Текст книги "Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

свой пай, и поехал гастролировать по всему миру, устроил, как говорят на театральном

жаргоне, “чёс”; собирал он полные залы и в России. Но все это не попадает на страницы

изданного дневника, хотя сама Мария подробно описывает прием, прибывших гостей и

даже легкий флирт с прежним ухажером Габриэлем Жери, “Архангелом”, который бродит

с ней по залам, целуя руки. Она, конечно, комплексует, что публика у них не такая

избранная, как ей хотелось бы, что не появился русский посол князь Николай Алексеевич

Орлов, престарелый вдовец, на которого она имела виды, но все же есть княгиня

Карагеоргович в рубиновом платье, мадам Гавини в белом муаре с испанской накидкой и

многие другие дамы, сверкающие драгоценными камнями, сама мадемуазель Башкирцева

порхает, как всегда в белом муслиновом платье, символе ее невинности и чистоты,

украшенном бенгальскими розами.

Но не вписывается такая жизнь в концепцию, избранную публикаторами дневника,

поэтому на его изданных страницах остается лишь аскетизм жизни художника,

постоянные мысли об искусстве и только об искусстве, священный огонь которого горит в

груди, возвышенное братство скромных служителей искусства, чудесные образы, роящие

в голове и сводящие нашу героиню с ума, живопись, живопись, живопись, разговоры

только о ней, что делает нашу героиню несколько маниакальной, зацикленной на одной

мысли, несвободной и подавленной навязчивой идеей. Год 1881-й кончается записью о

живописи и год 1882-й такой же записью и открывается, будто приема и не было, будто не

было танцев, уединений при розовых свечах, сверкания бриллиантов и наконец мечты

устроить собственный изысканный салон.

Глава двадцать первая

НАСТОЯЩИЙ, ЕДИНСТВЕННЫЙ И ВЕЛИКИЙ

ЖЮЛЬ БАСТЬЕН-ЛЕПАЖ

Наступил 1882 год. Новый год приносит знакомство с Жюлем Бастьен-Лепажем,

знаменитым художником, участником Салонов. Предоставим слово самой Марии

Башкирцевой:

“ М-me С. заехала за нами, чтобы вместе отправиться к Бастьен-Лепажу. Мы встретили

там двух или трех американок и увидели маленького Бастьен-Лепажа, который очень мал

ростом, белокур, причесан по-бретонски. У него вздернутый нос и юношеская бородка.

Вид его обманул мои ожидания. Я страшно высоко ставлю его живопись, а между тем на

него нельзя смотреть, как на учителя, с ним хочется обращаться как с товарищем, но

картины его стоят тут же и наполняют зрителя изумлением, страхом и завистью. Их

четыре или пять; все они в натуральную величину и написаны на открытом воздухе. Это

чудные вещи”. (Запись от 21 января 1882 года.)

Через несколько дней она встречает Бастьен-Лепажа на благотворительном бале в пользу

бретонских спасателей на водах и приглашает к себе. На следующий день, 28 января, Жюль посещает ее в мастерской, очаровывая женщин. Он хвалит работы Марии, говорит о

ее замечательном даровании и она готова броситься этому маленькому человечку на шею и

расцеловать его. Иметь такой же талант, как у Бастьен-Лепажа, становится отныне ее

целью. Выйти замуж за великого мира сего, богатого, известного, было бы отлично, но

лучше талант, как у Бастьен-Лепажа, “благодаря которому головы всего Парижа

оборачивались бы, когда проходишь мимо”.

Она задумывает большую картину – сцену из карнавала, но для этого нужно ехать в Ниццу.

Юг, от которого она упорно отказывалась, становится неизбежен и мил. 30 января она уже

в Ницце и заносит в дневник свои впечатления от последней встречи с Бастьен-Лепажем, что напечатано в дневнике, а также свои ощущения от возвращения в Ниццу, что остается

в рукописи:

“Здесь я схожу с ума. Я люблю этот край больше Италии, больше Рима, больше Испании.

Здесь я выросла, это почти моя родина, а я цепляюсь за Париж, пытаясь создать себе

положение, но годы, проведенные в Ницце, заставляют меня всегда возвращаться сюда”.

(Неизданное, 30 января 1882 года.)

Эти слова не напечатаны, ведь это так не патриотично любить чужую Ниццу, а не свою

родину. Как мы потом увидим, после ее смерти, мать постоянно будет доказывать, что

Мария мечтала только о России.

Вообще о поездке в Ниццу в русском издании дневника ни слова, потому что по замыслу

издателей, а теперь уже и переводчицы, должна остаться одна, но пламенная страсть -

живопись. Отдельные записи за время пребывания в Ницце есть, но они только о работе, всего остального как бы и не было, а поскольку нет упоминания Ниццы, то читателю

приходится думать, что дело происходит в Париже, куда они вернутся только к открытию

Салона, то есть к маю.

А между тем молодежь, как и положено молодежи, гуляет, ведь в Ницце зимний сезон, аристократии зимой положено съезжаться в Ниццу. В Ниццу, на виллу Мизе-Брон,

принадлежащую Габриэлю Жери, которую он любезно предоставил, приезжает наша

героиня, Мария Башкирцева, ее брат Поль с женой Нини, Дина; следом за ними

устремляется и князь Божидар Карагеоргович.

В Ницце начинается карнавал, ради которого все и отправились в путешествие. Следом за

молодыми в Ниццу прибывают и старшие. Для Башкирцевых все изменилось, у них

теперь появился статус, их наконец принимает и русский консул Паттон, и сестра

Константина Башкирцева, мадам Тютчева. Все они читали “Фигаро”, главную газету

великосветской хроники и светских сплетен, где описывался Новый год у Башкирцевых.

Башкирцевых начинают принимать.

В первый день карнавала на набережную выезжает праздничный кортеж из украшенных

цветами экипажей, в котором участвует и семья Башкирцевых. Описание одного из их

экипажей попадает даже в “Светскую жизнь”, издающую в Ницце. Экипаж и лошади

украшены множеством разноцветных лент и букетами пармских фиалок, дамы одеты в

костюмы в стиле Ватто из белой шерсти с фиолетовой гофрировкой, фиолетовым шелком

экипаж обит внутри.

В Музее изящных искусств Жюля Шере в Ницце хранится вырезанный Марией

Башкирцевой из китайской бумаги силуэт, на котором легко узнается князь Божидар

Карагеоргович со своей острой бородкой, пляшущий канкан. Все так и было в

действительности, Божидар своим неудержимым темпераментом заставил плясать канкан

на вилле Мизе-Брон почти двести приглашенных гостей. Новые русские гуляют.

Отплясавши, новые русские отправляются всей семьей просаживать деньги на зеленом

сукне Монте-Карло. Из-за порочной страсти к игре, как подшучивает Мария, ее тетушка

готова бросить все на свете, даже ее, свою любимицу.

Мария остается на пустынном пляже одна (одна – это не в нашем понимания, естественно, при ней всегда присутствуют слуги, все тот же Шоколад или одна из ее гувернанток). Ей

нравится работать на пленэре, как учил ее Жюль Бастьен-Лепаж.

“Глаза открываются мало-помалу, прежде я видела только рисунок и сюжеты для картины, теперь... О! Теперь! если бы я писала так, как вижу, у меня был бы талант. Я вижу пейзаж, я вижу и люблю пейзаж, воду, воздух, краски – краски!” (Запись от 15 февраля 1882 года.) В списке ее работ, находившихся в Русском музее, было несколько морских и городских

пейзажей Ниццы (см. Приложения. Акт № 456, №№ 20, 21, 23, 33, 38, 50 и др.),

написанных в именно это время, ибо больше она в Ницце, как считает К. Кознье, не была.

Но 12 марта веселью и работе неожиданно приходит конец, приходит вместе с депешей о

смерти Жоржа Бабанина. Дамы надевают семейный траур, сестры оплакивают брата, Дина

– отца, а Мария – дядю, умершего в заброшенном углу, под чужим именем, нищим,

преследуемым кредиторами. Находящийся в Ницце еще один брат, Этьен Бабанин,

посылает в Париж сто франков, чтобы позаботились об останках Жоржа, а Константин

Башкирцев телеграфирует Александру Бабанину, который распоряжается имениями,

чтобы он оплатил похороны брата. На рядовой прием двухсот гостей деньги у новых

русских есть, чтобы похоронить родного брата надо писать в Россию. Ничего не скажешь, хороша публика!

Но вскоре все оборачивается комедией – воскресший Жорж пьет со своим друзьями-

клошарами “их здоровье”. И право, радуешься за Жоржа, гуляй, бедолага, пропивай сто

франков, и не испытываешь никакого сочувствия к его “родственничкам”, которые

проклинают забулдыгу. Этьен матерится – жалко сто франков, а Мария записывает в

дневник:

“Ах, мы все виноваты! Итак, бедный мученик не захотел обременить нашу совесть и

воскрес. Да, это, всеми преследуемое, несчастное, невинное существо находится в добром

здравии и пропивает сейчас сто франков Этьена”. (Неизданное, 13 марта 1882 года.) Есть в ненапечатанной части дневника и история о том, как нашли в сосновой роще труп

убитого рыбака, о которой Муся потом не раз вспоминала. Имея под руками список ее

пропавших работ, мы находит там картон “Убитый” под номером 1161. Живо

представляется девушка с мольбертом, которую сопровождают слуга и гувернантка,

рисующая в роще труп рыбака. Думаю, такие выходки, если они становились известны, не

могли нравиться обществу.

К открытию Салона, они возвращаются в Париж. Она показывает работы, сделанные в

Ницце, своим учителям Тони Роберу-Флери и Родольфу Жулиану. Робер-Флери в

присутствии всех дам бормочет что-то невразумительное – дамы, которые ждали от него

восторгов, недовольны и после его ухода тетушка обзывает академика дураком.

Мария пишет портрет Дины Бабаниной пастелью. Жулиан находит, что он хорош. Она

отказывается от замысла картины о карнавале и совершенно в духе того времени начинает

грезить евангельским сюжетом большой картины.

“Это тот момент, когда Иосиф Аримафейский похоронил Христа и гроб завалили камнями; все ушли, наступает ночь, и Мария Магдалина и другая Мария одни сидят у гроба.

Это один из лучших моментов божественной драмы и один из наименее затронутых.

Тут есть величие и простота, что-то страшное, трогательное и человеческое... Какое-то

ужасное спокойствие, эти две несчастные женщины, обессиленные горем... Остается еще

изучить материальную сторону картины...” (Запись от 29 мая 1882 года.)

С этого времени и до конца жизни она довольно часто говорит об этой картине, она

готовится к ней, она хочет ехать за экзотикой, необходимой ей, ну, хотя бы на Капри. Или

все-таки в Алжир, или в Иерусалим, а почему и нет? Хотя Жулиан считает это

сумасшествием. Однако ей кажется, “какой смысл будет иметь эта картина, если я напишу

ее в Сен-Жермене с евреями из Батильона, в аранжированных костюмах?”

Только там, в Иерусалиме, она найдет настоящие, поношенные, потертые одежды, только

там случайно подмеченные тона создадут нужный колорит ее живописи.

И опять она долго рассуждает о том, как она чувствует свою будущую живопись, пожалуй, слишком подробно и долго для настоящего художника. Ей кажется, что вполне достаточно

одного того жгучего, безумного желания передать другим свое чувство, а технические

трудности будут преодолены, уж коли эта вещь наполняет ее сердце, душу, ум.

Однако пока, ей по-прежнему не хватает свободы, вполне обыкновенной, бытовой, то есть

свободы в повседневной жизни: пойти куда угодно, выходить, обедать у себя или в

трактире, гулять пешком в Булонском лесу или сидеть в кафе – ей кажется, что такая

свобода составляет половину таланта и три четверти обыкновенного счастья. Хотя она

давно забросила свои занятия феминизмом, перестала писать в “Гражданку”, тем не менее

о своей нелегкой женской доле она постоянно вздыхает и по ее выражению, “оплакивает

свой пол”. И вырваться из круга условностей она не может, ибо это означает обречь себя

на пересуды, и окончательно поставить крест на замужестве.

Единственного и великого Бастьен-Лепажа нет в Париже, он в Лондоне, но она имеет

возможность посещать его мастерскую, смотреть его эскизы, которые им показывает его

брат, Эмиль, известный архитектор. Эмиль даже соглашается позировать для Марии и она

рисует его портрет красками и кистями самого великого Жюля Бастьен-Лепажа! Руки у

нее дрожат. Великий и единственный Бастьен-Лепаж! Гений! В моих руках его палитра!

Глава двадцать вторая

ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА ВЫГОДНОГО ЗАМУЖЕСТВА.

МОЛОДЫЕ КНЯЗЬЯ КОЧУБЕИ

Еще 29 августа она стояла на открытом воздухе и писала маленькую фигурку девочки, которая накинула на плечи свою черную юбку и держит раскрытый зонтик. Дождь шел

почти каждый день. Сама запись об этом событии говорит о том, что Мария относилась к

этой картине, как к пустяку, и мечтала о “мысли, выраженной в мраморе”. А между тем, если ее и знают, как художницу, то по этой трогательной картине, ныне хранящейся в

Русском музее. Однако ей ничего не стоит бросить все к чертям собачьим, как только

перед ней встает призрак выгодного замужества.

“Сегодня утром я получила письмо от мамы, которая пишет, что молодые соседки

приезжают гостить на два месяца со своими друзьями и что будут утроены большие

охоты. Она собирается возвращаться назад, но я просила предупредить меня в случае, если... И вот она меня предупреждает. Это вызывает во мне целую бурю сомнений,

неизвестности и замешательства. Если я поеду, моя выставка погибла... Если бы еще я

проработала все лето, я имела бы предлог – желание отдохнуть; но этого не было.

Согласитесь, что это было бы превосходно, но это слишком невероятно. Провести четверо

суток в вагоне железной дороги и пожертвовать работой целого года, чтобы поехать туда, попытаться понравиться и выйти замуж за человека, которого никогда до тех пор не

видела. Разум и его доводы не имеют в этом случае никакого значения... Раз я обсуждаю

эту глупость, я способна сделать ее... Я не знаю, что делать... Я пойду к гадалке, к старухе

Жакоб, которая предсказала мне, что я буду больна”. (Запись от 1 сентября 1882 года.) Запись очень многозначительная. Начнем с того, что приезжают не молодые соседки, а

соседи. Соседки – это для запутывания следов. Соседи же – это молодые князья Кочубеи.

Молодая хищница Башкирцева давно, с момента посещения Диканьки, нацелилась на

богатых наследников, даже никогда их не видев. Да и какая разница, какие они из себя эти

ребята, если они несметно богаты (раз в сто богаче Башкирцевых), молоды и не женаты.

“Согласитесь, что это было бы превосходно”, выйти замуж за одного из них, но это

“слишком невероятно”. Она прекрасно осознает разницу в социальном положении и все

же, как говорят: попытка – не пытка! За двадцать франков гадалка расскажет и пообещает

ей все, что она хочет, гадалка хорошо понимает, что каждая девушка хочет богатого

жениха и не скупится для клиентки на посулы: счастье в замужестве, много денег и

путешествия!

Она срывается и едет в Россию, за счастьем и большими деньгами, как гонялись всегда за

деньгами ее мать и тетя. Тетя Надин, провожающая ее, похоже, уже никогда не ступит

ногой на русскую землю, ее на всю жизнь напугали процессом, и потому остается на

границе, встречает Марию брат Поль, раздобревший русский помещик. На станциях она

делает эскизы, читает Теофиля Готье, уж не его ли книгу о России, смею предположить, потому что собственная страна для нее не более знакома, чем Испании или Италия, и ее

приходится изучать по французским путеводителям. Эту книгу Теофиль Готье составил из

собственных корреспонденций, посылавшихся в парижскую газету “Moniteur Universel” в

1858-1859, а также в 1861 году, и изданную книгой в 1867-м. Может быть, она читает в

поезде о “Пятничных вечерах”, которые устраивало в Петербурге общество художников.

На один из таких вечеров Теофиля Готье пригласил директор Рисовальной школы г-н

Львов.

“В Санкт-Петербурге есть нечто вроде клуба под названием “Пятничные вечера”. Это

общество состоит их художников, которые собираются по пятницам, о чем и говорит

название. Клуб этот не имеет постоянного помещения, и каждый из его членов поочередно

принимает своих собратьев у себя дома...

На длинном столе расставлены колпачки ламп, разложены веленевая бумага или торшон, картоны, карандаши, пастель, акварель, сепи, туши и, как сказал бы господин Скриб, все, что нужно для рисования. У каждого члена общества есть свое место за столом, и он

должен за вечер сделать рисунок, набросок, сепию, эскиз и оставить свое произведение в

собственность обществу. Продажей своих произведений или разыгрыванием их в лотерее

собираются средства в помощь бедствующим художникам или тем из них, кто испытывает

временные затруднения. Сигареты и папиросы ( так называют сигареты в Санкт-

Петербурге), словно стрелы из колчанов, торчат из расставленных между пюпитрами

рожков резного дерева или глазурованной глины, и каждый художник, не прерывая

работы, берет гаванскую сигару или папиросу, и клубы дыма тотчас обволакивают его

пейзаж или фигуру. Ходят по рукам стаканы чаю с печеньем. Небольшими глотками

отпивается чай, художники за беседой отдыхают. Те, кто не чувствует себя в ударе, ходят, рассматривая работы других, и часто возвращаются на свои места, под впечатлением

увиденного как бы озаренные внезапным светом.

К часу ночи подается легкий ужин, царит самая искренняя сердечность, разговор

оживляют споры об искусстве, рассказы о путешествиях, остроумные парадоксы,

легкомысленные шутки, вызывающие всеобщий неудержимый смех, устные карикатуры,

более удачные, нежели бывают в комедиях, тайну коих открывает художнику постоянное

наблюдение природы. Затем все расходятся, создав каждый хорошее произведение, а

иногда и шедевр и развлекшись от души, что тоже является редчайшим удовольствием. Я

очень хотел бы увидеть подобное общество в Париже, где художники в основном видятся

редко и знают друг о друге исключительно как о соперниках”.

Я думаю, что Готье суров по отношению к собственным художникам, но не заметить

насколько художественная жизнь богата в России он не мог. Тут стоит отметить, что в

петербургской Рисовальной школе, в которой учились такие художники, как Крамской, Репин, уже с 1850-х годов было и женское отделение, там преподавали лучшие русские

художники. Внутренний вид женского отделения в 1855 году нам оставила художница Е.Н.

Хилкова (1827-1876). Знаете ли вы такую? Если сравнить “Мастерскую Жулиана”

Башкирцевой и картину Хилковой, надо признать в Башкирцевой более сильное

творческое начало. Живописно и композиционно ее картина решена лучше, но все-таки

между ними есть временная разница в двадцать пять лет; живопись за это время сделала

качественный скачок. Если картина Хилковой тяготеет к двадцатым-тридцатым годам 19

века, хотя и написана в 50-х, то в картине Башкирцевой чувствуется даже дыхание

импрессионистов (раннего Мане), хотя она и не была в то время знакома с его живописью.

Но на чисто бытовом уровне надо заметить, что условия для занятий живописью у

петербургских дам были несравненно лучше, чем в Париже.

Но вернемся к нашей героине, ибо ее сейчас волнует не рисунок, не живопись, а вопросы

матримониальные. Ее задача – “сорвать банк”. Почти сразу после приезда Башкирцевой в

Гавронцы, ее кузен, князь Мишка Эристов (в дневнике она так и пишет “Мишка”),

привозит к завтраку двух молодых князей Кочубеев, Виктора и Василия. Сыновья у князя

Сергея Викторовича носят родовые имена, старший – имя своего деда, Виктора Павловича

Кочубея, крупного государственного деятеля при трех царях, другой – имя пращура

Василия Леонтьевича, основателя династии, знаменитого обличителя предателя Мазепы.

“Старший, Виктор, стройный брюнет, с большим, немного толстым орлиным носом и

довольно толстыми губами; у него аристократическая осанка, и он довольно симпатичен.

Младший, Василий, такого же высокого роста, гораздо толще брата, очень белокурый, краснощекий и с плутоватыми глазами; он имеет вид человека живого, воинственного, сообщительного, грубого и... пошлого”. (Запись от 19 октября 1882 года.)

Все было замечательно, на ней были детские башмаки из темно-красной кожи, белое,

шерстяное, коротенькое и очень простенькое платье, но тут случилось происшествие, обыкновенное в России, но шокировавшее русскую мадемуазель. Княжеский кучер

напился и Василий, младшенький Кочубей, избил его кулаками и сапогами со шпорами.

Она тут же делает выбор в пользу старшего, но уже не питает особых надежд, оценивая

себя, как светскую женщину, ничуть не привлекательнее многих женщин их круга. А

может быть, она начинает догадываться, что “не по Сеньке шапка”.

Уже через день, самые худшие ее предположения сбываются, князья прислали сказать, что

не смогут принять участие в охоте на волков, так как отозваны в другое имение. “Папа

позеленел, а мама покраснела”.

Тем не менее охота состоялась: убили 15 волков и одну лисицу.

В России она пробыла месяц. С князьями общалась еще не раз, но уже как ровня, хотя они

и не очень ей нравились. Однако, младший, все же нравился больше не смотря на, то что

побил кучера. В конце концов это можно простить, ибо таковы здешние нравы. Она

находит даже, что в князе Василии (который публикаторами зашифрован, как князь Р.

Здесь сменена даже первая буква фамилии, чтобы не было даже намека, на кого она

охотилась – авт.) подобная дикость даже прелестна! И вообще, он веселый, любезный и

неглупый человек.

На матримониальных планах в России можно поставить крест. У папы с мамой больше

никого нет, кто устроил бы Марию степенью знатности, титулованности и богатства. Так

глупо она потеряла целый месяц жизни.

Но в России больше делать нечего, нечего делать в стране, где с женщиной говорят, только

если в нее влюблены, нечего делать в стране, где предмет разговоров только самые

плоские и вульгарные сплетни, нечего делать в стране, где перед аристократией так

преклоняются и где лучшее развлечение для этой аристократии – гостиница в городке, в

которой собираются окрестные помещики, пьют и играют в карты. Пора в Париж! Она

уезжает из России, не зная, что никогда больше сюда не вернется, что никогда больше не

увидит отца.

По приезде в Париж, Мария обращается к доктору, выбрав неизвестного и скромного,

чтобы он не обманул ее. Тот и не обманывает, говорит, что она неизлечима, что слух

никогда не вернется. Между ней и остальным миром всегда будет завеса:

“Шум ветра, плеск воды, дождь, ударяющий о стекла окон... слова, произносимые

вполголоса... я не буду слышать ничего этого!

Я страдаю из-за того, что мне всего нужнее, всего дороже.

Только бы это не пошло дальше!” (Запись от 16 ноября 1882 года)

Она понимает, что жить ей теперь калекой, но она все-таки надеется жить: “Но, Боже мой, зачем это ужасное, возмутительное, страшное несчастье?”

Она понимает, что никогда не вылечится, но не знает, и не может знать, что жить ей

осталось всего два года. Она знает только, что седых волос становится все больше и что

“нет ни тени надежды, ни тени, ни тени!”

Через некоторое время ей еще раз подтверждают диагноз, что у нее чахотка, что затронуты

оба легких. Она надеется, что у нее будет хотя бы десять лет, в которые она достигнет

славы и любви, а тогда можно и умереть. Она испытывает даже определенное злорадство, что предвидела свою скорую смерть: “Я же говорила вам, что должна умереть”. Она как

ребенок, который говорит, что умрет назло папе и маме.

Тем не менее она с особым упорством начинает трудиться в Академии Жулиана; а ее

матери, чтобы как-то порадовать ее, покупают на выставке драгоценных камней два

понравившихся ей бриллианта.

“Это, кажется, был первый случай, когда я оценила драгоценные камни. И, представьте, вчера вечером мне принесли эти два бриллианта; оказалось, что мои матери купили их для

меня, хотя я только намекнула о своем желании, без малейшей надежды иметь их: “ Вот

единственные камни, которые мне хотелось бы иметь”. Они стоят двадцать пять тысяч.

Камни желтоватые, иначе они стоили бы втрое дороже.

Я забавлялась ими весь вечер, пока лепила, Д. играл на рояле, а Божидар и другие

разговаривали. Эти два камня ночью лежали около моей постели, и я не расставалась с

ними даже во время сеанса.

Ах, если бы другие вещи, которые кажутся столь же невыполнимыми, могли так же

случиться”. (Запись от З декабря 1882 года.)

И вот возвращается из деревни Жюль Бастьен-Лепаж и занимает главное место в ее

дневнике, ведь он так талантлив и так замечательно мил.

“Настоящий, единственный, великий Бастьен-Лепаж сегодня был у нас...”

“Этот великий художник очень добр...”

“Бастьен божествен...”

“Сегодня у нас обедали – великий, настоящий, единственный, несравненный Бастьен-

Лепаж и его брат...

Никто не говорил Бастьену, что он “гений”. Я также не говорю ему этого, но обращаюсь с

ним как с гением и искусными ребячествами заставляю его выслушивать ужасные

комплименты...

Он остался у нас до полуночи”.

Еще бы не остаться, когда тебе растачают такие комплименты. Ее обожание Бастьен-

Лепажа все более начинает напоминать влюбленность.

Смерть и любовь. Башкирцева и Бастьен-Лепаж. Теперь они вместе до самой смерти.

Потому что смерть подстерегает и его, но он еще ничего об этом не знает. Начинается

парад смертей, эпоха траурных кортежей, в которой они непосредственные участники.

Впрочем, начался этот парад много раньше, когда от туберкулеза умирали ее гувернантки, мадемуазель Брэн, а потом и мадемуазель Колиньон.

“Однако меня занимает положение осужденной или почти осужденной. В этом положении

заключается волнение, я заключаю в себе тайну, смерть коснулась меня своей рукою; в

этом есть своего рода прелесть, и прежде всего это ново.

Говорить серьезно о моей смерти – очень интересно, и, повторяю, это меня занимает”.

(Запись от 28 декабря 1882 года.)

Жаль только, считает она, что правила приличия не позволяют говорить окружающим об

этом, а значит нет возможности покрасоваться в новом обличии неизлечимо больной

девушки.

Глава двадцать третья

ПАРАД СМЕРТЕЙ. СМЕРТЬ ГАМБЕТТЫ

1 января 1883 года по Парижу разносится весть – умер Гамбетта. То ли убит, то ли

застрелился, то ли умер от раны, сам себя случайно ранив. Слухи ходили самые разные.

Умер, несмотря на семь докторов, на все усилия спасти его, несмотря на незначительность

полученной раны; он сам ранил себя в руку. А может, убили враги? Ведь он умер, едва

начав подниматься из политического небытия, куда его ввергло падение его “великого

министерства”, просуществовавшего менее трех месяцев. Впрочем, падал он не раз, за

несколько месяцев до того, как он стал, наконец, премьер-министром Франции, Эдмон

Гонкур записал скептически: “Гамбетта – точно птица с подшибленным крылом; увы!

утраченную популярность, как и утраченную девственность, не восстановишь”. И через

десять лет (как неотступна слава!) об этом случае будут продолжать говорить и никто не

сможет ответить со всей определенностью, как же все произошло на самом деле.

Вот что записал в своем дневнике известный издатель и писатель А.С. Суворин в 1893

году, когда был в Париже:

“ Ранк очень симпатичный человек. Я спросил его о смерти Гамбетты, говоря, что правда

ли замешана женщина? Отрицал энергично. Гамбетта сам себя ранил. Виделся с

генералом Тума, говорил с ним, потом хотел ехать и остался и увидел полузаряженный

револьвер на столе, взял его и ранил себя в руку. Рана зажила, но сделалась другая болезнь

от лежания, от которой он и умер”.

Даже в этой записи много темного. Смею предположить, что выстрел в руку и был

политическим ходом Гамбетты (вроде падения с Никологорского моста Б.Н. Ельцина) для

восстановления девственной плевы популярности. Вероятно, он хотел, но так и не

решился представить этот банальный “самострел”, как покушение на трибуна, вождя,

любимца народа. Возможно, ему помешали невольные свидетели выстрела. Провокация

сорвалась. У Ельцина, кстати, его легендарное падение удалось, несмотря на то, что

высота моста в этом месте 14 метров, а глубина реки – всего 1 м. 40 см. Но и идиотизм

русского народа в его советской разновидности гораздо глубже, чем идиотизм народа

французского в его республиканском изводе. А если бы провокация Гамбетты состоялась, то могла принести неплохие политические дивиденды. Не надо забывать, что в 1881 году

был убит русский император Александр II, одно из покушений на которого состоялось

именно в Париже – тогда в него стрелял поляк Березовский. Однако, результат этой

политической провокации все-таки был максимальным, который сам Гамбетта,

естественно, не рассчитал – смерть. И невероятный взлет посмертной славы.

Тем не менее, что случилось, то случилось. Что же это был за человек? Мы уже писали о

нем выше, но вот характеристика, которую ему дал Эдмон Гонкур в 1877 году:

“Женщины буржуазного круга сейчас охотятся за Гамбеттой. Они жаждут зазвать его к

себе в дом, чтобы “подавать” его своим подругам, показывать его, раскинувшегося в

небрежной позе на шелковом диване, посетителям своего салона. Ныне этот грузный

политический деятель стал любопытной игрушкой, которую салоны отбивают друг у

друга. Вот уже две недели г-жа Шарпантье (Жена известного парижского издателя Жерве

Шарпантье – авт.) засыпает его записками, дипломатическими посланиями с целью

залучить на обед в одну из своих “пятниц”... В конце концов знаменитый человек дает

согласие украсить своим присутствием званый обед, и вот сегодня чета Шарпантье в

полном параде поджидает его: хозяйка дома вся взбудоражена и даже слегка вспотела, главным образом от тревоги – не забыл ли божок о приглашении, но также и от боязни – не

подгорит ли жаркое.

Ровно в восемь появляется Гамбетта с чайной розой в петлице. Во время обеда я вижу его

из-за фигуры г-жи Шарпантье, сидящей между нами: мне видна его рука, унизанная

кольцами, рука сводницы: туго накрахмаленная сорочка выгибается дугой над тарелкой с

жарким, начиненным трюфелями; мне видно повернутое в три четверти лицо, на котором

мертвенно поблескивает пугающе-загадочный стеклянный глаз. Я слышу, как он

разговаривает: голос его – отнюдь не высокий и звонкий голос француза-южанина, и не

мелодичный голос истого итальянца, – нет, это густой бас, напоминающий мне голос

повара-неаполитанца, служившего у моей бабушки.

Мне становится ясно, что у этого человека под его личиной доброго малого, под якобы

вялой покладистостью таится пристальное, напряженное внимание ко всему

окружающему, что он запоминает ваши слова и, глядя на людей, прикидывает – кто чего

стоит”.

Незадолго до своей смерти Гамбетте пришлось оставить пост премьер-министра, который

он занимал весьма недолго, менее трех месяцев, с 14 ноября 1881 года по 26 января 1882

года. Башкирцева отметила факт его ухода из власти в своем дневнике уже на следующий

день, что говорит о том, что она внимательно читала газеты:

“Гамбетта уже не министр, и, по-моему, это ничего. Но обратите внимание во всем этом на

низость и недобросовестность людей! Те, которые преследуют Гамбетту, сами не верят

глупым обвинениям в стремлении к диктатуре. Я всегда буду возмущаться низостями,

которые совершаются ежедневно”.

Гамбетту все время обвиняли в стремлении к диктатуре. Будучи президентом палаты