Текст книги "Озарение Нострадамуса"
Автор книги: Александр Казанцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)
Новелла шестая. Триумфатор
Рожден близ Италии гений злодейский,
Империю строя верхом на коне,
Лишь «пушечным мясом» считая людей всех,
Кровавый мясник в бесконечной войне.
Нострадамус. Центурии,1, 60.Перевод Наза Веца
Императрица Жозефина, выполняя желание и поджидая Наполеона, встревоженная его сумрачным раздумьем в последние дни, беспокойно ходила по просторной столовой своего былого особняка, где порой уединялась из покоев Тюильрийского дворца венценосная чета.
Как много говорила Жозефине эта комната, казавшаяся такой скромной по сравнению с роскошными дворцовыми залами. Здесь она познала с мужем не столь уж частые счастливейшие часы своей жизни, здесь, выполняя переданное ей устно указание Наполеона, она вместе с неизменным и лукавым Баррасом готовила триумфальную встречу завоевателя Италии, разгромившего войска могущественной Австрийской империи. Здесь, отвлекаясь от своих непостижимо трудных гражданских преобразований, показавших, что он гений не только на полях сражений, первый консул Франции диктовал ей свои романы, которые так мало известны даже его современникам, но написанные – Жозефина с ее тонким вкусом не могла ошибиться – со знанием жизни и на уровне высокого литературного мастерства. Но самое главное, здесь решалась судьба Франции после его возвращения из Египта и встречи триумфатора, достойного лавров Александра Македонского.
За время его отсутствия страна была доведена бездарной и продажной Директорией до предела нищеты и разрухи, содержимое золотых обозов, присланных Бонапартом из покоренных стран, расхитили казнокрады или бессмысленно растратили чиновники, цены на все безудержно росли, народ бедствовал, преступники так распоясались, что держали в страхе всю страну, имея в ней большую власть, чем полицейские, нередко служившие им.
Баррас, первый из директоров, выслушивал от Наполеона все эти обвинения и согласно кивал головой, словно был в стороне, а не стоял во главе Директории. Ведь все, как и он, хотели занимать высокие посты, но никто не хотел отвечать.
– Я положу всему этому конец и спасу Республику, – заявил Наполеон. – Но для этого Совет пятисот должен передать мне всю власть.
– А если парламент не захочет? – робко усомнилась Жозефина.
– О! – воскликнул Баррас. – Пусть вспомнят 13 вандемьера, когда генерал Бонапарт, призванный противостоять двадцати шести тысячам вооруженных роялистами плебсов, пушками доказал, что чернь становится красней, превращаясь в кровавую массу.
– Вы хотите, Поль, чтобы Бонапарт расстрелял из пушек Парламент в центре Парижа?
– Само собой разумеется, мадам! Уж я-то Бонапарта знаю. Не так ли, генерал?
– Вы, Баррас, рассуждаете как осел, – отрезал Наполеон и, заложив руки за спину, стал ходить по столовой вдоль длинного стола. – Да, я уложил немало плебсов у церкви святого Рока, да, я терял на полях сражений десятки тысяч солдат и считаю, что солдатам нельзя давать состариться, хотя я искренне люблю их и забочусь о них. И, если хотите, то мне наплевать на жизни миллионов людей! Но… – и он остановился посередине комнаты.
– Какое же «но», если ваши взгляды так ясны?
– Ясны, но не вам, Баррас. Все, что я делал, на что шел, совершалось во имя интересов Франции, ее народа, который дает мне солдат и тем участвует в моих битвах. И запомните, политик вчерашнего дня и пока еще директор Баррас, что стрелять из пушек по избранникам этого народа нельзя! Категорически нельзя! Это противоречит интересам того, кто хочет управлять людьми и должен беречь свой авторитет в их глазах, как не может полководец предстать перед своими солдатами трусом.
– Однако вы до сих пор никогда не церемонились.
– Если вы имеете в виду, что я позволял солдатам поживиться после того, как они рисковали своей жизнью и должны были удовлетворить свою мужскую плоть, не связанные обетом священнослужителей…
– Нет-нет, что-то о каких-то пленных.
– Да, я приказал расстрелять, загнав в море, две тысячи пленных, взятых в крепости на границе с Сирией, хотя обещал сохранить им жизнь. Но мне нечем было их поить и кормить при переходе через пустыню. И я не хотел устилать знойные пески трупами своих солдат. А что предлагаете мне вы, Баррас? Расстрелять из пушек безоружных избранников народа? Нет!
– Но как же Совет пятисот и совет старейшин? – спросила Жозефина.
– Пятьсот болтунов, пятьсот мнений! Разве можно выиграть хоть одно сражение, если решения на поле боя будут приниматься голосованием? Для больной страны нужна единая воля, которая поднимет ее со смертного одра.
– Но из пятисот мнений едва ли найдется столько, чтобы поддержать вашу точку зрения, генерал.
– Передайте в Париж моему брату Люсьену, который председательствует в Совете пятисот, что следующее его заседание состоится в загородном дворце Сен-Клу. Я сам там выступлю перед ними и соглашусь стать первым консулом Франции, взяв себе в подмогу Сайеса и Роже-Дюко.
– А как же я? Вы гарантировали мне из Италии, что я не останусь в тени.
– Когда солнце в зените, тени исчезают.
– Ты хочешь выступить перед депутатами, но там двести якобинцев, бравших Бастилию, казнивших короля и королеву. Они растерзают тебя, – взволновалась Жозефина.
– Когда требовалось, я шел через мост под шквальным огнем пуль.
Но тревога Жозефины не была напрасной. Гренадеры едва отбили своего Бонапарта, выступившего перед Советом пяти сот, от разъяренных депутатов, требовавших объявить его вне закона. Однако он не применил своей излюбленной артиллерии, заменив залпы пушек грохотом приближающихся барабанов, чего оказалось достаточно после громовой команды Мюрата, этого красавца с орлиным профилем и локонами до плеч, своим гренадерам "вышвырнуть всю эту публику вон". Перепуганная «публика» открывала и вышибала окна, выскакивая под проливной дождь во двор, занятый солдатами. Никто не тронул депутатов, но их, промокших и перепуганных, силой вернули обратно для принятия решения о передаче всей власти трем консулам во главе с Наполеоном Бонапартом.
И он сразу повел себя в роли первого консула, как полководец на поле сражения. Первым делом он уничтожил преступников, расстреливая их на месте. Разбойные шайки не выдерживали, и оставшиеся в живых грабители разбежались. Потом он взялся за внутреннее устройство, за финансы, за порядок, приняв предложение услуг бывших министров иностранных дел Талейрана и полиции Фуше, однако установив за ними тайную слежку, зная им цену и не слишком доверяя; но те распознали соглядатаев, не давая новому властелину повода для сомнений и усердно служа ему, правда, не забывая и о себе, нажив при нем изрядные состояния.
А весной 1800 года властелин вновь превратился в полководца и отправился отбирать у Австрии завоеванную им прежде Италию. Поход его был легендарным. Подобно Ганнибалу две тысячи лет назад, он со своей армией перешел через Сен-Бернарский перевал в Альпах, оставляя в пропастях не боевых слонов древности, а современные пушки и зарядные ящики. И все-таки вышел в тыл австрийским войскам на итальянских равнинах. Там, у деревушки Моренго, дал бой отборной австрийской армии, превосходящей его силы числом, но не его гениальным умением.
Австрийцы, поначалу вообразив себя победителями, были разбиты. Итальянские герцогства и королевства возвращены Франции вместе с новыми золотыми обозами.
Встреча победителя превосходила все предыдущие. Жозефина видела с балкона дворца подъезжающую открытую коляску, остановленную толпой, распрягшей лошадей и на плечах перенесшей ее с возвышающимся над тысячами голов победителем.
И он плыл над людьми, этот «надчеловек», как называл его сын Жозефины, обожавший своего отчима.
И закономерным было, что после присоединения к Франции европейских стран даже без военных походов первого консула французы сочли нужным признать вслед за римлянами последнюю часть имени «Кай Юлий Цезарь», означающую «ИМПЕРАТОР», и предложить Наполеону французский императорский престол. Он потребовал, чтобы венчал на царствование его (под угрозой направленных на Ватикан пушек) папа Пий VII (еще не так давно пронырливый итальянский граф), которого Наполеон встретил лишь неподалеку от своей загородной резиденции, выехав в коляске, куда папа вынужден был к нему пересесть. Будущий помазанник даже не вы шел из нее, считая папу просто шарлатаном. И во время коронации он не дал папе возложить ему корону на голову, а сам надел ее, как обычную треуголку, а потом, как с волнением вспоминала Жозефина, возложил корону поменьше на голову ей, преклонившей перед ним колена.
Все реже новая императрица уединялась в былой ее особняк с супругом, которого она по-настоящему полюбила, а в последнее время она стала замечать нечто терзающее его, не даром он так часто теперь справлялся о ее здоровье и самочувствии. К несчастью, Жозефина не могла пожаловаться на столь желанное ему недомогание.
Он по-прежнему отправлялся в походы, непостижимо громя все европейские государства, стерев с лица земли Пруссию, подчинив себе все немецкие государства, разгромив австрийцев вместе с их храбрыми союзниками русскими под Аустерлицем и в других местах.
Наполеон, которому, по его словам, было «наплевать на миллионы жизней», доказал это, равнодушно перешагнув через два миллиона убитых и погибших в затеянных им войнах. И только Англия, защищенная морями и могучим флотом, противостояла ему. Остальные же европейские монархи заискивали, преклонялись, даже лизали ему руки, выпрашивая подачки в виде провинций, которые он распределял между ними по своему усмотрению. Взамен он требовал всеобщей удушающей Англию торговой блокады.
Неожиданным, как всегда, был его союз вместо вражды с Россией. Мир на плоту Немана, заискивание австрийского двора, тайно сватавшего через Талейрана дочь австрийского императора Марию-Луизу, о чем проведала Жозефина.
Новая императорская династия утверждалась во Франции, но… не появлялось наследника.
И сердце Жозефины сжималось от грозных предчувствий. Эти предчувствия не были связаны с ужесточением диктаторского режима в провозглашенной империи, где не поощрялись какие-либо умствования или бессмысленные философствования того же, например, Канта. Наполеон презрительно относил их к той же категории нелепых суждений, как и шаманство католической церкви во главе с папой Пием VII.
Беспокойство Жозефины было глубоко личным. От ее чуткого взгляда не могли ускользнуть тяжелые раздумья Наполеона, решающего все дела сразу, с молниеносной быстротой. Нужны были серьезные основания для мучительных мыслей, одолевавших его. И Жозефина боялась отгадать их.
Сердце у Жозефины застучало при звуке подъезжающего экипажа.
Наполеон появился, как всегда, спокойно-озабоченный, но при виде Жозефины одарил ее приветливой улыбкой, так редко появлявшейся на его замкнутом лице.
– Мы отдохнем здесь oт шума и блеска дворцовых зал, – сказала Жозефина, целуя мужа.
– Да, конечно, – рассеянно отозвался Наполеон. Они сели взвоем за стол. Ужин им принесла когда– то хорошенькая, a теперь старательно сохраняющая свою зрелую красоту горничная, состоящая при Жозефине.
Она напрасно ждала страшного для нее объяснения. ибо знала о тайных переговорах Талейрана и с русским, и с австрийским дворами, зондирующих отношения императоров к тому, чтобы через великую княжну Анну, шестнадцатилетнюю сестру Александра I, или дочь императора Франца I, восемнадцатилетнюю Марию-Луизу, породниться с Наполеоном.
Узнав об этих злокозненных шагах Талейрана, Жозефина негодовала, но мужу свои чувства не открывала.
Козни старой лисы Талейрана при живой императрице она считала безнравственными, но сдерживалась, зная суждения самого Бонапарта о доброте или нравственности, как об излишествах для властителя. Старому Макиавелли было чему поучиться у нового открывателя путей к неограниченной власти.
Но этот грозный и непознаваемый для многих властелин был близок и любим Жозефиной, которой казалось когда-то, что она на такое не способна. Но теперь любила этого «надчеловека" со всей страстностью креолки и преданностью женщины, посвятившей себя ему всю целиком. Она знала, что он не любит умных женщин, немилостив к много позволявшей себе обо всем судить прославленной мадам де Сталь, по ум, проницательность и способность быть ему полезной он ценил в Жозефине, называя ее своим дворцовым маршалом, и хвалил за то, что она сумела создать о себе впечатление пустой любительницы нарядов, бриллиантов и балов, скрыв ото всех свое тайное «маршальское звание». Он не раз поощрял ее в этом, поручая немаловажные дела. Об этом могли догадываться Талейран и Фуше, но доподлинно знал только Поль Баррас, из опасения за свою осведомленность пребывающий ныне в добровольной ссылке, отойдя от политики.
Она была счастлива с Наполеоном и его генеральских, потом консульских и, наконец, императорских заботах неизменного победителя, державшего в трепете все европейские страны, и теперь боялась утратить его, который остался бы так же любим ею, если бы сам потерял нее. Но он был на вершине славы, и ему требовалось то, чего не могла дать Жозефина.
Он был особенно внимателен и нежен с ней в этот вечер, когда они сидели не визави по разные стороны стола, а рядом, касаясь друг друга, и ужинали.
Эта атмосфера счастливой уединенности, когда в зал не вбежит с очередным известием адъютант или паж не доложит о выполненном поручении, расслабила Жозефину. Она решилась и нежно сказала ему:
– Я люблю тебя.
– Я тоже полюбил тебя с первого взгляда, когда решился признаться тебе, что мечтал бы стать отчимом твоему сыну.
– Он тоже любит тебя.
– И неплохо правит итальянской провинцией. И я не перестаю любить тебя, Жозефина, но, увы, я уже не тот самонадеянный молодой генерал, еще не одержавший будущих побед. Теперь они тяжким бременем лежат на мне вместе с императорской короной.
– И ради этой твоей короны ловкие обманщики вроде негодяя Талейрана ведут переговоры с императорскими дворами, подыскивая тебе более надежную мать наследника, чем живая императрица, которая так хотела подарить тебе сына.
– Но не может, – грустно сказал Наполеон.
– А она… она сможет? – произнесла Жозефина.
– Должна, – резко выпалил Наполеон.
– И ты не покараешь за эти козни Талейрана?
– Я не успел его повесить, хотя он того заслуживал. Но об этих кознях я знал.
– Знал? – ужаснулась Жозефина. – Но ведь она дочь побежденного! – возмущенно продолжала она. – Ее можно было бы счесть рабыней!..
– Нет, почему же? Еще в Древнем Египте фараоны женились на дочерях или женах побежденных царей, а рабами делали только плененных воинов.
– Но ты не фараон-язычник, а католик, венчанный и со мной, и на царствование самим папой.
– Папа – вчерашний царедворец, а ныне ловкий фокусник, который сделает все, что я прикажу.
– И ты… ты можешь приказать?
– Я могу приказывать всем, кроме своего сердца, которым завладела и всегда будешь владеть ты, и я не перестаю тебя любить, но…
– Что «но»… что «но»?
– У политиков нет сердца, есть только ум. Я в глаза не видел пи русскую, ни австрийскую девицу. Одна из них нужна только как производительница моего потомства, так необходимого Франции.
Говоря это, Наполеон почувствовал, как Жозефина, от качнувшись от него, начала медленно сползать на пол. Поняв, что она падает, он подхватил ее и на руках отнес в спальню, на ту самую кровать под балдахином, где познал с ней столько счастливых минут.
Cмуглое лицо Жозефины побледнело, грудь слабо вздымалась.
Haполеон сидел рядом на обитом атласом стуле и неотрывно смотрел на нее, словно видел в последний раз.
Обморок продолжатся долго, очень долго, но император не послал за врачом.
Только под утро Жозефина открыла глаза, увидела рядом с собой Наполеона, и тень улыбки скользнула по ее сжатым губам.
– Это уже решено?
– Да, в пользу австрийской эрцгерцогини Марии-Луизы.
– Но ведь она же родная племянница казненной королевы Марии-Антуанетты!
– Тем значительнее сделанный выбор, зачеркивающий якобинскую ненависть к королям.
– И этому никто не сможет помешать: ни чернь, ни дворянство, ни папа, венчавший нас в церкви, ни небеса, где заключен наш брак? Никто?
– Никто, кроме тебя.
– Меня? – удивилась Жозефина.
– Требуется твое монаршее согласие.
Жозефина прикрыла глаза, и по ее щеке покатилась слеза.
И вы будете любить меня, ваше величество? – вдруг спросила она, широко открыв сразу высохшие глаза.
– Всегда и по-прежнему, – ответил он тем же спокойным голосом, каким отдавал команды в решительные минуты боя.
Она молча закусила губы, а он продолжал:
– Я преклонился бы перед императрицей, для которой судьба династии и империи оказалась выше собственных чувств.
– Тогда преклоняйтесь передо мной, ваше величество, – гордо сказала Жозефина, поднимаясь с постели и подходя к зеркалу, увидев в нем изможденное страданием смуглое лицо. – Можете сказать об этом мерзавцу Талейрану, – обернулась она, растягивая слова.
– Я непременно его повешу, – пообещал Наполеон. – Надеюсь, не за эти тайные сношения с австрийским двором по поводу свиноматки императорского свинарника.
– Я не сомневался в твоем решении и еще раз говорю, что не перестану тебя любить.
– Да, ты плачешь только о своих потерянных маршалах. Кого ты оплакивал вчера вечером, сидя рядом со мной? Наполеон ничего не ответил, услышав с улицы шум подъехавшей коляски.
– Это за мной. Надо ехать во дворец. Там уже подготовлен документ, который ты подпишешь.
– Подготовлен? Уже? – ужаснулась Жозефина и, овладев собой, добавила: – Императрица Франции поставит свою подпись и снимет надетую вами корону.
15 декабря 1809 года в Тюильрийском дворце в присутствии всей семьи Бонапарта был подписан протокол о разводе Наполеона и Жозефины, которые в последние дни ни на час не расставались друг с другом.
Требовалось формальное согласие папы Пия VII, который, находясь до сих пор в наполеоновском плену, заартачился, но его кардинальское окружение оформило документ и без него. Наполеон был свободен, а Жозефина удалилась в подаренный ей дворец в Мальмезоне.
Наполеон уже в марте должен был венчаться в Вене с Марией-Луизой, но не поехал в австрийскую столицу сам, куда не раз въезжал с триумфом победителя, а послал вместо себя двух доверенных лиц, которым вдвоем предстояло сыграть роль жениха – маршала Бертье и герцога Карла. Герцог Карл, не раз битый Наполеоном на полях сражений, должен был явиться в собор, и там маршал Бертье вручил ему невесту императора, с которой вместе он должен был подойти к алтарю, где она провозглашалась женой императора Наполеона Бонапарта и, следовательно, императрицей Франции.
Новоявленную императрицу, в глаза не видевшую Наполеона, повезли через всю Германию к провозглашенному супругу, который изволил встретить ее недалеко от Парижа по дороге в Кампьен, перед этим написав полное любви и преданности письмо своей Жозефине.
Новелла седьмая. Сын бога Тота
Полмира грозный повелитель,
На весь остаток горьких лет
Как узурпатор, как грабитель
Прикован будет он к скале.
Нострадамус. Центурии, VIII.60.Перевод Наза Веца
Одинокий человек в белом генеральском мундире подъехал в коляске к обрывистому берегу.
Гренадер на козлах отъехал подальше, чтобы не мешать сошедшему на скалистую тропинку генералу, который встал на самом обрыве, скрестив руки на груди, и смотрел на море.
Вдали виднелся корабль. Узник знал, что это английский военный фрегат стережет его, сосланного врагами на затерянный в океане остров.
За кораблем простирался нескончаемый морской простор, сливаясь с небом. Под ногами артиллерийской канонадой грохотал прибой, и облака пены, как дым московского пожарища, окутывали скалы, а перед мысленным взором генерала в огне сражений и пушечной пальбе сменяли друг друга события последних лет, когда он был на вершине могущества и европейские короли ползали перед ним на коленях. Недовольный русским императором, плохо ему помогающим в континентальной блокаде, которой он хотел задушить непримиримого своего врага Англию, он порвал франко-русский союз и перешел через реку Березину, развернув на чужой земле полу миллионную Великую армию, чтобы в первом же сражении поставить и русского царя на колени. Но эти варвары уклонились от боя и отошли в глубь своей территории, вынуждая всю Великую армию преследовать их, удлиняя тем пути своего снабжения, что не могло не беспокоить Бонапарта, учитывающего на войне все мелочи.
Раздраженный этим, император удалился в свою палатку, куда заглянул адъютант, осведомившись, угодно ли его величеству выслушать придворного астролога, явившегося с утренним докладом.
Наполеон кивнул, и ученый, низко кланяясь, появился перед ним.
– Ну, что говорят там звезды? – резко спросил император.
– Звезды сулят вам победы, ваше величество, во всех сражениях этой великой войны.
– Сражениях? – сердито повторил Наполеон. – А если враги удирают при одном появлении моих авангардов?
– Но вы победите их, едва настигнете.
Наполеон нахмурился, а астролог продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.
– Вам непременно надо настичь их и разбить наголову, иначе…
– Что иначе? – удивился Наполеон.
– Иначе может сбыться предсказание давнего астролога, точно указавшего за двести пятьдесят пять лет свержение Бурбонов с престола и многие другие события.
– С этим размазней Людовиком XVI можно было бы поторопиться вашему предрекателю. Кто он такой?
– Это доктор Нострадамус, который тщетно пытался предотвратить предсказанную им гибель короля Генриха II в турнирном поединке, как подсказали ему звезды, а они не торопятся, ваше величество.
– Ну и что же предсказывают эти неторопливые звезды нам с вами? Или колдун-звездочет, читавший наши судьбы по ним?
Астролог протянул Наполеону бумагу:
– Я выписал этот его катрен. К сожалению, он на старофранцузском языке, но вы поймете.
Наполеон прочел:
Всех покорив, решит, что так и будет,
Ведя на север армию свою.
В снегах живут совсем другие люди.
От них бежит, все потеряв в бою.
– Какое это имеет ко мне отношение? Здесь нет ни имен, ни дат. И, кроме того, это уже произошло с Карлом XII, шведским королем, разбитым под Полтавой русским царем Петром.
– Я хотел бы думать так, – забормотал астролог и, пятясь, выбрался из палатки.
Адъютант доложил, что захвачен в плен русский гусарский поручик.
– Привести вместе с переводчиком.
– Он говорит по-французски, как мы с вами, ваше величество.
– Ведите, – приказал император.
Пред ним предстал бравый гусар с лихо закрученными усами и бакенбардами на румяном скуластом лице.
– Его императорского величества гусарского полка поручик Дроздов с сожалением приветствует гениальнейшего полководца на русской земле, – отрапортовал гусар, ощущая неловкость только из-за отобранной у него сабли.
Бонапарт сумрачно взглянул на пленного, удивляясь его формой обращения к нему, перед которым пленные обычно трепетали.
– Сожалеть надо вашему государю, который не дорожил моей дружбой и у которого служат офицеры, охотно сдающиеся в плен.
– Если вы имеете в виду меня, ваше величество, то моя лошадь сломала ногу, и мне пришлось истратить пистолетный заряд, чтобы избавить коня от мучений, а пешего меня нагнали ваши конные егеря, но у меня уже не было заряда, чтобы пустить себе пулю в лоб.
Наполеон посмотрел теперь на поручика внимательно:
– Егеря, говорите? Видимо, мне придется, как на охоте, придать егерям еще и своры гончих, чтобы угнаться за вашими зайцами.
– За львами, ваше величество, перед которыми ваши гончие подожмут хвосты, а егеря повернут назад.
– Что-то я не помню львов при Аустерлице.
– Это было на чужой земле рядом с немцами, ныне предавшими нас. Да и там наши не бегали.
– А на своей земле?
– В сражении, которого мы все так ждем, мы покажем, как любим свою землю. Могу заверить, что Аустерлица не будет.
– Что ж, – сказал Наполеон. – Дайте ему коня порезвее, чтобы он догнал своих зайцев.
– Львов, ваше величество, – поправил императора поручик и вышел из палатки вместе с адъютантом.
В русском штабе не хотели верить, что он встречался с самим Наполеоном, но чужой арабский конь, чужая немецкая сабля и французское седло были тому доказательством.
Повторить Аустерлиц на русской земле Наполеону не удалось. Только под самой Москвой ловко уклонявшийся от боя Кутузов, дал наконец сражение. У Наполеона было ощущение, что он с разбега ударился о стену.
Он потерял ощутимую часть своей армии, а русские так и остались на своих позициях.
Утром они все же оставили их, и Наполеон счел сражение выигранным. Объезжая поле, он видел убитых: и своих, и чужих.
Ехавший с ним рядом адъютант обратил его внимание на гусарского офицера, окруженного мертвыми телами французских егерей.
Наполеон узнал своего первого русского собеседника около Березины поручика Дроздова.
Он на деле доказал, пав в бою, что был смел не только в разговоре с легендарным Бонапартом.
Наполеон приказал похоронить поручика и оставить на дощечке надпись: «Лев Дроздов, русский поручик». Остальные трупы должны были хоронить местные крестьяне.
Эта надпись на французском языке поставила в тупик русское командование, ибо поручика Льва Дроздова в армии не числилось.
И когда Наполеон снова проходил те места, где, перейдя Березину, взял в плен и отпустил первого русского, он вспомнил и строчку из катрена Нострадамуса: «В снегах живут совсем другие люди…»
Он шагал по снегу, позади были и захваченная, но не сданная ему с ключами от города, а потом сожженная самими этими «другими» людьми их старая столица, и разложение перенасыщенной награбленным имуществом армии, потерявшей боеспособность, и не золотой, но серебряный обоз, который Бонапарт хотел поставить в Париж, затопленный им в каком-то подернутом льдом озере.
И спустя долгие мучительные дни на морозе опять Березина. Император шел по снегу пешком рядом с гренадерами и спросил одного из них:
– Что, братец, холодно?
– Когда я смотрю на вас, государь, мне тепло, – ответил усач с отмороженным носом.
Двое из этих гренадеров отдали свои жизни, заслонив собой императора от осколков упавшего и через мгновение разорвавшегося ядра.
Наполеон остался жив и сейчас был тем же генералом Бонапартом, который вел гренадеров через шквальный огонь по мосту смерти, превратив его в мост славы, но мост через Березину был иным.
И еще раз шел пешком Наполеон на гренадеров, выстроившихся в каре, с направленными на него ружьями, как для расстрела.
Он тайком покинул предоставленный ему после отречения остров Эльбу и высадился на юге Франции, с отчаянной смелостью идя теперь на направленные на него стволы.
Его соратники вдали ждали залпа, но вместо него услышали громовой крик, как на смотре: «Вив, император!»
Триумфатором в последний раз вернулся Наполеон в Париж, чтобы процарствовать еще сто дней.
Он разбивал врага во всех шестидесяти сражениях, выиграв все проведенные им войны, и только одну русскую кампанию 1812 года проиграл, победив, как он считал, русских в генеральном сражении под Бородином.
А под Ватерлоо он потерпел первое и последнее свое поражение, сразу потеряв все: и империю от Ла-Манша до Вислы, и Париж, и императрицу Марию-Луизу, и наследника, которому нечего было наследовать…
Он стоял над морем, сжимая в руке письмо чудом переправленное ему из Мальмезона Жозефиной. Оно начиналось:
«Бесценный и великий мой Прометей, прикованный цепью к скале в океане! Никто, кроме меня, твоей тайной наперсницы, не знает твоих сокровенных целей, не подозревает, что ты не просто покорял чужие страны чтобы подчинить монархов и отобрать богатства, а хотел создать Империю Высшей Цивилизации, где свобода заключалась бы в свободе исполнения законов, равенство – не в равенстве положения людей, a в возможности занять любое положение, где братство – не в соперничестве старших и младших, даже не в их ненависти, а в единении Империи как одной семьи. Тебе приходилось добиваться этого силой, ибо «людишки» не способны понять эти высокие идеи и отказаться от того, что имеют или хотят иметь. Но в цивилизации, о которой ты мечтал, ты видел расцвет культуры, науки, искусства, прогресса, всего того, что возвышает мыслящего человека над природой. Оплошность маршала Груши, запоздавшего из-за неверно выбранной дороги на место боя под Ватерлоо, и измена других, имени которых из презрения к ним не хочу называть, – и все гениально возводимое тобой здание рухнуло, прежде чем люди узнали, для чего оно предназначалось. Но ты остался Прометеем, который нес людям огонь, горевший у тебя в груди. Эти твои идеи, не понятые никем, будут вечными. Стерты будут с земли все ныне живущие и их потомки, но те, кто появится после нас, провозгласят твои идеалы, даже не подозревая, кому они принадлежат. Ты послан на Землю другой звездой, и сам убедился в этом, побывав в египетском храме бога Тота…»
Наполеон крепко сжимал в руке это письмо, которое не перечитывал, стоя на скалистом берегу, а мог произнести наизусть.
Единственный человек в мире знал его сущность, напоминая ему сейчас о храме бога Тота.
И он ощутил вокруг себя мраморные стены полутемного зала и древнее странное изваяние идола перед собой.
Он приказал привести тогда к нему жреца этого храма. Жреца не оказалось, ибо храм много веков бездействовал. Вместо него привели столетнего египтянина, с трудом передвигавшего ноги. Годы согнули его, и седая борода едва не доставала земли.
Переводчик перевел еле слышавшему старцу слова завоевателя:
– Я освободил вас от чужеземного ига мамлюков. Скажи мне, старец, чья это статуя и стоит ли она того, чтобы увезти ее для знакомства с ней в цивилизованных странах?
– Оставь ее здесь, о победитель! Это изображение бога Тота, бога мудрости, которой ты сам наделен, покровителя писцов, как называли здесь в глубокой древности ученых.
– А что это за круг у него на голове?
– Это Луна или другая планета, о великий полководец! Ты видишь перед собой того, кто прилетел на Землю с другой звезды.
– О какой звезде бормочет этот выживший из ума старик?
– Он говорит, господин главнокомандующий освободившей Египет армии, – пояснил переводчик, – о звезде Сириус.
– О звезде Сириус? – воскликнул Наполеон, вспоминая, что Лаплас, лекции которого по астрономии он слушал, называл это светило наиболее ярким на небосводе. И еще в детстве Наполеон выбрал его как «свою звезду».
– Совершенно так, ваше превосходительство, – продолжал переводчик. – Он говорит об этом ярчайшем бриллианте, украшающем звездный небосвод.
– Какие есть тому доказательства? – спросил Наполеон.
– Есть одно, не знаю, насколько оно покажется убедительным вашему превосходительству. Это староегипетский календарь. Почему-то он построен на обороте Сириуса вокруг Земли раз в пятьдесят лет.
– А еще? – допытывался Наполеон.
