Текст книги "Тайна Красного озера. Падение Тисима-Ретто"

Автор книги: Александр Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

    В тот момент, когда инженер Тиба, увлекшись, давал объяснения командующему, от стены, где стояли военнопленные, отошел маленький старичок с лицом, похожим на испеченное яблоко. Он откозырял офицерам и на ломаном японском языке спросил:

    – Господин генерал, что будет с нами, когда закончатся работы?

    – Вы будете отправлены в Китай, – пренебрежительно ответил командующий. – А почему вы спрашиваете об этом?

    – У нас говорят, что нас всех скоро будут расстреливать, – простодушно сказал старичок. – Это, значит, неправда?

    – Кто сказал вам об этом? – вкрадчиво спросил подполковник Кувахара.

    – Все военнопленные говорят.

    – Это провокация! – оборвал старика Кувахара.

    – Спасибо за разъяснение, – старичок шагнул назад к стене.

    Поднявшись на поверхность, генерал и подполковник Кувахара уселись в кузов вездехода, провожающие остались у входа в подземелье.

    – Вы получите указания через три дня, – сказал генерал полковнику, начальнику строительства укрепрайона, и инженеру Тиба. – Я у вас буду здесь.

    Вездеход тронулся.

    – Сегодня же приступайте к подготовке операции „Нэмуро“, – сказал генерал подполковнику Кувахара. – Через три дня ни одного пленного не должно остаться на острове.

    – Слушаюсь, господин командующий. Какой вариант прикажете использовать?

    – Потопление.

    – Хай! [Хай – (японск.) – слушаюсь, есть. ]

ДВА РЫБОЛОВА 

    Во второй роте десантных самоходных барж давно говорили, что если бы рядовой Комадзава Этиро имел возможность сам распоряжаться своим временем, то наверное бы всю жизнь просидел с удочкой на берегу реки. С тех пор как рота, сформированная из старых резервистов в Осака, прибыла на Тисима-Ретто, [Тисима-Ретто – японское название Курильских остров] Комадзава не провел, кажется, ни одной свободной минуты в казарме. Пока стояли на самом северном острове – Сюмусю, где нет речек, он обычно рыбачил на берегу бухты: удил бычков, навагу и корюшку, а с тех пор как роту перебросили на остров Минами, Комадзава переключился только на пресноводную рыбу – форель. Его уловы почти каждое воскресенье разнообразили скудное меню друзей-солдат.

    Вот и сегодня, в солнечное июльское утро, он неторопливо шагал знакомой тропинкой к речке, размахивая бамбуковой корзинкой и насвистывая веселую песенку. Была середина июля, стояли теплее погожие дни. Буйно шли в рост медвежья дудка, шеломайник, лопухи, гигантский дикий гречишник-кислица, молодые побеги которого в это время особенно нежны и вкусны. Над морем и горами ярко-голубым шатром опрокинулось небо, и воздух до того прозрачен, что ясно видны светло-сиреневые каменные заструги даже самых дальних хребтов и вулканов.

    Солдатом Комадзава владело радостное чувство приволья. Сейчас ему казался обновленным весь остров с его цепями горных хребтов, с хаосом лесистых отрогов, на вершинах которых сереют осыпи, с исполинскими конусами вулканов, с глубокими узкими долинами и ущельями, с зарослями кривой березы, стройной маньчжурской ели, кряжистой лиственницы, похожего на камыш курильского бамбука.

    Знакомая тропа вывела рыболова из поселка, в долину. Вот и речка. Прозрачная и веселая, она с шумом бежит из долины Туманов, но здесь, вблизи морского берега, как бы испугавшись моря, становится тихой и медленно, словно робея, течет среди дремучих зарослей разнолесья и высоких буйных трав. Вот и любимое место Комадзава – небольшая площадка над обрывчиком. Чуть выше по течению видна рыбалка другого страстного рыболова – военного переводчика, подпоручика Хаттори. Почему-то его сегодня нет, хотя он уже должен бы удить: ведь сегодня воскресенье, а в такие дни он обычно раньше Комадзава приходит на речку. Неужели он не придет сегодня? Комадзава любил поговорить с этим умным человеком.

    Удобно примостившись, рыболов неторопливо привязывает корзину на длинный шпагат и опускает ее в воду, превратив в садок, потом так же неторопливо, как это умеют делать бывалые удильщики, разматывает леску. В баночке заготовлена нажива – мякоть ракушки-гребешка, изрезанная на мелкие кусочки. Он выбирает самый крупный кусочек и бережно, аккуратно насаживает на крючок.

    Но едва он забросил леску, как позади послышались шаги. Это, конечно, подпоручик Хаттори. Поздоровались.

    Большое квадратное лицо Комадзава с лукаво сощуренными глазами широко растягивается в добродушной улыбке. Кряжистый и короткий, словно коряга, он поворачивается всем своим корпусом, провожая взглядом соседа-удильщика, пока тот не усаживается на своем излюбленном месте.

    – Как ловится?

    – О, только что закинул! Как ваше здоровье, господин подпоручик?

    – Спасибо, Комадзава-сан, здоровье хорошее. Хаттори так же неторопливо, как перед этим Комадзава, усаживается на свое место. Давно уже повелось так, что два рыболова – рядовой Комадзава и подпоручик Хаттори – многие часы проводят вместе на берегу. Впервые они встретились здесь в прошлом году. Вскоре после того, как роту десантных барж перебросили сюда с острова Сюмусю. Сначала Комадзава держался замкнуто перед подпоручиком, как и всякий японский солдат перед офицером, но мало-помалу они сблизились, и разговоры их делались все более откровенными.

    Подпоручик Хаттори не был военным человеком – это можно было определить сразу же по его внешности: он не отличался военной выправкой. Офицеры штаба и особенно подполковник Кувахара, у которого Хаттори работал переводчиком, относились к нему высокомерно и насмешливо. За глаза Кувахара называл его „ученым, пахнущим дураком“. В этой чуждой среде жестоких и непонятных ему людей Хаттори чувствовал себя подавленным. Но свою работу он выполнял исправно, и к нему не придирались.

    В глубине души Хаттори Динзабуро презирал и военную службу и офицеров. Окончив десять лет назад Токийский университет по отделению русского языка, он затем был оставлен здесь же на преподавательской работе и изучил английский, китайский, французский и немецкий языки. И хотя он считался в университете одним из лучших лингвистов и способным молодым ученым, от него постарались избавиться – ему никак не прививался милитаристский дух, которым старались пронизать лингвистику хозяева университета.

    В конце концов он был мобилизован в армию и получил назначение на Тисима-Ретто, на должность военного переводчика гарнизона острова Минами. Он был здесь, в сущности, простым писарем у подполковника Кувахара, так как жандарм и разведчик, вышколенный в Квантунской армии, сам хорошо владел китайским языком, как, между прочим, и русским.

    Общая страсть к рыбной ловле, столкнувшая здесь Хаттори и Комадзава, не была единственной причиной к тому, чтобы у них завязались близкие отношения. Просматривая как-то картотеку военнопленных китайцев, переводчик вдруг увидел там имя Комадзава. Кто-то доносил, что моторист Комадзава часто разговаривает с наиболее опасным китайцем-коммунистом Ли Фан-гу, сидящим всегда возле моторного отделения, когда перевозят военнопленных к Северному плато. Это заинтересовало Хаттори, и ему однажды удалось заглянуть в „личное дело“ рядового Комадзава.

    В желтой картонной папке Хаттори нашел данные об интересной человеческой судьбе. Комадзава Этиро, рождения 1898 года, сын крестьянина-рыбака из префектуры Осака, в 1919–1922 годах принимал участие в сибирской экспедиции, там был ранен и награжден медалью „За участие в сибирской экспедиции“. В 1925 году он принимал участие в осакской забастовке портовиков, будучи мотористом буксирного катера. За это был уволен. Год ходил безработным. В 1926 завербовался мотористом на шхуну рыболовной компании Нитиро, промышлявшей рыбу у берегов Камчатки. За связь с русскими рабочими и чтение советских газет был уволен и вывезен в Японию. В 1928 году вернулся в Осака и здесь вступил в одну из организаций компартии, только что вышедшей из подполья. В 1929, во время разгрома компартии, арестован, судим, и приговорен к смертной казни, замененной затем десятью годами каторжных работ. В 1939 году амнистирован в связи с празднованием мнимого 2600-летнего существования „Страны Восходящего Солнца“, как „исправившийся“, проявил патриотизм, попросившись рядовым солдатом на китайский фронт, из-за опасения, что может перебежать на сторону китайцев, был послан на Тисима-Ретто мотористом на десантную баржу.

    Мог ли ученый-лингвист Хаттори предположить, что в этом кряжистом тихом человеке с добрым лукавым взглядом с разбитыми работой руками скрывается такой мятежный характер! При первой же встрече на рыбалке, состоявшейся после этого, он решил вызвать Комадзава на откровенный разговор. Опасаясь, что рядовой Комадзава будет скрывать свое прошлое, Хаттори начал исподволь. Поймав крупную рыбину, переводчик сказал, что эта рыба по-русски называется „ленок“.

    – А я знаю, господин подпоручик, – улыбаясь, ответил Комадзава.

    – Откуда вы знаете русский язык? – спросил Хаттори, сделав удивленный вид.

    – О, я дважды бывал в России, господин подпоручик! – сказал с увлечением Комадзава. – Я хорошо знаю русских.

    – И как же вы считаете: хороший это народ?

    – Господину подпоручику, как человеку ученому, должно быть известно, что плохих народов не бывает…

    Он ловко выдернул из воды блеснувшую серебром рыбину, расторопно поймал ее в воздухе своими длинными руками и бросил в садок. Все это он проделал молча, деловито. Закинув леску снова в воду, философски продолжал:

    – Есть плохие люди в каждой стране, но весь народ любой страны плохим быть не может. Ведь каждый народ трудится, воспитывает детей, стремится к счастью и желает сделать красивой и спокойной свою жизнь. Правильно я говорю, господин подпоручик? – спросил он, лукаво сощурив свои веселые глазки, сделавшиеся совсем маленькими на его массивном квадратном лице.

    – Да, да! Это великолепно сказано, Комадзава-сан! Вы много, должно быть, читали?

    – О, я читал много книг, господин подпоручик.

    – И русские книги читали?

    – Да, господин подпоручик, читал книги и газеты, когда работал на шхуне компании Нитиро в Усть-Камчатске.

    – Скажите, Комадзава-сан, не бойтесь меня, вы читали Ленина?

    – О, мне совсем нечего вас бояться, господин подпоручик, – он улыбнулся, как показалось Хаттори, очень доверчиво. – Конечно, читал.

    – А потом стали коммунистом?

    – Да, господин подпоручик, потом стал коммунистом. Но за это я был приговорен к смертной казни, которую мне почему-то заменили десятью годами каторги. После этого я отрекся от коммунистов.

    По тому, как он улыбнулся весело при этих последних словах, подпоручику Хаттори показалось, что солдат говорит неправду. От этого у него почему-то стало очень весело и легко на душе. Чтобы удостовериться в своих сомнениях, он, оглянувшись по сторонам, тихо спросила:

    – А правда или нет, Комадзава-сан, что коммунисты – самые справедливые люди во всем мире?

    Чувствовалось, – и этого не мог не заметить Комадзава, – что подпоручик Хаттори спрашивает то, о чем у него существует вполне определенное собственное мнение. Ответ Комадзава был в этом отношении схож с вопросом.

    – Справедливых людей на свете очень много, – сказал он уклончиво. – Господину подпоручику, как человеку ученому, должно быть известно, что и среди коммунистов могут быть справедливые люди.

    Хаттори понял, что дальнейшие расспросы бесполезны, Комадзава не доверит ему своих сокровенных мыслей.

    Но с той поры – а это было почти год назад – их отношения становились все более близкими и откровенными. И для Хаттори и для Комадзава эти часы рыбалки стали приобретать не только спортивный интерес, – у них выявилось много общего во взглядах на жизнь. В этом укромном уголке, укрытом зарослями буйных трав и чащобами ветлы, они могли, не стесняясь, говорить о том, что их волнует, говорить такие слова, которые было опасно произносить вслух в другом месте. Зерна коммунистических идей, теперь открыто высказываемых Комадзава, попадали на давно подготовленную почву в душе лингвиста Хаттори. Он, как и Комадзава, давно ненавидел деспотическую власть военщины, установленную генералами и „молодым офицерством“ не только над жизнью каждого японца, но и над мыслями, над душой нации. Он, как и Комадзава, ненавидел этих фашиствующих самураев с их спесью, с их пренебрежением ко всем, кто не гнет покорно спину при виде военного мундира. Он, как и Комадзава, мечтал о такой Японии, душой которой будет труд, разум, свобода, а не тупая военная муштра. Он, как и Комадзава, как и подавляющее большинство японцев, в душе проклинал войну, длившуюся вот уже восемь лет и приведшую страну на край гибели.

    Теперь рядовой Комадзава и подпоручик Хаттори были не просто приятелями, а братьями по духу. Они с нетерпением ждали каждого воскресенья, чтобы встретиться и поговорить о новостях прошедшей недели, выслушать откровенное мнение друг друга о перспективах второй мировой войны, самый страшный очаг которой – в Европе – уже был погашен. Как могли, они помогали пленным китайцам.

    Не сегодня Хаттори пришел на рыбалку мрачным и печальным. Пристроив удилище, он обошел окружающие кусты, как всегда, когда хотел сообщить что-нибудь важное. Вернувшись с пучком молодых побегов кислицы, уселся рядом с Комадзава.

    – Страшное известие принес я вам, Комадзава-сан, – глухо, полушепотом молвил он, подавая другу несколько стеблей кислицы.

    – О, что случилось, господин подпоручик? – насторожился Комадзава.

    – Вчера вечером я случайно увидел на столе подполковника Кувахара план операции „Нэмуро“. Знаете, что это такое?

    – Где уж мне, господин подпоручик.

    – Операция „Нэмуро“ – это уничтожение всех военнопленных, участвовавших в строительстве укреплений на Северном плато. Работы там подходят к концу, и чтобы скрыть секрет расположения укреплений, командование разработало план одновременного истребления всех военнопленных. Это что-то ужасное! – Лицо его болезненно сморщилось, взгляд стал блуждающим, рассеянным. Лицо Комадзава, напротив, стало строгим, взгляд – суровым.

    – Что ж, в этом нет ничего удивительного, – проговорил Комадзава и взялся за удилище, поразив подпоручика своим суровым спокойствием. – Это не первые и не последние жертвы кровавых милитаристов. Ничего, до расплаты осталось недалеко, – глухо и зло, скорее про себя, проговорил солдат.

    Он долго молчал, и подпоручик Хаттори все это время смотрел на него, словно не узнавая Комадзава, – он это, или в образе солдата скрывается кто-то другой, могучий, суровый, мстительный. Хаттори чувствовал себя в сравнении с ним маленьким, ничтожным.

    – Мы должны помочь им, – сказал наконец Комадзава. – Да, да, сделать все, на что мы способны.

    – Но что можем сделать в своем одиночестве мы, маленькие люди? – почти в отчаянии спросил Хаттори.

    – Для начала – предупредить пленных об этой операции „Нэмуро“. Это я беру на себя. Завтра я повезу их на Северное плато и подсуну бумажку Ли Фан-гу.

    – Но какой смысл в этом?

    – Смысл? Пусть поднимают бунт и уходят в горы. Дни военщины сочтены, кольцо союзных войск сужается вокруг „Священной империи“. Тот день, когда Советская Армия выступит против нашей армии, будет началом гибели японского фашизма.

    Так вот кто такой этот рядовой Комадзава Этиро – он настоящий революционер! Хаттори понял это со всей ясностью, слушая его чеканную речь, вдумываясь в глубину смысла слов, которых он никогда прежде не слышал ни от кого. Хаттори было и страшно и радостно: он как бы заглянул через пропасть, за которой лежит заманчивый новый мир, полный света и манящего простора.

    А голос Комадзава продолжал стучать в его ушах, подчиняя волю и мысли Хаттори:

    – Да, да, именно бунт! Пусть в первую минуту будет одна винтовка на троих, этого достаточно, чтобы пробиться в горы. А там, в лесах, – мелкие резервные склады с продовольствием и военным имуществом… Вы хорошо знаете их расположение, господин подпоручик?

    – Знаю только район к югу от долины Туманов. Его протяженность километров пять-восемь. Там, среди лесов и ущелий, разбросано около четырехсот небольших, неохраняемых, укрытых брезентом буртов риса, ящиков с консервами, складов с боеприпасами, обмундированием.

    – Нужно обо всем этом сообщить пленным. Вот что, господин подпоручик: нам следует написать воззвание к ним. Вы хорошо и быстро пишете по-китайски. Пожалуйста, напишите. Вместе будем сочинять.

    И они принялись за дело. Было по всему видно, что дух бунтарства окончательно захватил впечатлительного Хаттори. Исписано много листков в записной книжке. Ученый-лингвист вложил всю душу в этот документ. На отдельном листке он нарисовал схему острова, план расположения гарнизона, точками обозначил район размещения резервных неохраняемых складов.

    Из этой схемы было видно, что гарнизон расположен лишь в северной части острова, занимая не больше одной четверти его. Остальные три четверти необитаемы и охраняются мелкими заставами, разбросанными лишь кое-где по береговой линии.

    Решено было, что воззвание передаст военнопленным Комадзава завтра утром, когда их будут везти на Северное плато.

    В это воскресенье Комадзава раньше обычного вернулся с реки. Его улов оказался скудным – десятка полтора форелей. Невеселое настроение удильщика друзья-солдаты объяснили плохой добычей и долго подтрунивали над ним.

    Комадзава хотелось успокоиться, чтобы хладнокровно обдумать все но порядку. На груди под бельем он все время ощущал бумагу. Казалось, она жжет ему тело. Он пытался отвлечься от всего, что происходит вокруг него.

    В казарме – врытом в землю помещении, похожем на овощехранилище, с оконными створками в крыше и двумя рядами нар вдоль стен – стояло обычное воскресное, оживление. В одном конце играл патефон, и тонкий металлический голос певички плавал над общим шумом солдатского говора; в другом конце стучали костяшки мадзяна[Мадзян (Majong) – игра], неподалеку от постели Комадзава шкипер баржи № 8, на которой был мотористом и Комадзава, старший ефрейтор Кураока – толстомордый, розовощекий увалень – отдавался любимому своему занятию: перелистывал журнал с фотографиями японских красавиц.

    Комадзава закрыл голову одеялом, улегся на нары и попробовал уснуть. Но покой не шел к нему. Так, провалявшись около часа, он сердито сбросил с головы одеяло и встал.

    – Что, рядовой Комадзава, не спится? – покровительственным тоном спросил Кураока. Он был в хорошем расположении духа. – Должно быть, форели не дают покоя?

    Старший ефрейтор Кураока почти вдвое был моложе Комадзава и, может быть, поэтому любил подчеркивать свое превосходство в чине. До того, как получить назначение в роту резервистов, он обучал молодых солдат. Рукоприкладство было тогда обычным его приемом воспитания. Бил он, как правило, не кулаком, а снятым с ноги резиновым башмаком по лицу и по голове. Но первая же попытка применить этот метод к резервистам, в частности – ударить Комадзава, стоила ему больших неприятностей: Комадзава тоже снял ботинок, и если бы его не остановили друзья, ботинок наверняка походил бы по голове Кураока. Теперь ефрейтор просто третировал моториста при каждом удобном случае, чувствуя в нем скрытного и опасного недруга. Многие солдаты, особенно старших возрастов, из резервистов, уважавшие Комадзава за его трудолюбие, тонкий ум и незлобивый характер, да и за возраст, мстили за Комадзава и не прощали ефрейтору ни одной оплошности. Из-за этого во второй роте нередко вспыхивали раздоры. Что касается самого Комадзава, то он, правда, не часто, но ловко оставлял Кураока в дураках. С каким удовольствием осмеивали тогда солдаты заносчивого ефрейтора! Иногда шутки Комадзава бывали довольно рискованными.

    Как-то раз, это было в конце мая, десантные баржи, как обычно, привезли военнопленных китайцев на место работы у северной оконечности острова. Экипажам было приказано ждать груз, который долго не подвозили. Солдаты, растянувшись на прибрежных камнях, коротали время кто как мог. Вокруг Комадзава, как всегда в таких случаях, собралось поговорить несколько солдат. Они обычно любили слушать смешные его рассказы о походе в Россию в 1919–1922 годах, хохотали над приключениями Комадзава и особенно командира роты – вечного неудачника. В этот раз Комадзава не принимал участии в разговорах. Он лежал на спине, заложив руки под голову, смотрел в небо и тихонько пел. В грустной песенке рассказывалось о бедном рыбаке, которого унесло штормом в океан и судьбу которого горько оплакивает его молодая жена-красавица; к ней являются с предложениями богатые и знатные женихи, но она всем отказывает. Прошли годы, она состарилась в одиночестве. Однажды к ней явился старик. То был ее муж, проведший жизнь на необитаемом острове, куда прибило его волнами. Несмотря на старость, оба они счастливы.

    – Вот так и мы, – сказал пожилой моторист, друг Комадзава, рядовой Сугияма, – как тот рыбак, вернемся домой, когда станем стариками. Э-эх, побывать бы дома и забыть о войнах!

    – Подожди немного, – горько усмехнулся Комадзава, – вступят русские в войну против нас, тогда уж ты и стариком вряд ли вернешься домой. Это не янки…

    – Рядовые Комадзава и Сугияма, – окликнул их Кураока, лежавший неподалеку в одиночестве, – что за разговоры вы там затеяли?

    – О, господин старший ефрейтор, разве вы не слышали сегодня утреннее сообщение радио? – с невинным удивлением спросил Комадзава.

    – А что оно могло сообщить вам, рядовой Комадзава?

    – Не мне, а всем сообщило, господин старший ефрейтор. – Комадзава хитро усмехнулся, приподнялся на локоть и начал громко: – Русские стягивают к границам Маньчжоу-го крупные танковые войске, которые разбили Гитлера. Уже подвезены тысячи самолетов, десятки моторизованных дивизий. Русские обязались перед союзниками – англичанами и американцами – открыть фронт против Ниппон. Но самое страшное, о богиня Аматэрасу-Оомиками, среди вновь прибывшей военной техники тысячи знаменитых „катюш“. Ой, не завидую солдатам Квантунской армии!

    Кураока на какое-то время будто столбняк хватил: он таращил белки раскосых, навыкате глаз, жевал что-то и молчал. Потом заорал:

    – Вы… Вы что? Это коммунистическая пропаганда! Мало того, что сообщаете непроверенные данные, вы еще их по-своему приукрашиваете! Сегодня вечером вы будете объясняться с самим господином ротным командиром!

    – Прошу прощения, господин старший ефрейтор, – примирительно, но с явной иронией сказал Комадзава, – я по слабости своего ума упустил из виду, что эти данные не проверены господином старшим ефрейтором.

    Окружавшие Комадзава солдаты дружно захохотали, а Кураока сразу сделался красный, будто вынутый из кипятка рак. В тот же вечер он стоял в ротной канцелярии и, выпучив налившиеся кровью глаза, докладывал командиру роты о случае с рядовым Комадзава.

    – И что же было дальше? – не глядя на ефрейтора и занимаясь своими бумагами, спросил командир роты, тощий, всегда усталый капитан Йонэта.

    – Дальше? Дальше – все, господин капитан.

    – Я не понимаю, господин старший ефрейтор, что, собственно, обеспокоило вас? Такое сообщение по радио действительно было передано сегодня утром.

    – Но комментарии…

    – Комментарии, разумеется, впредь надо пресекать, но вы ведь сказали, что сделали это.

    – Так точно, господин капитан.

    – Вот и хорошо, так поступайте всегда. Что касается рядового Комадзава, то нам известна его прежняя политическая неблагонадежность. Но за свои политические взгляды он уже отбыл десять лет каторги. По-моему, он, как солдат, вполне добросовестный. За ним, разумеется, необходимо наблюдать. Вам легче было бы делать это, господин старший ефрейтор, подружившись с ним, а не будучи в постоянной ссоре. После этого случая Кураока еще сильнее возненавидел Комадзава. Правда, иногда, пересиливая себя, он старался сблизиться с мотористом, завязывать хитроумные разговоры, но Комадзава – о, этот паршивый солдатишка! – даже не замечал Кураока.

    Вот и сейчас он словно не слышал вопроса ефрейтора. Одернув китель (при этом он с ужасом услышал, как зашуршала бумага на груди), Комадзава поспешил из казармы. Куда? Он не заметил, как миновал ряды серых дощатых построек – такелажных складов – и очутился у берега моря. Солнце клонилось к вечеру, и вся необъятная гладь Охотского моря сияла в золотисто-красноватых лучах. Едва заметная зыбь чуть-чуть нарушала гладь моря, у берега в камнях задумчиво шелестели мелкие накаты зыбучих волн. Комадзава постоял, вслушиваясь в ласковый говор моря, потом решительно направился в порт. Здесь от берега метров на сто отходил бетонированный пирс, облепленный с обеих сторон десантными баржами. В стороне, на рейде, стояло несколько сторожевиков и две подводные лодки. У входа на пирс Комадзава остановил часовой:

    – Куда?

    – На свою баржу, мотор подремонтировать. Завтра рано выходить.

    – С какой баржи?

    – Номер восемь, вон недалеко от края.

    – Проходите.

    Баржа № 8 – небольшое, открытое корытообразное суденышко, с высоко поднятым плоским носом-сходней, – слегка покачивается на воде, стукаясь бортами о соседние баржи. Кормовую часть занимает надстройка вровень с бортами. Под ней – моторное отделение. Поверх надстройки сторожевой будкой возвышается шкиперская рубка. Чтобы лопасть в моторное отделение, нужно на четвереньках пролезть через небольшую дверцу под кормовую надстройку. Перед тем как сунуться в эту дыру, Комадзава оглянулся на пирс: не идет ли кто-нибудь сюда? Но там лишь часовой.

    Любил Комадзава эту тесную свою каморку – моторное отделение, хотя здесь нельзя ни встать во весь рост, ни разминуться двоим. Была тут у него собственная маленькая территория, куда никто и никогда не вторгался. Здесь, под палубой, он был укрыт от всего злого, что окружало его. Да и кому, кроме моториста, охота залезать в эту темную, тесную нору, пропитанную бензином и маслом. Недаром солдаты называли моторное отделение десантных барж „собачьим ящиком“. Но для Комадзава эта конура стоила дороже хором. Был у него здесь свой порядок и своя чистота. Каждая вещь имела свое постоянное место: на стене – ряд гаечных ключей и отверток, ниже, на полке, – гнезда с масленкой и банкой с бензином для заводки мотора, у задней стенки – ящик с болтами, гайками, трубками и всякой всячиной, необходимой мотористу. В ящике, в самом темном углу, стоит запасной аккумулятор. Но что это такое?

    Откуда-то из-за досок моторист достал наушники радиоприемника и подключил шнур к аккумулятору.

    Комадзава надевает наушники и начинает крутить клеммы аккумулятора. Оказывается, вместо свинцовых пластин и кислоты там радиоприемник, залитый сверху смолой, как это бывает в аккумуляторе.

    Через некоторое время в наушниках сквозь шум в эфире начинает прорываться русская речь. Она становится все чище и отчетливей. Комадзава вслушивается. Хабаровск говорит…

    Диктор читает о подготовке камчатских рыбаков к лососевой путине, и воображение Комадзава рисует Усть-Камчатск, знакомые лица русских рыбаков – давнишних его друзей. Сколько простора для души, сколько светлого счастья у них! Комадзава всегда был в мыслях с ними и сейчас особенно горячо желает им удачного лова. Нет, не Япония является для него Страной Восходящего Солнца, а Россия. Там, в Советской России, восходит солнце новой жизни. Верил он в это прежде и с еще большей твердостью верит в это теперь. Ни жестокие преследования, начавшиеся после разгрома компартии, ни гибель сотен товарищей, ни годы каторги – ничто не могло сломить в нем этой веры, как и веры в светлое будущее родной Японии. Там, за морем, был великий исцеляющий источник этой веры, и всякий раз, когда Комадзава было особенно тяжело, он всем сердцем приникал к нему, этому живому роднику света и надежды.

    Прослушав передачу о камчатских рыбаках, Комадзава как бы освежился после томительного зноя. Потом передавалась музыка. Слушая ее, Комадзава снова думал о судьбе китайцев-военнопленных, думал о том, как помочь им в этой великой беде. И тут вдруг осенила его мысль – присоединиться к бунту! Ведь он своим знанием обстановки на острове может оказать большую помощь военнопленным. Но как это сделать?

    Сняв наушники, Комадзава вынул из-под нижней рубашки листки с воззванием и сделал на последнем из них приписку:

    „К вам присоединяется моторист баржи № 8, можете на него полностью рассчитывать. Он ждет ваших указаний“.

    На следующее утро, в понедельник, по пути на Северное плато Комадзава наливал масло из бочки, возле которой, как всегда, сидел Ли Фан-гу. Подав знак китайцу, чтобы тот придвинулся ближе, Комадзава сделал вид, что толкнул его в грудь, – дескать, мешаешься! – и тем временем незаметно сунул ему за пазуху пачку сигарет, в которую было вложено воззвание.

ОПЕРАЦИЯ „НЭМУРО“ 

    В тот же понедельник утром в кабинете подполковника Кувахара шло одно из самых секретных заседаний. Никому не разрешалось заходить не только в кабинет, но даже в приемную, у двери которой была поставлена, охрана. На совещании, помимо подполковника Кувахара, присутствовали только двое: начальник флота – длинный, поджарый, как скаковая лошадь, капитан второго ранга Такахаси в короткой для его роста, затасканной черной шинели, белых перчатках и всегда при сабле с никелированными ножнами – и командир конвойного батальона майор Кикути – непомерно ожиревший человек с вывернутыми большими губами, с красным, словно надутым, лицом, на котором вылезали из орбит всегда замасленные глаза. Создавалось впечатление, будто этого человека, как футбольную камеру, надули, сверху надели покрышку—китель, и вот теперь из нее, как пузыри, вылезли и голова, и ноги, и руки. Казалось, они вот-вот лопнут от того, что их слишком сильно надули воздухом. Говорил он каким-то крякающим, как у селезня, голосом. Совещание началось с проверки списков военнопленных. Работающих и больных, как доложил майор Кикути, насчитывается 892 человека. Они разделены на четыре роты. Каждую роту охраняет два взвода: один – на работе и один – ночью в лагере.

    – Завтра утром, как только военнопленные будут выведены на работу, произвести тщательный обыск в лагере, а затем, по окончании рабочего дня, обыскать каждого военнопленного при выходе из подземелий.

    При этих словах подполковник Кувахара достал из стола папку с бумагами, открыл ее.

    – Запишите себе, майор Кикути, приказ. – И он стал диктовать: – Первое: вывести всех военнопленных к западному подножию высоты сто семьдесят один завтра во вторник в восемнадцать ноль-ноль. Второе: к этому времени собрать туда конвойный батальон в полном составе. Туда же прибудет для подкрепления рота аэродромного батальона. Место сбора оцепить двумя рядами солдат. Третье: командирам рот вместе с командирами взводов проверить по списку наличие каждого военнопленного. Эту операцию закончить к девятнадцати ноль-ноль и о результатах доложить мне. Четвертое: в двадцать ноль-ноль вести колонну к причалу Северного плато по шесть человек, в ряд. Позади будут идти два танка. Место стоянки баржи оцепить сплошным кольцом солдат. Оружие держать наготове, направленным на военнопленных. Пятое: посадку производить цепочкой – один за другим. У трюмов держать в резерве отделение солдат. Посадку закончить к двадцать одному ноль-ноль. Ко мне есть вопросы?