Текст книги "Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

не предел мечтаний, есть красота более совершенная и приятная. И они с се-страми

Сапожниковыми, восхищенные как институтки, по очереди целуют портрет вели-кого

князя в губы.

Но сам Петербург ей не очень нравится. “Петербург – гадость, мостовые -

невозможные для столицы, трясет на них нестерпимо; Зимний дворец – казармы, Большой

театр – тоже; соборы роскошны, но не складны и плохо передают мысль художника”. (За-

пись от 6 августа 1876 года).

Впрочем, вспомним, нравился ли ей вообще поначалу хоть один город! Пробудь в

Петербурге подольше, может быть, мы прочитали бы еще об одном ее романе и другие, поэтические строки о северной Пальмире.

Но Москва ей нравится с первого взгляда, потому что она не похожа ни на что, прежде

виденное. “Москва – самый обширный город во всей Европе по занимаемому им

пространству; это старинный город, вымощенный большими неправильными камнями, с

неправильными улицам и: то понимаешься, то спускаешься, на каждом шагу повороты, а

по бокам – высокие, хотя и одноэтажные дома, с широкими окнами. Избыток пространства

здесь такая обыкновенная вещь, что на нее не обращают внимания и не знают, что такое

нагромождение одного этажа на другой”. (Запись от 12 августа 1876 года.)

В Москве подают телячью котлету таких размеров, что она будто целый цыпленок, а

блюдце с икрой представляет всего полпорции, которой в Италии хватило бы на четве-

рых. Дядя Степан ходит за ней по пятам и все время спрашивает, не хочет ли она поесть, что ее утомляет.

Наконец они приезжают на родину в Полтавскую губернию. Она попадает сразу же в

совершенно другую атмосферу, все ее родственники и знакомые – люди уважаемые, бо-

гатые. Отец, Константин Башкирцев, – предводитель полтавского дворянства. На станцию

приехал ее встречать брат Павел, который теперь живет с отцом, позже к ним присоеди-

нился дядя Александр Бабанин, последним ее встретил отец, примчавшийся на тройке

князя Михаила Эристова, пасынка своей сестры княгини Эристовой; с ними прибыл и

Паша Горпитченко, Мусин кузен.

“ Э. совершенный фат, страшно забавный и смешной, низко кланяющийся, в пан-талонах, втрое шире обыкновенных, и в воротничке, доходящем до ушей. Другого назы-вают

Пашей; фамилия его слишком замысловатая (Горпитченко – авт.). Это сильный и здоровый

малый, с каштановыми волосами, хорошо выбритый, с русской фигурой – широ-коплечий, искренний, серьезный, симпатичный, но мрачный или очень занятой, я еще не знаю”.

(Запись от 20 августа 1876 года.)

Все это были довольно состоятельные наследники землевладельцев. В 1900 году все они

еще были живы и в справочном суворинском издании “Вся Россия” на 1901 год указано

количество земли, которой они владели. У князя Михаила Андреевича Эристова в

Полтавской губернии был 1123 десятины земли, что в пересчете на гектары равняется

1225 гектарам. У Павла Аполлоновича Горпитченко в Харьковской губернии 1178 деся-

тин, или 1285 гектар, не считая жениного приданного в Курской губернии в 838 десятин, или 913 гектар. И, наконец, беднее всех был брат Марии Башкирцевой, Павел Константи-

нович, он имел в собственности в Полтавской губернии всего 518 десятин земли, или 564

гектара. Правда, примерно таким же количеством земли владела его мать, Мария Степа-

новна Башкирцева. Это была та земля, которая перешла бы в собственность ее дочери, Марии Башкирцевой

Отец гордится своей дочерью-красавицей, кавалеры наперебой ухаживают за ней, вскоре

появляется и основной жених, ставку на которого делают мать и тетка, Григорий (Гриц) Львович Милорадович. С ним Муся была знакома еще в детстве, к нему ее возили на

встречу в Вену в 1873 году, но поскольку из дневника эта поездка была выкинута, то здесь

они встречаются как первый раз после детства.

“Шесть лет тому назад в Одессе maman часто виделась с m-me М. (Милорадович – авт.), и

ее сын, Гриц, каждый день приходил играть с Полем и со мною, ухаживал за мной,

приносил мне конфеты, цветы, фрукты. Над нами смеялись, и Гриц говорил, что он не

женится ни на ком, кроме меня, на что один господин всякий раз отвечал: “О, о! какой

мальчик! он хочет, чтобы у него жена была министр!” (Запись от 22 августа 1876 года.) Тогда, прощаясь, они с разрешения родителей, поцеловались. Она нашла, что с тех пор

Гриц не переменился, у него тот же тусклый взгляд, тот же маленький и слегка пре-

зрительный рот, легкая глуховатость, над которой подсмеиваются окружающие, однако он

отлично одет и у него прекрасные манеры. В театральной ложе, куда она отправилась с

отцом и с целым сонмом своих ухажеров, ей удается отправить князя Мишеля за стаканом

воды, а самой перекинуться несколькими словами воспоминаний о детских годах с Гри-

цем.

– Ах, вот что означал этот стакан воды! – возмущается князь, вернувшись. – Вы моя кузина, а говорите с ним.

– Он мне друг детства, – парирует Мария, – а вы – только мимолетный франт!

В театре собираются все родственники, напротив сидит с женой дядя Александр Бабанин.

После театра ужинают в отдельной зале ресторана: Башкирцевы, Константин, Поль и

Мария, Александр Бабанин с женой Надин, кузены князь Мишель Эристов и Паша Гор-

питченко, а также Гриц Милорадович, не сводящий с нее восторженного взора. Мишель

открывает одну за другой бутылки шампанского и неизменно наливает в бокал Марии

последнюю каплю. Когда пили за здоровье Марии, руки тети Нади и дяди Александра,

супругов, скрестились при чоканье с руками Грица и Муси, молодых людей, что по при-

мете предвещало их скорую свадьбу.

Своими манерами, нарядами и веселым нравом Мария все больше и больше поко-ряет

сердце своего отца. Она и не скрывает, что ей это необходимо, ведь в ее планах уве-сти

отца за границу, помирить с матерью, восстановить полноценную семью. Не зря же она

привезла в эту глушь тридцать платьев от лучших парижских портных.

“Отца можно победить, действуя на его тщеславие”. (Запись от 23 августа 1876 го-да.) Она понимает, что в Полтаве ее отец – царь, но какое плачевное царство! В самой Полтаве

безлюдно, как в Помпее. Отец оправдывается, что после ярмарки не встретишь в городе и

собаки. Они заходят в магазин, где собираются все полтавские франты, но и там – никого.

В городском саду тоже никого. А те, кто есть вокруг нее, кто составляет ее свиту -

гиппопотамы, полтавские гиппопотамы.

Потихоньку она заводит с отцом разговоры о полтавском обществе:

– Проводить жизнь за картами... Разоряться в глуши провинции на шампанское в

трактирах! Погрязнуть, заплесневеть!.. Что бы ни было, всегда следует быть в хорошем

обществе.

Отец понимает, куда она клонит, и в свою очередь интересуется у нее, сколько мо-жет

стоить дом в Ницце, где бы можно было устраивать празднества и балы. Он тоже по-

нимает, что дочери на выданье нужна полноценная семья и прежде всего покровительство

отца. Если бы он поехал туда, то их положение в корне изменилось бы.

Это именно то, что Муся хотела от него услышать. Она знает, что могла напеть отцу

родная сестра, ее тетка, мадам Тютчева, которая тоже почти постоянно проживает в

Ницце, но родственников принципиально не принимает.

Ее отцу сорок пять лет, он молодо выглядит и она, шутя, предлагает ему быть млад-шей

сестрой и звать его Константином. Отцу это льстит, тем более что до сих пор он вра-

щается в кругу полтавской золотой молодежи.

Муся гордится, что отец все делает ради нее:

“Для человека сорока пяти лет, имеющего такой характер, он сделал серьезный шаг,

выставив любовницу, с которой жил три года, из-за девочки, которую почти не знал”.

(Неизданное, 9 сентября 1876 года.)

Постепенно между отцом и дочерью налаживаются доверительные отношения. Она

счастлива, что у нее, наконец, есть “настоящий отец, как в книгах”. Дочь хочет поехать

навестить свою старую знакомую госпожу Милорадович, мать Грица, но отец противится

этому, потому что m-me Милорадович может подумать, что Муся имеет виды на Грица.

Мария соглашается с ним, что для нее вообще в редкость. Она успокаивает его, что не со-

бирается замуж за Милорадовича, как бы этого ни хотела ее мать.

– Напрасно твоя maman считает его прекрасной партией, Милорадович – только животное, нагруженное деньгами.

Соглашаясь с ним относительно Милорадовича, она в свою очередь при каждом удобном

случае оттачивает стрелы своего красноречия на родной тетке, его сестре, мадам

Тютчевой, как на главном своем враге и враге всей ее семьи. Отец, в конце концов, при-

нимает ее сторону, что для нее принципиально:

“Я не стеснялась относительно его сестры Т.; я даже сказала отцу, что он находится под ее

влиянием, и что поэтому я не могу на него рассчитывать.

– Я! – вскричал он, – о нет! Я люблю ее меньше других сестер. Будь покойна, увидев тебя

здесь, она будет льстить тебе, как собака, и ты увидишь ее у своих ног”. (Запись от 2

сентября 1876 года.)

“Если я не одержала других побед, то одержала победу над отцом: он говорит, он ищет

моего одобрения, слушает меня со вниманием, позволяет мне говорить все что угод-но о

своей сестре Т. и соглашается со мной”. (Запись от 7 сентября 1876 года.)

Если ее побежден ее отец, известный ловелас и гуляка, то, что говорить о юнцах,

окружающих Марию. Все просят у нее фотографии, кто хочет отдать за портрет два года

своей жизни, кто обещает до гроба носить портрет в медальоне на груди. В общем, обык-

новенный, можно сказать, дежурный, романтический лепет того времени.

Всех, однако, перещеголял князь Мишель Эристов, он готов вынести двенадцать ударов

хлыстом за ее портрет в одежде капуцинов. Муся заставляет его вынести это испы-тание, обнадеженный Мишель просит у своей маман разрешения сделать предложение Марии

Башкирцевой, ведь он ей по крови вовсе не двоюродный брат. А значит, и не должно быть

запрещения от православной церкви. Княгиня Эристова, смеясь, рассказыва-ет об этом

Марии, Мишель – глуп и юн, ему всего восемнадцать лет. Замуж за него? Нет, ни за что! А

вот заставить таскать себя в кресле по большой лестнице вверх и вниз, и сно-ва вверх и

вниз, это можно.

Князь Мишель Эристов выписывает для нее кегли, крокет и микроскоп с коллекци-ей

блох. Наскучив блохами, она сажает перед собой на пол Гриц и, используя его, как

мольберт в два счета рисует карикатуру на Мишеля.

Гриц и Мишель мечтают провести зиму в Петербурге, говорят они об этом с явным

намерением завлечь ее туда. Она отделывается шуткой, которую хочется привести полно-

стью, потому что вполне может быть, мой читатель не прочитает дневник, ограничившись

этой книгой. Кроме того, этот большой отрывок свидетельствует о ее явном литературном

даровании. Напомним, что ей всего семнадцать лет, восемнадцать исполнится только в

ноябре.

“Воображаю, что вы там будете делать, – сказала я. – Хотите, я опишу вам вашу жизнь, а

вы мне скажете, правда ли это?

– Да, да!

– Прежде всего, вы меблируете квартиру самой нелепой мебелью, купленной у лож-ных

антиквариев, и украсите самыми обыкновенными картинами, выдаваемыми за ориги-

налы: ведь страсть к искусству и редкостям необходима. У вас будут лошади, кучер, кото-

рый будет позволять себе шутить с вами, вы будете советоваться с ним, и он будет вмеши-

ваться в ваши сердечные дела. Вы будете выходить с моноклем на Невский и подойдете к

группе друзей, чтобы узнать новости дня. Вы будете до слез смеяться над остротами одно-

го из этих друзей, ремесло, которого состоит в том, чтобы говорить остроумные вещи. Вы

спросите, когда бенефис Жюдик и был ли кто-нибудь у m-lle Дамы. Вы посмеетесь над

княжной Лизой, и будете восторгаться молодой графиней Софи. Вы зайдете к Борелю, где

будет непременно знакомый вам Франсуа, Батист или Дезире, который подбежит к вам с

поклонами и расскажет вам, какие ужины были, и каких не было; вы услышите от него о

последнем скандале князя Пьера и о происшествии с Констанцией. Вы проглотите с ужас-

ной гримасой рюмку чего-нибудь очень крепкого и спросите, лучше ли было приготовлено

то, что подавалось на последнем ужине князя, чем ваш ужин. И Франсуа и Дезире ответят

вам: “Князь, разве эти господа думают об этом?” Он скажет вам, что индейки выписаны из

Японии, а трюфели – из Китая. Вы бросите ему два рубля, огляды-ваясь вокруг, и сядете в

экипаж, чтобы следовать за женщинами, смело изгибаясь направо и налево и обмениваясь

замечаниями с кучером, который толст, как слон, и известен ва-шим друзьям тем, что

выпивает по три самовара чаю в день. Вы поедете в театр и, насту-пая на ноги тех, которые приехали раньше вас, и пожимая руки или, вернее, протягивая пальцы друзьям, которые говорят вам об успехах новой актрисы, вы будете лорнировать женщин с самым

дерзким видом, надеясь произвести эффект.

И как вы ошибаетесь! Как женщины видят вас насквозь!

Вы готовы будете разориться, чтобы быть у ног парижской звезды, которая, погас-нув там, приехала блистать у вас.

Вы ужинаете и засыпаете на ковре, но лакеи ресторана не оставляют вас в покое: вам

подкладывают подушку под голову и покрывают вас одеялом сверх вашего фрака,

облитого вином, и сверх вашего помятого воротничка.

Утром вы возвращаетесь домой, чтобы лечь спать, или, скорее, вас привозят домой. И

какие вы тогда бледные, некрасивые, все в морщинах! И как вы жалки сами себе!

А там, там... около тридцати пяти или сорока лет вы кончите тем, что влюбитесь в

танцовщицу и женитесь... Она будет вас бить, а вы будете играть самую жалкую роль за

кулисами, пока она танцует.

Тут меня прервали, Гриц и Мишель падают на колени и просят позволения поцело-вать

мою руку, говоря, что это баснословно и что я говорю, как книга!

– Только последнее... – сказал Гриц. – Все верно, кроме танцовщицы. Я женюсь на светской

женщине. У меня семейные наклонности: я буду счастлив, когда у меня будет свой дом, жена, толстые дети, которые кричат – я буду безумно любить их.” (Запись от 24 августа

1876 года.)

Так оно, впрочем, и случилось, как предполагал Гриц Милорадович. Каждому – свое.

Летняя жизнь барского дома неспешна. Мужчины ходят купаться на реку. Мария с

княгиней сидят на большом балконе барского дома, изнемогая от безделья и нестерпимой

жары, перемывая ушедшим косточки. Вид с балкона прелестный:

“Напротив – красный дом и разбросанные беседки, направо – гора со стоящей на ее склоне

церковью, утонувшей в зелени, дальше – фамильный склеп. И подумать, что все

принадлежит нам, что мы – полные хозяева всего этого, что все эти дома, церковь, двор, напоминающий маленький городок, все, все наше, и прислуга, почти шестьдесят человек, и все!” (Запись от 29 августа 1876 года.)

Гордость и тщеславие землевладельца, в мечты она по-прежнему заносится очень высоко, замуж – так за короля! Полтавские гиппопотамы, всякие там Горпитченко ее не

устраивают. Ее заносчивость смешит достаточно трезвого отца. Уж он-то понимает раз-

ницу даже между землевладельцами. Скоро они поедут в гости к князю Сергею Кочубею, владельцу знаменитой Диканьки, где бывали и Пушкин, и Гоголь. Этот князь Сергей Вик-

торович Кочубей был до него предводителем полтавского дворянства. Семья Кочубеев

знаменита с Петровских времен. Василий Леонтьевич Кочубей был известным обличите-

лем гетмана Мазепы, он писал Петру I доносы о его готовящемся предательстве (как близ-

кий к Мазепе человек он оказался посвящен в планы последнего отложиться от России и

передаться ее врагам), но Петр не поверил доносу и выдал Кочубея с соратником, полков-

ником Искрой, самому Мазепе, который после тяжелых пыток их обезглавил.

Кстати, деревня Диканька вместе с другими деревнями была пожалована Василию

Леонтьевичу гетманом Мазепой еще тогда, когда отношения их были безоблачны. Дочь

Кочубея, Матрена Васильевна, была любовницей Мазепы, он хотел жениться на ней, раз-

ведясь с женой. В Пушкинской “Полтаве” Матрена выступает под именем Марии, видимо, Матрена для Пушкина была не так поэтична, хотя он сам в примечаниях называет ее под-

линное имя. Пушкин в “Полтаве” предельно историчен, поэтому не следует пересказывать

Пушкина, а лучше его прочитать. Приведу только начальные строки “Песни первой”:

Богат и славен Кочубей.

Его луга необозримы;

Там табуны его коней

Пасутся вольны, нехранимы.

Кругом Полтавы хутора

Окружены его садами,

И много у него добра,

Мехов, атласа, серебра

И на виду и под замками.

Но Кочубей богат и горд

Не долгогривыми конями,

Не златом, данью крымских орд,

Не родовыми хуторами,

Прекрасной дочерью своей

Гордится старый Кочубей.

Если взять потомство по прямой линии Василия Леонтьевича, то самым знамени-тым его

потомком был князь Виктор Павлович Кочубей, приходившийся ему правнуком и

родившийся в 1768 году. При Павле I в 1798 году, то есть в тридцать лет, он был уже ви-це-

канцлером, при Александре I первым министром иностранных дел, а при Николае I -

Председателем Государственного совета и комитета министров; перед самой смертью, в

1834 году, он стал государственным канцлером. На протяжении четырех царств он зани-

мал и многие другие важные посты. При Павле I он был возведен в графское достоинство, а в 1831 году Николай I возвел его с нисходящим потомством в княжеское достоинство

Российской империи. Отличительными чертами князя были необыкновенный ум и мало-

российская уклончивость. Его единственная дочь Наталия Викторовна (1800 – 1855), вы-

шедшая замуж за графа А.Г. Строганова, по свидетельству барона М.А. Корфа, была пер-

вой лицейской любовью А.С. Пушкина.

Князь Сергей Викторович, к которому поехали с визитом Башкирцевы, был млад-шим

сыном князя Виктора Павловича Кочубея. Кочубеи были по-прежнему сказочно бо-гаты, хотя по русским нравственным традициям наследство делилось между сыновьями, а часто

и дочерьми в равных долях, что способствовало распылению состояний. Надо от-метить, что перед самой крестьянской реформой в 1859 года оба сына Виктора Павловича, Лев

Викторович и Сергей Викторович, входили в список богатейших русских помещиков,

занимая в них соответственно 45-у и 57-е место (6447 и 5548 крепостных душ), а их зять

граф Александр Григорьевич Строганов занимал в этом списке 40-е место с 6879 крепост-

ными душами.

Достаточно взять все тот же суворинский справочник, чтобы посмотреть, сколько было

земель у наследника князя, его старшего сына Виктора Сергеевича Кочубея, чтобы

почувствовать разницу в общественном положении между князьями Кочубеями и Баш-

кирцевыми. Если у наследников Константина Башкирцева была едва тысяча десятин зем-

ли, то у наследника князя более 60 тысяч десятин в девяти имениях Полтавской, Черни-

говской, Екатеринославской и Нижегородской губерний, и он занимал среди крупных

землевладельцев России 58-е место по количеству принадлежащей ему земли. При этом

надо учитывать, что земли в Полтавской и Екатеринославской губерниях были одними из

самых дорогих в России, соответственно 182, 91 рубля и 161, 32 рубля за десятину, а земля

где-нибудь в Оренбургской губернии стоила 28,51 рубля за десятину. К тому же все самые

крупные землевладельцы, возглавляющие список, имели поместья на Урале, где стои-

мость десятины земли была тоже сравнительно невысокой.

“ Мы были у князя Сергея Кочубея.

Отец оделся отлично, даже надел светлые перчатки.

Я была в белом, как на скачках в Неаполе, только шляпа была в черных перьях и такого

фасона, который в России признан образцом хорошего тона...

Имение князя в восьми верстах от Гавронцев – это знаменитая Диканька, воспетая

Пушкиным вместе с любовью Мазепы и Марии Кочубей.

По красоте сада, парка, строений Диканька может соперничать с виллами Боргезе и Дория

в Риме. Исключая неподражаемые и незаменимые развалины, Диканька, пожалуй, даже

богаче, это почти городок. Я не считаю крестьянских изб, а говорю только о доме и

службах. И это среди Малороссии! Как жаль, что даже не подозревают о существовании

этого места. Там несколько дворов, конюшен, фабрик, машин, мастерских. У князя мания

строить, фабриковать, отделывать. Но лишь войдешь в дом, всякое сходство с Италией

исчезает. Передняя убрана бедно в сравнении с остальными комнатами, и вы входите в

прекрасный барский дом; этого блеска, этого величия, этого божественного искусства, которое приводит вас в восторг в дворцах Италии, нет и следа.” (Запись от 1 октября 1876

года.)

Князь, типично русский вельможа старого времени, взяв ее под руку, ведет по дому и

показывает свою картинную галерею, статуэтки, портрет князя Василия Леонтьевича,

своего предка, которого пытал и обезглавил изменник Мазепа. Портрет этот висел на

стенке шкафа, в котором хранилась в то время его окровавленная рубашка. Впоследствии

эта рубашка хранилась в Покровской церкви села Жуки, соседнего полтавского имения

князей Кочубеев. Может быть, князь Сергей Викторович показывал ей и свой герб, рас-

сказав, что девиз этого герба: “ Elevor ubi consumor!” – возвышаюсь, когда погиб! – дан

Петром I, который возвратил Кочубеям конфискованные имения, а также пожаловал име-

ния Искры, который не имел наследников.

Двоих сыновей князя, Виктора и Василия, в то время в имении не было, и Муся с ними не

познакомилась, но, вероятно, она уже знала, что оба молодые князя пока еще не женаты.

Вот какие женихи, очень богатые и очень знатные, должны были ее заинтересо-вать. Что

впоследствии и подтвердится.

В Гавронцы доходят вести из Европы. Мария узнает, что кардинал Антонелли при смерти.

Опять возникают мысли о Пьетро, которые она, впрочем, отметает. Ей нестерпи-мо

скучно, неужели, думает она, ей предстоит до конца жизни смотреть, как мочатся ко-ровы.

Сколько можно играть на пианино для полтавских гиппопотамов!

Она едет в Черняковку, где провела все детство, чтобы разобраться с дядей Алек-сандром, который управляет не поделенным имением и выяснить все, что касается их до-ли, их

денег. Ей кажется, что дядя обманывает ее и мать. Дядя, однако, легко выдает все

документы и сверх того двадцать тысяч франков, чтобы она могла послать деньги в Ниц-

цу. Естественно, после этого отзывы ее о дяде самые восторженные. Но дядя не так прост.

Через несколько лет она напишет о нем: “продувная бестия”.

Колетт Конье на основании нескольких маловразумительных записей делает за-ключение, что отец ее питает к Марии чувства совсем не отеческие, о чем ее осторожно пытается

предупредить дядя Александр, но сама же не знает, как быть с явным противо-речием в

его словах, поскольку он же со своей супругой Надин уговаривают Марию, что-бы она

сделала все и забрала с собой в Италию Константина Башкирцева.

Вот как об этом написано в неизданной части дневника:

“Он (дядя Александр – авт.) говорит мне, что я совершаю ошибку, оставаясь в Гав-ронцах, что мое пребывание здесь только обесчестит меня, что от сестер моего отца мож-но

ожидать всего, что они способны даже подсыпать снотворного, как в романах месье

Ксавье де Монтепена, и, наконец, что Паша распространяет слухи, будто я вела себя с ним

многообещающе, и потом еще говорят, что отец ухаживает за мной, только он сказал это

по-другому”. ( Неизданное, 23 октября 1876 года,)

По-другому, это как? Волочится? Мы не знаем. И делать умозаключения на осно-вании ее

записей, пусть и очень откровенных, мы не можем, потому что в основе всех ее чувств

всегда лежит сильное преувеличение. Кроме того, я не располагаю полным текстом ее

дневниковых записей, а делать на основании вырванных из контекста отрывков какие-

либо умозаключения я не могу. Так что вопрос о том, переходил ли в своих ухаживаниях

ее отец границы приличий и был ли у него к собственной дочери сексуальный интерес, оставим нерешенным. Вполне резонно предположить, что такой интерес мог быть и у са-

мой Марии Башкирцевой к отцу: ведь не зря она предложила ему игру считать его стар-

шим братом и называть Константином.

Так или иначе, они с отцом в один прекрасный день, когда в России уже наступила зима, выпал снег, и при выездах сменили кареты на сани, собрались, наконец, за границу.

Провожал их печальный Паша, не спуская с нее влюбленных глаз. Будучи центром

внимания, она не удержалась, чтобы не сделать прилюдно выговор своей гувернантке

Амалии. Все более и более распаляясь, она отчитывала ее на языке Данте. Паша стоял в

стороне, и все смотрел на нее с печалью. Ей искренне было жаль этого милого и благо-

родного человека. Они вошли в вагон, и Паша поднялся за ними. Вокруг нее толпились

отец, дядя, брат. “Пустите меня, пустите проститься с ней”, – умолял Паша – его пропусти-

ли. Поезд тронулся, а он никак не хотел сходить на перрон, целую ей руку. Впервые, по

русскому обычаю, она даже поцеловала его в щеку. Наконец он спрыгнул и побежал ря-

дом, как верная и преданная собака. Ей было жаль его бросать. Прямая душа, золотое

сердце. Но что делать?! Такие, как он, таким, как она, никогда не были нужны.

Глава десятая

ПОЛТАВА-ВЕНА-ПАРИЖ-НИЦЦА-САН-РЕМО-РИМ-НИЦЦА

И вот, наконец, они в Париже с отцом. Муся волнуется, как пройдет его встреча с матерью.

Останавливаются в гостинице “Grand-Hotel”, находят там депешу от матери, а к вечеру

появляется и она сама с Диной. “Произошло несколько неловкостей, – замечает Муся, – но

ничего особенно тревожного”. Так в напечатанном дневнике, на деле же она записывает:

“... распущенный, сухой, бесчувственный человек перед больной, возмущенной

женщиной. Она не могла удержаться от упреков, а он видел в них только оскорбление. А я

– между ними!” (Неизданное, 18 ноября 1876 года.)

Итак, встреча супругов через несколько лет начинается с упреков. По мнению матери, отец

сорвал брак дочери с Грицем Милорадовичем. По мнению отца, это она сорвала брак

более предпочтительный, с Пашей Горпитченко. Муся между двух огней, но все-таки

пытается найти пути к примирению родителей. Начинаются совместные поездки в Оперу

на “Прекрасную Елену” и “Поля и Виргинию”, мучительные часы в дорогих, но

маленьких и неудобных, ложах французских театров.

Их ждет завтрак у мадам Музэй с депутатом Полем Гранье де Кассаньяком. Поль

предлагает им билеты на спектакль в la Chambre, так называют палату депутатов. Весь

Париж бывает на этих “спектаклях”.

Еще при парламентской монархии палата депутатов сделалась модным местом и таким

являлась на протяжении всего девятнадцатого столетия. Зал в Бурбонском дворце Версаля, где помещались сами депутаты, был окружен трибунами, куда имели доступ при монархии

принцы и принцессы крови, бывшие депутаты, члены дипломатического корпуса, члены

палаты пэров, журналисты и остальная публика, в основном, приглашенная самими

депутатами. При республике категории гостей не менялись, разве прибавилось буржуазии.

Популярность этих зрелищ в Париже была так велика, что попасть туда мог далеко не

каждый, даже из высшего общества. Депутат мог получить только один пригласительный

билет в неделю. Однако он не мог вручить свой билет даме, поскольку дама не смогла бы

присутствовать на заседании в одиночестве, так что депутаты делились друг с другом

билетами, накапливая их, чтобы иметь возможность разом пригласить нужных людей.

Дамы ездили в парламент целыми кружками, в какие-то судьбоносные моменты,

случалось, что дамы вскакивали на скамейки и размахивали зонтиками, таким образом

выражая свое возмущение или поддержку. А когда в зале появлялась какая-нибудь

знаменитая актриса, то взоры отвращались от трибуны с оратором и обращались к ней.

Естественно, как и в театре, в палате депутатов все пользовались биноклями.

Уже упоминавшаяся нами Дельфина де Жирарден, ехидничала, рассуждая о том, что же

все-таки движет дамами света, когда они едут на заседание палаты депутатов. Интерес к

политике? Желание поддержать друзей? Позлословить о врагах? Причины, как она

считает, те же, что и для поездки в Оперу или Итальянский театр – других посмотреть и

себя показать. Кстати, парламентские знаменитости были знамениты ничуть не меньше, чем театральные. Кроме литературных способностей, которыми они обладали, они

воспитывали в себе и ораторские данные. Некоторые брали у известных актеров уроки

актерского мастерства. Некоторые, напротив, достигали таких высот, что на них

специально ездили смотреть популярные актеры. А уж принадлежность к литературе до

сих пор считается обязательной чертой французского депутата. Депутат без написанного

романа вроде, как и не депутат. Кто не имеет литературных талантов, тот нанимает себе

литературного “негра” и непременно к выборам выпускает с его помощью небольшой

исторический романчик.

Огюст Барбье вспоминал слова, которые он слышал как-то на обеде от известного

политика Тьера. Тот говорил, что в начале своей карьеры допускал грубейшую ошибку и

заучивал свои речи наизусть, но от любой неожиданности он сразу мог потерять нить

своих рассуждений: “Однако стоило мне понять, что политическая речь – не что иное, как

беседа на деловые темы, и что на парламентской трибуне нужно держаться точно так же, как и в салоне, как я начал выражать свои мысли удивительно свободно. Я по-прежнему

обдумываю свои речи заранее, но уже не учу их наизусть и, главное, не ставлю перед

собой цели быть красноречивым”.

Вот как описывает один из журналистов выступление депутата:

“Делая тысячу цветистых отступлений, он ведет за собой очарованную аудиторию по

тысяче окольных путей... Депутаты забывают о том, зачем, собственно, они собрались..., но внезапно оратор останавливается, прерывает начатую фразу, возвращается назад,

словно осознав, что ради удовольствия изменил своему долгу, окликает министра, только

что внимавшего ему с разинутым ртом, ... и вот оратор уже набросился на добычу, впился

в нее зубами и швыряет клочья депутатам, депутаты же, увлеченные силой красноречия

оратора, покоренные его дерзостью, на время забывают о том, что они принадлежат к

парламентскому большинству, что они – друзья министра, и рукоплещут этому

неумолимому противнику. .”

Нашим депутатам еще далеко до французских “соловьев” девятнадцатого века, но их

можно извинить, они не изучали в советских школах риторику. А то, что сейчас

называется в младших классах риторикой, имеет к настоящей очень отдаленное

отношение.

В Версаль добираются поездом, в котором едут и сами депутаты. Поезд – это тот же салон.

Мария знакомится в салоне на колесах с депутатом от бонапартистов месье Жанвье де ля

Моттом, который ищет для своего двадцатисемилетнего сына, тоже депутата, невесту с

приданым и с умом, которая бы могла держать у себя дома политический салон. Месье де

ля Мотт делает Башкирцевой комплименты, касающиеся ее фигуры, породистости и даже

национальности, ее выбирают “как кобылу для конского завода”.

“Мне предлагают имя, положение и блестящие союзы с первыми семьями Франции, а

кроме того и самую великолепную карьеру. В обмен у меня просят мой ум и деньги. Это

коммерческая сделка, самое обычное дело, и если бы мужчина не был так отвратителен, я