Текст книги "Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

безумец пытался положить мне голову на колени, а рукой обнять за талию. Эти

очаровательные, эти невинные сцены, происходили в глубине ложи Я не чувствую себя

оскверненной. Я была укутана, а домино, подобно броне, ничего не пропускало”.

(Неизданное, запись от 28 марта 1878 года.)

Проведя бессонную ночь на балу, она, переодевшись, едет в мастерскую. Встретив

маркиза Мультедо, она делает вид, что не понимает его намеков. Днем она – невинная

девушка, а ночью шалит на балах.

На самом деле ее сейчас не волнуют любовные отношения, разве что привлекают

плотские, она отдалась живописи, и как натура увлекающаяся, отдалась полностью.

“В двадцать два года я буду знаменитостью или умру”. ( Запись от 13 апреля 1878 года.) Но планы ее обширны:

“Когда я достигну окончательных результатов в живописи, я буду учиться декламации: у

меня голос и жесты драматической актрисы.

Если только Бог даст мне здоровья и времени, я буду заниматься всем; я и так уже много

делаю, но это только начало”. (Запись от 21 апреля 1878 года.)

Поэтому, какая уж тут любовь. Не до чувств. Даже известие о том, что Поль де Кассаньяк

женится, не приводит ее в сильное смятение. Она встречает это известие невольным

ропотом, что совершенно естественно, учитывая их взаимоотношения. Ее безусловно

задевает, что сам он не говорит об этом. Однако ее мать не стесняется изливать жалобы по

поводу брака Кассаньяка:

– Не могло быть в мире людей, более подходящих друг другу, чем Мари и Поль. А теперь

эта черноволосая лицемерка будет наслаждаться счастьем!

Черноволосая лицемерка – это Джулия Акар, дочь графа Штефано Акар.

На русскую пасху, которая в этом году приходилась на 28 апреля, отстояв пасхальную

заутреню в русской церкви, они идут на обед, который устроило русское посольство в

доме священника. Это первое приглашение на таком уровне, которое получают

Башкирцевы, ведь приглашения рассылал сам посол, князь Николай Алексеевич Орлов,

пятидесятидевятилетний вдовец, что сразу же отмечает для себя Мария Башкирцева.

“Почему бы князю О., который, как известно, вдовец, не влюбиться в меня и не жениться

на мне!.. Я была бы посланницей в Париже, чуть-чуть не императрицей! Ведь женился же

А., бывший посланник в Тегеране, на молоденькой женщине – по любви, будучи уже

пятидесятилетним человеком”. (Запись от 27-28 апреля 1878 года.)

Здесь сразу надо оговорить неточности перевода, князь Орлов был в Париже в ранге

посла, а не посланника. Посланник – это дипломатический ранг ниже посла. А вот

Николай Андрианович Аничков, скрытый под литерой “А”, был чрезвычайным

посланником при Тегеранском дворе, о чем мы уже упоминали. Кстати, для пресловутого

“комментатора” издания “Молодой гвардии” даже посол в Париже князь Орлов -

неустановленное лицо. А уж понять, кто скрыт под буквой “О” большого ума не надо, достаточно взять список русских послов в Париже. За что ему платили деньги?

Князь Н.А. Орлов был сыном графа (впоследствии князя) Алексея Федоровича Орлова,

того самого, кто первым из полковых командиров вывел вверенную ему часть на

Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года и с оружием в руках двинулся в атаку на

мятежников, прозванных впоследствии декабристами. Кстати, отец его, граф Федор

Григорьевич Орлов, графства своего ему не передал, так как сын его был одним из его

«воспитанников». По указу Екатерины II он лишь получил с братьями дворянство и

фамилию отца, однако сумел заслужить титул графа, а потом и князя. Сам Николай

Алексеевич был храбрым военным, еще в 1854 году при штурме форта Араб-Табии,

взятием которого он руководил, князь Орлов получил девять тяжелых ранений и лишился

глаза. За это дело он получил Георгия 4 степени и золотое оружие с надписью «за

храбрость».

Короче, замуж за такого знатного, богатого и знаменитого человека она с удовольствием

вышла бы, да вот, к сожалению, не произвела на обеде должного эффекта, так как платье

от лучшей портнихи мадам Лаферрьер опоздало. Не удалось стать почти императрицей!

Заметим, что дело было, конечно, не в этом. Князья на таких, как Башкирцева, не женятся.

Разве что помутнение найдет. Или старческая похоть взыграет. Его покойная супруга, по

одним сведениям была Мари Калержи, племянница канцлера Нессельроде, а по другим,

урожденная княжна Трубецкая, одним словом, ровня.

За одним столом с Башкирцевыми сидел за этим пасхальным обедом “великий князь”, как

она пишет, можно его назвать и так, но все-таки традиционный титул у Николая

Максимилиановича – герцог Лейхтенбергский. Он был на обеде с женой. Если бы

Башкирцева знала историю его женитьбы, то вдохновилась бы без меры. Герцог был женат

на Надежде Сергеевне, урожденной Анненковой, по первому браку Акинфьевой или

Акинфовой. Надежда Сергеевна долгое время была одновременно любовницей князя

Александра Михайловича Горчакова, государственного канцлера и министра иностранных

дел, который был на сорок лет ее старше, и своего сверстника герцога Лейхтенбергского, пока окончательно не остановила свой выбор на герцоге. С мужем было оговорено, что

при разводе он возьмет всю вину на себя. Сговорчивому мужу за это заплатили хорошие

отступные, ведь по российским законам, будучи виновным, он больше не имел права

вступать в брак, а еще раньше князь Горчаков “пробил” Акинфьеву, который приходился

ему внучатым племянником, камер-юнкерство при дворе, что дало повод поэту Тютчеву

пошутить, что князь Горчаков походит на древних жрецов, которые золотили рога своих

жертв. Тем не менее бедным влюбленным приходилось жить за границей и рождавшихся

сыновей записывать под вымышленными именами, потому что император Александр II

тормозил развод Акинфьевых в течение шести лет, так как герцог принадлежал к

российской императорской фамилии. Он был сыном великой княгини Марии Николаевны,

любимой дочери Николая I, и приходился царю племянником, и царь мог решать его

судьбу по своему усмотрению. Лишь за год до того, как они оказались за этим столом, развод совершился, и они соединили свои судьбы. А еще через год, 30 января 1879 года, царь дал Акинфьевой титул графини Богарне, тем самым, признав их брак, и позволил

передать имя герцогов Лейхтенбергских его сыновьям с титулом высочество, но с

совершенным отделением от императорской фамилии. После смерти герцога в 1890 году в

Париже его младшие братья заявили свои права на майорат, которым владел герцог.

Обыкновенно майорат составляли родовые имения, но этот майорат был единственным в

своем роде в России, его составляли бриллианты императрицы Жозефины, жены

Наполеона, правнуком которой он был, но им так и не удалось их получить от Надежды

Сергеевны. Крепкая была баба.

Однако через два дня после этого обеда Муся вместе с Диной едет в гости к Кассаньяку, делая вид, что ничего не произошло. Ни слова не говоря про свою свадьбу, он

наговаривает ей кучу комплиментов, называет своей младшей сестрой, лучшим другом, она расслабляется и, перекокетничав с ним, как кошка валяется по полу на ковре, позволяя

ему прижать себя к полу и целовать в губы на глазах у изумленной кузины.

“Господи, я уже говорила вам, что этот человек может увести вас на край света, и вы

ничего не заметите. Но только при этом я полностью доверяю ему, потому что не могу

вообразить здесь дурных намерений, это было бы ужасно при тех прекрасных

проявлениях благородных чувств, выраженных еще более благородными словами. Но

правда и то, что он поцеловал меня в губы и сказал, что сделал это от того, что я слишком

сопротивлялась, хотя поцелуй этот в подобных обстоятельствах был вполне естественным.

Однако мне противно и стыдно перед Диной, которая больше не верит в мою

безупречность. И это, как и все непоправимое, бесит меня, вызывает мой гнев, приводит

меня в отчаянье. Ну, хватит! Дело сделано, и никогда не нужно сожалеть о содеянном, то

есть нужно сожалеть об ушедших радостях, но раз я не могла не делать глупостей, то не

будем и сожалеть об этом, потому что нет ничего более бесполезного и более глупого.

Надо всегда об этом помнить. Я уже стараюсь изо всех сил так и делать, убеждая себя в

невиновности этого господина...” (Неизданное, запись от 30 апреля 1878 года.)

Но ее хорошего отношения к Кассаньяку хватает не надолго. Как всегда, видимо,

подсознательно, чтобы ускорить разрыв она начинает забрасывать Поля и его отца,

Адольфа де Кассаньяка, анонимными письмами. Так она поступала с Одиффре, с графом

Лардерелем, со всеми, кто ее отвергал. Мы не знаем, догадались они, кто им писал, или им

вообще было не до этого, анонимными письма тогда были в моде, а два таких скандальных

журналиста-депутата, как Поль и его отец, вероятно, получали их немало. Она собирает

все порочные сведения про Кассаньяка и его будущую супругу и тоже заносит в дневник, может быть, кое-что из сплетен она и пересказывала в анонимных письмах.

27 июня 1878 года в Париже состоялось венчание Поля де Кассаньяка и Джулии Акар.

Муся в день свадьбы записывает в дневник, что он еще пожалеет об этом, когда она станет

знаменитой, а через два дня посылает ему записку, на сей раз от себя:

“ Мы узнали об этом самом важном и, надеемся, самом счастливом событии Вашей жизни

из газет. Кое-кто был бы разгневан таким невниманием и отомстил бы пренебрежением.

Но я беру на себя труд сказать Вам, что Вам не хватает ума, раз Вы не поняли близких Вам

людей, о чем Вы, разумеется, судите по-своему. Я беру на себя труд сказать, что Вы -

плохой друг и фальшивый брат, чем мы сильно огорчены, особенно я, которая, приняв Вас

всерьез, оказала Вам честь считаться Вашей сестрой”. (Неизданное, 29 июня 1878 года.) Она посвящает себя полностью мастерской, а чтобы не терять времени на разъезды,

завтракает с рабочими в соседней сливочной, где пьет тот же шоколад, что и они, и платит

за завтрак три су. Может быть, это к счастью, что ее роман с Кассаньяком не удался. Он

отнял бы много сил и времени.

“Несомненно, я буду великой художницей! Как же иначе, если каждый раз, что я немного

выйду из комнаты моих занятий, судьба снова загоняет меня в нее! Не мечтала ли я о

политических салонах, о выездах в свет, потом о богатом браке, потом снова о политике?..

Но когда я мечтала обо всем этом, я думала, что есть возможность найти какой-нибудь

женский, человеческий, обычный выход из всего этого. Нет, ничего подобного нет!

Но зато благодаря этому я приобрела большое хладнокровие, громадное презрение ко

всему и всем, рассудительность, благоразумие – словом, бездну вещей, которые делают

мой характер холодным, несколько высокомерным, нечувствительным и в то же время

задевающим других, резким, энергичным...

А все мои нежные чувства, загнанные в самую глубину моей души, что говорят они при

всей этой высокомерной вывеске, прикрывающей вход в мою душу?..” (Запись от 25 мая

1878 года.)

Но за ней буквально по пятам ходит маркиз Мультедо. Он сопровождает ее на выставки, в

концерт русских цыган, в театр. Когда они возвращаются с концерта цыган, маркиз

Мультедо держит ее под руку и говорит о своей любви, он даже плачет, что трогает Мусю:

“ Теперь я знаю, что М. любит меня. Так не играют комедию. И потом – если бы он

добивался моих денег, мое пренебрежение уж давно оттолкнуло бы его, и потом – есть

Дина, которую считают такой же богатой, да и мало ли еще девушек... М. не какой-нибудь

хлыщ, это настоящий джентльмен. Он мог бы найти, и он еще найдет кого-нибудь вместо

меня”. ( Запись от 5 июля 1878 года.)

Его любовь достигла апогея, еще чуть-чуть и она обернется ненавистью. Муся

подсовывает ему Дину, но он, естественно, расценивает это, как насмешку. Дина совсем не

красива. Муся высокомерно подтрунивает над влюбленным маркизом. Она обращается с

ним, по его словам, как с горбатым шутом. Мультедо просит ее позволения писать ей, Муся отвечает на это, что она как “Фигаро” принимает любые письма.

Принимает? Ну что ж, маркиз пишет ей нравоучительное письмо, после которого, мы уже

не встречаем буквицу “М” в ее записях.

Приводим это письмо, опубликованное в книге Колетт Конье:

“Раз Вы хотите жить во Франции, то постарайтесь походить своим образом жизни на

французских девушек, каким бы отвратительным сей образ жизни Вам не казался.

Воздержитесь от того, чтобы превосходить их в обаянии, уме и красоте, которые

свойственны Вам. Пока Вы жили во Флоренции, Ницце и в других провинциальных

городках, Вы безнаказанно могли поступать так, как Вам заблагорассудится. Но в Париже

никто не может обладать абсолютным превосходством. В желании превосходить поневоле

выделяешься среди других. А молодой девушке не пристало выделяться; девушка, не

обладающая скромностью, – чудовище. Воздержитесь от того, чтобы быть красивее и

загадочнее остальных, это очень выгодно. Вы и так красивы, и нет никакой необходимости

одеваться всегда в белое, в Париже это бросается в глаза, то есть не совсем “комильфо”.

Чтобы казаться загадочной, Вам нужно лишь слегка приоткрыть очарование Вашего ума, а

не прибегать постоянно к парадоксам, резкостям и насмешкам. Нужно предпочитать

золото естественных и правдивых слов мишуре изысканных и пышных фраз. Желая жить

в Париже, Вы должны сделать выбор между Вашими белыми нарядами, Вашими

прогулками в одиночестве, Вашей мастерской, Вашим черепом от скелета, с которым вы

постоянно играете, хотя смерть заслуживает большего уважения, несколькими взрослыми

дамами с их собаками, вроде двух-трех, которых я встречал у Вас, и которые показались

мне довольно странными особами, несколькими молодыми людьми, которых Вы

отпугиваете своими насмешками, едкими, как лимонные дольки, Вашими нескончаемыми

записями, балами в Опере и менее броскими костюмами и менее оригинальными

привычками, чем Ваши прогулки в одиночестве, большим вниманием к семье и меньшим -

к мастерской, вы должны выбрать благородное французское общество, куда Вы легко

можете попасть, чтобы занять там ведущее место. Постарайтесь выглядеть более скромно, проявляйте больше доброты к Вашим преданным друзьям, таким, как я, и больше

нежности к тем, кто окружает Вас, например, к Вашей матушке”. (Неизданное, 22 июля

1878 года. Это письмо было получено ею на водах и, вероятно, Муся переписала его в свой

дневник.)

Надо признать. что ее собственная характеристика маркиза, как человека неглупого, вполне справедлива, как и то, что есть много справедливого в его словах. Шуты, как

известно, во все времена умели говорить правду. Именно этого, суровой правды, вероятно, Муся не смогла перенести. Маркиз исчез из ее жизни. Мастерская, прогулки в

одиночестве, что неприлично для девушки ее круга, вызывающие белые одежды и злой

язык остались. У нее была своя правда, далекая от буржуазного понимания.

Глава четырнадцатая

ПАРАД СМЕРТЕЙ. СМЕРТЬ ДЕДУШКИ

Однако не надо забывать, что Мария Башкирцева больна. Болезнь то отступает,

то возвращается с новой силой. Правда, французские врачи все время говорят о ларингите, фарингите и катаре. По их мнению, больше у нее нет ничего. Но это неправда, от

немецкого врача в Содене, куда они приехали для лечения, она узнает, что сюда

присылают лечиться, прежде всего, чахоточных. Значит, от нее скрывают всю серьезность

ее болезни.

“Доктор Тилениус только что вышел от нас, он расспрашивал меня о моей болезни и не

сказал, как французы: “ Это ничего, в восемь дней мы вас вылечим”.

(Запись от 7 июля 1878 года.)

Она скучает в Содене, читает Тита Ливия и забрасывает его, учится вязать шерстяной

чулок, да не может связать пятку, недовязанный чулок летит в тот же угол, что и не

прочитанный Тит Ливий. Она пьет воду из целебного источника и пресыщается, носит

какую-то диковинную шляпу, которая, по ее словам, занимает весь Соден, наряжается

старой немкой и бродит по Курхаузу, вызывая подозрение у служителей. Чем еще

заняться? Мертвая тишина царит в Содене, от этой тишины у нее голова идет кругом, как

от слишком сильного шума. Она думает о Риме и о Париже, как об единственных городах

в мире, в которых она хотела бы жить.

Когда они уезжали, дедушка был очень плох. Он уже почти год лежит разбитый

параличом. Вскоре их вызывают в Париж депешей – дедушка при смерти; отдых был так

короток, что она против обыкновения не успела закрутить даже маленького курортного

романчика.

Дедушка болен: он нем и практически неподвижен. Она использует лежащего больного

для своих набросков. Рисует его в подушках с полузакрытыми глазами, сетуя, что трудно

рисовать все эти белые подушки, белую рубашку, белые волосы – белое на белом.

Как-то утром, когда она собирается в мастерскую, к ней присылают слугу сказать, что

дедушке стало хуже. Женщины плачут, лишь у нее хватает сил хладнокровия, чтобы

оставаться возле старика до самого конца.

“Я оставалась там до конца, стоя на коленях, то проводя рукой по его лбу, то щупая пульс.

Я видела, как он умирал, бедный милый дедушка, после стольких страданий... Во время

службы, происходившей у самой постели, мама упала мне на руки, ее должны были

унести и уложить в постель. Его положили на постель, нескладно прибранную; эти слуги -

ужасны, они делают все это с каким-то особенным рвением, при виде которого делается

тяжело. Я сама уложила подушки, покрыв их батистом, окаймленные кружевом, и

задрапировала шалью кровать, которую он любил – железную – и которая показалась бы

бедной другим. Я убрала все кругом белой кисеей; эта белизна идет к честности души, только что отлетевшей, к чистоте сердца, которое перестало биться. Я дотронулась до его

лба, когда он уже охладел, и не чувствовала при этом ни страха, ни отвращения...

Атмосфера представляет ужасную смесь цветов, ладана и трупа. На улице жара, и

пришлось закрыть ставни.

В два часа дня я принялась писать портрет с покойного, но в четыре часа солнце перешло

на сторону окон; нужно было прекратить работу, это будет только эскиз...” (Запись от 29

августа 1878 года.)

Картина, нарисованная ей в изданном дневнике достаточно эпична и элегична, все крайне

трогательно и благопристойно; на самом деле вокруг покойника кипят нешуточные

страсти. В воронку этих нешуточных страстей затянуты все домашние. Не зря ее мать с

нервным припадком укладывают в постель.

Пьяный, как всегда, дядя Жорж дебоширит, наполняет дом площадной бранью, не забывая

при этом щупать кухарку и выясняя у нее, сможет ли она сшить такие брюки, как у него.

Он скандалит с братом Николаем, который приехал в Париж, чтобы проститься с

умирающим отцом. Жорж не может взять в толк, как старик мог оставить его дочери Дине

ренту в пятьдесят тысяч франков и при живом отце назначить опекуном дочери ее тетку, госпожу Башкирцеву. Дело доходит до рукоприкладства, когда его пытается утихомирить

священник. Священник грозится придать его анафеме.

Когда отца отпевают в церкви, Жорж устраивает скандал и там. Через несколько дней он

снова появляется в доме Башкирцевых, требуя нового дележа наследства в его пользу.

Скандал кончается безобразной дракой, разорванным платьем госпожи Башкирцевой.

Муся, видя, что мать ее выглядит тоже не лучшим образом, обзывает ее базарной

торговкой и зовет на помощь слуг. Пьяного Жоржа выводят, а Мария собирается подать

жалобу префекту полиции с просьбой об аресте и депортации из страны Жоржа Бабанина, но мать снова устраивает истерики, она не хочет выносить сора из избы.

А в дневнике от всего этого клубка недостойных приличных людей страстей остается

лишь запись:

“Реальная жизнь есть гадкий и скучный сон...” (Запись от 30 августа 1878 года.)

Да с чего она страдает? Запись сама по себе, вырванная из контекста жизни, наводит на

мысль о беспочвенно страдающей душе, о человеке, который больше выдумывает свои

страдания, чем имеет их в реальности. Но как мы теперь знаем, это совсем не так.

Единственное, что ее радует, так это одобрение со стороны художников, которое она

получает в мастерской. При этом она понимает, что Бреслау, с которой она постоянно себя

сравнивает, опережает ее в мастерстве. Башкирцева хвалит соперницу, но не забывает

похвалить и себя. Корит она себя лишь в том, что поздно поступила в мастерскую и

отстает от Бреслау.

“Из Бреслау выйдет крупная художница, настоящая крупная художница, и если бы вы еще

знали, как я взыскательна в своих суждениях и как я презираю всякие бабьи протекции и

все их обожания к Р. потому только, что он, пожалуй, и действительно красив...” (Запись

от 21 сентября 1878 года.)

Девушки в мастерской почти все поголовно влюблены в Тони Робера-Флери. (В изданном

дневнике он возникает то под полной фамилией или именем, когда запись приятна для

него, а то и под буквой “Р”, когда запись сомнительна). Достаточно взглянуть на

фотографию Тони, чтобы понять, что он действительно красив. Все влюблены в него,

кроме тех, кто влюблен в самого Родольфа Жулиана. А это, прежде всего, Амелия Бори-

Сорель, которая занимается у него несколько лет. У самой Марии Башкирцевой предмета

воздыхания пока среди художников нет. Видимо, она еще не мыслит себе избранника из

этой среды, в ней четко разделяются понятия брака и искусства, которым она занимается.

Это разные социальные ступени.

Она рассуждает на тему брака и приходит к выводу, что “замужество – единственная

дорога для женщины; если у мужчин есть тридцать шесть шансов, то у женщины только

один, как “зеро” в банке. Но “зеро” иногда выигрывает...”

( Запись от 30 сентября 1878 года. В русских изданиях переводчицей убрано сравнение с

рулеткой, вероятно, как неприличное для девушки ее круга.)

Рассуждения ее чисто теоретические, она и не думает сейчас ни о романах, ни тем более о

браке.

“Франция для молодых девушек страна скверная, и это не слишком сильно сказано.

Нельзя вложить более холодного цинизма в союз двух существ, чем вкладывают здесь при

соединении браком мужчины и женщины.

Торговля, промышленность, спекуляция – сами по себе слова в известном смысле

почтенные, но в применении к браку они отвратительны, а между тем нет более

подходящих понятий для определения французских браков”. ( Запись от 30 октября 1879

года.)

Башкирцева начинает понимать, что брак вообще не для нее, что она создана для другого:

“Будьте хорошей дочерью, хорошей матерью семейства! – скажете вы мне, – ограничьтесь

этим. Какой идиотизм! Я – личность, а если нет, то это не моя вина, я стану ею, во что бы

то ни стало, я не такая, как все, чтобы мне этого было достаточно...” (Неизданное, запись

от 11 октября 1878 года.)

Она снова принимается за свое образование. Принимается увлеченно изучать римскую

историю, покупая популярную историю Виктора Дюрюи, выходящую отдельными

выпусками. Дюрюи в свое время был известнейшим французским историком, имени

которого теперь не найти в современных энциклопедиях. Его “Римская история” в семи

томах была написана кратко, прекрасным образным языком, и пользовалась большим

успехом у французского читателя. Кстати, в бытность его министром просвещения при

Наполеоне III, Дюрюи пытался ввести обязательное бесплатное начальное образование, но

потерпел неудачу.

Кроме Виктора Дюрюи, она дочитывает Тита Ливия, собирается читать историю Франции

современного историка Жюля Мишле. Уже прочитала, достаточно известных

взыскательному образованному читателю, Аристофана, Плутарха, Геродота и Ксенофонта.

Гомера, подчеркивает особо Мария Башкирцева, она знает отлично. Из современных

писателей, с упоением читает Оноре де Бальзака. Его она считает величайшим гением в

мире

Башкирцева, в который уже раз вздыхает, что хотела стать мужчиной и что от женщины у

нее только кожа. Посещая Академию художеств, она снова и снова сетует, что не может

учиться там. Ее мечта создать школу живописи для женщин.

Однако не надо забывать, что в своих занятиях живописью Мария Башкирцева

преуспевает на глазах. Ей позволяют перейти к краскам, и она начинает с натюрмортов. Не

останавливаясь на них, уже через два месяца, она уполномочена своими учителями

перейти к живописи с натуры. Точно также она пропустила гипсы, обязательный этап в

обучении живописи. В своей учебе она прыгает через ступеньку. Робер-Флери и Жулиан

заботятся о ней, как о лошади, которая может доставить им крупный приз. Они поставили

на нее, и ждут результатов заезда. Ее успех – это успех мастерской Жулиана, а значит, новые ученики и новые доходы.

К тому же Жулиан расценивает ее, как ученицу из высшего общества, и думает о ней, как

о хорошей рекламе в этом обществе. Впрочем, учеников у него и так достаточно: после

успеха его учеников на конкурсе в Академии художеств, его мастерская переполнена, но

денег никогда много не бывает.

В октябре ее рисунок Жулиан спускает вниз, к мужчинам. И она получает необыкновенно

высокую оценку. Как высшую похвалу ей твердят о том, что у нее мужская рука. Вообще, о ней столько говорят преподаватели, что это вызывает в мастерской зависть и озлобление.

При каждом ничтожном успехе на нее мечут яростные взгляды.

“Это глупо, но мне тяжело от зависти этих девушек. Это так мелко, так гадко, так низко! Я

никогда не умела завидовать: я просто сожалею, что не могу быть на месте другого.

Я всегда преклоняюсь перед тем, что выше меня; мне досадно, но я преклоняюсь, тогда

как эти твари... эти заранее приготовленные разговоры, эти улыбочки, когда заговорят о

ком-нибудь, кем доволен профессор, эти словца по моему адресу в разговоре о ком-нибудь

другом, которыми хотят показать, что успех в мастерской ровно ничего не означает”.

(Запись от 16 октября 1878 года.)

В конкурсах, которые постоянно проводятся в мастерской, она занимает раз от разу все

более высокие места. К концу года своего обучения она уже идет второй после Бреслау. Но

она понимает, что по сравнению с ней, ребенком в живописи, Бреслау – уже женщина.

Цель у нее теперь одна – догнать свою соперницу. Кладет она на это шесть месяцев. А там

– и перегнать! Потому что первое место есть первое место, а выше него существует еще и

медаль. Тони Робер-Флери так и сказал, что в следующем году она обязательно получит

медаль. Тони оказался пророком, уже в январе, сразу после русского Нового года, она

получает на конкурсе в мастерской медаль, которую ей присуждает триумвират,

состоящий из Лефевра, Буланже и Робера-Флери. Ее рисунок прикалывают к стене с

надписью “Награда”.

Тони вообще стал заходить гораздо чаще, прежде он бывал только по субботам, ему

нравится бывать среди девушек. Тони часто посиживает, развалившись в кресле посреди

мастерской, курит папироску и хвастается медалью, которую он получил на Всемирной

выставке.

После того, как Мария получила медаль, Робер-Флери сказал Лефевру:

– Я тебе говорил, что у нас наверху есть мальчик.

Она довольна, впервые заслужила высшую отметку. Она успокаивает подругу,

мадемуазель Вик, которая прежде была первой, а теперь восьмая:

– Александр Дюма говорит, что одна дурная пьеса не служит доказательством того, что

таланта нет, между тем, как одна хорошая показывает, что он есть. Гений может сделать

дурную вещь, но дурак никогда не сделает хорошей.

Ее снова окружают художники, хвалят, говорят о том, что награду она получила

заслуженно за всю проделанную работу.

Это слышит заехавшая за ней тетя Надин и дрожит от восторга.

В начале 1879 года Мария Башкирцева записывает в свой дневник следующие строки:

“Если живопись не принесет мне довольно скоро славы, я убью себя и все тут. Это решено

уже несколько месяцев... Еще в России я хотела убить себя, но побоялась ада. Я убью себя

в тридцать лет, потому что до тридцати – человек еще молод и может еще надеяться на

успех, или на счастье, или на славу, или на что угодно. Итак, это приведено в порядок, и, если я буду благоразумна, я не буду больше мучиться, не только сегодня вечером, но

никогда”.

Глава пятнадцатая

ПАРИЖ. МУЖЧИНЫ В ЕЕ ЖИЗНИ

С еще большим воодушевлением Муся принимается за работу. Утром она пишет красками, по вечерам занята рисунком. По изданному дневнику можно подумать, что кроме

мастерской, она нигде не бывает, но это не так. Ездят они и в театр, и на прогулки. На

прогулках Мусю раздражает, что ее мать сначала всегда смотрит, есть ли на встречной

карете герб, а уже потом – обратил ли сидящий в ней господин, внимание на ее дочь.

Часто посещает она и палату депутатов, где ее внимание привлекает секретарь Гамбетты

Жозеф Арно де л’Арьежа. В семье новое увлечение, юноша “прекрасный, как

флорентийская бронза”, сразу начинает рассматриваться, как потенциальный супруг. Он

красив, знатен и, безусловно, богат. Башкирцева называет его “этот молодой миллионер”.

Кандидатуры без состояния даже не принимаются в ее семье к рассмотрению. Хотя она

уже начинает догадываться, что в Париже нечего рассчитывать на богатых мужей, что, если уж выходить за бедного, но очень знатного, то надо ехать в Италию. Там князей и

графов знатных обедневших родов – пруд пруди. Впрочем, ей улыбается в этом смысле и

Санкт-Петербург.

Пока же политические взгляды Марии Башкирцевой начинают претерпевать серьезные

изменения. Из бонапартистки она на глазах превращается в ярую республиканку. Как в

свое время, из легитимистки превратилась в бонапартистку. Она еще плачет об убитом

принце империи, жалея безутешную императрицу, но она все больше присматривается к

республиканцу Леону Гамбетте, которого прежде она считала самым низким и

недостойным политиком. Помните, как-то она писала, что герцоги Орлеанские – “это всё, что было и есть самого низкого во Франции после Гамбетты”. Недалеко то время, когда

она будет лить слезы и у его гроба.

История Франции 19 века далека от нас, мы и свою-то плохо знаем, поэтому надо сказать

хотя бы несколько поясняющих слов. Вот, например, Башкирцева пишет после посещения

Версаля 5 февраля 1879 года:

“Мы были в Версале в первый день президентства Гамбетты. Речь, им прочитанная, была

принята с энтузиазмом; и будь она еще хуже, она была принята так же. Гамбетта читал

дурно и отвратительным голосом. Он совершенно не походит на президента, и кто видел

Греви, спрашивает себя, что станет делать этот человек. Чтобы быть президентом,

недостаточно иметь талант, надо еще иметь особый темперамент. Греви президентствовал

с какой-то механической правильностью и точностью. Первое слово его фразы походило

на последнее. У Гамбетты есть усиления и ослабления, удлинения и укорачивания;

движения головой вверх и вниз... Словом, он или говорит несвязно, или он очень хитер”.

В современных изданиях к этому абзацу дается две сноски:

1. Леон Гамбетта (1838-1882) – премьер-министр и министр иностранных дел Франции в

1881-1882 гг.

2. Франсуа Поль Греви (1807-1891) – президент Франции в 1879-1887 гг.

Эти сноски мало чего объясняют. О каком президентстве Гамбетты идет речь в этой

записи? Кто из них президент? Греви или Гамбетта? Ведь президент все-таки один. Или