Текст книги "Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Александр Александров

Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

Глава первая

МАРИЯ БАШКИРЦЕВА. СОТВОРЕНИЕ МИФА

Кто такая Мария Башкирцева? Многим это имя ни о чем не говорит, кто-то слышал про

рано умершую русскую художницу, жившую в Париже, некоторые читали ее “Дневник”,

написанный по-французски, неоднократно издававшийся в России в конце XIX– начале

XX века и недавно переизданный вновь в русском переводе.

Странно было бы писать биографию девушки, прожившей так недолго, вполне резонно

предположить, что вся ее биография в ее дневнике, ведь она вела его довольно подробно в

течение всех сознательных лет, но, к сожалению, дневник в традициях того времени издан

без указания имен, при этом сильно сокращен, убраны подробности частной жизни ее

семьи, как раз все то, что в наше время больше всего интересует читателя. Впрочем, это

замечали и современники:

“В дневнике ее указания на личную интимную обстановку редки и кратки,

и такие важные факты, как семейные отношения, оставлены, по видимому, с намерением в

темноте; ни на один из них не пролито ни малейшего мерцания света”, – писал в 1889 году

Уильям Эварт Гладстон (1809-1898), известный политический деятель и писатель, бывший

за свою долгую жизнь четыре(!) раза премьер-министром Англии. Уже сам факт, что такой

известный человек отрецензировал появление ее дневника в переводе на английский язык, говорит о чрезвычайной популярности этой книги.

Жизнь Марии Башкирцевой старательно идеализирована публикаторами и семьей, создан

миф, разрушать который мы совсем не собираемся, но кажется уже наступило время, когда

можно рассказать о ее подлинной жизни, жизни русской мадемуазель, большую часть

которой она прожила за границей, попытаться расшифровать, насколько это воз-можно, ее

дневник, поразмышлять над его страницами, как напечатанными, так и сокрытыми,

увидеть сокрытое в напечатанном, рассказать о быте того времени и вернуть имена когда-

то известные, а теперь позабытые даже во Франции, а у нас и вовсе неведомые, од-ним

словом, пользуясь выражением Гладстона, “пролить мерцание света” на интимную

обстановку и семейные отношения.

Конечно, написать биографию женщины, не оставившей особенного следа в искусстве, в

том смысле, в котором мы привыкли относиться к биографиям великих людей и

знаменитостей, невозможно. Да и прожила она слишком мало, хотя и не двадцать три, как

указано во всех посвященных ей энциклопедических статьях, а около двадцати шести. Но, безусловно, каждая человеческая жизнь ценна, и будет интересно ее проследить, тем бо-

лее некоторые литературные и художественные способности у Марии Башкирцевой все-

таки были, но только судьба не позволила им до конца развиться. Она так и осталась авто-

ром фальсифицированного дневника, который, впрочем, читает уже не одно поколение, и

автором нескольких картин, вполне эпигонского толка, притом эпигонкой она была

третьестепенных художников Салона, вроде ее учителя Родольфа Жулиана, его приятеля

Тони Робера-Флери или Жюля Бастьен-Лепажа, с которым она пережила предсмертный

платонический роман. Большинство ее картин не сохранилось, (всего было известно до

ста пятидесяти картин и этюдов, картин, в основном, незавершенных), а те, что есть, пы-

лятся в запасниках, не считая трех-четырех, находящихся в экспозициях известных музеев

в Париже, Ницце, Чикаго и Петербурге.

Недавно во Франции повторили выставку картин, бывшую в 1900 году: большая часть

известных в то время художников, попавших на эту престижную выставку, была никому

теперь неизвестна. История искусства пошла другой дорогой, не будем здесь ре-шать, правильной или неправильной, во всяком случае, не той, которой пыталась идти Мария

Башкирцева; ее дорога, как и дорога ее учителей, была дорогой в тупик. Кем бы она стала, если бы не бросила живопись вообще, удачно выйдя замуж, к чему она всегда стремилась, ясно показывает судьба ее соперницы по Академии Жулиана, бывшей всего на два года ее

старше, Луизы-Катрин Бреслау. Неоднократная участница Салона, полу-чавшая там

награды, она стала известной французской художницей академического на-правления и в

XX веке, еще при своей жизни (она умерла в 1927 году), была благополуч-но забыта даже

своими соотечественниками, хотя несколько ее картин хранятся в музеях мира. Такова бы

была судьба и Марии Башкирцевой, проживи она дольше. Имя Марии Башкирцевой

сохранил для нас ее дневник, иначе о ней сейчас бы никто и не вспомнил.

“Дневник” Марии Башкирцевой, которым зачитывались несколько поколений французов и

русских, если точнее сказать, француженок и русских женщин и девушек, на первый

взгляд, почти никаких реальных сведений о ее жизни не дает. Если основываться на ее

дневнике, в том виде, в котором он издан, жизнь ее крайне бедна событиями, хотя и богата

передвижениями в пространстве. Она сама писала в дневнике, в той его части, ко-торая до

сих пор неиздана: “Неужели я так и проведу свою жизнь в мечтах о чем-то не-

обыкновенном? Я придумываю события!” (Неизданная запись от 28 июня 1883 года).

Придумывают события тогда, когда их нет в реальной жизни. Но все-таки с ее сто-роны

эта фраза – рисовка, поза, кокетство; события были, жизнь ее полна ими, но когда дневник

сокращали, убрали из него всю живую жизнь, зашифровали оставшихся дейст-вующих

лиц, вот и стало казаться, что событий действительно нет.

Приступая к этой книге, я спрашиваю себя: “Зачем мне писать о Башкирцевой, если

особенной любви к этой экзальтированной русской мадемуазель я не испытываю, если ее

болезненное желание славы и только славы любым способом мне антипатично?”

“Слава, популярность, известность повсюду – вот мои грезы, мои мечты”.

(Запись 1873 года). С этого начинается и этим заканчивается ее дневник.

“Придет день, когда по всей земле мое имя прогремит подобно удару грома”.

(Запись от 23 января 1874 года).

“ В двадцать два года я буду знаменитостью или умру”.

(Запись от 13 апреля 1878 года).

На следующий день:

“Если бы я взялась за рисование в пятнадцать лет, я была бы уже известна! Пони-маете ли

вы меня?”

“О, стать знаменитостью!

Когда я представляю себе в воображении, что я знаменита, – это точно какая-то молния, точно электрический ток; я невольно вскакиваю и принимаюсь ходить по комна-те”.

(Запись от 8 ноября 1883 года).

“Уже два часа. Новый год уже наступил, и ровно в полночь, с часами в руках, я произношу

свое пожелание, заключенное в одном-единственном слове – слове прекрас-ном, звучном, великолепном, опьянительном:

– Славы!”

(Запись от 31 декабря 1883 года).

Цитировать можно до бесконечности, но становится скучно. Лейтмотив ее дневни-ка:

“Желаю славы! И только славы!” На первых страницах почти всех рукописных тетра-дей

ее дневника так и написано: “Желаю славы!” Желаю славы и все тут, а если слава не

приходит, то наступает апатия, моменты неверия в себя, желание расстаться с жизнью.

А что делать с анонимками, которыми она забрасывала своих жертв, (а как еще можно

назвать тех, которых она наметила себе в мужья или душеприказчики), и которые порой

вызывают сомнения в ее чистоплотности? Особенно, если знать о нечистоплотно-сти ее

ближайших родственников.

А постоянная ложь с возрастом, отмеченная на страницах дневника и скрытая: го-ды она

себе, как старая дева, скостила и ушла из жизни на два года моложе, чем была на самом

деле?

Почему все же кривая судьбы выводит меня на эту книгу и я, повинуясь ей, не могу

отказаться?

Есть простое, первое объяснение: когда-то мне заказали сценарий многосерийной

кинокартины о Марии Башкирцевой и, изучив множество материалов, я его написал. Сце-

нарий существует, он живет своей жизнью и, может быть, когда-нибудь произойдет вто-

рое его рождение – он станет кинокартиной.

Книгу мне заказал издатель И.В. Захаров, узнав про сценарий и правильно рассу-див, что

ежели кто и знает в этой стране хоть что-то про Марию Башкирцеву, так это я. Я

опрометчиво согласился, но книга была нужна документальная, и это потребовало боль-

ших изысканий, чем кинематографическая версия ее жизни.

Одна моя знакомая, узнав, что я собираюсь писать о Марии Башкирцевой, с удив-лением

воскликнула:

– Зачем тебе эта графоманка?

И, действительно, зачем? И графоманка ли она, как многим кажется? На чем зиж-дется ее

больное непомерное тщеславие, которое отмечали ее современники и которое выливается

на вас буквально с каждой страницы ее тетрадей? Может ли одно тщеславие оставить след

в душах и памяти потомков? В случае с Марией Башкирцевой, наверное, можно сказать, что это была правильно выстроенная судьба, она сама, ее родные, ее изда-тели, наконец, сам Господь Бог, как современные пиарщики, постарались, чтобы перед нами случилась

законченная, наполненная чаяниями и страданиями, душевной и физиче-ской болью,

человеческая жизнь, вызывающая предельное сочувствие в чувствительных душах и

покуда такие не переведутся на земле, всегда будущая такое сочувствие вызывать.

Почему одним Башкирцева нравится, а другим – нет? Одни восторгаются ею, а дру-гие

также резко не принимают? Есть тут какая-то загадка.

В юности я бредил стихами Велимира Хлебникова; судьба оборванного нищего гения,

носившего свои стихи и цифровые выкладки событий мировой истории в рваной

наволочке, волновала юношеское сознание. Человек, пытавшийся изменить язык, изо-

брести совершенно новый, называвший себя Председателем Земшара и уж, конечно, счи-

тавший себя гением, чувствовал свою близость с Башкирцевой. Именно в его письме я

впервые случайно наткнулся на имя Марии Башкирцевой, к тому времени совершенно

забытой в нашей стране. В 1915 году он жил в родной Астрахани и, по словам очевидцев, работал над биографией Пушкина и “Дневником” Марии Башкирцевой. Он писал М.В.

Матюшину “Изучаю еще “Дневник Марии Башкирцевой”. Он дает ключи к пониманию

снов”.

Какие ключи, и каких снов, Хлебников не объяснил. Если исходить из того, что наша

жизнь – это сон, и неизвестно еще чей, то интимные дневники – безусловно, ключи к

пониманию снов. Теперь, найдя эти строки Хлебникова в книге, я почему-то вспомнил

китайского философа Чжуан Чжоу, жившего более двух тысяч лет назад. “Однажды Чжу-

ан Чжоу приснилось, что он бабочка, счастливая бабочка, которая радуется, что достигла

исполнения желаний, и которая не знает, что она Чжуан Чжоу. Внезапно он проснулся и

тогда с испугом увидел, что он Чжуан Чжоу. Неизвестно, Чжуан Чжоу снилось, что он ба-

бочка, или же бабочке снилось, что она Чжуан Чжоу. А ведь между Чжуан Чжоу и бабоч-

кой, несомненно, существует различие. Это называется превращением вещей”.

И вот тут в силу вступает второй фактор, вторая причина, почему я все-таки взялся

написать эту книгу. Наверное, все в этой жизни предопределено. Может быть, еще в юно-

сти, когда я бредил Хлебниковым, мне приснилось, что я, как и он, работаю над биогра-

фией Пушкина и “Дневником” Башкирцевой. И вот в своей жизни, или во сне, кто знает, я

дожил до начала того самого сна, приснившегося мне в юности и ставшего теперь реаль-

ностью. В самом конце того же века, что и Хлебников в начале, я работаю над биографи-

ей Пушкина и пишу книгу о Марии Башкирцевой. А ведь между мной и Хлебниковым,

безусловно, существует различие, как между бабочкой и Чжуан Чжоу, но, видимо, это и

называется превращением вещей. А может быть, друзья мои, это случайное совпадение?

Или одна из математических выкладок сумасшедшего Велимира, которыми он объяснял

ход мировой истории? Просто ход мировой истории, возвращение к одному и тому же

сюжету, вечная спираль? Так или иначе, в этой перекличке что-то заложено, и мудрец

должен следовать предначертанным путем.

Первое, что ясно как Божий день: если дневник никаких сведений о частной жизни почти

не дает, то, во всяком случае, он что-то скрывает. Хлебникова волновала ее духов-ная

жизнь, меня волнует частная. Чтобы знать о духовной – читайте дневник. С моей точ-ки

зрения, духовная жизнь – ложь. Зачастую осознанная, порой неосознанная. Во всяком

случае, когда ее пытаются перевести в словесный ряд. Помните у поэта, “мысль изречен-

ная есть ложь”? Но то, что она ложь, совсем не означает, что ее надо отбросить. Просто ее

надо соотнести с частной жизнью, точно выверить это соотношение, тогда получится бо-

лее или менее реальная картина. А чтобы узнать о частной жизни, надо этот дневник, эту

песню сердца, расшифровать, подобрать к нему ключи. Тем более что родственники и

публикаторы дневников сделали все, чтобы правду от нас скрыть.

Ее духовная жизнь мне ясна, она проста как табуретка, главное орудие в руках Ма-рии

Башкирцевой – восклицательный знак, она восторженна как институтка. Меня не при-

водит в волнение даже самая известная ее мысль, которую в начале XX века печатали на

открытых письмах с ее портретом: “Искусство возвышает душу даже самых скромных из

своих служителей, так что всякий имеет в себе нечто особенное сравнительно с людьми, не принадлежащими к этому высокому братству”. Себя она скромным служителем не счи-

тала, хотя порой и сомневалась в своем таланте. Вероятно, меня просто перестало волно-

вать все, что принадлежит к сфере юношеского сознания и к теме исключительности и

избранности художника. Знаменитая, тысячу раз процитированная мысль А.С. Пушкина

из письма к князю П.А. Вяземскому меня тоже не волнует: “Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что из подлости своей радуется унижению высокого, слабостям мо-

гущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как

мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе”. Да не иначе, также, вот в

чем дело. В частной жизни нет никакой особенной загадки художника, если дело не каса-

ется клинических проявлений душевных болезней, часто поражающих творческие натуры.

Сам же Александр Сергеевич Пушкин писал:

– Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

Хлебников писал в “Свояси”:

“Заклинаю художников будущего вести точные дневники своего духа: смотреть на себя как

на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа. В этой области у

человечества есть лишь дневник Марии Башкирцевой – и больше ничего. Эта духовная

нищета знаний о небе внутреннем – самая яркая черная Фраунгоферова черта современно-

го человечества”

Мысль безумного Велимира чрезмерно затемнена. Сознание юношеское зачастую склонно

к шизофрении. Что это за черная Фраунгоферова черта современного человечест-ва, точно

не удается выяснить ни с одним словарем. Известно только, что Иосиф Фраун-гофер -

знаменитый оптик 19 столетия, которому был поставлен даже памятник в Мюн-хене.

Скорее всего, это Фраунгоферова линия, которая дает подробный рисунок солнечно-го

спектра и указывает на пользование этими линиями при определении показателей пре-

ломления оптических средин. Значит, это просто красивый, как Велимиру кажется, поэти-

ческий образ!

Что же открывает нам дневник Марии Башкирцевой и что скрывает он от нас?

Хлебников был не одинок в своем восхищении ею. Марина Цветаева примерно в ту же

пору, по воспоминаниям ее сестры, Анастасии Ивановны, боготворила Башкирцеву.

“В ту весну мы встретили в гостях художника Леви, и эта встреча нас взволновала: он знал

– говорил с ней, в Париже – Марию Башкирцеву! Как мы расспрашивали его! Как жадно

слушали его рассказ! (Заметьте, те же восклицательные знаки, что и у Башкирце-вой, только теперь уже у Анастасии Ивановны, дамы преклонных лет. Впрочем, обе сест-ры

Цветаевы были восторженны как институтки – авт.) Вот что я помню, кроме (кажется, иронического) упоминания о ее неудачной переписке с Гюи де Мопассаном: “Мария Баш-

кирцева, несомненно, страдала слуховыми галлюцинациями. Помню такой случай: мы

сидели, беседовали. Внезапно Мария настораживается, теряет нить беседы (прислушива-

ется): звонок! Мы уверяем ее, что никакого звонка не было. Спорит, уверена в обратном.

Так бывало не раз. Спала на очень узкой железной кровати в своей мастерской. Знала гре-

ческий. Читала в подлиннике Платона. Была очень красива”.

Леви, уже пожилой, скорее полный, чем худой, русый, с небольшой остроконечной

бородкой, казался нам почти дорог, отражая свет виденной им Башкирцевой. Мы уходили

домой, будто рукой ее коснувшись, не сразу вошли в свою жизнь.

Сказала ли я, что Марина стала переписываться с матерью Марии, что та прислала

Марине несколько фотографий дочери? От нее Марина узнала, что дневников Марии бы-

ло много, но что напечатаны они будут через десять лет после ее, матери, смерти. Меша-ло

изданию нежелание семьи вскрывать их семейные отношения. Об этих дневниках не

слышно. Погибли они в огне войны? Как бесконечно жаль...”

Дневники не погибли. О них просто забыли. И все эти годы восемьдесят четыре тетради и

записные книжки лежали в Национальной библиотеке Франции. Естественно, об этом

ничего не знали в нашей стране. Но об этом позже.

Тогда же Марина Цветаева посвятила свою первую книгу стихов светлой памяти Марии

Башкирцевой.

Дневники Башкирцевой были одной из первых ласточек в этом жанре и чтобы по-нять,

чем они стали для своего времени, надо попытаться заглянуть в него. Шел 1887 год.

Одновременно выходят первые публикации дневниковых записей Эдмона и Жюля Гонку-

ров.

В газете “Тан” от в 20 марта 1887 года Анатоль Франс пишет, воспользовавшись выходом

гонкуровских дневников: “Людей, говорящих о себе, принято стыдить. Между тем никто

лучше них об этом предмете не расскажет». Наряду с франсовским панегири-ком

дневникам и автобиографии, Фердинан Брюнетьер, французский историк литературы,

выступает со статьей “Литература самоизлияний”. Для него автобиография – жанр плебса

(как тут не вспомнить Пушкина с его знаменитым письмом Вяземскому), женщин, мало-

леток, недоносков, короче, низкий жанр. Он с презрением говорит о “захудалой” худож-

нице Марии Башкирцевой. В его словах читается страх перед демократизацией, которая

неизбежно наступает, прет и давит на эстетов.

Но страх вызывают и сами эстеты, каковы были братья Гонкуры. Эстеты вдруг ока-

зываются тоже демократичны. С 1887 года, одновременно с дневником Башкирцевой, Эд-

мон Гонкур начинает публикацию своего дневника, поддавшись уговорам Альфонса Доде

и его супруги. Эта публикация вызывает один скандал за другим. Многим было неприятно

вспомнить, о чем они говорили и что делали много лет назад. Таково отношение к любым

запискам до сих пор. Очень часто они вызывают скандалы, а теперь, и судебные процес-

сы. Впрочем, во Франции судебные процессы не были редкостью уже в конце 19 века.

Поэтому стоит заметить, что Эдмон Гонкур публиковал только избранные страницы сво-

его дневника, завещая опубликовать дневник полностью только через двадцать лет после

своей смерти.

Двадцать лет прошло к 1918 году, в это время шла мировая война. Было не до дневников, к

ним вернулись лишь в 1923 году; специальная комиссии рассмотрела воз-можность

напечатания и разрешила Национальной библиотеке... не передавать рукописи в печать.

Только в 1956 году “Дневник” Гонкуров был полностью издан в княжестве Мона-ко, а не

во Франции, да и то некоторые имена в нем до сих заменены буквами, а ряд дета-лей

опущен.

Дневник же Башкирцевой так и остался “слепым”. Сплошь и рядом в так называе-мых

комментариях издания “Молодой гвардии” 1990 года читаешь; “Неустановленное лицо”. К

слову сказать, что молодогвардейское издание подверглось по сравнению с доре-

волюционным таким сокращениям, которые делают образ Марии Башкирцевой еще более

бесплотным, идеализированным до сахаристости. Но это к слову. Из всего свода имен, сокрытых в дневнике, для русского читателя фактически установлен только один человек, Пьетро Антонелли, да и то потому, что был племянником кардинала Антонелли, статс-

секретаря Папы Пия IX, а фамилия самого кардинала незашифрованной нет-нет и проска-

кивает в напечатанном дневнике, так что догадаться не трудно. Да в захаровском издании

есть сноска про герцога Гамильтона. Небогато для такого объемистого дневника и целой

жизни!

Пришло время и для русского читателя кое-что рассказать из подлинной жизни

мадемуазель Башкирцевой, тем более что мифы вокруг нее начинаются просто с даты ее

рождения, ей списано два года. Во всех справочниках и энциклопедиях она с легкой руки

ее матери пишется как рожденная в 1860 году, тогда как на самом деле она родилась в 1858

году. Почему ей убавили годы? Причин, на мой взгляд, несколько, но главная в том, что

чем в более раннем возрасте она умерла, тем трагичней и поэтичней выглядит судьба этого

чудо-ребенка, тем значительней кажется ее рано развившийся талант. Газеты того времени, с легкой подачи ее родственников, продолжали писать, что ей всего девятна-дцать, когда

ей уже было двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять... Вот такой не-сложный

пиаровский ход!

Не думайте, что я тщу себя надеждой, что после моей книги у нас в стране, хотя бы дата

рождения Марии Башкирцевой в энциклопедиях будет исправлена. Такой надежды у меня

нет. Столетний миф невозможно победить. В правде никто никогда не был заинтере-сован.

Кроме того, никому до Башкирцевой нет никакого дела. Для чего же я этим зани-маюсь? А

просто из любви к точности и правде, или, если хотите, это “прихоть библио-фила”, любителя рыться в книгах, выискивая в них до сих пор неведомое, и наслаждаться уже

этим одним.

Глава вторая

СЕМЬЯ. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

С даты рождения Марии начинается путаница или, вернее, сотворение мифа о юном

гении.

Французская исследовательница Колетт Конье, единственная, у которой хватило простого

любопытства взять в руки дневники Марии Башкирцевой в Национальной библиотеке, то

есть обратиться к первоисточникам, а не к фальсифицированным изданиям дневника,

утверждает, что она родилась не 11 ноября 1860 года, как пишут во всех изданиях

“Дневника”, а 12 ноября по старому стилю 1858-го года в селе Гавронцы под Полтавой

или 24 ноября нового стиля, принятого в Европе. Кто дал в предисловии неверную дату

рождения, сама Мария Башкирцева или ее мать с издателем, так и останется

невыясненным. В предисловии к “Дневнику” сама Башкирцева якобы пишет: “Итак,

предположите, что я знаменита, и начнем. Я родилась 11 ноября 1860 года”. Мне, в общем, понят-но, зачем надо было уменьшить ей два года, но не понятна разница в один день.

Думаю, что это связано с тем, что в начале XX века разница между старым и новым

стилем уже составляла не 12, а 13 дней, и ее день рождения исчислили, отняв 13 дней от

24 числа ноября месяца нового стиля. Такое не раз случалось и продолжает случаться в

нашей историографии, не говоря уж о бытовом уровне. Перемещаясь из России за

границу, даже в пределах одного века такие образованные люди, как Л.Н. Толстой или

А.И. Герцен путались в датировке своих писем и дневников, а, перемещаясь из века в век, такой точный наблюдатель и классификатор времени, король примечаний и подсчетов, с

легкостью исчислявший точную дату бала в Мэнсфилд-парке в одноименном романе

Джейн Остин, как Владимир Набоков, в “Других берегах” путался в дате рождения своего

отца, и даже ученый классик марксизма-ленинизма Фридрих Энгельс в одной из своих

работ дату манифеста об освобождении крестьян, 19 февраля старого стиля, перенес на 15

марта нового стиля, дважды прибавив по 12 дней. В дальнейшем читатель убедится, что у

публикаторов были сильные пробелы в образовании, ну не Львы они были Толстые, прямо

скажем, и не Набоковы, когда принимались за свою фальсификацию. В неизданном

отрывке дневника сама Мария пишет: “Я родилась 12 ноября, но должна была родиться

только 12 января, поэтому мой возраст следует считать от 12 января по старому стилю”.

(Неизданная запись от 12 января 1877 года. Здесь и далее цитаты из неизданной части

дневника будут даваться из книги о Марии Башкирцевой Колетт Конье. См. раздел

“Библиография”).

Думаю, что свидетельство самого героя в данном случае точнее всех остальных. Кроме

всего прочего, Мария Башкирцева по образованию была выше всего своего окружения, ей

можно верить.

Долгое время сама Мария считала, что родилась недоношенной и лишь случайно узнала, что родилась через семь месяцев после свадьбы вполне доношенным ребенком, думается, это случилось в один из семейных скандалов, когда она узнала и про венерическую

болезнь отца до свадьбы и про прочие “прелести” совместной жизни родителей. Чтобы

скрыть факт ее преждевременного рождения, “официальный” день рождения праздновался

всегда на два месяца позже фактического, как мы уже знаем, 12 января по старому стилю.

Когда же произошла подмена года рождения теперь определить трудно, но мне думается, это происходило постепенно. Стареющая дева Мария Башкирцева все время уменьшала

себе возраст. Ведь по тем временам девушка в двадцать пять лет была уже старой девой, засидевшей в девках. Старались и ее друзья. Когда надо было приукрасить легенду о ней, создаваемую при жизни, они еще более приуменьшали ее возраст, о чем она неоднократно

пишет.

Когда после ее смерти взялись за издание ее дневника, еще слишком была жива память

всех ее окружающих, что она умерла в двадцать три года, немного не дожив до двадцати

четырех. Эта цифра была у всех на слуху, о ней постоянно писали в журналах и газетах, поэтому нельзя было разрушать легенду. И ее мать, Мария Степановна Башкирцева, пошла

на сознательную фальсификацию, ведь дневник вышел в свет всего через три года после

ее смерти.

Кроме того, ее дневник теперь начинается якобы с двенадцатилетнего возраста (что особо

подчеркивается издателями), сразу представляя нам вполне зрелого ребенка, и в то же

время придавая непринужденно-детский характер ее первому роману с неким герцогом Г., как он обозначается во всех изданиях дневника. Впрочем, на западе этот Г. давно ни для

кого не является секретом. Это герцог Гамильтон, родовитый богатый англичанин.

Полностью его титул звучал: “герцог Гамильтон энд Брэндон”. Не знаю, правда, точно, какой это был по счету герцог Гамильтон энд Брэндон, 11-й или 12-й, их там размножают

под номерами. (Дорис Ленгли Мо написала роман “Мария и герцог Г.”, выпущенный в

Лондоне в 1966 году, но не переводившийся даже на французский язык. С ним автор не

ознакомлен). С точки зрения приличий того времени, влюбленность в герцога двенадцати-

тринадцатилетней девочки, носящей короткие юбочки и платья, одно дело, и совсем

другое, если за герцогом, взрослым мужчиной, бегает четырнадцати-пятнадцатилетняя

особа.

Конечно, если внимательно читать дневник и знать ее истинный год рождения, то

торчащие хвосты произведенной операции все время вылезают. Например, Мария

Башкирцева обижается на родных, которые дразнят ее, что ей уже двадцать пять. Глупо

думать, что мать прибавляет ей возраст, просто она напоминает ей истинное положение

вещей.

Что же касается места рождения, то во всех изданиях дневника и энциклопедиях

называется село Гавронцы под Полтавой, а в последнем русском захаровском издании

дневника, оно превратилось в село Гайворонцы. Судя по всему село, имело и то, и другое

название, в первом случае от слова “гава”, что по-украински значит ворона, а во втором

“Гайворон”, по-украински – ворон.

Первые годы своей жизни она и провела в этих Гавронцах под Полтавой, а еще можно

сказать близ Диканьки, вспоминая Гоголя, ибо село находилось всего в восьми верстах от

знаменитой Диканьки, имения богатого и знатного Кочубея.

Описание мест вокруг Диканьки оставил нам Николай Васильевич Гоголь:

“Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно-жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное, и голубой, неизмеримый океан, сладострастным

куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и

сжимая прекрасную в воздушных обьятиях своих! На нем ни облака. В поле ни речи. Всё

как-будто умерло; вверху только, в небесной глубине дрожит жаворонок, и серебряные

песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или

звонкий голос перепела отдается в степи. Лениво и бездумно, будто гуляющие без цели, стоят подоблачные дубы, и ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые

живописные массы листьев, накидывая на другие темную, как ночь, тень, по которой

только при сильном ветре прыщет золото. Изумруды, топазы, яхонты эфирных насе-комых

сыплются над пестрыми огородами, осеняемыми статными подсолнечниками. Серые стога

сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости.

Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш; небо, его

чистое зеркало – река в зеленых, гордо поднятых рамах... как полно сладострастия и неги

малороссийское лето!”

Это те самые места, где провела первые двенадцать лет своей жизни Мария Башкирцева, не могли все эти картины навсегда не запечатлеться в ее сердце. Почти три года она жила в

отцовском имении, в восьми верстах от Диканьки, остальное время в имении деда по

материнской линии, Черняковке, как пишется в изданиях дневника, но, скорее всего в

Черняховке, после того, как родители разъехались.

Отец Марии Башкирцевой, Константин Башкирцев, был сыном Павла Григорьевича

Башкирцева, столбового дворянина, генерала Крымской войны, человека, как пишет сама

Мария Башкирцева “храброго, сурового, жесткого и даже жестокого”. Всего детей у него

было пятеро, один сын и четверо сестер, теток Марии. С некоторыми из них, например, княгиней Эристовой, мы еще встретимся.

Мать ее, Мария Степановна, урожденная Бабанина, вышла замуж двадцати одного года по

любви, отвергнув несколько выгодных партий. Впрочем, и Константин Башкирцев был

хорошей партией.

Дед Башкирцевой со стороны матери похвалялся, что их род происходит от татар времен

еще первого нашествия. Мария Башкирцева по недостатку образования иронизи-рует над

этим, а напрасно, фамилия ее предков со стороны матери действительно татарского

происхождения, происходит от тюркского слова baba “отец, дед” – уважительное

обращение к почтенному человеку, к старику, встречающееся во многих тюркских языках.

Он был современником Пушкина и Лермонтова, воевал на Кавказе, был поклонником

Байрона, сам писал стихи. “Еще очень молодым, – пишет Башкирцева в предисловии, – он

женился на m-lle Жюли Корнелиус, кроткой и хорошенькой девушке, пятнадцати лет. У

них было девять человек детей”. Так что Мария Башкирцева была на четверть

француженкой и большую часть жизни провела, как можно сказать, на исторической

родине.

Такое количество близких кровных родственников создаст клубок сложных, порой