Текст книги "Тайна Красного озера. Падение Тисима-Ретто"

Автор книги: Александр Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

    – Хай, понятно, господин командующий, – отчеканил подполковник.

    Весь день в воскресенье он пробыл в частях гарнизона – отбирал охотников для свободного поиска „сбежавшего опасного русского преступника“. Охотников набралось больше, чем требовалось, но командующий не разрешил отбирать больше шестисот человек. Среди них, между прочим, оказался и давно примеченный подполковником Кувахара своим рвением к службе ефрейтор Кураока – шкипер баржи из второй роты, где служил рядовой Комадзава. Вечером, когда охотники были экипированы и собраны на главную базу, чтобы отсюда на десантных баржах отправиться к местам высадки, у дежурного по штабу главной базы раздался телефонный звонок – звонил адъютант генерал-майора Цуцуми, вызывали Кувахара.

    – По приказанию господина командующего, – довольно флегматично сказал адъютант, – операция отложена до особого распоряжения.

    В этот день, в воскресенье, Комадзава не смог с утра уйти на рыбалку, – было построение роты, подбирались добровольцы-охотники на поиски Грибанова. Только в десятом часу утра он смог покинуть казарму. Он не шел, а бежал к речке. Две надежды теплились у него в душе: первая – встретить подпоручика Хаттори, с которым он не виделся уже две недели; вторая – найти что-нибудь в дупле старой ветлы.

    Велика же была радость Комадзава, когда он еще издали увидел сутулую узкогрудую фигуру переводчика, склонившегося над удочками. Комадзава издали приветствовал своего друга. Хаттори тоже был сердечно рад встрече. Они уселись рядом. Но прежде чем начать разговор, Комадзава заглянул к старой ветле. Дупло оказалось пустым. Вернувшись, он без утайки рассказал своему другу о записке, найденной в бутылке, о встрече с Ли Фан-гу. Рассказ этот привел подпоручика Хаттори в восторг.

    – Есть, есть силы, которые обновят нашу нацию, – шептал он в каком-то самозабвении. – Как хорошо, как хорошо, Комадзава-сан, что вы сказали мне все это. Слишком тяжело было у меня на душе в последнее время.

    Они недолго обменивались новостями. Почти оба сразу заговорили о том, что нужно как-то предупредить повстанцев о готовящейся охоте на Грибанова, во время которой охотники могут наскочить и на партизанскую базу.

    – А не отправиться ли мне прямо сейчас туда? – спросил Комадзава.

    – Но у вас же нет ни какого запаса питания, – возразил Хаттори.

    – Я возьму с собой ваш улов, – сказал Комадзава, – когда будет очень голодно, разведу костер и испеку рыбу.

    План был принят. Хаттори сейчас же стал писать донесение Тиба о положении русских, о побеге Грибанова и предстоящей „охоте“ на него. В заключение он просил советов и помощи для организации побега русских. „Иначе им всем здесь грозит неизбежная гибель, – писал он. – Об этом я слышал из уст самого подполковника Кувахара, который, как вы знаете, не бросает слов на ветер“.

    Брод через реку был недалеко. Последние напутственные слова, и Комадзава скрылся в зарослях, оставив свои удочки на попечение Хаттори. Скоро он был уже на той стороне речки, и его надежно скрыла чащоба леса.

    Он шел без отдыха часа два, придерживаясь направления на вулкан. Пересекал распадки, взбирался на крутые откосы склонов. И вот перед ним изрезанное оврагами лесистое плато. За ним, как на ладони, – величественный конус вулкана. У его подножия даже виден распадок, и Комадзава безошибочно определил, что именно об этом ущелье шла речь в записке предателя. Отдохнув с четверть часа и просушив на солнце нижнюю рубаху, ставшую совсем мокрой от пота, Комадзава двинулся в направлении распадка.

    Вот и теплый ключ. Он привел путника к распадку. Вот и нагромождение каменных глыб, о котором сообщалось в записке. Комадзава с оглядкой подходил к нагромождению, им владел безотчетный страх. Обогнув крохотный прудик, он обнаружил вход под каменные глыбы. Заглянул туда – пусто, пахнет сыростью. Прислушался – тишина.

    – Анонэ, товарищ Ли! – крикнул он в пещеру. В ответ – тишина.

    И тут Комадзава охватило горькое отчаяние – повстанцы сменили базу. В лучшем случае, он теперь через неделю получит весточку от Ли Фан-гу. Усталый, разбитый, разочарованный, Комадзава снял дзикатаби [Дзикатаби – рабочая обувь японцев: ботинки (тапочки) из текстиля на резиновой подошве] и опустил ноги в горячую воду пруда. Солнце подходило к полудню, жарко припекало в душной тишине распадка. Пахло сероводородом. Комадзава тихонько шевелил ногами в воде и думал о том, как будет огорчен Хаттори его неудачей.

    Неожиданно послышался шорох за каменными глыбами вверху по распадку и, как привидения, перед Комадзава появились двое в форме японских солдат. „Неужели уже охотники?“ – мелькнуло в голове Комадзава. У него была готова версия на случай встречи с ними: пришел полечить ноги от ревматизма. Велика же была его радость, когда в одном из двоих он узнал Ли Фан-гу.

    Поздоровавшись, они без задержки отправились на склон вулкана, где продолжала оставаться партизанская база. Комадзава буквально затискали, когда он появился среди повстанцев. Долго тряс ему руку и благодарил его Тиба, а Грибанов-громадина, весь светлый, веселый, так сжал ему руку – конечно же без всякого умысла на радостях, – что Комадзава присел. Но он готов был остаться без руки ради только того, чтобы встретить Грибанова среди друзей.

    Совет был коротким и деловым, – для посторонних разговоров у Комадзава не оставалось ни минуты лишнего времени. Чтобы не вызвать подозрений, он должен засветло вернуться в казарму. Тиба, прочитав сообщение Хаттори, во всех подробностях расспросил о деталях подготовки к „охоте“, о положении в гарнизоне. Грибанов тем временем писал письма самому командующему и подполковнику Кувахара. Он предупреждал их, что если „хоть один волос упадет с головы моих соотечественников, то вы будете отвечать своей головой“. Он напомнил о судьбе военных преступников разгромленной фашистской Германии, высказал свои предположения о том, что может ожидать и их.

    В три часа пополудни Комадзава покинул партизанскую базу. В его обмотках были завернуты листовки, письма Грибанова, которые Комадзава должен был запечатать в конверты и бросить в почтовый ящик, наконец указания Тиба для Хаттори. В семь часов вечера Комадзава был на своем обычном месте, где его с нетерпением ожидал Хаттори.

    …В этот же вечер Комадзава выполнил поручения Грибанова и Тиба – письма бросил в почтовый ящик, а когда совсем стемнело, наклеил листовки на стенах складов и казарм.

* * *

    Подполковник Кувахара, как приказал командующий, в понедельник с утра занялся пленниками. Задача, как известно, состояла в том, чтобы всех их сделать японскими агентами и затем русских отправить на родину, а американцам устроить побег на десантной барже с расчетом, что они в океане смогут встретить корабли пятого флота, курсирующие к востоку от острова. Американцам предстояло поставить задачу: на случай войны с русскими и тяжелого положения на острове поставить в известность командование пятого флота о готовности японского гарнизона сдать остров и сдаться в плен американцам.

    Если же те и другие откажутся от предложения – пытать. Если и эта мера не даст положительных результатов – всех истребить.

    Первым полковник Кувахара вызвал к себе географа Стульбицкого. Все это время тот жил один в комнате, отведенной для всех русских в первый день их пребывания на острове. Стульбицкого содержали хорошо: он нормально питался, его часто водили на прогулку в сопровождении жандарма, ему приносили японские журналы с фотографиями прелестных женщин. Почесывая бородку, географ улучал минуту и спрашивал у Хаттори:

    – А эта особа – кто? Почему она так сфотографирована? А это что за вид?

    Подпоручик Хаттори с недоверием относился к Стульбицкому, видя хорошее отношение к нему со стороны подполковника Кувахара. Он в душе считал Стульбицкого глупцом, готовым на предательство, и поэтому был с ним сух и лаконичен.

    Стульбицкий явно был заинтригован многими деталями своеобразного быта японцев. Вначале он упорно допытывался, почему его держат отдельно от всех русских, но ему объяснили, что это вызвано чисто техническими условиями: все русские из соображений санитарии содержатся в отдельных комнатах. Он пробовал возражать, просил разрешить ему находиться по соседству хотя бы с Андронниковой, но получил решительный отказ и постепенно успокоился. За ним здесь хорошо ухаживал санитар, и рана его к концу недели пребывания у японцев окончательно зажила.

    И вот встреча с подполковником Кувахара. Она поразила Стульбицкого уже тем, что подполковник не пользовался переводчиком. Он, оказывается, неплохо сам владел русским языком, хотя во всех случаях не выговаривал звук „л“, отсутствующий в японской фонетике, а произносил, как „р“.

    – Как вы себя чувствуете у нас? – дружелюбно спросил Кувахара, приветливо глядя в оловянные маленькие глаза Стульбицкого. – Как вас кормят, как содержат? Имеете вы жалобы?

    – Благодарю вас, все хорошо, – с некоторой чопорностью отвечал географ. – Однако вы хорошо говорите по-русски, – лукаво посмотрел он на подполковника Кувахара. – У меня еще в первый день встречи с вами было такое подозрение, – фамильярно заметил он. – Но скажите, пожалуйста, где же все мои соотечественники? Почему вы лишили меня возможности хотя бы время от времени встречаться с ними?

    – Вы должны знать, господин Стульбицкий, улыбался подполковник Кувахара, – что Япония особая страна, больше нет другой такой страны. Наши обычаи не позволяют, чтобы иностранцы, поскольку они находятся у нас, были бы поставлены в стеснительное положение. Ваши соотечественники находятся на другом конце острова, где им предоставлены такие же условия, как и вам.

    – А зачем это так, простите?

    – Обычай, господин Стульбицкий.

    – Не понимаю…

    – У нас много непонятного, – улыбался подполковник. – Япония – загадка для всего мира. Разве кто-нибудь поймет японца, который, вспарывает себе живот, чтобы быть счастливым по ту сторону мира? Более благородной нации, чем японская, в мире нельзя найти!

    Географ мучительно тер пальцами свой выпуклый лоб и молчал.

    – Да, некогда я изучал вашу страну по книгам, – заговорил он наконец, – и должен сказать, что в вашей нации действительно много загадок. Многое мне нравится в японской нации: трудолюбие народа, умение делать все по-своему изящно и замысловато, наконец, особая обаятельность ваших женщин, но… – Стульбицкий, поворошил своими пальчиками жесткую бороду, – но, знаете, много у вас деспотизма. Я не ошибаюсь?

    – Да, вы не ошибаетесь, – серьезно сказал Кувахара, – иначе бы мы никогда не заставили чернь повиноваться высшим идеалам нашей священной империи, незыблемый принцип которой складывается из трех единых начал: император, государство, народ. В нашем деспотизме – наше милосердие! – многозначительно поднял он палец. – Однако давайте ближе к делу, как говорят русские. Как вы материально обеспечены на родине?

    Стульбицкий непонимающе посмотрел на Кувахара.

    – Знаете, неважно, – сказал он, глядя в пол. – Война, голодно было… Но теперь будет лучше, оружия не надо столько производить, в сельское хозяйство будет направлено много техники, вернутся солдаты к труду, и дело пойдет лучше…

    – Вы производите на меня хорошее впечатление, – мягко сказал подполковник Кувахара. – Я человек богатый и могу взять вас на полное иждивение, как говорят русские.

    – Нет, нет, зачем же, я не соглашусь на это! – замахал руками географ.

    – Это не бесплатно, – поднял ладонь Кувахара, – За это вы будете давать нам маленькие сведения. Это по-русски называется „наш агент“.

    – Как вы сказали? – У Стульбицкого полезли на лоб глаза. – Вашим шпионом быть? Помилуйте, батенька, да за кого вы меня принимаете? – Он вскочил с кресла, поднял кулаки и потряс ими почти в исступлении. – Я – русский!

    Кувахара выхватил из стола пистолет. Видимо, случай с Грибановым сильно потряс его, он пугался теперь и Стульбицкого.

    – Приказываю вам сесть! – взвизгнул Кувахара. – Сесть и не двигаться!

    – Вы даже пистолетом угрожаете?! – испугался ученый. – Тогда я молчу, молчу… – и покорно сел на прежнее место.

    – Вы будете нашим агентом, – жестко проговорил Кувахара. – Мы будем вас пытать и заставим!

    Стульбицкий весь сжался, словно ему стало холодно. Видно, только теперь он понял всю глубину своей трагедии: Кувахара играл с ним, как кошка с мышкой. Он весь теперь сник, на Кувахара не поднимал глаз, взгляд его блуждал где-то в пространстве. На лбу выступила холодная испарина.

    – Что вы хотите от меня? Что я вам сделал плохого? – повернул он к японцу обезумевшее лицо. – За что меня пытать?

    – Не „за что“, а для чего, – поправил его Кувахара, улыбаясь тому эффекту, который дала угроза пытки. – Для того, чтобы вы благосклонно приняли мое предложение.

    Стульбицкий обхватил голову руками, склонился, уперев локти в колени.

    – Вы немного опечалены? – спросил Кувахара. – Не следует печалиться, вам ничто не угрожает на родине. Наша агентура в России прекрасно законспирирована, господин Стульбицкий…

    – Дайте мне три дня на размышление… Я подумаю.

    – Один день, – поднял указательный палец подполковник Кувахара. – Только один день!

    – Хорошо, пусть один.

    – Потом будем пытать.

    – Скажите хоть ваши условия…

    – От вас, господин Стульбицкий, требуется: подробно рассказать о китайцах, подписать акт о том, что американская подводная лодка потопила ваш пароход. А по прибытии на родину вы будете давать маленькие сведения нашему агенту. Он сам будет приходить к вам. От нас получите комфорт до отправки на родину, хороший гонорар за каждое сообщение. Завтра утром вы дадите подписку. Наша аудиенция окончена.

    В кабинет вошли четыре жандарма с винтовками и веревкой. Стульбицкого связали здесь же, в кабинете. Теперь его отвели не в офицерское собрание, а в жандармерию и поместили в карцер.

    Следующим привели к Кувахара Борилку. Он был связан, а охраняли его, как и Стульбицкого после допроса, четыре жандарма. Кувахара приказал двум жандармам остаться в кабинете после того, как Борилку развязали и усадили в кресло.

    До сих пор, как уже говорилось, трое русских – Борилка, Воронков и Андронникова – размещались в заброшенной комнате офицерского собрания. Сразу же после побега Грибанова была вдвое усилена охрана этой комнаты: жандармы дежурили не только в коридорчике, у двери, но и под окном. Кормили пленников скверно: одним серым рисом, почти наполовину перемешанным с шелухой. Но самое мучительное было в том, что они все время пили подсоленную воду. Все осунулись, стали желтыми за эту неделю.

    Но не только одними муками была отмечена для них неделя в плену у японцев. Была и радость, – они узнали о побеге Грибанова. Этим они были обязаны подпоручику Хаттори. Ему Кувахара поручил заниматься русскими, пока сам руководил поисками Грибанова. Однажды переводчик вошел к ним с целью якобы выяснить их нужды. Он объяснил, – так было ему приказано, – что вода соленая везде на острове якобы из-за больших приливов, затопивших колодцы. Но перед уходом он покосился на дверь, за которой стояли жандармы, потом перелистал иллюстрированный журнал, которыми пичкали пленников, и все трое увидели, как откуда-то из рукава скользнула бумажка в захлопнутый журнал. Когда Хаттори ушел, Воронков подмигнул всем, подошел к двери, послушал, потом вернулся к печи, лег на татами спиной к двери и раскрыл журнал, заслонив его своим корпусом со стороны двери. В журнале была записка. В ней сообщалось, что позавчера сбежал „ваш товарищ, господин Чеботин“, что соленая вода – это пытка, чтобы заставить их быстрее подписать акт, что „нужно думать о спасении“, иначе всем здесь грозит гибель, если даже они и подпишут акт, что он тоже будет думать об их спасении. Записка заканчивалась просьбой: „Эту бумагу незаметно бросить в печь“.

    С тех пор Хаттори еще два раза бывал у них и в обоих случаях оставлял записки, сообщавшие о том, что „господин Чеботин“ до сих пор не пойман и теперь, по-видимому, вообще не будет пойман. Подозрение пленников, что Хаттори – провокатор, развеялось, когда они сопоставили все свои наблюдения за переводчиком. Они всю неделю обдумывали план побега, рассчитывая на помощь Хаттори.

    Подполковник Кувахара повел разговор с Борилкой далеко не в том плане, в каком разговаривал со Стульбицким.

    – У вас два пути, – сказал он без обиняков. – Либо пытка и смерть, либо подпись под этими бумагами, – и он протянул Борилке два листа исписанной бумаги.

    Борилка неторопливо взял листы и долго читал и переворачивал их. Первый из них содержал обязательство стать японским агентом. На втором был акт о потоплении советского парохода американской подводной лодкой.

    – Не подпишу! – решительно сказал он, вернув листы Кувахара. – Это глупость. Никогда того не будет. Пытать будете? Попробуйте. Наш товарищ Чеботин, наверно, уже на родине и все рассказал о нас. А если не добрался, то скоро доберется. Тогда смотрите…

    – Вы так полагаете? Глубокое заблуждение, – усмехнулся Кувахара и откинулся на спинку кресла. – Мы сделаем из вас, как говорят русские, котлету. А Грибанов уже казнен как шпион. Вы тоже будете казнены как шпионы, если не подпишите этих бумаг. – Он угрожающе потряс листами у самого носа Борилки.

    – Вы не грозите мне! – отмахнулся от листов Борилка. – Я не слабонервный, понятно?

    Подполковник Кувахара сказал что-то жандарму, стоявшему за спиной Борилки, и тот, переложив винтовку в левую руку, правой – ребром ладони – с силой ударил боцмана сбоку по шее. Борилка сильно качнулся, ударившись головой о стеклянный абажур лампы, стоящей рядом с ним.

    – За что бьешь? За что бьешь, сволочь?! – зверем он встал с кресла. Глаза его налились кровью, шея и лицо побагровели.

    Второй жандарм, стоявший напротив, вскинул винтовку и штыком уперся ему в грудь. Борилка схватил штык и с такой силой, отшвырнул его в сторону, что чуть было не сбил жандарма с ног, но, получив удар прикладом по затылку, ткнулся вперед, сбил левой рукой чернильный прибор на столе Кувахара. Чернила выплеснулись на стекло, залили бумаги, забрызгали руки и китель подполковника.

    – Дра-а-аться хотите, сволочи?! – взревел Борилка и, грозный, страшный, поднялся, засучивая рукава по локоть. – Да я из вас котлеты сделаю!

    Кувахара шарахнулся к стене, бледный, трясущийся, выхватил пистолет.

    – Стой! Сиди! Стреляю! – вопил он.

    В кабинет ворвались еще два жандарма. Со всех сторон Борилку почти в упор окружили штыки.

    – То-то, сиди, – процедил боцман и сел в кресло, вытер ладонью пот со лба. – Буду сидеть, если эти твои суслики не будут давать волю рукам. Иначе я им быстро ребра поломаю. Стрелять хотите – стреляйте, а бить себя не позволю! Да только вы побоитесь стрелять, ибо отвечать вам придется за меня.

    Промокательной бумагой Кувахара долго оттирал с рук и кителя чернила, хрипло ругаясь про себя. Потом вышел из-за стола, держа пистолет наготове, сделал вид будто направляется к двери за спиной Борилки, но моментально повернулся и с ожесточением ударил его рукояткой пистолета в темя. Боцман обмяк, сник, руки обвисли, голова упала. Подполковник Кувахара стервятником налетел на свою жертву. Он бил Борилку рукояткой пистолета по голове, по плечам, по спине. Кровь залила одежду боцмана.

    – Веревки! – прохрипел Кувахара жандармам. Связанного по рукам и ногам боцмана на носилках оттащили в карцер к Стульбицкому.

    Не скоро подполковник Кувахара пришел в себя. Он позвонил ординарцу и приказал принести себе другой костюм. Затем вызвал жандармов и заставил их навести порядок в кабинете – смыть пятна крови и чернил.

    Пока он ожидал смены костюма и конца уборки, в кабинет постучался писарь с очередной почтой, – Кувахара получал ее ровно в двенадцать дня. Сверху лежал длинный желтый конверт, в каких обычно солдаты посылают письма на родину. Слова на адресе „местное“ и „лично“ заинтересовали Кувахара. Он разорвал конверт и… Глаза полезли на лоб: письмо было написано по-русски. „Грибанов?!“ – полыхнуло огнем в сознании. Он нервно перевернул листок. Да, там была подпись: „майор И. Грибанов“.

    Подполковник Кувахара долго не мог вчитаться текст: буквы плясали, мысли путались. Он сел, немного успокоился и стал читать:

    „Не кажется ли вам, господин подполковник, что вы серьезно попали впростак? При всем моем неуважении к вам, я все-таки решил черкнуть это письмо, перед тем как покинуть остров.

    Мы с вами уже дважды встречались. Видимо, предстоит и третья встреча. Я хочу со всей серьезностью предупредить вас насчет вашей ответственности за судьбу моих товарищей. Знаете ли вы о том, что такие типы, как вы, были и среди немецких фашистов? Должно быть знаете. Так и еще знайте – их вешали. Поражение Японии не за горами. Подумайте о своей судьбе. Видеть мир хотя бы из-за решетки или болтаться на веревке, я думаю, не одно и то же. У вас еще есть выбор. Подумайте! До встречи. Майор И. Грибанов“.

    Злоба и какой-то мистический страх – все смешалось в душе Кувахара. И чувство бессилия. Такое чувство, какого он еще не испытывал никогда. Потом пришла апатия. Ему уж и костюм не хотелось менять и разговаривать ни с кем не хотелось.

    Он решил никого больше не допрашивать в этот день А через час его вызвал к себе командующий. Сославшись на распоряжение императорской ставки, он заявил, что отстраняет подполковника Кувахара от занимаемой должности и назначает его командовать укрепрайоном на Северном плато, на место престарелого полковника Уэда, которого приказано перевести в штаб.

НОВАЯ ТАКТИКА 

    Генерал-майор Цуцуми Нихо всю свою сознательную жизнь был военным. Мало сказать, что он знал и любил армейскую жизнь и военную службу, – он жил ею одной, был до конца верным солдатом и многое сделал на своем веку, чтобы в армии никогда не угасал тот могучий, дух фанатической преданности его величеству императору, который принес вооруженным силам Ниппон столько побед. Этим гордился потомственный самурай Цуцуми, в этом он видел свою славу и весь смысл своей жизни, на это возлагал все надежды будущего процветания Страны Восходящего Солнца.

    О, гордиться было чем! Захватив все жизненно важные центры Китая и весь юго-восток Азии, продвинувшись до границ Индии и берегов Бенгальского залива, владея Сингапуром и Индонезийским архипелагом до северных подступов к Австралии, армия Японии стала властительницей Азии, – в этом, по крайней мере, был убежден генерал-майор Цуцуми. Поражение Гитлера и Муссолини нанесло первый удар по этим убеждениям. Но хотя генерал не был большим политиком, он понимал: утратив сильных партнеров в войне, Япония еще не потеряла своего могущества, и если уже не сможет победить своих противников, то во всяком случае завоюет почетный мир, чтобы переварить тот жирный кусок, который она проглотила. Чутье милитариста подсказывало Цуцуми, что в конце концов американцам и англичанам тоже выгоднее иметь в лице императорской Японии партнера, чем врага. Договориться с ними нетрудно, в крайнем случае можно будет уступить им часть захваченной добычи. Но как быть с русскими?

    Генерал нервно забарабанил пальцами по столу и тяжело вздохнул. Весь строй его мыслей, все давно сложившиеся понятия и представления как-то зашатались, словно громадное здание при подземных толчках. Именно на землетрясение походило все то, что делалось вокруг: то там, то тут обнаруживались следы разрушительного действия таинственных могучих сил. Поражения в Бирме, на Индонезийском архипелаге, известия о подтягивании крупных механизированных армий русских к границам Маньчжоу-го, наступательная активность народно-освободительных армий Китая, наконец, англо-американский ультиматум с требованием капитуляции Японии и явная поддержка его русскими – все это как бы стихийно следовало одно за другим, грозовыми тучами заволакивая небо над Японией.

    И удивительно: в это же самое время происходит бунт военнопленных китайцев, в гарнизоне появляются прокоммунистические листовки, из рук подполковника Кувахара ускользает опасный русский разведчик, а потом это письмо с угрозами. Будто в самом воздухе появились какие-то болезнетворные бациллы. Невидимые, они шаг за шагом разрушают весь тот крепкий организм, каким представлялась всегда японская армия генералу Цуцуми.

    Обо всем этом мрачно думал генерал-майор Цуцуми, сидя у себя в кабинете утром 7 августа, после того как получил письмо Грибанова и вторую за последние три дня совершенно секретную шифровку из императорской ставки. В оскорбительно-формальном, поучительном тоне было написано письмо русского.

    „Господин генерал, вы старый солдат и должны знать, что в войне бывают не только победы, но и поражения. Бессмысленно было бы с моей стороны доказывать вам, что японскую армию в конечном счете ждет неминуемый крах. Если вы хоть чуточку разбираетесь в политике, то сами видите все это отлично. В связи с этим я имею кое-что сказать вам со всей категоричностью.

    Много преступлений и злодеяний против человечества совершила японская военщина, не мне вам рассказывать о них. Я лишь хочу поставить вас в известность о том, что вам не удалось и уже не удастся скрыть таких злодеяний, как уничтожение военнопленных китайцев и недавнее потопление советского парохода, – злодеяний, к которым причастны не только подполковник Кувахара, капитан второго ранга Такахаси, бывший майор, ныне капитан Кикути, поручик Гото, но и вы лично. Сейчас не без вашего ведома совершается еще одно преступление: подполковник Кувахара под угрозой страшных пыток принуждает четверых советских граждан, спасшихся с потопленного парохода, стать японскими шпионами. Если они не согласятся – их ждет гибель.

    Имейте в виду, господин командующий, за это преступление придется отвечать и вам. Пока не поздно – одумайтесь, прекратите эту затею и примите меры к безопасности советских граждан. Этим вы хоть немного искупите свою вину. Ну, а если не одумаетесь, – пеняйте на себя. Майор И. Грибанов“.

    Бумажку легко выбросить в корзинку, но как отделаться от всего того, что содержится в ней? Откуда все знает этот русский пройдоха?

    Опершись локтями на стол и зажав ладонями виски, генерал не спускал застывшего взгляда с этого письма и двух расшифрованных радиограмм, разостланных на столе. В первой шифровке, полученной в воскресенье, под вечер, строжайше приказывалось привести в полную боевую готовность части и подразделения гарнизона острова, расположить их в укреплениях в соответствии с расписанием, применяемым в боевой обстановке, максимально сократить число обслуживающего персонала, а высвободившихся солдат влить в подразделения, находящиеся на наиболее угрожаемых участках. Эта радиограмма и послужила поводом для приказа командующего об отмене операции по прочесыванию острова силами охотников.

    Вторая радиограмма, полученная сегодня одновременно с письмом Грибанова, была столько же категорической, сколько и тревожной: подчеркивалась необходимость быть каждую минуту бдительным и готовым ликвидировать или переслать в генеральный штаб особо важные секретные документы и материалы, а подполковника Кувахара назначить командующим укрепрайона, являющегося самым ответственным участком в обороне острова. Вторым пунктом сообщалось, что американской авиацией сброшена на Японию сверхмощная бомба, являющаяся, по-видимому, принципиально новым оружием и причинившая большие разрушения я жертвы, в связи с чем приказывалось усилить наблюдение за воздухом и непрерывно держать в боевой готовности все силы противовоздушной обороны. Наконец третьим пунктом приказывалось немедленно отправить в Японию все подводные лодки и эсминцы.

    Нет, все это явно не согласовывалось с теми представлениями о положении в стране и армии, которые сложились в голове генерала Цуцуми.

    И вот прошло еще только двое суток – новая радиограмма, как удар молота: Россия присоединилась к своим союзникам – Америке и Англии – и объявила о состоянии войны с Японией. Первой мыслью, пришедшей в голову Цуцуми, была мысль о Грибанове, о русских и американских пленниках. Первым его шагом было приказание адъютанту срочно вызвать в штаб-квартиру командира взвода жандармерии поручика Гото и переводчика Хаттори.

    – Что с русскими, задержанными на Сивучьем? В каком состоянии они? – спросил он поручика Гото, едва тот переступил порог генеральского кабинета.

    – Двое русских в хорошем состоянии, господин командующий, третий был подвергнут физическому внушению господином подполковником Кувахара и находится в болезненном состоянии, четвертый позапрошлой ночью умер от сердечного приступа.

    Генерал с отвращением смотрел на поручика Гото (образец кретина!), на его высоко поднятые узкие плечи, на выпуклый живот, подпертый короткими кривыми ножками, на массивную бесстрастную физиономию с низким лбом и узкими щелками глаз. Генерал был самурай по воспитанию. Дух рыцарства он считал неотъемлемым своим качеством. А перед ним стоял типичный заплечных дел мастер, палач, которому ничего не стоило вырвать у живого человека язык, улыбаясь, выколоть человеку глаза или загнать под ноготь иголку. Словом, это был классический жандарм, кровавый и грязный слуга, без помощи которого, к сожалению, нельзя было обойтись в деле достижения целей империи.

    Пока он рассматривал поручика Гото, у него блеснула новая идея, от которой могло зависеть спасение его генеральской чести, даже само будущее.

    – Сядь, – приказал он жандармскому офицеру. – Послушай, что ты думаешь о сбежавшем русском, где он может скрываться?

    – Не могу знать, господин командующий. На острове сложный, пересеченный рельеф, густые лесные и кустарниковые заросли…

    – А как ты думаешь, каким образом смогла военная почта доставить от него письмо в мой адрес?

    На низком гладком лбу Гото выступила жирная испарина.

    – Не могу знать, господин командующий! – с хрипом выдохнул он.

    – Еще один вопрос: кто, по твоему мнению, может расклеивать бунтарские листовки в гарнизоне?

    – Мало солдат, господин командующий, чтобы следить за каждым, а повальные обыски ничего не дают. Так что не могу знать, господин командующий.

    „Как он туп!“ – с отчаянием подумал генерал. До сих пор он плохо знал Гото, потому что имел дело только с Кувахара. Но все-таки он сказал:

    – Послушай, поручик, ты, как мне докладывали, хорошо знаешь свою службу. Нужно во что бы то ни стало изловить сбежавшего русского. В тот день, когда ты сделаешь это, ты получишь чин капитана, кроме того, я представлю тебя к награде и выдам тебе и всем участникам операции крупное денежное вознаграждение. Все это должно быть сделано только силами кемпейтай. Больше я не могу выделить тебе в помощь ни одного человека. Обещаешь? – с фамильярностью, претящей всему существу аристократа, спросил Цуцуми.