Текст книги "Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

солому.

Праздники следуют в имении один за другим. Кавалеры окружают ее с утра до вечера. Но

нет достойного. Правда, у соседа, несметно богатого Кочубея, два взрослых, неженатых

сына, но как назло, их нет в родных пенатах. К Башкирцевым в имение собираются

местные крестьянки, разглядывают ее, обнимают, желают хорошего мужа. В зале

устраивают танцы, приглашая военную музыку, которая играет за обедом и вечером на

балконе.

Но ее мало что радует, глухота усиливается, приметы предвещают скорую смерть:

разбивается зеркало, зажигают одновременно по три свечи.

“Неужели я умру? Бывают минуты, когда я холодею при этой мысли. Но я верю в Бога, мне не так страшно, хотя... я очень хочу жить. Или я ослепну; это было бы то же самое, так

как я лишила бы себя жизни... Но что же ожидает нас там? Не все ли равно? Избегаешь во

всяком случае знакомых страданий. Или, может быть, я совершенно оглохну? Я пишу это с

озлоблением... Боже мой, но я не могу даже молиться, как в былое время. Если это

означает смерть кого-нибудь близкого... Отца! Но если мама? Я никогда не могла бы

утешиться, что была резка с нею”. (Запись от 27 июня 1881 года.)

Россия вообще ее не радует, она не находит здесь деликатности (Ишь, чего захотела!), нравственности и скромности. В России никто ничего не боится, даже духовника, что в

провинциальной Франции невозможно было бы представить. Здесь не боятся ни старой

бабушки, ни тетушки, никого... Женятся по любви и очень легко увозят невест, как это

сделал ее родной брат.

Да и о какой нравственности можно говорить, если родственники, что Башкирцевы, что

Бабанины, одна шатья-братья, за обедом обсуждают тянущееся более десяти лет дело ее

матери и тетки, и сама Мария предлагает дать взятку в пятнадцать тысяч судье, который

это дело ведет. Интересно, из чего она исчислила сумму взятки? Но дядя Александр, ловкач и хитрован, уже устроил все по-другому. Его слуга, втеревшись в доверие судьи и

поставляя ему девочек (как тут не вспомнить генерального прокурора России Скуратова!), подпаивает судью и подсовывает ему на подпись компрометирующие письма. Далее

следует элементарный шантаж и вещественные доказательства, какие, видимо, все-таки

были, из дела судьей изымаются. Процесс прекращен. Цель оправдывает средства.

Публика рукоплещет. Мария, разумеется, не ропщет, – она счастлива, ведь сама она плоть

от плоти этого общества:

“Наконец, мама, обвиняемая в том, что воспользовалась доверием мужчины и почти силой

заставила его жениться на своей сестре, мама – основная обвиняемая, выйдет чистой из

“тюрьмы” через двенадцать лет. Дело называлось: “Попытка завладения обманным

способом состоянием г-на Романова”... Через десять лет сплетен и клеветы, все наконец

стали невиновными. Но кто возместит тот моральный ущерб, который причинило это

ужасное дело?” (Неизданное, запись от 18 июля 1881 года.)

Теперь прочь отсюда, ничто больше не держит, тетино состояние сохранено, и так хочется

обратно в Париж, на прогулки в Булонский лес, в мастерскую Жулиана, к своим. Но

сперва надо посетить Лавру в Киеве, матери городов русских, куда стекаются паломники

со всех концов России, помолиться. Может быть, Господь Бог вдохновит доктора, который

поможет ей. Она мечтает хотя об этом.

Она пешком идет в Лавру вместе со всеми богомольцами. В руках у каждого свечка – в

пещерах темно. Они тесны, низки и сыры. Вся семья горячо молится за нее: мать, отец и

Дина. Монах показывает гробы с телами святых.

“Святой Иван был погребен заживо стоя, только голова и плечи его оставались наружу. Так

он и умер, а потом его одели, как и всех остальных, а потом стали поклоняться. Это

производит чрезвычайно устрашающее впечатление. В некоторых гробах монахи лежат

по-двое. ( Вероятно, при жизни были любовниками – авт.) Все они одеревенелые и

прямые, у всех руки сложены на груди, только у одного согнута нога и поднято колено, это

ужасно... У меня перевернулась душа, когда я увидела столько мертвецов, да еще в

открытых гробах. Но я похолодела еще больше, когда увидела маленькие окошки, через

которые время от времени подавали еду добровольно замуровавшим себя. Многие из них

прожили так и двадцать, и тридцать лет”. ( Неизданное, запись от 21 июля 1881 года.) Запись, описывающая посещение Киево-Печерской Лавры, сильно сокращена. Непонятно, почему это сделано. Ужасающе-протокольная запись. Здесь, в холодных пещерах, она

почувствовала сильную боль в правом легком, сначала ей показалось, что это всего лишь

от пронизывающего холода и сырости, но с тех пор боль стала повторяться всякий день и

порой с такой силой, что становилось трудно дышать.

По приезде в Париж она узнает от доктора, что не только правое легкое повреждено, но и

левое тронуто. Чахотка прогрессирует.

К тому же она посещает свою бывшую гувернантку мадемуазель Колиньон, которая при

смерти. У нее, как и у другой ее гувернантки, мадемуазель Брэн, умершей в Крыму, все та

же чахотка. Так что Марии было от кого заразиться.

Мусю поражает, как изменилась ее гувернантка, это сама смерть. В комнате крепкий запах

бульона, который дают больным. Мусю потом преследует этот запах. Она, естественно, думает о себе:

“Представляете ли вы себе меня слабой, худой, бледной, умирающей, мертвой?

Не ужасно ли, что все это так? По крайней мере, умирая молодою, внушаешь сострадание

всем другим. Я сама расстраиваюсь, думая о своей смерти. Нет, это кажется невозможным.

Ницца, пятнадцать лет, три Грации, Одиффре, Рим, безумства в Неаполе, Лардерель,

живопись, честолюбие, неслыханные надежды – и все для того, чтобы окончить гробом, не

получив ничего, даже не испытав любви!” (Запись от 26 июля 1881 года.)

В опубликованной записи выкинуты имена Одиффре и Лардереля, как они выкинуты и из

всего дневника, а между тем, они в перечислении объясняют, например, что за “безумства”

были в Неаполе. Конкретные безумства, с графом Лардерелем, игра с репутацией, а не

просто жеманные восклицания патетично– истеричной девы.

Она глохнет все больше и больше. Ее глухота причиняет ей постоянную пытку:

“В магазинах я дрожу каждую минуту; это еще, куда ни шло, но все те хитрости, которые я

употребляю с друзьями, чтобы скрыть свой недостаток! Нет, нет, нет, это слишком

жестоко, слишком ужасно, слишком нестерпимо! Я всегда не слышу, что говорят мне

натурщики, и дрожу от страха при мысли, что они заговорят; и разве от этого не страдает

работа? Когда Розалия тут, то она мне помогает; когда я одна, у меня голова идет кругом и

язык отказывается сказать: “Говорите погромче, я плохо слышу!” Боже мой, сжалься надо

мною! Если я перестану верить в Бога, лучше сейчас умереть от отчаяния. На легкое

болезнь перешла с горла, от горла происходит и то, что делается с ушами. Вылечите-ка

это!

Боже мой, неужели нужно быть разлученной с остальным миром таким ужасным образом?

И это я, я, я! Есть же люди, для которых это не было бы таким страданием, но...” (Запись

от четверга, 4 или 11 августа 1881 года. Во французских и дореволюционном издании

запись неправильно датирована 9 августа. Следующая запись идет от субботы, 13 августа, а мы знаем, что дни недели Башкирцева ставила безошибочно, значит, запись сделана в

четверг, который был в эти дни 1881 года, 4 или 11 августа. Неправильность датировки

записи от 9 августа заметила только редактор захаровского издания. Но все это, как

говорил Владимир Набоков по другому случаю, прихоть библиофила. Один день, другой, какая к черту разница, когда на карту уже поставлена жизнь).

После Парижа почти сразу они уезжают на некоторое время в Биарриц, курортный

городок на юго-западе Франции, который стал знаменит благодаря частым посещениям

его императором Наполеоном III, где тот построил свою виллу “Евгения”, видевшую

многих именитых гостей. По дороге в Биарриц, в Бордо, Мария с мамами смотрела “Даму

с камелиями”, в котрой блистала Сара Бернар. Как и положено, актриса ей понравилась.

Собственно, Муся даже и не скрывает, что ее мнение зиждется в основном на мнении, которое уже давно сложилось в обществе – Сара очаровательна. Не исключено, что Сара

Бернар действительно ей нравилась, актриса выглядела эталоном, к которому стремилась

и сама Мария: она была не только актрисой, но и художницей, скульптором,

писательницей. И главное, уже тогда в свои тридцать семь лет была невероятно знаменита.

К концу жизни она приобрела даже собственный театр на площади Шатле в Париже,

который носил ее имя. Там она осуществила то, что до нее не сделал никто из актрис, сыграла на сцене Гамлета в одноименной пьесе Шекспира. Впрочем, она играла и

Джульетту лет до семидесяти. Говорят, неплохо.

Однако вернемся к нашей героине. Две недели в Биаррице вполне достаточно, чтобы

понять, здесь делать нечего – ни знакомых, ни хорошего общества, ни даже приличных

пляжей – все убого. Правда, Мария находит, что море здесь восхитительного цвета. Но что

здесь делать? Принимать песочные ванны? Или теплые морские? В первое воскресенье

сентября здесь проводится интереснейший праздник басков, но они опоздали, приехали

почти на две недели позже. А совсем рядом – Испания, которая манит к себе и притягивает.

Вместе со своими мамами Мария отправляется туда. Для богатых людей нет

невозможного. Благо от Биаррица до границы с Испанией два шага.

Глава двадцатая

ЖИВОПИСНОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ИСПАНИИ

МАДЕМУАЗЕЛЬ АНДРЕЙ

Они выехали из Биаррица в четверг, 29 сентября, утром, и уже вечером приехали в Бургос, некогда столицу всей Старой Кастилии, а теперь столицу одноименной провинции

Испанского королевства. Она записывает в дневник, что Пиренеи поразили ее своей

величественной красотой, не то, что “картонные утесы Биаррица”. Кстати, слово

“Биарриц” с языка басков и переводится, как “две скалы, два утеса”. Одна из купален, самая тихая, и располагается в Биаррице в бухточке между двух скал.

В Мадриде они сразу попадают на бой быков. Шум, дикие вопли, вырывающиеся из

многих тысяч глоток, махание платками; идет отвратительная бойня лошадей и быков, правда, и людям иногда достается. Для нее все это не более, чем низкая игра:

“В обезумевшее животное, раздраженное многоцветными плащами, всаживают что-то

вроде копий; кровь течет, и чем больше животное движется, чем больше оно прыгает, тем

сильнее его ранят. Ему подводят несчастных лошадей с завязанными глазами, которым

бык распарывает живот. Кишки вываливаются, но лошадь все-таки поднимается и

повинуется до последнего вздоха человеку, который часто падает вместе с нею, но почти

всегда остается невредимым”. (Запись от 2 октября 1881 года.)

Как всегда она наблюдательна: король Испанский больше похож на англичанина из

Парижа, королева, которая родом из Австрии, не находит в корриде никакого

удовольствия, а вот младшая инфанта мила и похожа на Мусю, о чем ей сказала сама

королева Изабелла, чем чрезвычайно польстила Башкирцевой. Вероятно, их представляли

королевской семье. Странно, что об этом событии в дневнике всего одна строчка, эта

краткость так не похожа на тщеславное самолюбование нашей Марии.

На второй день по приезде они идут в музей и Мария находит, что Лувр блекнет перед

музеем Прадо. Основой музея Прадо послужила коллекция картин испанских королей,

которую они собирали на протяжении трех столетий. В 19 веке для нее было построено

здание в парке Прадо (prado – по исп. луг.), от которого музей и получил свое название. В

музее собраны картины великих итальянских и нидерландских живописцев, среди

которых есть Рафаэль, Тициан, Рогир ван дер Вейден, Х.Босх и другие. Но самой большой, естественно, является коллекция испанских живописцев: Эль Греко, Х.Рибера, Сурбаран, Мурильо, Гойя, но главное место безусловно отведено Диего Веласкесу; здесь, в

королевской коллекции, собраны почти все его картины, во всяком случае, значительная их

часть, потому что почти всю жизнь, с 24 лет, Веласкес был придворным художником

испанского короля Филиппа IV.

Именно Веласкес произвел на Марию Башкирцеву наибольшее впечатление, хотя она

отметила в своем дневнике и Рубенса, и Ван-Дейка, и Риберу.

“Ничего нельзя сравнить с Веласкесом, но я еще слишком поражена, чтобы высказывать

свое мнение”, – записывает она 2 октября, а 10 октября, уже посетив музей одна, без своих

мам, пишет подробнее:

“Что же касается живописи, то я научаюсь многому; я вижу то, чего не видела прежде.

Глаза мои открываются, я приподнимаюсь на цыпочки и едва дышу, боясь, что очарование

разрушится. Это настоящее очарование; кажется, что, наконец, можешь уловить свои

мечтания, думаешь, что знаешь, что нужно делать, все способности направлены к одной

цели – к живописи, не ремесленной живописи, а к такой, которая вполне передавала бы

настоящее, живое тело, если добиться этого и быть истинным художником, можно делать

чудесные вещи. Потому что все, все – в исполнении. Что такое “Кузница Вулкана” или

“Пряхи” Веласкеса? Отнимите у этих картин это чудное исполнение, и останется просто

мужская фигура, ничего больше. Я знаю, что возмущу многих: прежде всего, глупцов, которые так много кричат о чувстве... Ведь чувство в живописи сводится к краскам, к

поэзии исполнения, к очарованию кисти. Трудно отдать себе отчет, до какой степени это

верно!”

Она заключает свое рассуждение о живописи словами: “Нужно, подобно Веласкесу,

творить, как поэт, и мыслить, как мудрец”.

Надо сказать, что как художественный критик, она значительно опережает в развитии себя

же художника. Мысль о том, что в живописи главное – краски, а не чувство, и тем более не

мысль, принадлежит уже будущему, а не прошлому, в котором она копается вместе со

своими академическими учителями. Хотя картины Диего Веласкеса, на основании

которых она приходит к этому заключению, картины художника его последнего периода, вполне академичны и укладываются в те схемы, которыми пользуется академизм Салона

ее времени – это достаточно многофигурные и сложные композиции с вполне

литературным сюжетом и простонародным бытовым оттенком.

В тот же день, когда она была в музее и делала копию с картины Веласкеса, произошло

знаменательное событие; однако из-за ее небрежности или малоосведомленности оно не

имело никаких последствий.

К ней подошли двое пожилых людей. Она была одета скромно, в черном и в мантилье, как

все здешние женщины и видимо, поэтому, подошедшие господа засомневались.

– Вы ли m-lle Bashkirtseff? – поинтересовались они у художницы и, получив

утвердительный ответ, представились. Один из них оказался богатым русским

негоциантом Козьмой Терентьевичем Солдатёнковым, другой его секретарем и

компаньоном по путешествию.

Козьма Терентьевич спросил Башкирцеву, продает ли она свои картины? Она имела

глупость сказать, что нет.

Солдатёнков был крупнейшим русским книгоиздателем и владельцем картинной галереи, где были собраны картины русских художников, которые после его смерти в 1901 году по

его завещанию были вместе с личной библиотекой переданы в Румянцевский музей. После

революции его обширная коллекция русской живописи была распределена между

Третьяковской галереей и Русским музеем, а также частично переданы и в другие музеи. В

его коллекции были “Вирсавия” К. Брюллова, “Вдовушка” П. Федотова, “Проводы

покойника” и “Чаепитие в Мытищах” В. Перова.

Вероятно, Башкирцева не знала, кто такой Солдатёнков, или просто растерялась, но так

или иначе, ее работы не попали в его собрание. Однако, сам факт такого обращения

известного мецената, собирателя русской живописи, свидетельствует о том, что

долгожданная слава Марии Башкирцевой уже начиналась. В самом деле, слышать про

юную художницу, случайно узнать, что она работает в музее и подойти с предложением

купить работы – это ли не начало славы, которой она так вожделела?

Одно из писем своему другу, учителю и конфиденту Жулиану Башкирцева озаглавливает

“Живописное путешествие по Испании мадемуазель Андрей”. О если бы она

путешествовала одна, а не с тетей и мамой, которым совершенно наплевать на музеи, на

искусство, на великих художников, их заботит только ее здоровье, хотя и ее будущая слава

тоже прельщает. Но сколь тернист и труден путь к этой славе они даже не представляют.

Сама она уже хорошо это понимает. Впрочем, совместная поездка, едва начавшись,

заканчивается: вскоре их догоняет депеша от отца и старшая Башкирцева их покидает, срочно выезжая в Россию, где возобновлен вялотекущий процесс о наследстве господина

Романова; видно, что не все документы Бабанины выманили у судьи, что-то осталось. И

претенденты на наследство, родственники Романова, делают свой ход.

С одной мамой, тетей Надин, Марии легче, чем с двумя. С тетей у них начинается

настоящее путешествие по Испании. Хотя она предпочла бы путешествовать все-таки

одна. Жить с семьей – это счастье: хорошо хворать в семье, лечиться, делать интимные и

нужные вещи, на худой конец, делать покупки с семьей, ездить в театр, на прогулки, но

путешествовать с семьей! От этого увольте! “Это так же приятно, как – вальсировать со

своей теткой. Это смертельно скучно и даже несколько смешно”. (Запись от 25 октября

1881 года.)

Однако ей все же приходится вальсировать по Испании в паре с собственной теткой. Из

Мадрида они едут в Толедо, главный город одноименной испанской провинции. Муся,

которая много про него наслышана и думавшая увидеть нечто из эпохи Возрождения,

поражена его мавританским видом, “лабиринтом кривых узких переулков, куда не

проникает солнце, где жители точно остановились только на время – так плохи все эти

дома”.

“Я сказала вам, что собор великолепен по роскоши, богатству и особенно по легкости; кажется, что эти колонки, резьба и своды не могут противостоять времени; боишься, что

такие сокровища развалятся; это так красиво, что чувствуешь какое-то личное опасение; но вот уже пять веков, что стоит это чудо терпения, непоколебимое и прекрасное. Вот

мысль, которую выносишь оттуда: лишь бы это сохранилось! Чувствуешь страх, что это

будет испорчено, повреждено; я желала бы, чтобы никто не имел права тронуть пальцем

этого создания; люди, которые ходят в нем, уже виновны, мне кажется, в том, что

способствуют чрезвычайно медленному, но неизбежному разрушению этого здания. Я

знаю, что пройдет еще много веков, но... При выходе оттуда – высокие зубчатые стены с

арабскими окнами, выцветшими на солнце, мечети с грандиозными столбами, с арабскими

украшениями. Но поезжайте в Рим и посмотрите, как садится солнце за купол, и все эти

удивительные мелочи, все эти резные камни, готические и арабские двери, все эти мелкие

и хрупкие чудеса с их надменным характером – все это спадет, как чешуя, и покажется вам

детскими украшениями”. (Запись от 14 октября 1881 года.)

Она, разумеется, немного ошибается, собору уже шесть с половиной веков, он заложен в

1227 году на месте мечети, хотя, как и все готические соборы, разрастался и достраивался

в последующие века. Все это может по-настоящему нравиться, только если ты не видел

Рима. После Рима ни что не может потрясти ее сердце.

Возвратившись в Мадрид, они наконец посещают близ города знаменитый Эскориал, как

его называют, “восьмое чудо света”. Сколько таких “чудес света” разбросано по всему

миру! Построенный в шестнадцатом веке Хуаном де Эррера, дворец-монастырь короля

Филиппа II, считается одним из высших достижений архитектуры классицизма. Однако

архитектор учел и особенности испано-мавританской архитектуры, украсив дворец

угловыми башнями и шпилями, неприступными стенами, характерными для крепостей-

алькасаров, внутренними двориками с водоемами. Дворец Эскориал положил начало

новому стилю архитектуры в Испании, названному по имени архитектора эрререско.

Нельзя удержаться, чтобы не привести описание этого дворца, оставленное нам Марией

Башкирцевой, тем более, что эти страницы дневника в последнем по времени издании

Захарова подверглись сокращению, как и описание собора в Толедо.

“Я провела день в Эскориале... Наконец я видела, как во сне эту огромную глыбу гранита, мрачную, печальную, величественную. Я нахожу это великолепным; эта величественная

грусть очаровательна. Дворец напоминает по форме жаровню св. Лаврентия, что придает

ему отчасти вид казарм, извините за выражение; но он стоит среди выжженной местности, мрачной, волнообразной и производит глубокое впечатление своими гранитными стенами, толщиной в парижский дом, своими монастырями, колоннами, галереями, террасами,

дворами... Мы в королевских покоях, отделанных некрасивыми и слишком яркими обоями; впрочем, кабинет короля – прелесть; там есть двери с деревянными инкрустациями и с

украшениями из полированного железа и чистого золота; одна гостиная, обитая парчой, тоже прелестна. Какой контраст с комнатой Филиппа II! Этот тиран жил в голой и бедной

келье, выходящей в низкую мраморную часовню, которая, в свою очередь, сообщается с

церковью. Ему виден был из постели алтарь, и он мог в постели слушать мессу. Я не могу

припомнить все залы, лестницы, монастыри, по которым нас водили – так это огромно. А

длинные галереи с огромными окнами, с закрытыми ставнями, с массивными и мало

отделанными дверьми!

Неужели я могу предпочитать этому мрачному величию красивые безделушки! Какая

своеобразность, простота – это далеко от нагроможденных друг на друга украшений в

Толедо”. (Запись от 15 октября 1881 года.)

Она продолжает бродить по Мадриду в сопровождении проводника Эскобара, вновь

посещает бой быков и начинает входить во вкус этого представления. Она находит в нем

прекрасную и величественную сторону, воспринимая бой быков, как видение из

древности, которую она так любит. За обедом Мария разрезает дыню с таким чувством, как будто втыкает копье в быка.

Через несколько дней они с тетей уезжают в древние центры Андалусии: Кордову,

Севилью и Гренаду.

В Кордове они будут всего два-три часа. По приезде тетя Надин немедленно начинает

ныть, что смотреть в этом городишке нечего, что проводник нарочно водит их долго, чтобы они опоздали на поезд, что нельзя Мусе ходить пешком.

В десять минут, по словам Муси, она выводит ее из себя десять раз. Сама Муся осталась

бы тут хоть на месяц. За три часа проведенных в Кордове город произвел на нее

впечатление артистического города, в котором она бы работала с полным воодушевлением.

Потом они попадают в прославленную Севилью. И только в Севилье, она вдруг понимает, как прекрасен был Толедо и как несправедлива она была к этому городу. Вечная с ней

история, сначала недовольство, потом восхищение и почти никогда наоборот. Всегда по

первому впечатлению она отвергает посещаемые ею места, но со временем входит во вкус

и начинает ценить. Она бежит из Севильи, с ее мещанским характером, которой она

восторгается и одновременно поносит. Она видела севильский собор, по ее мнению, один

из самых красивых в мире, посетила Альказар, с его чудными садами, баню султанш. Не

надо забывать, что Севилья – это река Гвадалквивир, что Севилья – родина Дона Хуана, впервые появившегося в романе Тирсо де Молины “Севильский озорник, или Каменный

гость” в 1616 году, а затем обошедшего весь мир. Вспомните нашего Пушкина: “Каменный

гость”, “Бежит, шумит Гвадалквивир”. В конце концов есть и “Севильский цирюльник”

Россини, все это подразумевается образованным человеком, когда он посещает Севилью.

Наверное, вспоминала об этом и Мария Башкирцева, ничем, правда, не отметив в

дневнике.

Гренада производит на нее впечатление артистического города, сюжетов – пропасть, не

знаешь куда броситься. “Улицы, силуэты, виды. Становишься пейзажистом; но вдруг

появляются эти странные и интересные типы, с их яркими и гармонически-теплыми

красками” (Запись от 27 октября 1881 года.)

В Гренаде она посещает острог, где работают каторжники, как в Севилье она посетила

фабрику сигар. Там ее заинтересовали женщины, здесь – мужчины.

– Какие головы! – восклицает она при виде каторжан и добивается разрешения поработать

в остроге.

“Мой бедняга-каторжник отлично позировал целый день; но так как я сделала голову в

натуральную величину и набросала руки в один день (великий гений!), я не передала так

хорошо, как обыкновенно, удивительно плутоватый характер этого человека”.

(Запись от 28 октября 1881 года.)

“Великий гений!”, “ Не так хорошо, как обыкновенно...” – терминология воистину

современная, и сто двадцать лет назад молодые люди самозабвенно величали самих себе

“гениями”. Такая самовлюбленность в сочетании с самоанализом могли принести в

будущем неплохие плоды.

Жаль, что мы не можем проверить, насколько ее восторги соответствуют истинному

положению вещей. “Голова каторжника” находилась в собрании Государственного

Русского музея, откуда была передана вместе с другими картинами и погибла во время

Великой отечественной войны. ( См. Приложения. Акт № 456 от 4 февраля 1932 г. № 17.) Ее восторгает все: гитаны, типы цыган, их позы, движения и удивительная грация; глаза

разбегаются во все стороны – везде картины.

Но она возвращается в Мадрид, чтобы поработать в Музее Прадо над эскизом Лоренцо, и

приводит тетю в изумление, отказавшись перед отъездом посетить магазины, так увлечена

она этой работой.

Возвратившись в Париж они узнают, получив депешу от матери, что процесс наконец

выигран. “Это был счастливый день”, – записывает Мария. Все современные издания

выкидывают запись об этом от 6 ноября, поскольку никому непонятно, о каком процессе

идет речь, но мы с вами об этом знаем достаточно. На первый взгляд непонятно только, зачем в дореволюционном издании оставлена запись об этом, но принимая во внимания

теплые отношения переводчицы дневника Любови Яковлевны Гуревич и Марии

Степановны Башкирцевой, о чем мы подробней расскажем позднее, можно предположить, что сама старшая Башкирцева попросила об этом, так как для многих в России (соседей по

имению, знакомых, родственников) такое упоминание имело значение.

В Париже Мария серьезно и надолго заболевает. Она еле двигается: болит грудь, спина, горло, больно глотать, мучает кашель, и десять раз на дню бросает то в озноб, то в жар.

Посылают за доктором Потеном, который уже спасал ее, но тот присылает вместо себя

ассистента, а сам появляется только через несколько дней.

“Я могла бы двадцать раз умереть за это время!”, – возмущается Мария.

“Я знала, что он опять пошлет меня на юг; я заранее уже стиснула зубы при этой мысли, руки у меня дрожали, и я с большим трудом удерживала слезы. Ехать на юг – это значит

сдаться. Преследования моей семьи заставляют меня почитать за честь оставаться на

ногах, несмотря ни на что. Уехать – это значит доставить торжество всей мелюзге

мастерской”. (Запись от 21 ноября 1881 года.)

Встревоженные, в Париж по очереди съезжаются родственники: мать и кузина Дина,

потом отец, брат Павел с женой Нини. Мария окружена заботой, вниманием, которое

кажется ей чрезмерным, но спокойствия в семье нет, она делает сцены помощнику доктора

Потена, который посещает ее каждый день; самого знаменитого доктора можно

беспокоить только два раза в неделю. Опять идут настойчивые разговоры о юге, Мария

наотрез отказывается от этой поездки, а приехавший отец вдруг предлагает увести ее на

Пасху в Россию; это предложение вызывает гнев Марии своей, как она выражается,

“неделикатностью”.

“При моем здоровье вести меня в Россию в феврале или марте!!! Я представляю вам

оценить это. Я еще не говорю обо всем остальном!!! Нет! Я, которая отказывалась ехать на

юг! Нет, нет, нет! Не будем больше говорить об этом”.

( запись от 15 декабря 1881 года.)

– Все кончено, все кончено, все кончено! – неоднократно восклицает Мария.

“Я думала, что Бог оставил мне живопись, и я заключилась в ней, как в священном

убежище. И теперь она отнята у меня, и я могу портить себе глаза слезами”. (Запись от 30

ноября 1881 года.)

Голос пропал, слух отнят, последняя надежда – это живопись. Ее поддерживает Жулиан, часто посещая дома, уговаривает хотя бы делать наброски. Но Жулиан уже не прежний, он

неожиданно женился на своей ученице Амелии Бори-Сорель; шестилетнее ожидание

Амелии увенчалось успехом. Муся рада за соученицу, но потеряла, как ей кажется, друга и

конфидента.

Возле нее постоянно находится верный сербский князь, Божидар Карагеоргович, его

можно было бы принять за ухажера, если бы не знать, что он совершенно другой

ориентации и у него имеется интимный друг.

К тому же она понимает, что из-за болезни она отстала от других и ее картины в

следующем году в Салоне не будет. Но ей снова хочется взять в руки кисти, как только она

начинает потихоньку выкарабкиваться из болезни, но что писать, какие сюжеты можно

найти вокруг себя, что может ее поразить в своем круге, когда ее все так угнетает. Она

завидует Бреслау, которая живет в артистической среде, другим ученицам, которые живут

в бедных, но, как ей кажется, живописных кварталах; ей не нравится собственный квартал, настолько все здесь ровно и однообразно. Она приходит даже к выводу, что

“благосостояние мешает артистическому развитию”, что, конечно, является полной

глупостью, но простительно больному, раздраженному и юному существу.

Она принимается за портрет жены Поля, Нини, который теперь находится в музее

Амстердама, и постепенно вкус к живописи возвращается.

“ ...Я все-таки хочу идти, с закрытыми глазами и протянутыми вперед руками, как человек, которого готовится поглотить бездна”. ( Запись от 21 декабря 1881 года.)

Возвращается и вкус к жизни: скоро Новый год, болезненно хочется праздника,

настоящего, роскошного, тем более, что теперь можно тратить деньги, не считая,

романовские капиталы сохранены и приумножены в банках, и никто из них не пойдет с

сумой, разоренный процессом. А тетя Надин для любимой племянницы ничего не

пожалеет.

Башкирцевы устраивают большой прием по случаю Нового года, на который

приглашаются двести пятьдесят (!) гостей. В светских новостях влиятельная газета

“Фигаро”, рассыпаясь в любезностях, описывает роскошный прием, перечисляя всех

знаменитостей и их наряды. Два знаменитых актера, братья Коклены, Бенуа-Констан и

Эрнест, разыгрывают перед публикой два водевиля, “Капиталиста” и “Мы разводимся?”, в

три часа ночи всех ждет изысканный ужин. Выиграв процесс, Надин Романова и

Башкирцевы выходят на совершенно иной уровень по тратам и на глазах превращаются в

нуворишей, или проще сказать, новых русских. Можно представить себе, сколько стоит

прием на двести пятьдесят человек или приглашение Кокленов, звезд французского

театра, старший из которых уже с двадцати двух лет был пайщиком “Комеди Франсез”.

Это все равно, что купить сейчас себе на ночь Киркорова с Пугачевой. Кстати, уже через

несколько лет Бенуа-Констан Коклен вышел из состава театрального товарищества, продав