же?
– В полном разгроме немецкой войсковой группировки в районе Сталинграда. По всей Германии объявлен траур. Русские взяли в плен всю армию во главе с фельдмаршалом Паулюсом. Я знала, что вы обрадуетесь!
– Пусть у них будет траур, – сказал Рубинштейн.
Но, несмотря на траур, занятия в университете продолжались, и после очередного семинара Инесса снова дожидалась, пока все студенты уйдут.
Профессор думал, что она будет говорить о положении на фронте, может быть, о годах, проведенных в России, но Инесса его опять удивила.
– Профессор, – сказала она на своем милом, чуть искаженном немецком языке, – в свое время вы так блестяще объяснили мне парадокс сложения субсветовых скоростей, – и она вынула свой блокнотик, – но, приступая к курсовой работе, я встала в тупик. Пожалуйста, помогите мне.
– Охотно.
– Я представила себе, что тела не разлетаются, а движутся друг к другу со световыми скоростями. Что произойдет при их встрече?
– Взрыв, с энергией, равной произведению половины массы столкнувшихся…
– Соединившихся, – поправила Инесса.
– Соединившихся тел, помноженной на квадрат их относительной скорости, которая опять-таки будет равна лишь световой.
– Спасибо, профессор. Из двух вариантов мне больше нравится не разлетание от взрыва, а совсем другой взрыв при соединении. Правда, так? – добавила она по-русски и засмеялась.
У нее были ослепительные зубы.
– А у них траур кончился. Опять галдят о победах.
Но траур повлек за собой и неожиданные последствия. Взбешенные неудачей в Сталинграде, гитлеровцы решили выместить злобу на во всем виноватых евреях.
И профессор Илья Рубинштейн, уже не как «подозреваемый в шпионаже в пользу Советского Союза», а просто, как еврей, был арестован в тот же день, когда после семинара расстался с Инессой, мечтая о взрыве, который произойдет в его личной жизни. И взрыв произошел.
Профессора в крытом грузовике привезли вместе с другими схваченными, кое-как успевшими надеть пальто евреями в какой-то загон для скота, где уже толпилось много таких же растерянных, не понимающих, что происходит, арестованных безо всякого повода людей. Шел противный мелкий снег с дождем. Мужчины подняли воротники пальто, женщины кутались в шали.
Гитлеровцы стали отбирать женщин и отгонять их в сторону.
К своему ужасу Рубинштейн увидел среди них Инессу!.. Женщин угнали под навес (какая галантность!), предоставив мужчинам мокнуть. Их шляпы и плечи покрылись слоем мокрого снега.
Илья Абрамович не ощущал ни холода, ни бьющих в лицо хлопьев, все мысли его были заняты Инессой. О том, чтобы известить о себе группенфюрера фон Шпрингбаха, ощутив весь размах задуманной гитлеровцами акции, нечего было и думать. Он снова напомнил бы Рубинштейну, что следовало бы понять своими еврейскими мозгами, кто он такой.
Мужчин и женщин построили колоннами и разными дорогами повели к воротам. Рубинштейн рассчитал, что в воротах обе колонны пройдут рядом, и постарался перебраться на правый край, чтобы оказаться рядом с идущими женщинами. Инесса Сантес, видимо руководствуясь тем же самым, мило взглянула на молоденького, очевидно, только что призванного конвоира, и тот, растаяв, позволил ей стать крайней в своей колонне и потом немного задержаться в воротах, пока с ней не поравнялся Рубинштейн.
Несколько шагов они прошли рядом.
– Инесса! Вы-то как сюда попали – испанка? – шепнул профессор.
– У меня мама еврейка…
Их усадили, а вернее затолкали в разные автобусы, которые двинулись по дороге к лагерю «Бухенвальд», названному так из-за соседства с буковой рощей неподалеку от Веймара, где великий поэт Гете встречался, как вспомнил Рубинштейн, с великим немецким композитором Рихардом Вагнером, чья музыка с его Валькирией и Нибелунгами провозглашена теперь символом арийской культуры. Как содрогнулись бы эти титаны мысли и чувств, знай, кто и ради чего будет поднимать их творчество на щит.
Новых узников «Бухенвальда», мужчин и женщин, разместили в разных бараках. Им объявили, что здесь они временно и их переведут в другой, более удобный лагерь, где они смогут работать даже каждый по своей специальности, Илья Абрамович горько усмехнулся.
Перевозили в этот «другой лагерь» небольшими партиями, которые направлялись прежде на санобработку в «банный комплекс», находившийся в глубине лагерной территории, позади выстроенных солдатскими рядами бараков с французами из движения Сопротивления, англичанами и советскими военнопленными, каждые в отдельных бараках, не смешиваясь, что не допускалось. Где-то Инесса?
В промежутках между мыслями о ней Илья Абрамович вспоминал, как уже после освобождения из гестапо попал на уличное сборище, оказавшееся митингом, где выступал сам Гитлер.
На трибуне стоял невысокий, ничем не примечательный человек с чарли-чаплинскими усиками в мундире штурмовика, выкрикивая в массу нелепые слова, загадочно и одурманивающе действующие на неистовствовавшую по любому его выкрику толпу. «Психоз, сеанс массового внушения людям, помнящим позор и лишения прошлого поражения, стремящихся к самоутверждению и необыкновенному благополучию по праву высшей расы после обещанной победы», – решил профессор, объясняя себе мрачный парадокс падения высококультурной нации.
И вот теперь дикие, бесчеловечные лозунги приводятся в действие: евреи, ни в чем другом не виновные, кроме того, что они сыны Израиля, брошены в концлагеря и должны проходить обязательную процедуру санобработки.
Настал день, когда в оглашенном списке направляемых на санобработку перед «отправкой в другой лагерь», назван был и Илья Рубинштейн, «еврей из Берлинского университета».
И как будто удача улыбнулась ему.
Колонна из его барака вышла на дорогу к низким зданиям «банного комплекса» с возвышающейся над ними высокой трубой, как у кирпичных заводов, из которой валил дым, когда они подъезжали к лагерю на автобусах. К этому же комплексу вели и колонну евреек из другого барака. И Илья Абрамович увидел свою Инессу.
Она улыбнулась, увидев его, обнажив ослепительные зубы, а он, уже зная, что их ждет, едва собрал силы, чтобы улыбнуться в ответ.
Каждая колонна входила в разные двери соседних «раздевалок», где стояли длинные скамьи, на которые надлежало, раздеваясь донага для перехода в соседнюю «душевую», разложить аккуратной стопкой свою одежду. Ее тщательно переписывал методичный эсэсовец с блокнотом в руках и автоматом на груди.
Из-за тонкой перегородки доносились женские голоса, их раздевалка была рядом.
Едва первый голый мужчина прошел в открытую гестаповцем массивную, казалось, герметичную дверь, как оттуда раздался пронзительный женский визг.
Готовые пройти в душевую мужчины задержались, но эсэсовец, выпустив очередь из автомата в потолок, стал бить их прикладом, а потом и целиться в непокорных, крича:
– Нечего стесняться. Скоты стыда не знают. Горячая вода сама польется на вас с потолка, как на ваших предков манна небесная. Будете чистенькими.
Напуганные мужчины покорно заходили. Склонный к анализу профессор, цепляясь за последний шанс, вспомнил, что есть цивилизованные народы, у которых бани для мужчин и женщин общие, и где культура выше похоти, и за нескромный взгляд на соседку она может окатить наглеца кипятком. Но кипяток ли их ждет?..
Когда последний еврей покинул раздевалку, эсэсовец плотно закрыл дверь и даже задраил ее специальным нажимным устройством.
Оказавшиеся в общей «душевой» мужчины и женщины растерянно сторонились друг друга, все еще не осознав угаданного Рубинштейном…
Женщины прикрывали руками грудь и низ живота. Но одна из них куталась в роскошное одеяние из собственных волос.
И только теперь профессор Рубинштейн вспомнил, где прежде встречал свою студентку Инессу Сантес.
Инесса Сантес – это ведь «Святая Инесса», которую он видел на полотне Риберы в Дрезденской галерее! Художник изобразил одну из первых христианок, которая вместе со своими единоверцам, должна была нагой выйти на арену Колизея чтобы перед наполненными трибунами быть растерзанной дикими зверями. Но Инесса, не страшась смерти, не хотела предстать обнаженной перед тысячами римлян, и по ее ночной мольбе у нее отросли волосы такой длины что укрыли ее от похотливых взглядов «цивилизованных дикарей» наслаждавшихся мигом, когда выпущенные, несколько дней не кормленные звери растерзают свои жертвы.
Инесса Сантес, увидев смущенного Рубинштейна, хотела выбежать из женской группы и броситься ему на грудь, но девичий стыд сковал ее. Они оба лишь сделали несколько шагов друг другу навстречу.
Диких зверей не впустили в «душевую». Дикие звери через застекленные окошечки наблюдали, как вместо обещанного теплого потока воды не сверху, а с пола стал подниматься, как с гнилого болота, коричневый туман. Накрывая и обе группы обреченных людей, и оказавшихся между ними пожилого человека, и закутанную своими волосами девушку.
Они вместе упали, когда туман накрыл их с головой, и, как и другие, корчась в судорогах, вытянулись в последнем усилии.
Потом загудели вентиляторы, всасывающие коричневый газ, и в душегубку вошли двое диких зверей с гладкими мордами заканчивающимися хоботами.
Они стали перетаскивать тела в соседнее помещение, откуда на конвейере их отправляли в открытую огненную пасть крематория.
Сначала разбирали груды мужских и женских тел, потом занялись двумя оставшимися между разобранными кучами.
Мордастый и хоботастый взял в лапу прядь женских волос, показывая другой, что обрезает их, приложив к своей лысой, обтянутой резиноподобной кожей голове, очевидно намекая на парик.
Другой вместо ответа ткнул лапой на смотровое окошко, через которое можно было любоваться из раздевалок всем здесь происходящим, а потом на убегающие в огненную пасть печи треки конвейера и поочередно на себя и помощника.
Не сговариваясь, они занялись пожилым, раскрывая ему ножом рот, видимо в поисках золота во рту, что вынимать, как добычу, не возбранялось.
Два оставшихся между уже разобранными грудами тела последними попали на конвейер, и в черном дыме, валившем из трубы крематория, быть может, соединились со световой скоростью студентка Инесса Сантес и ее профессор Илья Рубинштейн…
Спустя лишь два года с небольшим еще одна пара, обвенчанная накануне в бункере имперской канцелярии, соединилась в таком же черном дыме от костра, разожженного во дворе последнего оплота гитлеровцев в Берлине. Это были трусливо покончивший с собой и с женой Гитлер и Ева Браун.
А на костер их трупы втащил, полив горючим, солдат хозяйственной роты Шпрингбах, разжалованный из эсэсовских генералов за родство с верхушкой вермахта, пытавшейся год назад убрать Гитлера, чтобы выйти из войны, избежав страшного поражения.
Мрачные, темные тучи низко плыли над землей, словно клубами срывались с труб домов, но черный дым, покрывший было побежденную Германию, рассеивался благодаря гуманности победителей.
