Текст книги "Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Женеве. Однако в тот короткий отрезок времени, что они были в Баден-Бадене, Мария

Башкирцева успела влюбиться и влюбиться надолго, так что воспоминания об этой любви

бередили девичье сердце на протяжении многих лет.

Почти все начало ее изданного дневника посвящено некоему герцогу Г. Как давно

выяснено, это был английский аристократ, герцог Гамильтон энд Брэндон, с которого на-

чинается череда ее влюбленностей и ее охота за великосветскими женихами. Впервые

Муся увидела его еще в Бадене в 1870 году, потом часто встречала на променаде в Ницце, куда они перебрались в 1871 году после окончания франко-прусской войны. Это был кра-

сивый, немного полноватый юноша с медными волосами и тонкими усиками, как ей ка-

жется, похожий на Аполлона Бельведерского, капризный, фатоватый и жестокий, как Не-

рон. А попросту рыжий (Помните “И Лондон рыжий...” у князя Вяземского?), самоуве-

ренный и нагловатый англосакс. “Его уверенность всегда имеет в себе нечто победонос-

ное”, – отмечает Мария Башкирцева.

“Господи! Дай мне герцога Г., я буду любить его и сделаю счастливым, и сама буду

счастлива и буду помогать бедным!... Я люблю герцога Г. Я не могу сказать ему, что я его

люблю, да если бы и сказала, он не обратил бы никакого внимания. Боже мой, я молю те-

бя... Когда он был здесь, у меня была цель, чтобы выходить, наряжаться, а теперь!.. Я вы-

ходила на террасу в надежде увидеть его издали хоть на одну секунду. Господи, помоги

мне в моем горе, я не могу просить большего, услышь же мою молитву. Твоя благость так

бесконечна, Твое милосердие так велико, Ты так много сделал для меня!.. Мне тяжело не

видеть его на прогулках. Его лицо так выделялось среди вульгарных лиц Ниццы”. (Запись

начала 1873 года).

Судя по всему, герцог Гамильтон был образцом английского денди, к которому слово “фат”

применялось в то время и в положительном смысле, хотя оно и происходит от латинского

слова “глупый” и к концу 19 века, как и в настоящее время, означало уже в русском языке

самодовольного пошлого франта. Однако в 1861 году Жюль Барбе д’Оревильи,

малоизвестный у нас автор книги “О дендизме и Джордже Браммелле”, пане-гирике

дендизму, пишет в предисловии к ее второму изданию: “Написано фатом о фате и для

фатов”. И когда Башкирцева отмечает в герцоге Гамильтоне его фатоватость, это,

безусловно, положительная характеристика герцога. Фатовство это аристократический

атавизм, оставшийся в наследство от Байрона и Джорджа Браммелла, самого известного

денди и фата в истории.

Фаты, безусловно, привыкли всем нравиться и почитать себя неотразимыми, что для

мужчин порой выглядит глупо, но на женщин неизменно производит неизгладимое

впечатление. Фатовство вообще есть форма тщеславия человеческого, особенно оно при-

суще людям знатного происхождения, не обладающим какими-либо талантами, могущими

возвысить их над толпой, но обладающими сверх меры манерами и вкусом, то есть тем, что совершенно необъяснимо и эфемерно, и не оставляет никаких следов в истории быта, а лишь воспоминания в душах потомков.

Будучи совсем девочкой, Башкирцева прекрасно понимает существо своего героя.

Сравнивая его с Аполлоном Бельведерским, она пишет, что у герцога похоже выражение

лица, когда на него смотрят, что у него та же манера держать голову. А ведь для денди

скорее важно не как он одет, а как он держится.

“Самолюбие настоящего аристократа не удовлетворится блестящими, хорошо сши-тыми

сапогами и перчатками в обтяжку. Нет, одежда должна быть до известной степени

небрежна... но между благородной небрежностью и небрежностью бедности такая боль-

шая разница”. ( Запись от 9 июня 1973 года.)

Денди свойственно презрение к толпе и к окружающему их высшему обществу. Презирая

его, они одновременно задают этому обществу и нужный тон, и моду. Дендизм особенно

присущ английскому духу, тщеславие в духе самой Англии, где оно гнездится в сердце

даже последнего поваренка. Некоторые считают, что и во Франции были свои зна-менитые

денди, например, граф Альфред д’Орсе, долго царивший в Лондоне и оставший-ся

законодателем мод в Париже до самой своей смерти в 1852 году. Однако, знаток ден-дизма

и сам денди, Барбе д’Оревильи отмечал, что графа д’Орсе ошибочно причисляют к денди:

“То была натура бесконечно более сложная, широкая, человечная, чем это англий-ское

изобретение. Много раз уже говорилось, но приходится постоянно подчеркивать: лимфа, эта стоячая вода, пенящаяся лишь под хлыстом тщеславия, – физиологическая ос-нова

денди, а в жилах д’Орсе текла алая французская кровь. Это был нервный сангвиник с

широкими плечами и необъятной грудью, как у Франциска I, привлекательной наружно-

сти. Его рука – чудо красоты, а не гордыни, а манера ее подавать завоевывала сердца. Не

то, что высокомерный shake-hand (рукопожатие – анг.) денди... Д’Орсе был приветлив и

благосклонен, словно король, а благосклонность – чувство, совершенно незнакомое ден-

ди”.

Барбе д’Оревильи, умерший почти в нищете и неизвестности, в маленькой комнат-ке в

рабочем районе Парижа, писал, что “во Франции оригинальность не имеет пристани-ща; ей отказано в крове и пище; ее ненавидят, как отличительную черту знати. Она побу-ждает

людей заурядных набрасываться на тех, кто на них не похож; впрочем, их укусы не ранят, а

только пачкают. “Будь как все” – для мужчин так же важно, как правило, которое внушают

девушкам “Пусть мнение о тебе будет добрым – это необходимо” (Женитьба Фи-гаро)”.

Впоследствии мы увидим, что эти слова в полной мере будут относиться и к самой Марии

Башкирцевой. Своей оригинальностью она всегда будет выламываться из строя. Ее,

безусловно, можно было бы назвать фатоватой, но, к сожалению, это слово нельзя

применить к женщине.

Одним из последних денди, незадолго до того, как Мария Башкирцева появилась во

Франции, был поэт Шарль Бодлер, написавший в 1863 году несколько страниц о ден-дизме

в статье “Поэт современной жизни”.

“Богатый, праздный человек, который, даже когда он пресыщен, не имеет иной цели,

кроме погони за счастьем, человек, выросший в роскоши и с малых лет привыкший к

услужливости окружающих, человек, чье единственное ремесло – быть элегантным, во все

времена резко выделялся среди других людей. Дендизм – институт неопределенный, такой

же странный, как дуэль...

Неразумно сводить дендизм к преувеличенному пристрастию к нарядам и внешней

элегантности. Для истинного денди все эти материальные атрибуты – лишь символ ари-

стократического превосходства его духа. Таким образом, в его глазах, ценящих, прежде

всего изысканность, совершенство одежды заключается в идеальной простоте, которая и в

самом деле есть наивысшая изысканность. Что же это за страсть, которая, став доктриной, снискала таких властных последователей, что это за неписаное установление, породившее

столь надменную касту? Прежде всего, это непреодолимое тяготение к оригинальности, доводящее человека до крайнего предела принятых условностей. Это нечто вроде культа

собственной личности, способного возобладать над стремлением обрести счастье в дру-

гом, например в женщине; возобладать даже над тем, что именуется иллюзией. Это горде-

ливое удовольствие удивлять, никогда не выказывая удивления. Денди может быть пре-

сыщен, может быть болен; но и в этом последнем случае он будет улыбаться, как улыбал-

ся маленький спартанец, в то время как лисенок грыз его внутренности”.

Бодлер хорошо понимал сущность дендизма, потому что сам был денди. Кто-то из его

друзей назвал молодого Бодлера “Байроном, одетым Браммеллом”.

С ним связан и один забавный анекдот. Однажды Бодлер выкрасил свои волосы в зеленый

цвет и пришел в гости, рассчитывая на эффект. Но за весь вечер мудрый хозяин, хорошо

понимавший Бодлера, не задал ему ни одного вопроса по этому поводу. Под конец Бодлер

не выдержал и спросил напрямую, неужели никто не заметил, что у него зеленые волосы.

– Что же в этом особенного, мой друг, – усмехнулся хозяин, – они у всех людей зе-леные.

Не могу здесь не упомянуть и другой анекдот, связанный с именами Бодлера и Бар-бе

д’Оревильи, которые были, не только знакомы, но и дружили до самой смерти Бодлера.

Однажды д’Оревильи напечатал рецензию на книгу стихов Бодлера “Цветы зла”. Бодлер, явившись к нему, притворился, что он оскорблен его отзывом:

– Милостивый государь, в своей статье, вы осмелились коснуться интимных сторон моей

личности, я поставил бы вас в довольно неловкое положение, если бы послал вам вызов, так как вы, будучи правоверным католиком, кажется, не признаете дуэли?

Д’Оревильи отвечал:

– Страсти мои я ставлю всегда выше моих убеждений. Я к вашим услугам, мило-стивый

государь!

Герцог Гамильтон был тоже довольно эксцентричным молодым человеком. Экс-

центричность необязательна для денди, но оттеняет его природу. Как-то на прогулке в

Баден-Бадене огромные доги герцога Гамильтона напугали баденскую принцессу, и ему

было запрещено гулять с собаками. Уже на следующий день герцог появился на промена-

де, ведя на поводке свинью. Вообще-то в подобном эпатаже он далеко опередил свое вре-

мя, он делал то, что возмущало буржуа, такие вещи впоследствии усиленно стали практи-

ковать футуристы в начале 20 века и сюрреалисты значительно позже. Сальватор Дали, например, прогуливался с дикобразом. А Висконти на премьере своего фильма «Леопард»

появился с леопардом на поводке.

Герцог Гамильтон был настолько богат, что мог себе позволить снять на вечер ба-денский

театр, чтобы насладиться “Прекрасной Еленой” в обществе нескольких своих друзей. К

слову о его богатстве: он имел земельный доход 141 000 английских фунтов стерлингов в

год и по доходам (в 1883 году) стоял на девятом месте среди высшей аристо-кратии того

времени в Великобритании, пропустив впереди себя герцога Вестминстерско-го, герцога

Бэклюил Квинсбери, герцога Бедфордского, герцога Девонширского, герцога

Нортумберлендского, графа Дерби, маркиза Бьюта и герцога Сазерлендского. Однако

имена! Надо признать, что у Марии Башкирцевой губа была не дура.

Во Франции к этому времени дендизм как привнесенный извне институт уже прак-

тически умер, но в соседней Англии социальной устройство и конституция еще долго бы-

ли и будут благодатной средой, как пишет Бодлер, “для достойных наследников Шерида-

на, Браммелла и Байрона”.

Понятно, что привлекало людей в дендизме и что привлекало Марию Башкирцеву в

герцоге Гамильтоне. Сущность этого хорошо определил все тот же Бодлер:

“И когда мы встречаемся с одним из тех избранных существ, так таинственно соче-

тающих в себе привлекательность и неприступность, то именно изящество его движений, манера носить одежду и ездить верхом, уверенность в себе, спокойная властность и хлад-

нокровие, свидетельствующее о скрытой силе, заставляют нас думать: “Как видно, это

человек со средствами, но, скорее всего, – Геракл, обреченный на бездействие”.

Обаяние денди таится главным образом в невозмутимости, которая порождена твердой

решимостью, не давать власти никаким чувствам; в них угадывается скрытый огонь,

который мог бы, но не хочет излучать свет”.

В изданным дневнике любовь Марии Башкирцевой представлена как детское увле-чение, но если взять неопубликованные записи и принять во внимание ее возраст в 1873 году, почти пятнадцать лет, то становится понятным, что эта девочка, скорее уже девушка, многое понимала.

“Потом, когда я была в английском магазине, он был там и насмешливо смотрел на меня, как бы говоря: “Какая смешная девочка, что она о себе воображает?” Он был прав тогда, я

действительно была очень смешной в моем коротеньком шелковом платьице, да, я была

очень смешна! Я не смотрела на него. А после, каждый раз, когда я его встречала, мое

сердце так сильно билось в груди, что мне было больно. Я не знаю, испытывал ли кто-

нибудь такое, но я боялась, что мое сердце бьется так сильно, что это услышат другие”.

(Запись от 2 августа 1873 года. В русских изданиях эта запись не датирована.)

Муся носила в то баденское время короткие платья, как девочка, хотя уже в Ницце,

продолжая носить короткие платья, она надевала дорогие украшения, словно взрослая

женщина.

Она и была уже почти взрослой женщиной, а не чистой наивной девочкой, как пы-тались

ее представить. Еще в ее раннем детстве дядя Жорж читал в ее присутствии ее гу-

вернантке m-lle Брэн порнографические книги, вернее то, что подразумевалось тогда под

порнографией.

“Этот монстр управлял и командовал всеми, а иногда забавлялся тем, что читал ужасные

книги m-lle Брэн, моей французской учительнице. Я слушала и понимала...” (Не-изданное, предисловие)

Она уже многое знает про мужчин и это тоже не без влияния беспутного дяди Жоржа. Она

не только мечтает о возвышенном, что не отличает ее от других девушек сво-его времени, но понимает порок и внимает ему.

“Пьянство это тот порок, который я предпочитаю у мужчин. Я хотела бы, чтобы у моего

мужа был именно этот порок, а не какой-нибудь другой. Пусть он напивается как свинья, лишь бы он любил меня и был мужчиной в тот момент, когда не пьян.” (Неиздан-ное, 28

октября 1873 года)

Ей не нравятся наивные молодые люди, она ценит мужчин поживших, опытных.

“Я признаю любовь только таких мужчин, как Гамильтон, потому что они много знают и

много видели. Мальчик двадцати двух лет любит, как женщина. Я была бы горда, если бы

меня полюбил именно такой мужчина, который искусен в любви. А уж если он полюбит, то навсегда. Такие мужчины все испытали, через все прошли, и в конце концов ищут свою

гавань. Я люблю Гамильтона и желаю его еще больше оттого, что он сумеет оценить мою

любовь. Потому что он пожил». (Неизданное, 21 июля 1873 года.)

Думаете, что это пишет девочка двенадцати лет? Конечно, нет, ей уже четырна-дцать и

развита она не по годам. Кстати, когда редактора и родственники исправляли ее дневник, то в течение всего 1873 года все упоминания возраста они исправили на трина-дцать лет, что выглядит довольно глупо, потому что даже по их версии тринадцать лет ей должно

было исполниться только в ноябре.

“Если бы я была мужчиной, то провела бы жизнь в конюшне, на скачках, в тире, немного в

салонах, под окнами возлюбленной и, наконец, у ее ног. Тысячи приключений, преград, невозможных вещей, схваток. Бог сделал меня женщиной, чтобы помешать мне делать те

глупости, которые я хотела бы делать. Все женщины были бы влюблены в меня, а так как, в конце концов, я полюбила бы только одну, то я сделала бы несчастными очень многих”.

(Неизданное, 4 июля 1873 года.)

В какой-то момент она обнаруживает в себе возможность полюбить сразу двоих, и

потрясена этим. Кроме постоянной влюбленности в герцога Гамильтона, появляется новая

– ее внимание привлекает некий Альфред Бореель, в напечатанном тексте вообще не упо-

минающийся, пруссак или голландец, вечно пьяный прожигатель жизни, которого она

увидела впервые на карнавале в костюме бандита и бросила ему цветы. Он курсирует ме-

жду Ниццой и Монако в обществе кокоток, он зачаровывает на короткое время Марию, она

представляет его Дон Жуаном. Но оказывается, Бореель не знаменит, она ошиблась, у него

нет даже собственного выезда, и любовь к нему улетучивается как дым. Снова на первый

план выходит герцог Гамильтон, известная и популярная личность в многонацио-нальной

Ницце, особенно после того, как молясь, она попросила у Бога дать знак, кого ей любить, Борееля или Гамильтона, и услышала голос: “Гамильтон!”. Мы знаем, что всю жизнь она

была подвержена галлюцинациям, что часто является одним симптомов ши-зофрении.

Герцог сказочно богат, он содержит шикарную любовницу, итальянку по имени Джойя,

которая в дневнике Башкирцевой зашифрована под буквой Ж.

“На прогулке я несколько раз видела Ж. всю в черном.

Она очаровательна, впрочем, не столько она, сколько ее волосы; ее туалет безупре-чен, нет

ничего, что нарушало бы впечатление. Все благородно, богато, великолепно. Пра-во, ее

можно принять за даму высшего круга. Вполне естественно, что все способствует ее

красоте – ее дом с залами, маленькими уютными уголками, с мягким освещением, прохо-

дящим через драпировки и зеленую листву. И она сама, причесанная, одетая, убранная как

нельзя лучше, сидящая – как царица – в прекрасном зале, где все приспособлено к тому, чтобы выставить ее в наилучшем свете. Вполне естественно, что она нравится, и что он

любит ее. Если бы у меня была такая обстановка, я была бы еще лучше”. (Запись от 14

марта 1873 года.)

В этот же день она читает газету и в списке путешественников от 10 марта находит

обожаемого герцога Гамильтона в Неаполе. Он в Неаполе, хотя в Ницце еще не кончился

сезон. Джойя царствует в Ницце одна. Муся не ревнует герцога к Джойе, прекрасно пони-

мая, что такой мужчина должен иметь красивую содержанку. И, конечно же, она понима-

ет, что на содержанках не женятся.

“Проезжая мимо виллы Ж., я взглянула на маленькую террасу направо. В прошлом году, отправляясь на скачки, я видела его сидящим там с ней. Он сидел в своей обычной

благородной и непринужденной позе и ел пирожок. Я так хорошо помню все эти мелочи.

Проезжая, мы смотрели на него, а он на нас. Он единственный, о ком мама говорит, что он

ей нравится: я этому так рада. Она сказала: “Посмотри, Г. ест здесь пирожки, но и это у

него вполне естественно, он точно у себя дома”. ( Запись 1873 года.)

Ее любовь к герцогу ни для кого не секрет у них дома. Доктор Люсьен Валицкий

подтрунивает над ней, называя “герцогиней” и рисуя карикатуры на нее с герцогом. Она

краснеет и теряется, когда заговаривают о герцоге или просто упоминают его, а мать с

теткой мечтающие о хорошей для нее партии всячески поддерживают ее страсть, порой с

уверенностью заявляя: “Когда ты будешь герцогиней...”

Герцог видится ей везде. Она показывает своей гувернантке m-lle Колиньон уголь-щика, утверждая, что он похож на герцога Гамильтона. Она видит в коляске похожего на герцога

господина и оказывается, что это его брат. Герцог уезжает, и она день и ночь ду-мает о

нем, герцог возвращается и она ловит момент, чтобы увидеть его на променаде, на

скачках, где угодно, лишь бы увидеть, или даже просто услышать от кого-нибудь его имя.

Даже просто произносить его имя для нее огромное удовольствие. Впоследствии она при-

знается, что любила несколько лет человека, видев его на улице не более десяти раз. Но

сколько раз она думала о нем и говорила с ним в своих мечтах.

В это время она начинает серьезно заниматься рисованием. Первым ее учителем была

гувернантка m-lle Брэн, умершая от чахотки в Крыму в 1868. Муся очень любила ее и, вероятно, от нее получила зачатки той смертельной болезни, которая и свела ее так рано в

могилу. Впрочем, и другая ее гувернантка, m-lle Колиньон, тоже умерла в Париже от

чахотки. Так что возможности заразиться туберкулезом у нее было достаточно.

Это не первая попытка начать учиться рисовать, в Женеве ей брали учителя, добро-го

старичка, который приносил ей модели для срисовывания хижинки, где окна были на-

рисованы в виде каких-то палочек. Теперь она уже знает, чего хочет.

“Сегодня у меня был большой спор с учителем рисования Бинза. Я ему сказала, что хочу

учиться серьезно, начать с начала, что-то, что я делаю, ничему не научает, что это пустая

трата времени, что с понедельника я хочу начать настоящее рисование. Впрочем, не его

вина, что он учил не так, как следует. Он думал, что до него я уже брала уроки и уже

рисовала глаза, рты и т. д., и не знал, что рисунок, ему показанный, был мой первый

рисунок в жизни и притом сделанный мною самою”. (Запись весной 1873 года.)

Она постоянно учится музыке, а во второй половине дня рисует. Срисовывая Апол-лона

Бельведерского, она находит, что у него выражение лица, та же манера держать го-лову и

нос, что у герцога Гамильтона.

Летом – тоска смертная. Ницца летом – пустыня. Только с новой зимой появится общество, а вместе с ним Ницца превратится в маленький Париж. Как-то надо пережить эти шесть-

семь месяцев. Они ей кажутся целым морем, которое надо переплыть.

“Я начала учиться рисовать. Я чувствую себя усталой, вялой, неспособной рабо-тать. Лето

в Ницце меня убивает, никого нет, я готова плакать. Словом, я страдаю. Ведь живут только

однажды. Провести лето в Ницце – значит потерять полжизни. Я плачу, одна слеза упала

на бумагу. О, если бы мама и другие знали, чего мне стоит здесь оставаться, они не

заставляли бы меня жить в этой ужасной пустыне. Я не имею о нем никаких извес-тий, уже так давно я не слышу даже его имени. Мне кажется, что он умер. Я живу, как у

тумане; прошедшее я едва помню, настоящее мне кажется отвратительным...” (Запись от 9

июня 1873 года.)

Под ее окном местные молодые люди устраивают серенады, играют скрипка, гита-ра и

флейта: чудесное трио. Но это не светские молодые люди и хотя музыка нравится, в душе

такие знаки внимания не оставляют следа.

Она плачет, страдает, прячется от взрослых, чтобы они не заметили этого, но взрослые, вероятно, все-таки замечают ее состояние и чтобы как-то ее развеять тетя Надин в июле

1873 года везет ее в Вену, якобы на выставку, а на самом деле, чтобы восстановить

знакомство с одним юношей, Григорием Милорадовичем, которого Мария знала еще в

детстве. Цель матери и тети выдать ее замуж за этого Милорадовича, но Муся не заинте-

ресовалась этим богатым юношей, предпочитая свои грезы о принце реальному браку. И

опять понятно, что разговор идет о почти пятнадцатилетней девушке, а не ребенке двена-

дцати лет, раз у родных уже возникают мысли о замужестве.

Сильное впечатление на Марию Башкирцеву производит Париж:

“Наконец я нашла то, что искала, сама того не сознавая: жизнь – это Париж, Париж – это

жизнь!.. Я мучилась, так как не знала, чего хочу. Теперь я прозрела, я знаю, чего хо-чу!

Переселиться из Ниццы в Париж, иметь помещение, обстановку, лошадей, как к Ниц-це, войти в общество через русского посланника; вот, вот чего я хочу!”

Она пока не понимает, насколько серьезен тот процесс, который ведут родственни-ки

Фаддея Романова против ее тети и сплетни вокруг него. Людям с такой, как у них, ре-

путацией вход к посланнику закрыт.

Они заезжают к фотографу Валери, чтобы сделать несколько ее снимков. Муся очень

любит сниматься и этому мы обязаны большим количеством ее фотографий. В мас-

терской фотографа она случайно видит портрет Джойи, любовницы герцога Гамильтона, и

с радостью отмечает, что хотя та и красива, но через десять лет уже будет стара, а она ста-

нет взрослой и безусловно более красивой, чем Джойя. Она ценит свою внешность и ве-

рит, что ее оценят другие.

“Волосы мои, завязанные узлом на манер прически Психеи, рыжее, чем когда-либо.

Платье шерстяное, особенного белого цвета, очень грациозного и идущего ко мне; на шее

кружевная косынка. Я похожа на один из портретов Первой Империи; для дополнения

картины нужно было бы только, чтобы я сидела под деревом с книгою в руках. Я люблю, уединившись перед зеркалом, любоваться своими руками, такими белыми, тонкими и

только слегка розоватыми в середине”. (Запись от 17 июля 1874 года.)

“В Венеции, в большом зале герцогского палаццо, живопись Веронезе на потолке

изображает Венеру в образе высокой, свежей, белокурой женщины, я напоминаю ее. Мои

фотографические портреты никогда не передадут меня, в них не достает красок, а моя

свежесть, моя бесподобная белизна составляет мою главную красоту”. (Запись от 18 авгу-

ста 1874 года.)

Она думает не только о нарядах, как другие девушки, хотя испорченное платье все же

может привести ее в негодование. Она одевается в платья от Корфа или Лаферрьера,

лучших парижских портных, носит шляпы от Ребу, лучшего шляпника, но в то же время

сама составляет себе программу, по которой собирается заниматься каждый день в тече-

нии 9 часов. Директор местного лицея в Ницце, прочитав программу, удивляется, что ее

самостоятельно составила девушка в ее возрасте.

“Я решила пройти курс обучения лицея в Ницце. На всё мне потребуется девять с

половиной часов в день. Я хочу работать, как вол. Я не хочу быть глупее своего мужа и

своих детей. Женщина ДОЛЖНА получать такое же образование, как и мужчина”. (Неиз-

данное, 14 августа 1873 года.)

Но ей не чужды и простые радости: она гуляет на народных праздниках и карнава-лах, ездит вместе с матерью и тетей в Монте-Карло, где посещает казино, что запрещено детям

в ее возрасте, значит, она выглядит значительно старше своих пятнадцати лет, но,

вернувшись, она снова и снова садится за учебу.

Семья живет праздно и не понимает ее стараний. Ее две мамы, так она называет мать и

тетю, страдают, как она говорит, только от безделья. Ее брат Поль вообще отбился от рук и

больше слушает дядю Жоржа с его “полезными” советами, чем мать. Поль забро-сил

учебу, в четырнадцать лет уже гуляет с кокотками, играет в рулетку и возвращается домой

только под утро.

“Мама бранит Поля; дедушка перебивает маму, он вмешивается не в свое дело и

подрывает в Поле уважение к маме. Поль уходит, ворча, как лакей. Я выхожу в коридор и

прошу дедушку не вмешиваться в дела “администрации” и предоставить маме поступать

по своему усмотрению. Грешно восстанавливать детей против родителей, хотя бы по не-

достатку такта. Дедушка начинает кричать...” (Запись от 21 октября 1873 года.)

Вообще подобные сцены случаются в доме постоянно и по любому поводу. Муся визжит, оскорбляет мать и тетю, мать в ответ колотит об пол посуду, издевается над доче-рью, ее

манерами, взглядом, плечами, ногами, словом, над всем; дочь в долгу не остается. Но

всего этого нет или почти нет в напечатанном дневнике.

Сцены скандала сменяются сценами трогательной заботы. Матери кажется, что Мария

слишком много занимается, она заботится о ее здоровье. Муся же напротив все время

говорит о том, что мало и что не хочет терять ни минуты. Опоздание гувернантки

вызывает у нее приступ бешенства. “Она крадет мое время”, – в раздражении записывает

она в свой дневник. Несколько скандалов с m-lle Колиньон и той приходится покинуть

дом.

Она читает Александра Дюма, Шекспира, Байрона на языке оригинала, она изучает

греческий и штудирует Геродота, не оставляя занятий музыкой и рисованием. Приступив к

изучению латыни, она в пять месяцев проходит курс, который в лицее проходят за три

года.

“После целого дня беготни по магазинам, портным и модисткам, прогулок и кокет-ства, я

надеваю пеньюар и читаю своего любезного друга Плутарха”. (Запись от 2 августа 1874

года. На самом деле запись от 2 августа 1875 года, о чем читай ниже.)

В какой-то момент она забывает об отсутствии герцога Гамильтона и, вспомнив про него, снова усердно начинает молиться, чтобы Бог послал ей его в мужья.

Иногда появляется дядя Жорж и вместе с ним в их жизнь привносится скандал.

“Он приезжает на неделю, порочит нас, а потом куда-нибудь уезжает, где его не знают. А

мы остаемся, и терпим все эти гнусности”. (Неизданное, запись от 21 мая 1873 года.) Он приводит обедать в дом проститутку, которая потом сбегает от него, украв пас-порт. У

него возникают неприятности с правосудием после того, как он дал пощечину графине

Толстой, и Муся с матерью направляются на его квартиру, где он живет с очеред-ной

проституткой, чтобы уговорить его предстать перед судом.

Они не приняты в светском обществе Ниццы, их адреса нет в указателе барона Нерво

“Зимой в Ницце”.

“Понедельник: мадам виконтесса Вигье, мадам Спанг, будут танцы; концерт в зам-ке

Вальроз, мадам Клапка.

Вторник: мадам де По, а затем мадам Сабатье на вилле Эмилия, танцы.

Среда: мадам Говард, мадам Любовская, мадам Мэй, мадам Периго, мадам Хендер-сон,

Средиземноморский кружок.

Четверг: мадам графиня Монталиве, мадам графиня Моннье де ля Сизеранн, мадам

Хюткинс, на вилле Мейнель, танцы, мадам Тютчева.

Пятница: мадам Греймс, концерт в замке Вальроз, мадам Сейгнетт.

Суббота: в русском консульстве утренник с танцами общества Массена.

Воскресенье: мадам Проджерс и другие у мадам графини де Сессоль.”

В этом списке не встретишь фамилию Башкирцевых или Романовой, в дневнике Марии

тоже не встречаются фамилии из указателя барона Нерво, хотя мадам Тютчева – родная

сестра Константина Башкирцева, но она никогда не принимает их и вообще никого из

Бабаниных. Единственная, с кем Башкирцевы поддерживают отношения из этого спи-ска -

это мадам Говард и ее дочь Елена, устраивающие благотворительные продажи, в ко-торых

участвуют наши герои, но и эти отношения в скором времени прервутся.

В русское консульство поступают анонимные письма о процессе, связанном с де-лом

Романовых, к консулу Паттону стекаются со всего побережья и жалобы на Жоржа

Бабанина. Поэтому Башкирцевых и тем более Романову не принимает никто. Они никогда

не получают приглашения на балы, если только это балы не платные, куда попасть может

всякий. Мария Башкирцева и ее родственники ни разу не переступили порога знаменитого

замка Вальроз, в котором самый богатый представитель русской колонии барон фон Дер-

вис дает концерты, благотворительны балы. Самые замечательные приемы и балы бывают

у барона фон Дервиса и на Рождество. Барон Нерво особенно отмечает, что Рождество у

русских праздник еще более почитаемый, чем у французов.

А вот что пишет об этом Муся в своем дневнике:

“Как жаль, что у нас не соблюдаются никакие обычаи. Сегодня Пасха, а ничего не

изменилось, ни подарков, ни развлечений, ничего. Это отдаляет от семьи, делает эгои-

стичным, злым. В других семьях устраивают друг другу сюрпризы, это поддерживает

дружбу, умиляет, это так хорошо. У нас ничего этого нет. Нужно было бы пригласить лю-

дей, ну хотя бы детей, однако ничего не сделано. Живем, как собаки. Пьем, довольно пло-

хо едим, спим, неизвестно, как ... и играем в Монте-Карло...” (Неизданное, запись от 12

апреля 1874 года.)

Муся мучительно страдает оттого, что они нигде не приняты, все ее переживания по этому

поводу старательно вымараны из текста изданного дневника.

“Господи, будь милостив к моим несчастьям, вызволи нас из этого положения. Сделай так, чтобы мы выиграли процесс! Дева Мария, я осмеливаюсь обратиться к Тебе. Молись за

меня! Позволь нам наконец занять то положение, которое было у нас раньше, потому что

раньше, когда еще очаровательные братцы моей матери не могли учинить та-кого разбоя, наша семья... Мы пользовались влиянием! Милосердный Бог, сделай так, чтобы мы снова

заняли подобающее нам место! (Неизданное, 23 ноября 1873 года. Нака-нуне своего

пятнадцатилетия.)

А между тем русская диаспора в Ницце довольно большая. В 19 веке Ницца стала

всемирно известным курортом. В зиму 1856/57 гг. сюда приехала вдовствующая императ-

рица Александра Федоровна, вдова императора Николая I. Императрица открыла подпис-