Текст книги "Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Дальше следует признание, рассчитанное уж не как на “старого латинского буквоеда”, а

явно подразумевающего все-таки симпатичную собеседницу, но доверительно, как своему

парню. Это следующий шаг в его наступлении – сделать ее соучастницей.

“ По правде говоря, я предпочитаю всем искусствам красивую женщину.

А хороший обед, настоящий обед, изысканный обед я ставлю почти на ту же ступень, что

и красивую женщину”.

Здесь нет никакой позы, рисовки, это совершенная правда, но смотрится, как изысканная

поза. Ведь не может же человек, тонкий писатель быть столь циничным. Может. И

призывает свою корреспондентку быть такой же раскрепощенной. Раскройтесь, милая, я

жду! Раскройтесь и перейдем к делу. Ведь вы же этого хотите?!

Есть сведения, что он именно так и думал. Арман Лану в своей книге о Мопассане

приводит свидетельство одного, как он говорит, достойного доверия свидетеля, Бода де

Морселе, секретаря редакции одной из газет, в которой сотрудничал Мопассан.

“Однажды, – рассказывал Бод, – выходя из почтового бюро, я встретил Мопассана.

– Я страшно зол, – сказал Ги. – Мадемуазель Башкирцева пишет мне письмо за письмом

“до востребования” и заставляет ходить за ними на почту. Но с меня хватит. Я с ней

незнаком. Чего она от меня хочет? Может быть, она мечтает о любовной встрече? Так

пусть изволит сказать об этом!”

Лану считал, что незнакомка недолго оставалась незнакомкой. Значит, Мопассан просто

поддерживал игру, завлекая рыбку в свои сети.

В дневнике, изданном у нас, нет никаких упоминаний про переписку с писателем. Однако

во французском издании 1901 года они есть.

“Осталась дома, чтобы ответить незнакомцу. (Хорошенькое дело, она или публикаторы

называют Ги де Мопассана незнакомцем – авт.) Собственно говоря, я для него незнакомка.

Он мне уже трижды ответил. Он не Бальзак, которого боготворишь за все. Теперь я

сожалею, что обратилась не к Золя, а к его адъютанту, талантливому и даже очень. Среди

молодых он мне понравился больше всех. Однажды я проснулась, ощущая потребность,

чтобы какой-нибудь знаток оценил по достоинству, как красиво я умею писать: я подумала

и выбрала его”. (Запись от 15 апреля 1884 года.)

Со своего четвертого письма Мария Башкирцева перевоплощается в Савантена Жозефа.

Несмотря на то, что она оскорблена письмом Мопассана, она все-таки решается ему

отвечать. Только теперь на ней две маски, незнакомки и старого латинского буквоеда, что

позволяет ей начать говорить вещи, совершенно неприличные для девушки того времени.

Она высоко держит планку пошлости, поднятую Мопассаном и сдаваться не собирается.

Обозвав его в первых строках письма “несчастным золяистом”, то есть последователем

Золя, она приступает к делу и обещает больше его не мистифицировать и ничего от него

не скрывать. Ниже следует цитата из ее четвертого письма от имени Савантена Жозефа, выделенные курсивом слова которой ранее в течении многих лет не печатались и, как я

уже говорил, были восстановлены по подлинникам писем Колетт Конье:

“Я воспользовался, милостивый государь, досугом страстной недели, чтобы вновь

перечитать полное собрание ваших сочинений... Вы, конечно, большой весельчак. Я

никогда не читал вас целиком и подряд, впечатление поэтому, можно сказать, свежее, и оно

таково, что вы чересчур злоупотребляете описанием этих... этого... этого акта, благодаря

которому еще существует мир. Не знаю, какому богу я поклоняюсь, но вы безусловно

поклоняетесь тому. . тому странному символу, который чтили в древнем Египте”.

( Фаллосу, для недогадливых – авт.)

Ничего себе девственница, или как писали о ней, “взволнованная девственница, уснувшая

вечным сном”. Взволнованная, но чем?

“Что касается меня, а я вовсе не отличаюсь стыдливостью, и читал самые

предосудительные сочинения, меня смущает, да, сударь, смущает ваше тяготение к этому

грубому акту, которое г. Александр Дюма-сын называет любовью”.

“Вы переходите на вольности, – запоздало восклицает она, сама с легкостью вступив на

этот путь, – а мое звание классного наставника запрещает мне следовать за вами по этому

опасному пути”.

Поздно, слишком много она себе позволила, теперь и у него руки развязаны. Напрасно она

пытается взять спокойный тон разговора, советует ему посмотреть выставку Бастьен-

Лепажа на улице Сэз, под конец своего столь откровенного письма она вновь не

удерживается и желает ему “развивать мышцы, о которых не принято писать, и

верблюжью подушку”. Верблюжья подушка требует пояснения: считалось, что верблюжья

шерсть повышает потенцию, а подушки подкладывались женщинами по различные части

тела (например, под бедра), чтобы принимать удобные и соблазнительные позы при

соитии. Это обсуждалось в книгах, из которых парижанки черпали практические советы.

Видимо, Башкирцева не раз пролистывала “Жизнь парижанок” или другую подобную

литературу, не зря разговор ее так фриволен и вертится вокруг фаллоса Ги де Мопассана.

Что ж, собеседника она выбрала достойного. Ни что так не заботило его, как собственный

фаллос:

“... он возбуждался по собственному желанию, – писал Эдмон де Гонкур, – он заключал

пари, что за несколько мгновений, стоя лицом к стене, он повернется с возбужденным

членом, и выигрывал это пари”.

Он на глазах у знакомых до десяти раз овладевал проститутками, переходя от одной к

другой. Не зря он был похож на быка, на быка, покрывающего целое стадо коров. Теперь

он чувствует, что перед ним телка, и он жаждет покрыть ее, он раздувает ноздри и

топорщит нафабренный ус, переходя к решительной атаке. Мышцы, о которых не принято

писать, ему развивать не нужно, они в постоянной готовности. Достаточно нескольких

мгновений, чтобы они вступили в дело.

Он выбрал самый рискованный способ достижения своей цели, он решил оскорбить ее,

привести в смятение и, таким образом, или разом покончить с вялотекущим процессом

соблазнения, или перевести его в острую стадию. Для начала он переходит на “ты”,

отбросив все условности.

“Знаешь ли, для школьного учителя, которому доверено воспитание невинных душ, ты

говоришь мне не особенно скромные вещи! Как? Ты ни чуточки не стыдлив? Ни в выборе

книг для чтения, ни в своих словах, ни в своих поступках, да? – восклицает он с надеждой.

– Я это предчувствовал”.

Далее следует кусок полностью исключенный из всех прежних публикаций писем

Мопассана:

« Тогда, если хочешь, порекомендую тебе несколько славных местечек.

На улице Жубер, 4, есть редчайший экземпляр, очаровательное чудовище, которое я

открыл прошлым летом в Клермон-Ферране.

Ты можешь пойти также на улицу Кольбер: там просто и хорошо. На улице Мулен: дорого

и посредственно. Улица Тэбу: даже не заслуживает упоминания. Улица Фейдо: заурядная

добропорядочность. Улица д’Амбуаз: дом ... в упадке. Не ищи чего-либо оригинального.

Ничего особенного тут сейчас нет. Говорю тебе, как знаток, ибо вчера вернулся из Канн, где вечером, перед отъездом, обошел все эти уголки».

Пресыщенный, скучающий, по его словам, без передышки, без отдыха и без надежды,

потому что давно ничего не хочет и не ждет от жизни, он готов прервать переписку, потому что и она ему начинает надоедать, ибо перестала забавлять и не обещает ничего

приятного в будущем.

Он принимает позу гордого одиночества и удаляется из Парижа, куда он приезжал не без

надежды на встречу с ней. На всякий случай, он сообщает ей свой точный возраст, чтобы

она могла примерить его к своему: “Я родился 5 августа 1850 года, то есть мне нет еще 34

лет”. Как ей нет еще и 26-ти. Восемь лет разницы – пустяк. Однако, какой возможен роман

между известным писателем и известной художницей. Знает ли он все-таки ее имя?

Надушив конверт и письмо, Мопассан отправляет его Марии. Когда он в Париже,

переписка ведется с большой скоростью: удар, еще удар!

15 апреля было от него третье письмо, а 18 апреля уже четвертое.

“Как я и предвидела, все кончено между моим писателем и мною. Его четвертое письмо

грубое и глупое”, – записывает она в свой дневник 18 апреля 1884 года.

Цель достигнута – она оскорблена, она раскрывается, она вспоминает, что она все-таки

женщина:

“Так вот что вы нашли ответить женщине виноватой только в том, что она проявила

неосторожность?”

Ничего себе неосторожность. Она тоже собирается прервать переписку. Но тогда

непонятно, зачем стала отвечать после такого оскорбления, рассказа о публичных девках.

Наверное, хочется оставить последнее слово за собой, а может быть, все-таки хочется

увидеть и покорить этого усатого быка. Не верю, что она не видела даже его

фотографической карточки. Ведь он так же усат, как и ее Поль де Кассаньяк, такой же

гордец на карточке.

Мелкие уколы, которые она ему посылает в начале письма, свидетельствуют только о ее

растерянности, – вы могли бы унизить с большим остроумием, могли бы быть полюбезней,

– в чем она в конце концов и признается, сложив оружие.

“Мы дошли до такой точки – употребляю ваше выражение, – когда я готова признаться, что

ваше гнусное письмо заставило меня провести очень скверный день

Я так смята, точно мне нанесли физическое оскорбление”.

Он уже морально ее дефлорировал. В ответ – полный разрыв. Она требует, что бы он

вернул ей письма. И тут же иронизирует, оставляя место для маневра, что его автографы

продала в Америку за бешеные деньги.

Мопассан в восторге от своей победы. Он задел корреспондентку за живое. Теперь он

готов предстать перед ней романтичным, тонкий, чутким. Он просит прощения: на самом

деле он не так груб, не так скептичен, не так непристоен, каким предстал перед нею. Ему

пришлось надеть маску, ибо он сам имел дело с замаскированным человеком. На войне это

допускается. Зато благодаря этой хитрости ему раскрылся один из уголков ее души.

Он объясняет ей, что на балах в Опере, когда тебя интригуют под маской, есть очень

хороший способ определить светскую женщину – маску надо пощекотать. Проститутки

привыкли к этому и устало отмахиваются, женщины светские сердятся. “Вы

рассердились”, – констатирует он.

Он еще раз просит прощения, но добавляет, что письма вернет только в собственные ее

руки. Значит, свидание неизбежно. И что ради этого он готов вернуться в Париж.

“Розали принесла мне с почты письмо от Ги де Мопассана: пятое и самое лучшее письмо.

Итак, мы опять в мире. И затем в “Голуа” напечатана его великолепная статья. Я чувствую.

что смягчилась. Удивительно! Человек, с которым я незнакома, занимает все мои мысли.

Думает ли он обо мне? Почему пишет мне?”

(Запись от 23 апреля 1884 года.)

Итак, они в мире. Они ведь очень похожи. Помните, я рассказывал о их спальнях: и та, и

другая напоминали будуары дорогой потаскухи. Эдмон де Гонкур именно так отозвался об

убранстве дома Ги де Мопассана. Они очень похожи, а потому могут сразиться, как

достойные соперники. И неужели этот эпистолярный роман ничем не кончится? Ради чего

же он затевался? Как вы помните, просто так она не отпустила ни одного своего кавалера, с каждым она доводила до финальной точки, то есть до того момента, когда он начинал от

нее бегать. И сбегал, кто под венец, как Одиффре или де Кассаньяк, кто просто с глаз

долой – из сердца вон, как граф Лардерель, некоторых, кто беден или не знатен, она

ставила на место сама: князь Казимир Сутцо или “полтавский гиппопотам” Паша

Горпитченко были одинаково отвергнуты. Когда же сбежит Ги де Мопассан? Ведь под

венец он явно не собирается. Однако он уже попробовал сбежать, но она его тотчас

вернула. Что дальше?

“Тем, что я снова пишу вам, я навсегда роняю себе в ваших глазах. Но я к этому глубоко

равнодушна, а затем мне хочется вам отомстить. О, я только расскажу вам про эффект, произведенный вашей лукавой попыткой заглянуть в мою душу.

Я страшилась посылать на почту за вашим письмом, воображая себе фантастические

вещи.

Этот человек должен завершить переписку. . не скажу чем, чтобы пощадить вашу

скромность. И, вскрывая письмо, я готовилась ко всему, чтобы не быть внезапно

пораженной. Я была все-таки поражена, но приятно”.

Он оказался у ее ног, умоляя о пощаде. Он нежен, доверчив, чуток. Что с ним теперь

делать? Неужели встретиться? Но он опасен, он совсем не такой, как другие. Она хорошо

это понимает по его произведениям, да и по состоявшейся переписке, с ней еще никто так

не разговаривал. Что же с ним делать?

Она нездорова, она пишет ему об этом, не поясняя, что больна чахоткой, она говорит, что

нежно настроена по отношению ко всему миру и даже к нему, нашедшему способ быть ей

столь глубоко неприятным. Но бесполезно клясться, что мы созданы, чтобы понимать друг

друга, оговаривается она, к сожалению, он ее не стоит. Об этом она, конечно, зря

заикнулась. Проклятое самохвальство и самомнение. И Мария спохватывается,

приписывая в конце письма, написанного, как прощальное:

“Я, кажется, готова забыть, что между нами все кончено”.

“Птичка в клетке”, хладнокровно решает Ги де Мопассан. Надо только устроить, как и где

встретиться, а дальше дело техники, хотя в этом смысле, ему больше нравится иметь дело

с проститутками, они намного честнее светских дам. Он писал ей в третьем письме, что

выигрывает состязания в качестве “гребца, пловца и ходока”. Его лодка называется

“Розовый лепесток”, на ней он курсирует по Сене, проделывая в день по двадцать миль и

останавливаясь в маленьких борделях, которые располагаются прямо на пристанях. В

Париже он порой берет девок прямо на вокзале Сен-Лазар, он любит и прачек, и гризеток, не гнушается и светскими дамами, но сколько с ними возни. Здесь он ведет три-четыре

интрижки одновременно. Как говорят на Бульварах, “седлает четверку”. Он тоже болен, но

резкое ухудшение здоровья наступит уже после смерти Марии Башкирцевой, в следующем

году. Сифилис – болезнь, протяженная во времени, годами она гложет человека, а он, увы, болен сифилисом. Он тоже умрет, но через десять лет после Башкирцевой, несколько раз

попытавшись покончить жизнь самоубийством, умрет в сумасшедшем доме доктора

Бланша, окончательно лишившись рассудка. Они и в этом похожи, их обоих ждет

довольно ранняя смерть. Две знаковых болезни эпохи подтачивают их молодые и

красивые тела. Палочка Коха и бледная спирохета делают свое дело.

Но пока еще есть силы, хочется разрешить эту ситуацию, чтобы она не зашла в тупик.

Хотя он и считает, что все в жизни более или менее ему безразлично: мужчины, женщины

и события. “Вот мое истинное кредо, и прибавлю, хотя вы и усомнитесь в этом, что я

дорожу собой не больше, чем другими. Все в мире – скука, шутовство и ничтожество”.

Прочитав его письмо, она запишет под его впечатлением в свой дневник

30 апреля 1884 года:

“Я тоже печальна, и мне кажется, что, несмотря на мою живопись, мою скульптуру, мою

музыку, мою литературу, я скучаю”.

Вывод напрашивается сам собой: давайте скучать вместе. Он настойчиво ищет встречи:

“В каких кругах вы бываете – орлеанистских, бонапартистских или республиканских?

Я знаюсь со всеми тремя”.

Они и в этом похожи, она сначала была легитимисткой, потом, когда увлеклась Полем де

Кассаньяком, переродилась бонапартистку, потом, разочаровавшись в нем и

присмотревшись к Гамбетте, стала республиканкой. По большому счету, ей все равно, как

и ему; образно говоря, она бывает во всех трех кругах.

“Хотите я буду ждать вас в музее (Ха! Это первое место встречи, которое он предлагает, вот и скажи, после этого, что он не знает, с кем переписывается – авт.), в церкви и на

улице?

В этом случае я поставил бы только одно условие: не ждать напрасно женщину, которая не

явится на свидание. Что вы сказали бы о встрече в театре без знакомства со мной?

Я сообщил бы вам номер своей ложи и пошел бы с друзьями. Номера вашей вы не

скажете. А на следующий день вы могли бы написать мне: “Прощайте, сударь”...

Целую ваши ручки, сударыня.

Ги де Мопассан”.

Это последнее его письмо, и долгое время она считалось последним письмом в переписке.

Все думали, что Мария переписку прервала. Но были и такие, кто считал – переписка

прервалась, начались встречи. В 30-е годы, на волне интереса к Башкирцевой, вызванной

50-летием со дня ее кончины, в Австрии был снят художественный фильм о романе

мадемуазель Башкирцевой и Ги де Мопассана, вызвавший бурные протесты со стороны

ближайших родственников Башкирцевой, господина и госпожи Немировских. Они наняли

адвоката, который пытался запретить в судебном порядке показ фильма в Париже, где его

в марте 1936 года в “Гран синема” квартала Этуаль представлял Марсель Прево, член

Французской академии.

– Я только что посмотрел фильм о моей кузине, Марии Башкирцевой, – сказал месье

Немировский корреспонденту газеты. – Я был ужасно огорчен. Порой я не верил своим

глазам. Мария Башкирцева, которая в памяти нашей семьи сохранилась, как образец

чистоты и целомудрия, как святая, представлена в фильме любовницей Ги де Мопассана.

Я должен положить конец демонстрации фильма, который вместо того, чтобы продлить

память о чистоте, дает такое вульгарное представление о ней.

К слову сказать, запретить фильм месье Немировскому не удалось. Мы не знаем, в какой

степени родства он был с Марией, знаем только, что у Немировских были землевладения в

Полтавской губернии, неподалеку от Башкирцевых, а корреспонденту, пришедшему к ним

в дом в XV квартале Париже на улице Грамм, супруги показывали некоторые реликвии, оставшиеся от Муси: пару туфель из розового атласа, браслет, брошь, кольца и рамку для

фотографий. Кроме этого, был у них и неоконченный портрет графини Тулуз-Лотрек

( урожд. Дины Бабаниной), а также рисунок девочки Бастьен-Лепажа.

Но вернемся к нашим дуэлянтам. Не могла Мария прервать переписку просто так. Ведь

говорил же Ги де Мопассан через несколько лет после ее смерти, что мать Марии

предлагала ему передать какие-то неотправленные письма Марии, но он не стал

встречаться с этой назойливой особой.

Итак, последнее письмо Марии, напечатанное у Колетт Конье, потом в сборнике “Ги де

Мопассан. Знакомый и незнакомый” на русском языке, с некоторыми поправками и

уточнениями перевода, которые необходимо сделать:

“Думая, что вы обманываетесь. И я настолько добра, что говорю вам об этом, хотя после

этого вовсе перестану быть для вас интересной, если и была когда-либо таковой. Я ставлю

себя на ваше место. На горизонте возникает незнакомка. Если приключение удается, она

мне быстро опротивеет, а если – нет, какой смысл тратить на нее время.

Занять третье положение, к несчастью, мне не удалось, в чем я признаюсь вам со всей

искренностью, поскольку мы заключили мир.

Самое забавное, что я вам говорю только правду, а вы воображаете, что я мистифицирую

вас.

Я не бываю в кругах республиканцев, хотя сама – и красная республиканка.

Нет, я не хочу вас видеть.

А вы, неужели вы не хотите позволить себе хоть немного фантазии, вместо своих

парижских гнусностей? Немного ненавязчивой дружбы?

Я не отказываюсь видеть вас и устрою это, не уведомляя вас о встрече. Если вы будете

знать, что вас н а м е р е н н о разглядывают, у вас будет глупый вид. Нужно избежать

этого.

Ваша земная оболочка мне безразлична, а моя для вас? Допустим, у вас плохой вкус и я не

покажусь вам обворожительной, неужели вы полагаете, я останусь этим довольна, как бы

ни были чисты мои намерения?

В один прекрасный день, не знаю в какой, я даже надеюсь удивить вас. В ожидании этого

дня, если наша переписка утомляет вас, давайте прекратим ее. Однако я оставляя за собой

право написать вам, если мне голову придут какие-нибудь сумасбродные мысли.

Вы не доверяете мне, это вполне естественно. Что ж, порекомендую вам испытанное

средство консьержек, чтобы удостовериться, что я не из их числа

(Хотя много раз пользовалась этим средством консьержек – авт.). Подите к гадалке и дайте

понюхать мое письмо – она скажет вам мой возраст, цвет волос, из какого я круга и т.д. И

вы напишете мне, что она порассказала вам.

Скука, жалкое шутовство! Ах, сударь, и я страдаю от того же, но оттого, что я... я мечтаю

достичь чего-то грандиозного, что мне еще не ... удается. Должно быть, и у вас та же

причина.

Мне не достает прямодушия, чтобы спросить о вашей тайной мечте...”

Она признается, что трудно решится на встречу после такой переписки, вот так, просто

придти и сказать: это я! Однако, она надеется все-таки удивить его в один прекрасный

день. Не надо забывать, что хотя ее картину поначалу повесили плохо, потом ей все-таки

удалось с помощью друзей ее перевесить и она надеется на медаль, а значит, и на славу.

Салон открывается, а потому переписку она может временно прекратить, она вернется, но

на белом коне: вот будет удивление!

Есть и еще одна причина, прочему она не может встретиться ним сейчас. Со здоровьем

действительно крах. Она понимает, что заражена безвозвратно. Она прижгла себе грудь с

обеих сторон, и ей нельзя будет декольтироваться в продолжении четырех месяцев. О

каком романе теперь может идти речь, даже если бы очень и хотелось, как можно в первый

раз появиться перед мужчиной с испорченной грудью. И самое главное, что время от

времени придется повторять эти прижигания. Надо начинать серьезное лечение, она

готова на все:

“Кроме мушек есть столько разных разностей. Я все исполню. Тресковый жир, мышьяк, козье молоко. Мне купили козу”. (Запись от 5 мая 1884 года.)

Последнее письмо от Ги де Мопассана она получила в самом конце апреля, 30 апреля

открылся Салон и с момента открытия Салона нет ни одной газеты, которая бы не писала

о ее картине. Есть некоторый наив в ее вере, в глубине души она не может не знать, не

догадываться, что хотя бы часть этих отзывов куплена, ее учителями, родственниками, друзьями. Хотите пример? Пожалуйста:

“Сегодня утром Etincelle пишет статейку “Светские женщины-живописцы”. Я следую

тотчас же за Кларой, и обо мне столько же строк, как и о ней! Я Грёз, я блондинка с

решительным лбом, у меня глубокие глаза! Я очень элегантна, у меня талант, и я хороший

реалист, вроде Бастьен-Лепажа. Так! Это еще не все – у меня притягательная улыбка и

грация ребенка!!!”

Далее следует ее кокетство:

“И я не в восторге? Ну, так знайте же: нисколько!” (Запись от 7 мая 1884 года.)

Нисколько, после шести восклицательных знаков. После подсчета строк, о Кларе и о себе.

Да, впрочем, о ком эта заметка? О живописцах? Помилуйте. Нет, конечно. О светских

девушках и дамах. И о ней пишут, как о светской девушке, подруге Клары, Клер Канробер, дочери маршала Франции, который вхож в салон принцессы Матильды. Заметка явно

заказная, чтобы пропеть осанну светским баловницам, взявшим кисть в нежные ручки. Но

она не понимает, или делает вид, что не понимает. Тем более, что есть и другие, вполне

искренние восторги: из Дюссельдорфа поступает просьба отгравировать картину, а также

и другие картины, если она найдет это удобным.

Короче, Салон отодвинул Мопассана на задний план, потому что на переднем всегда была

только одна фигура – она сама. Чтобы подкрепить себя в своем решении, она заказывает в

магазине всего Золя и начинает запоем его читать. “Это гигант!” – следует вывод. А когда

есть на свете “гиганты”, зачем другие? Мопассан, конечно не Паша Горпитченко, но ведь и

не Золя.

“Что я скажу ему? ( Мопассану – авт.) Если бы это был Золя, я нашла бы что сказать, но им

я не восхищаюсь, он талантлив, но не настолько, чтобы я обожала его”. ( Неизданное, 14

мая 1884 года.)

Вопрос с Мопассаном закрыт навечно. “ Говорят, вы предпочитаете крупных брюнеток”, -

презрительно бросает она ему напоследок блондинка. Русская и русая мадемуазель

“продинамила” бедного Ги, поматросила гребца и пловца, поматросила и бросила.

Глава двадцать седьмая

ПАРАД СМЕРТЕЙ.

МАРИЯ БАШКИРЦЕВА И ЖЮЛЬ БАСТЬЕН-ЛЕПАЖ

Наступает последняя глава ее жизни. Начинается она с полного краха в Салоне:

“Конечно, я ничего не получила. Но это ужасно, досадно: я надеялась до сегодняшнего

утра. Если бы вы знали, за какие вещи назначены медали!!!

Как же случилось, что картина не получила награды? Я не хочу прикидываться

благородной наивностью, которая не подозревает, что существуют интриги; но мне

кажется, что за хорошую вещь...” (Запись от 27 мая 1884 года.)

Ну почему же, интриги есть интриги, хорошая вещь или плохая, не имеет серьезного

значения, когда интриги. Просто на сей раз у тебя не хватило связей, влияния и многого

другого. Она набрала восемь голосов в жюри, а ученик Жулиана, Морен ( “Ничтожный

Морен”, по определению Башкирцевой), – на двадцать больше. Известно, что Морен

прямо сказал одному академику: “ Сделайте так, чтобы я получил медаль и моя картина -

ваша!” Академик тоже не дурак, сделал: картина, получившая медаль, будет стоить дорого.

Сплошь и рядом и по сю пору жюри покупали и будут покупать.

К тому же, Башкирцева совершенно не умеет быть дипломатичной: она сама называла

прошлогоднее жюри идиотским, о чем ей прямо теперь и напоминают. От идиотов и

получите, мадемуазель, сполна, тем более, что состав жюри год от года не претерпевает

кардинальных изменений, состоит из тех же идиотов. В следующий раз будете умнее и не

будете на каждом углу рассказывать, как вы поступили с “Почетным отзывом”.

“Для меня все кончено. Я неполноценное, униженное, конченое существо”. (Неизданное, запись от 29 мая 1884 года.)

Она не находит ничего умнее, как направить Жулиану разгневанное письмо и получает в

ответ, что “ее детское, болезненное тщеславие не обеспечивает ни таланта, ни симпатии”.

Единственная радость – ее наконец пригласили в русское посольство, от имени посла князя

Николая Алексеевича Орлова Башкирцевы получают приглашение на раут. Теперь те, кто

раньше с ней не кланялся, раскланиваются вполне любезно. Она, как всегда, в платье из

белого муслина, идет под руку с месье Гавини, а вокруг министры, художники, князь

Шереметев, Леман, “пожилой человек, очень симпатичный, значительный талант” (?). Но

против ожидания, после раута, посол не передал свою карточку мадам Башкирцевой.

Личного приглашения не последовало. Триумф оказался смазанным.

Тогда Мария со свойственным ей неистовством погружается в работу:

“ Боже мой, до чего это все интересно – улица! Все эти человеческие физиономии, все эти

индивидуальные особенности, эти незнакомые души, в которые мысленно погружаешься.

Вызвать к жизни всех их или, вернее, схватить жизнь каждого из них. Делают же

художники какой-нибудь “бой римских гладиаторов”, которых и в глаза не видали, – с

парижскими натурщиками. Почему бы ни написать “борцов Парижа” с парижской чернью.

Через пять, шесть веков это сделается “античным”, и глупцы того времени воздадут

такому произведению должное почтение”. (Запись от 10 июня 1884 года.)

“Общественная скамья на Boulevard des Botignoles или даже на avenue Wagram -

всматривались ли вы в нее, с окружающим ее пейзажем и проходящими мимо людьми?

Чего только не заключает в себе эта скамья – какого романа, какой драмы!.. Неудачник, одной рукой облокотившийся на спинку скамьи, другую – опустивший на колени, со

взглядом, бесцельно скользящим по поверхности предметов. Женщина и ребенок у нее на

коленях. На первом плане женщина из простонародья. Приказчик из бакалейной лавки, присевший, чтобы прочесть грошовую газетку. Задремавший рабочий. Философ или

разочарованный, задумчиво курящий папироску... Быть может, я вижу слишком уж много; однако всмотритесь хорошенько около пяти или шести часов вечера...” (Запись от 14 июля

1884 года.)

“Я гуляла более четырех часов, отыскивая уголок, который мог бы послужить фоном для

моей картины. Это улица или даже один из внешних бульваров; надо еще выбрать...

Очевидно, что общественная скамья внешнего бульвара носит совершенно другой

характер, чем скамья на Елисейских полях, где садятся только консьержки, грумы,

кормилицы с детьми, да еще какие-нибудь хлыщи. Скамья внешнего бульвара

представляет больше драматизма для изучения: там больше души, больше драматизма! И

какая поэзия в одном этом неудачнике, присевшем на краю скамейки: в нем действительно

видишь человека... Это достойно Шекспира”. (Запись от 21 июля 1884 года.)

Она стала лучше наблюдать, лучше писать, ее дневник это уже настоящая литература, вполне возможно, проживи она дольше, французы через несколько лет получили бы

крупного писателя, а уж журналиста во всяком случае. На русском, фактически бытовом

для нее языке, она вряд ли бы писала. Она сомневается в своем таланте художника, но не

сомневается в литературном даре. Ящики ее стола завалены планами рассказов, романов и

пьес. Ведь и последняя фраза ее последнего письма к Мопассану о том же: “Так дайте же

мне возможность очаровать вас своими сочинениями, как вы меня очаровали своими”.

И все же за это время она написала несколько картин, одна из которых, довольно большого

размера, примерно 2 на 2 метра, холст “Весна (апрель)”, была куплена для коллекции

великого князя Константина Константиновича, а теперь хранится в Русском музее, а

другая – пастель “Портрет Армандины” ( “ Армандина – вот идеальная глупость!”)

приобретена государством для Люксембургского музея с посмертной выставки.

Но здоровье ухудшается, смертельная тоска гложет ее, ничто не идет на лад.

У Бастьен-Лепажа рак желудка, что уже совершенно точно. Она с матерью навещает его в

мастерской, где вокруг больного художника разыгрывается домашняя идиллия: его мать в

восторге, похлопывает Марию по плечу, хвалит ее волосы и называет ее: “Моя малышка

Мари!”: старшая Башкирцева стрижет Жюля, как в детстве стригла своего сына Поля.

Его мать издает радостные крики:

– Я вижу его, моего мальчика, мое милое дитя!

Славные люди. Все друг друга обожают. Бастьен плачет от умиления и шепчет Марии: “

Если мне не суждено выздороветь, так по крайней мере, я не должен терпеть такие

страдания!” Она гладит его руку и успокаивает, как может и на сколько хватает душевных

сил, ведь она и сама больна смертельно, и понимает это. Она смотрит в его серые глаза, чарующая красота которых недоступна, разумеется, для обыкновенных людей. Боль его

утихает и он успокаивается, глаза проясняются.

“Я не хотела бы идти к друзьям. Я хотела бы оставаться там часами, целыми днями

плакать вместе с ним, спокойно созерцать, как течет время, и вместе с тем, развлекать и

отвлекать его. Да, это моя мечта”. (Неизданное, запись от 26 июля 1884 года.)

После несостоявшегося романа с Мопассаном она начинает искать, кому бы передать свой

дневник. Кандидатуры отпадают одна за другой (Золя, Сюлли Прюдом), еще год назад она

написала письмо Александру Дюма-сыну и пыталась назначить ему свидание на балу в

Опере, ответ его был оскорбительным, да и каким он еще мог быть, если тот, как

Мопассан, не собирался завести интрижку.

Наконец ее выбор останавливается на Эдмоне де Гонкуре, который только что