Текст книги "Тайна Красного озера. Падение Тисима-Ретто"

Автор книги: Александр Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

    В это время в каземат вбежал запыхавшийся повстанец с окровавленной и безжизненно свисающей левой рукой. Правой он крепко сжимал винтовку. Лицо его было бледно.

    – Нас предали! – прокричал вбежавший. – Среди нас оказался гоминдановец, который убежал к японцам…

    – Каково положение там? – подбежав к нему, резко выкрикнул Ли Фан-гу.

    – Много японских солдат набежало с аэродрома… Наших окружили… Наши стараются прорваться к подземелью…

    – Решение может быть одно, – приказным тоном объявил Ли Фан-гу. – Пока открыт выход из подземелья на юг, в леса, нужно немедленно всем уйти туда. Если потребуется выходить с боем, пойдем в атаку. Теперь темно, и нас не сумеют перестрелять. По пути захватим оружие в складе, который знает товарищ Фуная. Первым будет пробиваться штаб с охраной. Бойцам передайте: пусть рассыпаются по лесу, и каждый, по мере того, как будут выходить из подземелья, пусть выбирает направление на юг, в горы. Штаб будет в районе первого вулкана, что лежит южнее долины Туманов. Пошли! – и он решительно махнул рукой в сторону двери.

    Они направились к южному выходу. К западному был послан связной с приказанием взводу вооруженных „охранников“ отойти в подземелье, забаррикадироваться и спешить к южному выходу из подземелья. Если к тому времени роты уже уйдут, „охрану“ будут ожидать там связные, они передадут дальнейшие указания.

    Было уже совсем темно, когда Тиба и сопровождавшие его товарищи вышли на поверхность. С запада доносилась стрельба, в стороне танкового парка гудели машины, вспыхивал свет фар. По-видимому, там уже завели танки.

    Ни минуты не задерживаясь, руководители повстанцев бросились к берегу, вдоль которого потянулся крутой обрыв, поросший густым лесом.

    В этот вечер подполковник Кувахара засиделся в своем кабинете дольше обычного. Он просматривал только что полученные оперативные сводки о положении на фронтах и так углубился в чтение, что телефонный звонок заставил его подскочить, словно его ужалили. „Нервы шалят“, – подумал он, берясь за трубку телефона и стараясь успокоиться.

    Докладывал майор Кикути:

    – Я говорю из штаба укрепрайона. Сюда только что прибежал военнопленный и сообщил, что в подземелье бунт. Да, бунт! Он говорит, что бунтовщики обезоружили охрану и частью перебили, частью заперли в казематах. Телефонная связь с подземельем прервана. Они хотят уйти в горы. Нужна немедленная помощь, чтобы оцепить подземелье и закрыть бунтовщикам выход.

    У Кувахара было такое самочувствие, будто его окунули в ледяную воду, – холод пополз по всему телу. – Командующему доложили?

    – Его нет, господин подполковник. Нет и начальника штаба. Говорят, они выехали в поселок десантного батальона и, по-видимому, находятся в пути.

    – Сейчас же отправляйтесь в аэродромный батальон. Я позвоню туда, чтобы батальон подняли по тревоге. На помощь к вам подойдут танки. До моего приезда возлагаю на вас руководство операцией. Перебежчика возьмите под охрану. К северному причалу отправьте человека с приказанием шкиперам барж, чтобы отчалили от берега и ждали на рейде дополнительных приказаний. Начинайте действовать.

    Через минуту машина мчала подполковника Кувахара на Северное плато. Еще у подножия вулкана Туманов он услышал стрельбу, доносившуюся с западного берега плато, со стороны причалов, „По-видимому пытаются захватить баржи“, – подумал Кувахара.

    – Прибавьте газу, – приказал он шоферу. „О Аматэрасу-Оомиками, что будет, если они уйдут в море!“

    Он прибыл на аэродром, когда две последние роты уже были отправлены блокировать выходы из подземелья. Немного раньше туда же ушло шестнадцать танков – по два на каждый выход из подземелий.

    Не задерживаясь на аэродроме, подполковник Кувахара отправился в штаб укрепрайона, а оттуда было совсем близко до ближайших входов в подземелье. Стрельба у западного берега уже прекратилась. Это немного успокоило подполковника.

    В штабе укрепрайона он застал майора Кикути, склонившегося над картой укреплений. Его окружали офицеры, тут же стояли по команде „смирно“ солдаты-связные. Едва появился в штабе подполковник Кувахара, как сюда прибежал связной из первой аэродромной роты. Отдышавшись, он доложил, что военнопленные находятся в подземелье и что, как полагает командир первой роты, ни один из них не успел ускользнуть.

    – Прикажите сделать оцепление с берега, – повернулся подполковник Кувахара к майору Кикути. – Никаких попыток проникнуть в подземелье пока не предпринимать.

    Он изучал карту подземных ходов, когда сюда прибежал командир первой роты. Он доложил, что подземелья полностью блокированы, но приближаться ко входам опасно – оттуда стреляют.

    – Подтяните одну роту непосредственно к входам в подземелье, – приказал Кувахара майору Кикути. – Другую роту направьте для патрулирования берега там, где выходят амбразуры. Да передайте солдатам: стрелять без предупреждения во всякого, кто попытается выскочить через амбразуры.

    В штаб укрепрайона прибегали все новые и новые связные и офицеры. Один из связных принес донесение, что у самого южного выхода обнаружены выбегающие бунтовщики. Там произошел жестокий бой. После того как было истреблено много бунтовщиков, выход из подземелья удалось прочно блокировать. Прибежал ефрейтор, посланный к причалам с задачей – предупредить о восстании военнопленных и передать приказание, чтобы баржи отошли на рейд. Он принес весть о том, что одна баржа с военнопленными ушла в сторону бухты Мисима, Офицеры сбились с толку, строя предположения о том, как это могло случиться. Подполковник Кувахара сейчас же позвонил на главную базу и спросил, не приходила ли баржа. Ему ответили, что ни одна баржа вечером не появлялась в бухте.

    – Вызовите капитана второго ранга Такахаси! – в исступлении закричал Кувахара.

    Когда тот явился к телефону, начальник контрразведки приказал немедленно организовать поиски ушедшей баржи. Не прекращать поиски до тех пор, пока баржа не будет найдена.

    – Ее наверное захватили бунтовщики, – добавил он и хрипло, со злостью выругался.

    Это предположение подтвердилось тотчас же. С западного берега прибежал поручик – командир роты и доложил о том, что его рота имела стычку с группой вооруженных бунтовщиков, возвращавшихся от причалов. Один из них, раненый, взятый в плен, под пытками сознался, что он участвовал в сопровождении большой группы военнопленных, которые ушли в море.

    Негодованию Кувахара не было конца.

* * *

    …Около недели стойко держались в подземелье взбунтовавшиеся военнопленные. Отсутствие пиши сломило их дух, и они сложили оружие. Многие покончили жизнь самоубийством. Были случаи, когда из одной винтовки поочередно стрелялись два-три человека. Когда оставшихся в живых вывели на поверхность, несколько человек среди них оказались сумасшедшими. Их пристрелили тут же.

    Начался подсчет живых и убитых. Восстановить фамилии мертвецов и сбежавших было невозможно. Подсчет велся на головы. При завершении подсчета оказалось, что среди живых и убитых не хватает около ста человек, – это они, по-видимому, ушли на барже. Среди исчезнувших без вести были два японца: инженер-капитан Тиба и военный техник Фуная, – их не оказалось ни среди убитых, ни среди живых японцев.

    Как и предписывалось планом операции „Нэмуро“, военнопленных сразу же после подавления бунта вывели и построили у западного подножия высоты 171. Их теперь насчитывалось не 892, как докладывал в понедельник утром майор Кикути, а 427. Остальные либо убиты, либо сбежали. Люди едва стояли на ногах: почти неделю они не спали и не ели.

    Надвигался вечер, когда колонна тронулась к северному причалу. Невысоко над плато, цепляясь за округлую макушку высоты 171, с Охотского моря ползли свинцовые изорванные тучи. Между ними в просветах лишь кое-где алело вечернее небо. Иногда сквозь тучи прорывались багровеющие лучи солнца, озаряя кровавым светом унылый пейзаж безлесного плато. Слышались зычные голоса охраны. Серовато-бурая колонна, вздымая пыль на дороге, медленно и печально двигалась к берегу. Впереди и позади колонны ползли грузовики с установленными на них пулеметами. Шествие замыкал бронированный вездеход с подполковником Кувахара и офицером штаба.

    Начинали сгущаться сумерки, когда колонна спустилась по крутому берегу к причалам Северного плато. Здесь стояла большая морская баржа с проржавелыми боками. За нею виднелись две десантные баржи, малый „морской охотник“ и два буксирных катера.

    Колонну остановили возле сходен. От нее военнопленных группами по двадцать человек охранники стали сгонять на баржу. Вокруг обреченных плотным сдвоенным кольцом шли солдаты с винтовками наперевес. Группу подводили к барже, и солдаты пинками заставляли военнопленных спускаться в открытый трюм. В зловещей тишине мрачного вечера перекликались резкие, отрывистые слова приказаний, слышалось лязганье оружия, шарканье ног.

    Уже большая половина военнопленных была загнана в баржу, как вдруг в очередной группе, ступившей на сходню, раздался пронзительный крик по-китайски:

    – Что же мы, как сурки, залезаем в ловушку! Нас ведь топить будут! Посмотрите на корму, там у ватерлинии дыра заделана досками!

    На сходне и у трюма началась свалка. Несколько японских солдат полетело за борт. Пошли в ход штыки. Из трюма вырывались один за другим военнопленные и кидались в общую свалку. Захлопали выстрелы. По сигналу Кувахара на сходни ринулся отряд солдат с выставленными вперед штыками. Через минуту на палубе баржи образовалась гора трупов. Свалка прекратилась. Трупы солдаты побросали в трюм, и все стихло.

    … В сумерках баржа отошла от пирса на буксире двух катеров. Две десантные баржи с солдатами шли справа и слева. Позади патрулировал быстроходный „морской охотник“. На его борту можно было видеть подполковника Кувахара, майора Кикути, подпоручика Хаттори и группу офицеров штаба. Караван обогнул мыс Вакамура и лег курсом на восток, в открытый простор Тихого океана.

    Не прошел караван и полумили, как со стороны баржи стал доноситься звук, напоминающий вой ветра. Будто зажатый меж каменных скал, вольный ветер метался там в поисках выхода и то грозно ревел на низких богатырских нотах, то взвивался вверх и жалобно, с невыразимой болью стонал, как бы жалуясь на свою лютую неволю.

    – Что это? – насторожился Кувахара, вглядываясь в баржу.

    – Кажется, песня, господин подполковник, – робко ответил подпоручик Хаттори и побледнел.

    – Они что, с ума сошли? Передайте по семафору на буксиры, пусть ускорят ход! – нервно крикнул он и, бренча саблей, торопливо спустился в кубрик.

    А звук становился все мощнее, и в этих печальных сумерках туманного вечера казался голосом грозного возмездия, рвущимся, откуда-то из самой глубины океана.

    Солдаты охраны сначала в недоумении переговаривались, прислушиваясь.

    – Плачут, кажется.

    – Нет, поют.

    – А может, зовут на помощь?

    – А кто придет?

    – Конечно плачут, послушайте…

    – Да нет же, говорю вам, поют. Есть у них песня такая…

    Нежно-бледное лицо Кувахара выглядело надменно и зло – звук с баржи бесил его.

    – Передайте буксирам: баржу отцепить, выслать шлюпку к корме, – приказал он.

    Подполковник Кувахара еще некоторое время оставался в кубрике, потом поднялся на палубу. Он увидел, как под кормой баржи, освещенной со сторожевика, покачивалась шлюпка. Несколько солдат, перевесившись через борт, торопливо отрывали доски возле руля баржи. Но вот они кончили работу, с силой оттолкнулись от кормы, заработали веслами.

    У кормы старой баржи глухо урчала вода, образуя возле черного отверстия все увеличивающуюся воронку. Корма стала садиться. Огромные пузыри с бульканьем вырывались у проржавелых стенок. Вот уже и кормовая часть палубы стала скрываться под водой, тем временем нос баржи поднимался все выше, вылезая наружу из воды. Показалась освещенная прожектором подводная часть – днище и киль, густо облепленные ракушками и бурыми прядями водорослей. Баржа медленно становилась в вертикальное положение. Но, не став прямо, быстро пошла ко дну. Только огромные пузыри воздуха еще долго вылетали в том месте из-под воды…

ЛЮДИ НА МОРЕ 

    В одну из тех ночей в восточной части Охотского моря вдоль Курильской гряды островов лежал неподвижный плотный туман. В ту пору здесь шел известный уже читателю советский пароход „Путятин“. Судно двигалось медленно, время от времени оглашая непроглядный морской простор предупредительными гудками. Во втором часу ночи молодой штурман Костя Лагутников разбудил капитана.

    – Валерий Андреевич, опасно идти, – оказал он. – Туман очень плотный, как бы нам не уклониться к Курилам. Они тут недалеко, а сейчас отливное течение.

    – С какой скоростью идем?

    – Почти стоим, Валерий Андреевич: три узла в час. Капитан „Путятина“ Валерий Андреевич Крамсков, старый седеющий моряк, неторопливо поднялся с кушетки. Он имел обыкновение во время рейса не ложиться в постель. Сейчас в ней спал давнишний приятель капитана, майор морской разведывательной службы Иннокентий Грибанов, направляющийся к новому месту службы на Камчатку. Сам капитан довольствовался жесткой кушеткой. Он лишь на стоянках в порту позволял себе снимать верхнюю одежду. Эта привычка выработалась у него за годы войны, когда каждую минуту в море судну угрожали опасности. Ему оставалось лишь сунуть ноги в расшнурованные туфли, и он уже готов действовать.

    – Плотный туман, говоришь? – капитан зевнул, потер гладко выбритый подбородок. – Пойдем посмотрим.

    Вместе они прошли в штурманскую рубку. Капитан долго стоял там над ярко освещенной мореходной картой с проложенным на ней курсом.

    – Поправку на отливное течение делаешь? Придется пока что так держать. Рифы близко…

    Потом он поднялся на верхний мостик. Темень на море была поистине кромешной. Холодный сырой воздух проникал за воротник кителя, казался липким. На море и на судне стояла глухая тишина, только далеко внизу, под палубами, спокойно и сипло дышали машины.

    – Черт знает, какая темь, – недовольно проворчал капитан, – перил мостика даже не видно. Почаще давай предупредительные гудки. Возникнет сомнение или что-нибудь подозрительное заметишь – буди сразу.

    Хлопая каблуками незашнурованных туфель, капитан грузно спустился по лесенке и скрылся в своей каюте. Там он включил ночник, хотел было почитать, но сон быстро сморил его.

    Однако едва он забылся, как раздался тревожный стук в дверь.

    – Что случилось? – спросил Валерий Андреевич, нашаривая ногами туфли.

    – Валерий Андреевич, на коре где-то рядом кричат люди и тарахтит мотор. Не по-русски кричат. Наверно японцы терпят бедствие…

    Они быстро поднялись на верхний мостик. Из темноты действительно доносились крики людей. Нестройный хор голосов явно взывал о помощи. Голоса доносились справа по курсу судна.

    – Если это несчастье с судном, то почему в тихую погоду? – размышлял вслух вахтенный помощник капитана. – Может быть, на рифы села шхуна?

    – Включи прожектор и направь трех вахтенных матросов и боцмана на шлюпке, – распорядился капитан. – Пусть осторожно разведают, в чем там дело.

    Через минуту у правого борта вспыхнул яркий свет, рассеивающийся в радужно-сером месиве тумана. Загремели блоки, и в тишине мягко шлепнулась упавшая на воду шлюпка. Капитан перегнулся через мостик, крикнул в рупор:

    – На шлюпке! Соблюдайте осторожность. В случае опасности – близко не подходите. Если можно принять пострадавших, нагружайтесь до отказа.

    Там, внизу, среди темноты помаячил и исчез белый клубочек света: то был фонарь на уходящей шлюпке.

    А голоса в темноте продолжали взывать о помощи. „Не иначе, японские рыбаки“, – решил капитан. За долгие годы плавания на дальневосточных морях ему не раз случалось подбирать японских рыбаков, либо унесенных штормом, либо плавающих на плоту после гибели шхуны.

    Не проходило года, чтобы в японских водах не бедствовали эти вечные труженики моря.

    Вдруг крики утихли и через минуту донеслись снова. Это были уже возгласы радости.

    – На шлюпке! Как там у вас? – крикнул капитан в рупор.

    С моря послышался сильный бас, по которому нетрудно было узнать боцмана Борилку:

    – Все в порядке! Везем четверых представителей!

    Белый клубок света проплыл к борту судна. „Представители“ долго взбирались по штормтрапу, по-видимому они были обессилены.

    – Проведите их в кают-компанию, я сейчас спущусь туда, – сказал капитан в рупор.

    Он зашел в свою каюту, надел парадный китель, зашнуровал туфли. Таков был его обычай – являться перед представителями других государств в полной форме советского торгового моряка. Потом он прошел в спальню, чтобы разбудить майора Грибанова. Но тот уже сам встал и теперь одевался.

    – Что там случилось? Кому это вы кричали? – спросил майор, обувая ботинки.

    Это был высокий человек с крупными чертами открытого привлекательного лица, широкий в плечах, всегда подвижной и смешливый. Раздвоенный подбородок, большой острый кадык, упрямые пряди пшеничных волос, нависающих на лоб, придавали майору вид мужественного, волевого человека. Низкий горловой голос гудел, как из трубы.

    Капитан Крамсков познакомился с Грибановым еще во время хасанских боев, в бухте Посьета. Он привез тогда советских представителей для переговоров с японцами: среди наших представителей был и военный переводчик лейтенант Грибанов. Бывший старшина пограничного катера Иннокентий Грибанов во время одной японской провокации получил ранение и подлежал демобилизации, но не хотел расставаться со службой в погранохране и попросился на курсы военных переводчиков. Там он проявил недюжинные способности в изучении иностранных языков и по окончании курсов был направлен в Ленинградский университет на факультет востоковедения. Закончив его с успехом, он вернулся на Дальний Восток, владея японским, китайским и английским языками. Он был назначен переводчиком одного из отделов штаба Тихоокеанского флота, а в начале Великой Отечественной войны его перевели в отдел контрразведки флота. Теперь он направлялся к месту новой службы – на Камчатку.

    – Вы очень удачно оказались со мной в этом рейсе, Иннокентий Петрович, – сказал капитан. – Я пришел к вам с просьбой – помочь в переговорах с японцами. Сейчас привезли четырех на шлюпке, очевидно со шхуны, терпящей бедствие.

    – О, это очень кстати, Валерий Андреевич, я давно уже не говорил с настоящим японцем.

    Майор Грибанов выпрямился, – он был сейчас на голову выше капитана, – и, застегивая начищенные до блеска пуговицы кителя, заговорщицки подмигнул и усмехнулся лишь одними глазами – лучистыми, серыми.

    – По секрету скажу, они мне очень нужны.

    Они нашли „представителей“ уже в салоне. Те жались друг к другу, как бы боясь, что займут слишком много места в этом уютном, роскошно отделанном и обставленном помещении. „Представители“ выглядели изможденными, с потемневшими от голода и мучений лицами, с ввалившимися и припухшими от бессонницы глазами и впалыми щеками. За исключением одного старичка, одежда на них состояла из лохмотьев: когда-то это была солдатская форма. На головах сидели защитного цвета грязные чепчики, какие обычно носят японские солдаты. Ноги несчастных были обуты в рваные брезентовые башмаки, с толстыми деревянными подошвами, похожими скорее на колодки.

    Один из „представителей“, старик – хилый, невысокий, с маленьким сморщенным бурым лицом, похожим на испеченное яблоко, – был одет в форму японского солдата. Рядом с ним стоял высокий сухой детина средних лет, с длинным узким лицом, сохранившим еще и теперь черты насмешливого выражения и лукавые искорки в умных, все понимающих глазах. Несмотря на свою худобу, он держался довольно бодро, даже весело. По другую сторону от старика стояли, вытянувшись, как на смотру, два невысоких юноши, почти одного роста и, по-видимому, одних лет. С ними здесь находился боцман Борилка.

    – Кто они? – опросил капитан боцмана, протягивая каждому руку.

    – Это не японцы, Валерий Андреевич, а китайцы, – возбужденно пробасил Борилка.

    – Китайцы? – удивился майор Грибанов, входя в салон. – Какими судьбами они здесь?

    Он приветствовал их на китайском языке, поздоровался с каждым за руку. Те разом оживились, услышав родную речь из уст русского, переглянулись между собой, одобрительно заулыбались. Майор уселся против них, положив впереди себя белые сильные руки, такие же светлые, как и лицо. Он с интересом смотрел на китайцев.

    Старик в японской одежде, назвавшийся Шао Мином, быстро вынул из-за пазухи большой лист бумаги, бережно сложенный вчетверо, развернул и с поклоном положил его перед русским майором.

    Майор Грибанов с интересом стал вглядываться в текст, написанный простейшими иероглифами. Чем дальше он читал, тем становился все мрачнее; белесые его брови сошлись над переносьем, образуя глубокую упрямую складку.

    – Черт знает, что делают! – вырвалось у него непроизвольно. Он поднял угрюмое лицо к Крамскову и Борилке. – Японцы истребили на острове Минами две тысячи китайцев-военнопленных, строивших им военные укрепления. Вот где еще остались освенцимы и майданеки!

    И он продолжал читать. Не отрываясь от бумаги, объяснял содержание написанного:

    – Сейчас, в связи с окончанием работ, японское командование решило истребить остальных девятьсот человек, чтобы скрыть тайну расположения укреплений. В ответ военнопленные подняли бунт. Они захватили баржу, чтобы отправить на ней больных и слабых и с ними – экземпляр настоящего акта. Скажите, – обратился он к Шао Мину по-китайски, – это я правильно читаю фамилию японского подполковника – Кувахара?

    – Да, да, это помощник командующего, – подтвердил Шао Мин.

    – Это самый лютый зверь на острове, – добавил высокий длиннолицый китаец. – Он лично срубил саблей головы около ста пятидесяти нашим товарищам. Он любил эти занятия и называл их „тренировкой самурая“.

    – Как я понимаю, вы просите убежища и защиты? – спросил майор Грибанов Шао Мина.

    – Да, иначе нас догонят и всех истребят.

    – Валерий Андреевич, они просят убежища, – повернулся он к капитану и показал ему бумагу.

    – Ну что ж, морской закон не разрешает нам отказать в убежище людям, терпящим на море бедствие, – ответил капитан. – Скажите, пусть они отправятся на свое судно и подводят его к борту. Начнем посадку. Сколько их там?

    – Восемьдесят семь.

    – Так много? Трудненько нам будет их разместить. Да и пропитать нелегко. Но это в конечном счете ничто по сравнению со спасением жизни людей.

    Майор Грибанов объяснил Шао Мину, что капитан предоставляет им убежище.

    – Но мы не можем подогнать баржу к борту парохода, – сказал Шао Мин. – Мы должны отпустить японский экипаж обратно, а он не должен знать, какое судно нас подобрало, – это в интересах вашей безопасности.

    – Пожалуй, верно, – согласился капитан, выслушав перевод.

    Пока майор Грибанов разговаривал с китайцами, в кают-компании появилась буфетчица с чайником горячего кофе. Глаза китайцев загорелись, руки их дрожали, когда они взялись за чашечки с дымящейся жидкостью. Обжигаясь, они с жадностью в один миг осушили посудины. Но никто не попросил новой порции, все чинно поставили чашечки возле себя.

    – Еще лить, Валерий Андреевич? – тихо спросила буфетчица, страдальчески глядя на изголодавшихся людей.

    – Налейте по одной. Да готовьте еще на восемьдесят три человека. Коку скажите, чтобы замесил тесто и к утру испек восемьдесят семь белых булок.

    Посадка на пароход продолжалась довольно долго. Между баржей и „Путятиным“ ходили три шлюпки. Людей поднимали на борт сеткой-стропом при помощи стрелы и лебедки. Так ускорялось дело, да и не все китайцы могли подняться по штормтрапу. Когда последний китаец сошел с десантной баржи, Шао Мин сказал шкиперу японцу, что он может вести баржу на остров Минами. Тот не верил сказанному до тех, пор, пока не ушел за пределы слышимости предупредительных гудков парохода.

    До самого утра спасенные мылись в матросском душе, пили кофе, отдыхали. Им никак не верилось, что они вдруг стали людьми и находятся в нормальных человеческих условиях.

    Большинство спасенных были больны. По мере того как китайцев доставляли на судно, им сразу же оказывалась медицинская помощь. Судовой фельдшер не успевал один управляться, пришлось попросить на помощь военного врача капитана Андронникову, находившуюся среди пассажиров. Она и Грибанов в качестве переводчика всю ночь вели прием больных.

    Уже рассвело, когда закончили работу.

    – Я хочу на свежий воздух, Иннокентий Петрович, – устало проговорила Андронникова, снимая больничный халат. – Пойдемте на палубу, составьте мне компанию.

    Они вышли на полубак. Густой серый туман по-прежнему лежал на море. Пароход почти стоял на месте. Вода чуть-чуть проглядывала в тумане, была гладкая, свинцовая.

    – Устали, Наденька? – спросил Грибанов, когда они остановились у фальшборта. (Наденькой ее почему-то все называли на судне).

    Андронникова была высокая, статная девушка с нежным смуглым лицом. Ее броская красота невольно привлекала взоры людей. На судне ее, пожалуй, все обожали и были её поклонниками. Трудно сказать, или не замечала она своей красоты, или не придавала ей никакого значения, потому что держалась хоть и строго, но просто, может быть, даже подчеркнуто просто, не одаряя кого-либо особым вниманием, не выказывая ни к кому особого расположения. Грибанов познакомился с ней еще в первый день плавания; как и все, он был очарован ею и не скрывал перед ней этого.

    Сейчас смуглые щеки ее пылали свежим румянцем, большие черные глаза под широкими бровями вразлет, обычно немного хмурые, смотрели грустно и были особенно выразительными, прелестными.

    – Устала не от работы, а от всего увиденного, – вздохнула она, заглаживая назад выбившиеся из-под берета прядки шелковистых волос. – Бедные люди, они все дистрофики в последней степени истощения. Иннокентий Петрович, а вы, должно быть, хорошо говорите по-китайски? – Она живо повернула к нему свое лицо и зябко стала кутаться в шинель, наброшенную на плечи.

    – Почему вы так думаете?

    – Они точно выполняли все, что я требовала, а вы переводили. Я заметила, что они с первого слова понимают вас. Я подумала тогда: „Как это здорово – знать языки других народов, уметь разговаривать с человеком любой национальности!“ Скажите, а вы и еще знаете какие-нибудь иностранные языки?

    Грибанов, улыбаясь, ласково посмотрел на нее:

    – Боюсь, как позавчера, обвините меня в хвастовстве. Помните, когда я рассказал о приключениях на пограничном катере?

    – Это потому, что вы слишком часто повторяли „мой катер“, „я принял решение“, „я повел“, а ведь вы там были не один. Право же, нехорошо, когда человек слишком часто подчеркивает собственные достоинства и скрывает слабости. Самовлюбленный человек слишком скучен.

    – Это верно, у нас о хвастунах говорили: „В детстве ружьишком баловался“.

    – Имеется в виду: „врет, как охотник“?

    – Вот именно.

    – И о вас говорили?

    – Случалось.

    Они дружно рассмеялись.

    – А все-таки, в самом деле, Иннокентий Петрович, какие еще иностранные языки вы знаете?

    – Понемногу – японский, английский и немецкий.

    – Вот как! Так вы лингвист? – Она внимательно посмотрела ему в лицо. – Вы мне нравитесь, Иннокентий Петрович.

    – За то, что знаю несколько иностранных языков? К сожалению, я не лингвист. – Он снова ласково посмотрел на нее, и Андронникова почему-то смутилась, отвела глаза.

    – Нет, – проговорила она серьезно, – я сначала подозревала в вас, ну, как бы это точнее сказать? Одним словом, если грубо выражаться, вылощенного солдафона. Знаете, бывают такие: заботятся только о внешнем, показном, а посмотришь в душу – там пусто. Такие обязательно любят похвастаться. Я терпеть не могу их.

    Грибанов молчал, навалившись грудью на фальшборт и глядя на свинцовую гладь воды.

    – Вы обиделись, что я так думала о вас? – с тихой лаской в голосе спросила она, искоса посматривая на его лицо.

    – Нет, Надежда Ильинична. Я принял вас за наивную, простенькую девушку, хотя на вас и погоны капитана. Сейчас я думаю о другом, о своем.

    – Секрет?

    – Секрет, – и он, как бы про себя, лукаво-весело улыбнулся.

    В эту минуту к ним подошел человек в коверкотовом реглане, замшевой шляпе, с изящной темно-бурой бородкой и острым, как у птички, смешным носом. Это был ученый-географ Борис Константинович Стульбицкий.

    – С добрым утром, Наденька! Вашу ручку, – он прикоснулся к ее кисти жесткой бородкой.

    Разговор Грибанова и Андронниковой расстроился. Грибанов извинился и пошел в каюту.

    Оставшись один, Грибанов не переставал думать о Кувахара. Он во всех подробностях перебирал в памяти разговор, происходивший перед отъездом на Камчатку.

    Разговор состоялся в кабинете его старого приятеля по службе в морской погранохране в довоенные годы, теперь начальника контрразведки одного соединения Тихоокеанского флота.

    – Слушай внимательно, Иннокентий, – говорил тогда его друг, маленький, подвижный полковник Казаринов. – Ты сам понимаешь, что нельзя записывать ни одного слова из того, что я тебе скажу. – И он стал что-то искать в своем столе. – Первое. Помнишь, мы с тобой когда-то знавали одного самурайского пройдоху, молодого подпоручика Кувахара?

    – Хорошо помню, – сказал Грибанов. – Помню даже в лицо. Он тогда служил в разведотделе Квантунской армии и специализировался на русских делах.

    – Так вот, он опять будет твоим соседом, – он начальник разведки на одном из островов Тисима-Ретто. Четыре года назад Кувахара окончил академию генерального штаба, получил звание майора и был откомандирован на Курильские острова. Теперь он уже подполковник.

    Полковник Казаринов достал из стола фотографическую карточку и протянул ее Грибанову.

    – Вот он теперь какой, полюбуйся. Знакомая физиономия?

    Очень знакомая, я ведь встречался с ним в роли переводчика на переговорах после событий у Хасана. Он тоже был переводчиком.

    С фотографии смотрел бравый японский офицер с красивым, круглым, выхоленным лицом и надменным взглядом. Волосы на голове торчали ровно подстриженным ежиком, в виде четырехугольника.

    – Подполковник Кувахара, – продолжал Казаринов, – выполняет там, помимо всего прочего, еще одно важнейшее задание: спровоцировать столкновение между нами и нашими союзниками, главным образом американцами. Ты-то, должно быть, не знаешь, был как раз в действующей, а случилось вот что. В прошлом году осенью у западного берега Камчатки, прямо на рейде, вблизи берега, неизвестная подводная лодка потопила одновременно два парохода: наш и японский. Как выяснилось потом, японский „Киото-Мару“ готовился на слом. На нем в это время было двадцать ящиков сигарет и три человека, – вся команда находилась на берегу, на рыбозаводе компании Нитиро. Наш был гружен тремя тысячами тонн рыбы, и на нем погибло больше половины команды, в том числе и капитан судна. Это дело рук Кувахара, так сказать, одна из его операций в той зоне. Он потом сфабриковал акт японской команды, якобы установившей, что пароходы потоплены американской подводной лодкой.