Текст книги "Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Франция была страной с большими художественными традициями, но несколько отсталая

в общественном смысле. Профессия художника считалась мужской профессией и

женщине, тем более, женщине ее круга, не пристало ею заниматься. Женщин в то время не

принимали учиться в Школу изящных искусств, высшее учебное заведение при Академии

художеств, где обучались будущие французские художники, а ведь эта Школа была

необходимой ступенью для карьеры художника во Франции.

В этом смысле Америка и Россия в области образовании далеко опережали и Францию, и

Германию, и Англию. Так что то, что нам рассказывали большевики про отсталость

России, было наглой и неприкрытой ложью. Вот как описывает свое поступление в

Академию художеств в 1875 году русский писатель, художник и искусствовед Павел

Петрович Гнедич:

“Наступил момент, когда я с трепетом вступил в амфитеатр головного класса.

Тихо шурша, горел газ и освещал несуразную огромную голову Геры, оригинал которой за

несколько лет перед тем был найден где-то в Малой Азии. Ее прямой нос без хрящей, с

сухими крыльями так назойливо выдвигался вперед. “Волоокая” супруга Зевса смотрела

тупо на молодежь, пришедшую сюда учиться, сюда, в храм Аполлона. А на скамьях

амфитеатра сидели юноши и девушки.

Это была первая попытка допустить до совместной работы мужчин и женщин в стенах

Академии. Слюноточивые старцы и диккенсовские пуритане приходили в ярость от такого

опыта:

– Перед девушкой будет стоять голый натурщик? Что же из этого выйдет?

– Новая практика для акушерок! Расширение родительных приютов!

Но эти опасения оказались напрасны. Молодые люди совместно учились, даже иногда

совместно ходили по улицам. Девицы иногда выходили замуж, и даже за людей

почтенного возраста, но ни о каких флертах, выходивших за пределы товарищеских

отношений, слышно не было.. Даже на лекциях по анатомии, когда приходилось иногда

скользить по рискованным темам (гораздо более рискованным, чем обнаженный

натурщик), никогда не было грязненьких улыбочек, масляных взглядов и значительных

покрякиваний, которых ожидали многие”.

Ничего подобного не могло быть во Франции. Академия Жулиана была единственным

местом, куда принимали учиться живописи девушек и то отдельно от мужчин, которые

занимались этажом ниже. Несмотря на это в Академии Жулиана практически не было

француженок, у него учились англичанки, швейцарки, норвежки, шведки, испанки,

американки, и, как мы теперь знаем, русская девушка Мария Башкирцева.

Что представляла собой система обучения живописи тогда во Франции? Прежде всего,

была Школа изящных искусств при Академии художеств, в которой преподавали такие

мэтры как Бонна, Кабанель, Кутюр и Жером, и которая с тех времен просуществовала в

неизменном виде до 1968 года, когда студенческая революция смела и переломала всю

систему образования во Франции.

Вот портрет только одного из них, Леона-Жозефа-Флорентина Бонна, хорошо

характеризующий и всех остальных. Бонна был увенчан всеми возможными наградами и

стал символом Второй империи и Третьей республики. Современник рассказывал, что

“почти каждый вечер вместе с муслиновым галстуком Бонна надевал шейную орденскую

ленту, причем подбирал ее в зависимости от того, в какое посольство или министерство

ему предстояло посетить, или от того, насколько она сочеталась по цвету с другими

наградами, украшавшими его академический фрак. Говорил он высокопарным слогом,

резко и отрывисто, лицо его было багровым, как после сытного обеда, и он имел привычку

подниматься на цыпочки, выпячивая брюшко, увешанное целой гроздью медалей на

муаровых лентах, а поступь его была необычайно величественна и напоминала походку

индюка, дающего понять обитателям птичьего двора, что они должны почтительно

уступать ему дорогу”.

Когда-то он исполнил портрет самого Адольфа Тьера, политика сумевшего возглавить

версальцев и с особой жестокостью подавить Парижскую Коммуну, бывшего в 1871-1873

годах президентом Франции. С тех пор все президенты и другие официальные лица

Республики признавали Бонна за гения и заказывали свои портреты только у него. За

портрет он брал астрономические по тем временам суммы – от 30 до 50 тысяч франков, и

валял их пачками. Он писал портреты писателя Виктора Гюго, выставленный на Салоне

1879 года, графа Монталиве, актрисы Паска, кардинала Лавижери и многих других

знаменитостей. Такой ценитель живописи, как Александр Николаевич Бенуа, писал в 1933

году, что достоинство его портретов не требует оговорок. Прожив почти до девяноста лет

(Бонна умер в 1922 году), он в последние годы своей жизни был директором Школы

изящных искусств.

В Школе изящных искусств царили бурсацкие нравы. Куда уж туда поступать девушкам!

При поступлении в мастерские новичок подвергался унизительным и садистским обрядам, самым невинным из которых был обряд “поглаживания против шерсти”. Жертву раздевали

догола, ставили на стол и подробно разбирали ее анатомические особенности. Затем

новичка “метили” как годного, покрывая ему яички киноварью или ультрамарином. Под

конец новообращенный оплачивал общую выпивку. Изящно, не правда ли? Избежать этого

обряда было невозможно, такому ученику пришлось бы вскоре покинуть учебное

заведение, так как его бы затравили.

Однако, кроме этой школы, существовало множество частных мастерских, которые

готовили к поступлению во всю ту же Школу изящных искусств. Мастерские для

поддержания своего постоянного дохода содержали наиболее известные профессора

Школы, такие как Бонна, Кутюр, Глейр, Жером.

Кроме этого существовали частные художественные академии, которые работали по своим

программам, совершенно не считаясь с мнением профессоров из Школы изящных

искусств. В них не было вступительных экзаменов, ученические работы почти не

правились учителями, царила свобода. Это была Академия Сюиса и Академия Жулиана. В

Академию Жулиана принимали учиться девушек.

Надо сказать, что за десять-пятнадцать лет до того, как Мария Башкирцева появилась в

Париже, чуть ли не первым стал принимать девушек в свою мастерскую папаша Глейр,

швейцарец родом, ставший французским художником, но у него занималось всего три

девушки. Известна такая шутка, описанная современниками:

“Чтобы не отпугивать дам, папаша Глейр заставлял натурщиков надевать кальсоны. В

классе занимались три девушки, одна из них была англичанка, миниатюрная веснушчатая

толстушка. Каждый раз она настаивала, чтобы натурщик снял свои “трусики”. Глейр,

здоровенный швейцарец, бородатый женоненавистник, каждый раз ему это запрещал.

Англичанка решила поговорить с Глейром с глазу на глаз. Остальные ученики твердили, что догадываются, о чем шел разговор и что именно сказала девица. Это выглядело

примерно так: “ Мистер Глейр, я уже разбираться в таких вещах, у меня есть лубофник”.

Ответ Глейра, говорившего с чудовищным акцентом, должно быть, звучал примерно так: “

Я торожу сфоими клиентами из Сен-Жерменского претместья”.

У Глейра учился Огюст Ренуар и это он рассказывал эту историю своему сыну Жану,

впоследствии известному французскому кинорежиссеру.

Но Глейр уже в 1864 году закрыл свою мастерскую, и при всем желании Мария

Башкирцева учиться там не могла. У нее просто не было выбора, только мастерская

Жулиана.

В мастерской Родольфа Жулиана занимались с восьми часов утра до полудня, и после

часового перерыва до пяти часов, всего получалось чистых восемь часов занятий в день.

Впервые Мария появляется там в сопровождении горничной Розалии и маленькой собачки

Пинчио, укутанная в роскошные меха, произведя на всех впечатление богатой иностранки, которая собирается заняться живописью от нечего делать, что вызывает, разумеется, неодобрительные взгляды будущих товарок. Заметив это, в следующий раз, она уже

одевается попроще, в рабочую одежду. Впрочем, такого рода подробности, как и штрихи, характеризующие шутливую атмосферу мастерской, старательно вымарывают

публикаторы. Искусство, по их мнению, – дело святое, и заниматься им надо с серьезной

миной на лице.

Мария же с первых дней довольна собой. Кажется, она нашла наконец-то то, к чему

стремилась:

“ Наконец я работаю с художниками, настоящими художниками, произведения которых

выставляются в Салоне, которым платят за картины и портреты, которые даже дают уроки.

Жулиан доволен моим началом. “К концу зимы вы будете делать очень хорошие

портреты”, – сказал он мне.

Он говорит, что его ученицы иногда не слабее его учеников. Я бы стала работать с

последними, но они курят, да к тому же нет никакой разницы. Разница еще была, когда

женщины рисовали только одетых; но с тех пор, как рисуют с голой натуры, это все

равно”. ( Запись от 4 октября 1877 года.)

Вместе с ней учатся Амелия Бори-Сорель, Луиза-Катрин Бреслау, Анна Нордгрен, Мари-

Мадлен и Мари Реал дель Сарт, Софи Шёппи, Женни Зильхард, некоторые из них стали

впоследствии известными художницами. Для этих девушек живопись не развлечение

перед замужеством, а смысл и цель жизни. Л.-К. Бреслау, на которую Марии все время

придется равняться, впоследствии получила не одну официальную награду и золотую

медаль, ее работы хранятся в музеях Женевы, Лозанны, Берна, Цюриха, а также в Ницце.

Она умерла в 1927 году и удостоилась посмертной ретроспективной выставки работ в

Музее Изящных Искусств. А. Бори-Сорель в свое время тоже много выставлялась.

Мария Башкирцева с первых же дней попадает в атмосферу соревновательности.

“Бреслау работает уже два года в мастерской, и ей двадцать лет, а мне семнадцать (на

самом деле Бреслау – двадцать один, она с 1856 года, а Марии – девятнадцать – авт.), но

Бреслау много рисовала еще до поступления.

А я! Несчастная!

Я рисую только пятнадцать дней... Как хорошо рисует эта Бреслау!”

(Запись от 16 октября 1877 года.)

В ее записях, конечно, много позы и рисовки. Брала она все-таки уроки живописи и

раньше (у старичка художника в Женеве, в Ницце у Бенза, у Каторбинского в Риме), и лет

ей поубавили, чтобы она выгодней смотрелась на фоне Бреслау.

Но все это, конечно, не значит, что она не талантлива, она, безусловно, одарена, что с

первых шагов отмечают ее учителя. Кроме Родольфа Жулиана, в его Академии преподают

Тони Робер-Флери, Гюстав Буланже, Вильям-Адольф Бугро и Жюль Лефевр, самый

молодой из них, знаменитости в тогдашней художественной среде, представители

академического направления в живописи. Они выставляются каждый год в Салоне, их

картины приобретает государство, некоторые уже стали, другие будут впоследствии

членами Академии художеств и станут играть ключевые роли в дирекции официального

Салона, куда мечтает попасть каждый французский художник и скоро попадет со своими

работами Мария Башкирцева.

По субботам приезжает смотреть работы Тони Робер-Флери, иногда он заезжает и в другие

дни. Тони, который, как и Жулиан, станет впоследствии ее хорошим другом до самой

смерти, уже очень известный художник. Совсем недавно его картина “Последний день

Коринфа” куплена государством и помещена в Люксембургский музей, как его еще

называют “прихожую Лувра”, потому что отсюда некоторые картины, проверенные

временем, переходят и в самый Лувр. Все эти бородатые мужики лет под пятьдесят с

большим удовольствием разглядывают работы молоденьких учениц, все они раздают

комплименты Марии Башкирцевой, предрекая ей, что вскоре она будет рисовать

прекрасные портреты и в недалеком времени попадет и в Салон. То же самое Родольф

Жулиан объясняет и матери Марии Башкирцевой, которая заезжает в мастерскую

посмотреть, где проводит все дни напролет ее дочь.

Башкирцева же так увлечена учебой, что когда случайно встречает на Елисейских полях в

фиакре герцога Гамильтона, то через полчаса уже, по ее словам, забывает и думать о нем.

Герцог из красивого молодого человека с красноватыми волосами и красивыми усами

обратился в толстого англичанина, занимающего весь фиакр, очень рыжего, с рыжими

бакенбардами. “Sic transit gloria Ducis” (Так проходит герцогская слава), – записывает она в

дневнике, перефразируя знаменитое латинское выражение: ““Sic transit gloria mundi”, что в

переводе означает: “Так проходит мирская слава”. Это фраза, с которой обращаются к

будущему римскому папе во время возведения его в этот сан, сжигая при этом перед ним

кусок ткани в знак призрачности земного могущества. Использовалась она и при

посвящении в масоны. Нелепый же “комментатор” молодогвардейского издания дневников

к парафразе этого выражения, которую употребила Башкирцева, дает перевод: “Так

проходит слава великих”, видимо, не поняв слово “Ducis” – герцогская. Вообще, этот

“комментатор” поражает своей неосведомленностью и безграмотностью, сплошь и рядом

он пишет про людей, имена которых обозначены только буквой, “неустановленное лицо”, как будто он действительно пытался установить и от того, что он этого не сделал, кому-то

станет спокойней, или “комментирует” то, что и так понятно из текста, например, что

Амелия – это горничная Марии Башкирцевой. Во многих случаях он просто тыкает

пальцем наугад. Например, когда Башкирцева пишет, что они направились смотреть

картины, выставленные на Римскую премию в Beaux-Arts, он дает сноску, что это один из

парижских выставочных залов, хотя на самом деле картины выставлены в Школе изящных

искусств (L’Ecole des Beaux-Arts) и конкурсанты – молодые художники из этой Школы, которые соревнуются за право поехать в Рим. Он мог бы об этом догадаться даже из

последующих записей Башкирцевой, где она пишет о профессоре из Beaux-Arts, к

которому ей составили протекцию, но он эту запись просто выкидывает из своей

публикации. Зачем печатать то, что тебе непонятно, в словаре это найти нельзя, сам

проверил, надо просто знать, что Beaux-Arts – это сокращенное название Школы изящных

искусств. Ну да Бог с ним, много чести. Остановился на этом только затем, что было

понятно, насколько неведомая земля для наших соотечественников – эти дневники, а вот, подишь ты, читают.

Мария все время просчитывает, как бы ей побольше работать. Восемь часов для нее очень

мало, а именно столько получается, потому что все время надо возвращаться из

мастерской, которая находится на улице Вивьен, домой, на Елисейские Поля, чтобы

позавтракать или пообедать. Ей, по ее расчетам, надо работать девять, десять, двенадцать

часов в день, что успеть в один год сделать работу трех лет.

“ И так как я подвигаюсь очень быстро, эти три года, заключенные в один, составят собою

по меньшей мере шесть лет для обыкновенных способностей.”

( Запись от 16 октября 1877 года.)

Она постоянно проводит исчисления, сколько ей понадобится времени, чтобы стать

знаменитостью. Ничто не может ее заставить пропустить занятие. Кроме...

Кроме палаты депутатов. Она получает билеты на заседание палаты депутатов от Поля де

Кассаньяка. Его имя не упоминается в напечатанном дневнике, но хвосты от их общения

все же остались:

“Только одно может оторвать меня от мастерской раньше срока и на все дообеденное

время – это Версаль. Как только были получены билеты, ко мне направили Шоколада, и я

заехала домой переменить платье.

На лестнице встречаю Жулиана, который поражен, что я уезжаю так рано, я объясняю ему, что ничто, кроме Версаля, не могло меня заставить покинуть мастерскую. Он говорит, что

это тем более удивительно, что я легко могла бы веселиться...

Не надо часто ездить в палату – это могло бы отвлечь меня от мастерской;

заинтересовываешься, ездишь, ездишь, каждый день новая страница одной и той же

книги. Я могла бы пристраститься к политике до потери сна... но моя политика там, в

улице Вивьен, там достигну я возможности иначе ездить в палату, чем теперь”. (Запись от

8 ноября 1877 года.)

Она хочет ездить в палату депутатов, уже став знаменитостью, чтобы на нее тоже

смотрели, а для этого надо работать и работать.

“Сделаться художником не так легко; кроме таланта и гения существует еще эта

неутомимая механическая работа...” (Запись от 13 октября 1877 года.)

А пока она смеется и плачет от радости, если ее похвалят учителя, и, возвращаясь домой в

карете, мечтает, что вскоре ей будут платить по пяти тысяч франков за портрет.

Глава тринадцатая

NN И М.

ПОЛЬ ДЕ КАССАНЬЯК И МАРКИЗ МУЛЬТЕДО

Поль де Кассаньяк, как только узнает, что они поселились в Париже, является к ним с

визитом. Вскоре его визиты становятся постоянными, он вместе со своим другом Бланом, его вечным секундантом на дуэлях, часто обедает у Башкирцевых. Башкирцевы получают

от него пригласительные билеты на заседания палаты депутатов в Версале.

Муся своими глазами видит, как велика его популярность. А как мы знаем, по-настоящему

ее волнуют в людях три вещи: знатность, богатство и известность, и еще неизвестно, что

больше. На заседаниях палаты Поль де Кассаньяк неизменно громит республику; он -

признанный лидер бонапартистов, крайне правый депутат. Борьба с республикой идет не

на жизнь, а на смерть: “Или она убьет меня, или я убью ее!” Но все это, разумеется, не

более, чем риторика, красивая фраза: ни республика не собирается умирать, ни Поль де

Кассаньяк.

Кассаньяк привлекает Марию и как мужчина, а не только как политическая звезда. Ему

тридцать два года и он до сих пор не женат. Он страшно знаменит, у него куча поклонниц, как у знаменитых актеров, он в зените славы, у него постоянные дуэли. Впрочем, не

волнуйтесь: дуэли во Франции, это вам не смертельные дуэли в России на шести шагах, где зачастую погибают оба дуэлянта. Там самое маленькое расстояние, которое возможно

по правилам между дуэлянтами – это тридцать шагов, да и то, такое случается крайне

редко. Зачем рисковать? Ведь дуэль во Франции – это нечто вроде реверанса, дань этикету, не более. Кончается она, как правило, царапиной, но шуму по этому поводу много, как

никак свобода слова.

Башкирцева начинает думать о Кассаньяке, как о возможном кандидате на роль

возлюбленного. Кто-то ведь должен занять пустующее место ее кумира. О браке она пока

не помышляет, слишком увлечена живописью.

“Я думаю о Кассаньяке, как и обо всех героях моих романов. Я так привыкла, что около

меня кто-то есть, что удивлена этой пустотой. Нужно найти по-настоящему великого

мужчину... Но все они имеют слабости, и я уверена, что сразу же их обнаружу, а это

разрушает уважение и страх, а ведь только эти две вещи могут сделать меня покорной”.

(Неизданное запись от 22 декабря 1877 года.)

Поль де Кассаньяк – старый и опытный соблазнитель, говорун и льстец; такие неизменно

пользуются успехом у женщин. Он напевает ей прельстительные песни о вечной и святой

дружбе, которая будет связывать их, как брата и сестру. Он находит в ней черты от

девочки, от непорочной девушки, вместе с тем, он льстит ей, что в ее натуре много

мужского. Он говорит ей только то, что она желала бы услышать. Ведь она сама считает, что в ней женского только и есть, что оболочка, правда, оболочка, чертовски женственная.

Ведь она сама не раз говорила, что ей следовало родиться мужчиной, а ее брату Павлу -

женщиной.

Дома у нее опять начинают сгущаться тучи, не одно, так другое: парализует ее деда

Бабанина. Дни и ночи у его постели проводит ее кузина Дина, Муся же бежит в

мастерскую и старается, как меньше бывать дома, куда опять стал захаживать пьяный дядя

Жорж и устраивать у постели парализованного отца семейные сцены. Жорж требует своей

доли наследства, потому что прослышал о завещании, составленном Бабаниным. Жоржа, вероятно, так много в эти дни, что случайно его запретное имя проскакивает и в

напечатанном дневнике. Публикаторы не уследили.

Доктор Валицкий бегает, хлопочет, ухаживает за Бабаниным, утешает женщин, потом

вдруг сам ложится с недомоганием в постель и неожиданно умирает.

“Есть что-то раздирательное в смерти существа, совершенно безобидного и доброго, точно

добрая собака, никогда никому не делавшая зла”. ( Запись от 12 января 1878 года.) Но уже на следующий день после смерти Люсьена Валицкого, которая ее потрясла, Муся

записывает в дневник:

“Жизнь коротка, так коротка, что не имеет смысла хотя бы одно мгновение делать то, что

не доставляет удовольствия”. (Запись от 13 января 1878 года.)

А раз так, она едет в Версаль в поезде с Полем де Кассаньяком, шутит и веселится в

дороге.

К ней приехала из Англии подруга Берта Бойд. Муся ведет ее в мастерскую, но та не

собирается становиться художницей, она лишь балуется акварелями, как многие девушки

того времени. Гораздо больше подругу заинтересовывает депутат Кассаньяк и она, вместе

со своей сестрой, мадам Йорк, мадам Музэй, у которой они собираются, и Мусей

начинают плести интригу вокруг депутата. За обедом депутат похвастался, что получает

письма от дам. Женщины решают наказать его нескромность. Их интрига начинается с

анонимного письма, которое они посылают холостяку и в котором они набиваются

инкогнито к нему на чай. Они предупреждают его, что явятся на чай в масках, а о своем

согласии их принять он должен оповестить через газету “Фигаро”, подписав свое

объявление “Пополь”.

Депутат, видимо, получает не одно подобное письмо от несметного полчища своих

поклонниц и поэтому это послание остается без ответа. Но женщины упрямы и

настойчивы, они снова пишут ему анонимку. Любопытство пересиливает его

осторожность и Кассаньяк соглашается их принять. В один из вечеров он распахивает

перед ними двери своей холостяцкой квартиры.

Пять дам в белом и в белых масках являются к нему на чай. Не забудем, что быть в белом, фирменный знак Марии Башкирцевой.

Однако вскорости они сбрасывают маски, признавшись, что решили проучить его за

нескромность. Он ведет дам по своим апартаментам, его квартира действует на Марию

возбуждающе, в нее будто вселяется бес. Она впервые в холостяцкой квартире, месте, где

все и происходит, что так влечет ее огненную натуру, она понимает, что здесь бывают

женщины легкого поведения, а может быть, и светские дамы. Ей все здесь интересно и

привлекательно, каждый предмет она хочет потрогать, каждым своим действием

произвести впечатление. Она начинает прыгать по стульям и диванам, раскидывать по

полу спички, фривольно шутить с Кассаньяком, задавая ему вопросы о его любовницах.

Ее вопросы понуждают его к ответным действиям. Пока она прыгает по его кровати,

Кассаньяк вытаскивает из комода женскую туфельку, одну из своей обширной коллекции, и предлагает Марии примерить ее. Мария понимает, что далеко зашла в своих играх, и

отказывается.

“Я ненавижу его, потому что завидую его приключениям, его успехам, его глупостям. Я

хотела бы быть мужчиной и поступать, как Кассаньяк, но все, что очаровывает в мужчине, не нравится в женщине. Представьте себе только, что будет, если женщина откроет ящик, вытащит из него подошву от ботинка и померит ее с ногой месье, который пришел к ней с

визитом. Если у мужчины есть шкаф, забитый перчатками, платками, завитками волос, это

похвально, но если женщина покажет вам какое-либо воспоминание о мужчине, которого

любила, это будет считаться отвратительным и ее примут за нимфоманку”. (Запись от 25

января 1878 года.)

Не ищите этих записей в напечатанном дневнике: там, в январе, только одно событие -

смерть бедного Валицкого. Кое-какие неопубликованные отрывки из дневника,

касающиеся взаимоотношений Марии Башкирцевой с депутатом Полем де Кассаньяком

были изданы Пьером Борелем в 1925-1926 годах в “Интимных тетрадях” Марии

Башкирцевой. И хотя многое и в этой книге подтасовано, но, по крайней мере, записи, касающиеся Кассаньяка, там имеются, фамилия его не скрывается, как в дневнике, под

литерами “NN” и мы, специально не оговаривая, будем их тоже цитировать.

Придя вечером домой после посещения квартиры Поля де Кассаньяк, она испытывает

страшные угрызения совести и пишет ему покаянное письмо.

“Я прошу у Вас прощения за то, что ввела Вас в заблуждение относительно себя своими

неуместными и невежливыми выходками. Я знаю, что вела себя невоспитанно, как

пятилетняя девочка, что в моем возрасте неприлично. Но я была бы огорчена, если бы Вы

считали меня неумной и невоспитанной, хотя я все сделала для этого. До свидания и

забудем старое! Не думайте плохо о своей сестре, которой стыдно за свое поведение, но и

за Ваше тоже”. (24 января 1878 года.)

Написав письмо, она, тем не менее, не исправляется, в голове ее рождается еще один

безумный план. Она хочет посетить бал-маскарад, чтобы инкогнито понаблюдать за

Кассаньяком. Она совершенно уверена, что этот ловелас будет там. Каждую зиму балы-

маскарады устраиваются в Опере. Бал в Опере – это странное место, он существует, как

промежуточная стадия между закрытым миром салонов для избранных, куда Марии

попасть трудно, и открытым миром публичных балов. Бал в Опере, благодаря

маскарадному костюму и маске, дает возможность полной анонимности для дам. В Опере

и вполне благоразумные женщины могут совершать безрассудства. Из Оперы можно

попасть даже в номера с незнакомым, или, наоборот, с очень хорошо знакомым, мужчиной, и все останется шито-крыто, уединившиеся в номер могут так никогда и не узнать

настоящих имен своих партнеров.

Балы в Опере стали пользоваться особой популярностью, начиная с конца тридцатых

годов 19 века. Балы были открыты для широкой публики, но все-таки эта открытость была

ограничена ценой билета. Хотя за билет платили только мужчины, дамы проходили с ними

бесплатно. На балах было много кокоток, лореток, дам полусвета и просто дорогих

проституток, скрывшихся под домино. Париж как будто посходил с ума, Опера сделалась

на долгие годы местом паломничества приезжавших в Париж иностранцев, ее любили

посещать русские великие князья и арабские шейхи. Опера обыкновенно давала десять

балов в сезон, по одному каждую субботу, начиная с конца декабря, на последней неделе

карнавала давали три бала подряд. Начинались все балы ровно в полночь.

На балах много плясали, оркестр играл кадрили, переделанные из модных оперных арий, на балах интриговали и морочили кавалеров; светских дам и даже девушек из хороших

семей привлекала туда анонимность и возможность познать те ощущения и ту свободу, которые были им недоступны в аристократических и буржуазных гостиных.

Муся, безусловно, читала об этих балах в парижской прессе. Итак, Муся решает поехать в

Оперу и подговаривает Дину, чтобы та попросила Блана сопровождать ее, Дину, на бал.

Облачившись в костюм, под маской, она садится в карету вместо Дины и молчит всю

дорогу до Оперы, чтобы Блан не узнал ее по голосу.

До четырех часов утра она бродит по коридорам Оперы, следит за Кассаньяком, который

находится там, убеждается, что дамы осаждают его, но сама она не завязывает в эту ночь

ни одного знакомства.

Когда на следующий день мадам Йорк, сдержанная англичанка, рассказывает перед

обедом, каким она пользовалась успехом на балу, как ее тискали, щипали и поглаживали.

Слушая ее, Муся, возможно, с некоторым разочарованием думает, что с ней ничего

подобного в Опере не произошло.

Кто уж подает эту мысль, неизвестно, но дамы снова направляются на чай к Кассаньяку, на

сей раз нарядившись только в черное. Он принимает их, делая вид, что не узнает. Хотя

чего уж тут скрывать, тогда было пять дам в белом, теперь пять дам в черном.

Депутат на коленях ползает перед дамами, сравнивает их ножки, которые они обнажили до

лодыжек, и объявляет лучшей ногу Марии. Кассаньяк целует ее щиколотку множество раз, после чего он открыто предлагает Мусе вступить с ним в связь. Он так нагл, потому что

дамы под масками и интригуют его, а значит, и ему все позволено. Он бахвалится своими

победами над женщинами, и как пресыщенный любовник говорит о том, что нет ничего

скучнее, чем просто добиться женщины. В своих рассуждениях он переходит все границы

приличного и тогда Берта Бойд, Мусина подруга, срывает с себя маску. Анонимность

нарушена. Делать нечего – маски снимают и все остальные дамы. Кассаньяк с

извинениями целует руки налево и направо, просит всех остаться, но мадам Дайенс,

вероятно, как самая старшая, заявляет ему, что им пора уходить. На протяжении всей

обратной дороги Мария упрекает Берту в том, что она поломала так замечательно

развивавшуюся интригу, что надо было продолжать играть по правилам, а по правилам в

период балов многое допускается, только не надо было раскрывать инкогнито молодых

девушек.

В принципе Мария не собирается замуж за Кассаньяка, а может быть, испуганная

прежними неудачами, не признается себе в таком желании. Она скорее видит в Кассаньяке

любовника.

“Если я перевела свои мысли с присущей мне резкостью, то они выглядели бы так: я хочу, как можно дольше не выходить замуж, что стать любовницей господина де Кассаньяка.

Ужасно, не правда ли? Не настолько, на сколько кажется. С другим мужчиной это было бы

стыдно, грязно и трагично. Но Кассаньяк так умен, это такой забавный, такой милый

мужчина, с которым так легко, что это покажется... развлечением... достаточно

естественным. Завтра, наверное, я буду стыдиться этих глупостей”. (Неизданное, запись от

14 февраля 1878 года.)

Как мы видим, она не прочь завести себе любовника. Во всяком случае, не исключает

этого. А между тем, в это время за ней ухаживает не один Кассаньяк. Целыми днями за

ней бродит маркиз Мультедо, тоже, как и Кассаньяк, бонапартист, с которым она

познакомилась у сестер Бойд. Он достаточно красив, элегантен и не глуп, однако, не

достаточно богат, чтобы можно было его любить или помышлять выйти за него замуж. Его

ухаживания оставили в дневнике, скрыв маркиза Мультедо под литерой “М”.

“ М. в сущности очень не глуп, особенно для такого светского молодого человека. но в

сравнении с NN это тоже, что сравнивать салонную певицу с Патти...” (Запись от 23

апреля 1878 года.)

Маркиз не раз объясняется ей в любви, ей приятно слышать его объяснения, ей льстит его

настойчивость, была бы она моложе, то может быть, и она бы решила, что влюблена.

“ Подумать только, что М., по уходе от нас, будет предаваться мечтаниям обо мне, да еще, пожалуй, вообразит, что и я о нем думаю... А между тем – о молодость! – какие-нибудь два

года тому назад я вообразила бы, что это любовь. Теперь я поумнела и понимаю, что это

просто приятно, когда вы чувствуете, что заставляете любить себя, или, вернее, когда вам

кажется, что в вас влюбляются. Любовь, которую внушаешь другому, это совсем

особенное чувство, которое сам живо ощущаешь и которое я прежде смешивала с другим

чувством”. (Запись от 6 апреля 1878 года.)

Она продолжает посещать балы в Опере, где встречается с маркизом Мультедо и

позволяет с ним некоторые вольности. Маркиз настойчиво вдет ее в ложу, чтобы

уединиться и предаться, подобно другим, запретным ласкам.

“ Мне приходилось каждую минуту вырываться и отстраняться, и несмотря на это,