Текст книги "Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

всевозможных кумиров литературы, искусства, истории. Но это влечение становилось

мучительным, когда наступала весна, когда у нас на берегах Невы (или Москвы-реки, или

Волги) только-только появлялись почки, а здесь по газетным сведениям и по рассказам

счастливцев, стояло тепло, цвели каштаны, а двери “Дворца индустрии” растворялись

настежь, дабы дать многочисленной толпе радость любоваться новонапечатанным

художественным творчеством. И как оттуда казалось это зрелище парижской выставки

заманчивым! Каким блестящим и славным!..

И спустя дней пять после того, что придет известие о том, что Салон открылся, – в

витринах наших петербургских магазинов, у Мелье (в доме Голландской церкви), у

Вольфа ( в Гостином дворе) и еще кое-где появлялся первый выпуск “Figaro Salon” с

текстом Альбера Вольфа и номер “Illustration”, посвященный все тому же Салону. А еще

через день или два прибывали иллюстрированный каталог и всякие книжонки особого

привкуса, вроде “Nu du Salon” ( “Обнаженная натура в Салоне” – фр.), в которых типично

парижские борзописцы и магистры бульварных элегантностей излагали свой “взгляд и

нечто” по поводу новых произведений искусства. Словом, открытие Салона было

событием мирового значения...”

Аристократия, а впоследствии буржуазия и высшее чиновничество, сами достаточны

безграмотные и неискушенные, но желающие приобщиться к великому и святому

искусству, для того, чтобы приобретать картины должны были иметь на них некий штамп, печать, удостоверяющую ценность произведения искусства, эту печать и ставил Салон.

Репутацию художника создавало мнение жюри, члены которого назначались Академией и

которые в свое время сами прошли все эти ступени.

Правда, во времена Башкирцевой жюри стали избирать по спискам. Со следующего, 1881

года, организация Салонов перешла к Ассоциации художников и избирателями жюри

стали сами художники, которые до того хотя бы раз уже выставлялись в Салоне. Это

избранное жюри, как и прежнее академическое, почти всегда состояло из тех же самых

влиятельных персон и всегда отстаивало интересы “своих”. Шла открытая торговля

голосами: ты проголосуй за моего, я отдам свой голос за твоего. Члены жюри ходили со

специальными блокнотами, куда заносили свои заметки, чтобы ничего не запамятовать.

При всем при этом, конечно же, происходила и путаница. Словом, конкурс в Салоне был

таким же конкурсом, какими они являются и до сих пор, будь то конкурс художественный

или кинофестиваль, то есть насквозь продажным, блатным и необъективным, где

процветает кумовство, интриги и неискренность, Это в такой же мере относится к тем

конкурсам или фестивалям, которые имеют долгую историю и мировой престиж, как и к

мелким, где идет та же непримиримая грызня за известность в местном масштабе и за

шматок сала.

Тем не менее результаты этих Салонов приносили дивиденды, ими тщеславные и неумные

представители искусства чрезвычайно гордились, а мало разумеющая в сих

обстоятельствах публика, кушала и кушает до сих пор, все, что им преподносится, как

победа или открытие.

Известный собиратель Амбруаз Воллар, оставивший воспоминания о Поле Сезанне,

вспоминает такой случай:

“Другое воспоминание, которое осталось у меня от выставки, – это моя ссора с

художником З. Так как он с похвалой отозвался о даре цвета Сезанна, я, думая, что

доставляю ему удовольствие, предложил обменять один маленький этюд Сезанна на что-

либо из его собственных произведений. Он с удивлением взглянул на меня:

– Вы, очевидно, не знаете, что я был представлен в Салоне к третьей медали!

Я сомневаюсь, что, продав бы всю свою мастерскую по ценам, на которых застыли

картины премированного художника, он смог теперь предложить эквивалент этой

маленькой картины, к которой он некогда отнесся с таким презрением”.

В начале 1880 года, после более двух лет занятий у Жулиана, Мария Башкирцева по его

совету решается представить свою картину в Салон. Безусловно, имеет значение и то, что

ее соперница Бреслау уже выставляла свою картину на предыдущем Салоне 1879 года, где

Мария ее отметила для себя, как хорошую, наряду с портретом Виктора Гюго кисти Бонна.

В основном же, она оценивает Салон, как жалкую мазню, на фоне которой начинаешь

считать себя чем-то, когда еще ничего не достигнуто.

“Быть может, я скажу что-нибудь невозможное, но, знаете, у нас нет великих художников.

Существует Бастьен-Лепаж... а другие?.. Это знание, привычка, условность, школа, много

условности, огромная условность.

Ничего правдивого, ничего такого, что бы дышало, пело, хватало за душу, бросало в дрожь

или заставляло плакать”. (Запись от 12 мая 1879 года.)

Но таковы правила игры, других она не знает, – надо выставляться в Салоне и стараться

получить медаль. Тем более, что там, в Салоне, есть великий Леон Бонна, есть Жюль

Бастьен-Лепаж, сравнительно молодой, но уже очень известный живописец, которого она

ценит и даже впоследствии будет называть гением. Эмиль-Огюст Каролюс-Дюран. Всех

вышеперечисленных она называет “большими талантами”. Есть, наконец, Жан-Луи-

Эрнест Мейссонье, член Института, увенчанный всеми степенями ордена Почетного

легиона, живописец, картины которого при жизни продавались за такую цену, которую не

получал при жизни ни один живописец до него. Цены за его произведения остались

легендарными. Например, картина “Наполеон III при Сольферино” была продана за 200

тысяч франков и перепродана вскоре ее первым владельцем за 850 тысяч. Перед самой

смертью в 1890 году он продал свою картину “1814” за 850 тысяч франков, теперь она

находится в Музее Орсэ в Париже. В это же самое время импрессионисты получали по

сто-двести франков за полотно, которое им удавалось продать. Такая небывалая слава

Мейссонье была не совсем заслуженна, как было незаслуженно и последовавшее за ней

глубокое забвение. Перед крошечными, не больше почтовой открытки, картинками

Мейссонье всегда толпились десятки зрителей, рассматривая в лорнеты и даже лупы, как

выписана каждая деталь, каждая пуговичка, каждый камушек в украшении, надетом на

персонаже. Он славился своей маниакальной дотошностью в изображении деталей.

Кстати, Сальватор Дали обожал Мейссонье. И кричал, что будущее – за академизмом.

Кроме самого знаменитого Мейссонье, есть в Салоне еще Александр Кабанель, известный

тем, что получил Римскую премию в 21 год и стал членом Института в 28, профессор

Лефевр, преподававший у Жулиана в Академии, и многие другие, всех не перечислишь.

Наконец, в Салон уже попала ее соперница Луиза-Катрин Бреслау! Правда, кто такие они

теперь? Безусловно, специалистам их имена известны, но уже не в каждой энциклопедии

эти имена найдешь. Импрессионисты, существовавшие на периферии официального

искусства давно затмили академистов. В сознании публики существуют только они. Вот

как об этом противостоянии написал Александр Бенуа, посетив в 1933 году в Париже

выставку “Жизненное убранство во времена III Республики”:

“Тут воссоздание происходит под знаком культурно-исторической характеристики, и из

всего этого, действительно, возникает le decor de la vie (жизненное убранство – фр.) во

всей специфической своей бытовой курьезности. В другом же ряде произведений мы

видим нечто совершенно иное, то, что почти всеми тогда отвергалось, что почиталось за

безумие и уродство и, что, по иронии судьбы, доставляет сейчас наиболее сильные

радости чисто художественного порядка...

Мой “упрек” устроителям в этом и заключается. За самый факт, что они украсили стены

одного зала шедеврами Ренуара, Дега, Мане, Берты Моризо, Сислея, за это, разумеется, их

попрекать нельзя. Но, с другой стороны, именно высокое и безусловное качество всех этих

произведений нарушает историческое настроение и вредит целости “амбианса”

(окружения, среды – фр.). Из всех этих картин глядят на нас тогдашние живые люди и

самая жизнь. Это, вероятно, и шокировало в них современников, преданных царившей

тогда системе условностей. И это сейчас вносит на выставку какой-то “вольный воздух” в

атмосферу, сама затхлость которой является типичной и помогает воссозданию того

времени... Подлинное “вечное” искусство оказывается несколько неуместным рядом со

всем тем, что только выражает известную эпоху. .

...Но лучше перейти к тем явлениям, что не столь бесспорны в чисто художественном

смысле, но зато как-то особенно характерны для эпохи.

...совершенно не требует оговорок достоинство портретов Бугро (знаменитая г-жа Бусико -

достойная представительница торговой аристократии), Бодри, Бонна, г-жи Аббета (Сара

Бернар), Бастьен-Лепажа (особенно поражает мастерством “Гамбетта на смертном одре”), Шаплена, Делонэ, Жаке, Каролюс-Дюрана, Венкера (портрет г-жи Кокто – матери поэта), г-жи Бреслау, Бланша и, в особенности, Больдини”.

Как мы видим, в первом списке представлены имена, которые теперь известны всему

миру, а во втором списке – в основном те, на которые ориентировалась в своем творчестве

Башкирцева. О Леоне Бонна она говорит в неизменно возвышенных тонах, Жюль Бастьен-

Лепаж, впоследствии ее близкий друг, писавший картину “Гамбетта на смертном одре” в

присутствии Марии Башкирцевой, а уж о Луизе Бреслау мы упоминали и упомянем еще

не раз. Башкирцева осталась предана царившей системе условностей.

Буржуазия хотела узнавать себя в картинах, выставляемых в Салонах. Вот как Ж.-П.

Креспель характеризует это время:

“В занимательной форме изображались ее (буржуазии – авт.) основные моральные,

социальные и религиозные черты. Добрые чувства возводились до уровня догмы.

Художники были призваны отображать патриотическое мужество, гражданскую

добродетель, сыновнюю любовь, спасительную веру, добродетели труда, экономии ... и

обременительную бедность. Третья республика, пытавшаяся придумать себе исторические

корни, акцентировала внимание на народных героях; именно в это время вытащили на

свет божий и Жанну д’Арк... Важен только сюжет, качество живописи было случайным

довеском...”

Для своего Салона Мария Башкирцева выбирает два сюжета, и оба “отец” Жулиан

утверждает.

“Имела длинное совещание с отцом Жулианом по поводу Салона: я представила два

проекта, которые он находит хорошими. Я нарисую оба, это возьмет три дня, и тогда мы

выберем...

В этом году “изобретательница” придумала следующее: у стола сидит женщина, опершись

подбородком на руки, а локтем на стол, и читает книгу, свет падает на ее прекрасные

белокурые волосы. Название: “Вопрос о разводе” Дюма. Эта книга только появилась, и

вопрос этот занимает всех.

Другое, просто Дина, в бедной юбке из crepe de Chine (крепдешина), сидящая в большом

старинном кресле; руки свободно лежат, сложенные на коленях. Поза очень простая, но

такая грациозная, что я поспешила набросать ее раз вечером, когда Дина случайно села так

и я просила ее позировать. Немного похоже на Рекамье, а чтобы рубашка не была

неприлична, я надену цветной кушак. Что меня притягивает в этом втором проекте -

полная простота и прекрасные места для красок”. (Запись от 10 февраля 1880 года.) Как мы видим, Башкирцева хорошо понимает конъюнктуру. Берет модную книгу, модного

автора, к тому же академика, “бессмертного”. В прессе и в обществе как раз идет

дискуссия о законе, который разрешил бы во Франции развод. Такой закон был принят уже

через два года, в 1883 году. Идея картины абсолютно литературна, а не живописна. При

более или менее сносной живописи ей обеспечены разговоры о картине, а может быть, и

отзывы в печати, где критики обсудят ее скуловоротную мораль. Впоследствии мы

увидим, как Башкирцева будет вращаться в круге тем, предусмотренных буржуазной

моралью и вкусом. Особенно ей удавалась “обременительная бедность” ( “Жан и Жак”,

“Сходка”).

Жулиан в восторге от ее выбора:

– Я хочу, чтобы вы сразу выдвинулись из ряда.

Она работает над картиной, к ней ездят с советами Тони Робер-Флери, скульптор Сен-

Марсо и сам Жулиан. Тони берет в руки кисть и помогает ей исправить руку, трогает

волосы на модели.

Но она недовольна, все время называет свою живопись мазней. От того, что исправил

Тони, она оставляет только муслиновый рукав, ибо тут, как пишет она в неизданном

дневнике, “только чистая техника, а она меня не беспокоит”. Она постоянно корит себя, почему она не начала работать над картиной раньше, времени закончить, как ей хочется, явно не хватает. Учителя советуют ей просить отсрочку. К этому делу подключается месье

Дени Гавини де Кампиль, депутат-бонапартист, бывший префект Ниццы; он и его жена

очень подружатся впоследствии с семьей Башкирцевых. Месье Гавини обращается к

секретарю Школы изящных искусств и она получает отсрочку на шесть дней. Всего лишь

дебютантка, когда тысячи художников годами стоят в очереди, чтобы туда попасть. По

блату все возможно.

Она работает в бешеном темпе:

“Я бы хотела делать так, как сегодня: работать от восьми до полудня и от двух часов до

пяти. В пять приносят лампу, и я рисую до половины восьмого. До восьми одеваюсь, в

восемь обед, потом читаю и засыпаю в одиннадцать часов.

Но от двух до половины восьмого без отдыха немного утомительно”.

( Запись от 5 февраля 1880 года.)

Наконец она делает последние штрихи на своей картине. Больше там делать нечего, или

же надо переписывать все заново.

К вечеру приезжают m-r и m-me Гавини, принимающие деятельное участие в ее дебюте.

– Мы подумали, что надо посмотреть картину Мари, прежде чем ее увезут, – сообщают

они. – Ведь это отъезд первенца.

“Славные они люди. M-r Гавини в карете проводил меня во Дворец промышленности, и

два человека понесли холст. Меня бросало то в жар, то в холод, и мне было страшно, словно на похоронах.

Потом эти большие залы, огромные залы со скульптурой, эти лестницы – все это

заставляет биться сердце. Пока искали мою квитанцию и мой номер, принесли портрет

Греви, сделанный Бонна, но его поставили около стены, так что свет мешал видеть его. Во

всей зале только и были, что картина Бонна, моя и какой-то ужасный желтый фон. Бонна

показался мне хорошо, а видеть здесь себя мне было страшно.

Это мой первый дебют, независимый, публичный поступок! Чувствуешь себя одинокой,

словно на возвышении, окруженном водою... Наконец все сделано, мой номер 9091

“Mademoiselle Mari-Constantin Russ”. Надеюсь, что примут. Послала Тони свой номер”.

(Запись от 25 марта 1880 года.)

Итак, подписавшись прозрачным псевдонимом, она оставляет свою картину для решения

жюри. Показательна последняя фраза. Свой номер она тут же отсылает Тони, чтобы

господа члены жюри занесли его в свои книжечки и учли при голосовании. Конечно,

картину примут, в этом можно не сомневаться, тем более что Робер-Флери сообщил ей, что

среди членов жюри у него трое близких друзей.

Успех богатой ученицы крайне необходим ее учителям. Ее успех несомненно привлечет

новую клиентуру.

Глава семнадцатая

ОВОЩНОЙ КОРОЛЬ, КНЯЗЬ КАЗИМИР СУТЦО

Прошло уже два года, как женился Поль де Кассаньяк, но Мария его до сих

пор не забыла. Современные публикаторы, перепечатывая дневник с дореволюционного

издания, обыкновенно выбрасывают запись от 14 июня 1880 года. Она им не понятна, а

потому и неинтересна, а между тем, она о многом говорит.

“Я перечла прошлое, к которому отношусь с восторгом.

Я помню, что когда входил К., то на меня находило какое-то помрачение; я не могла бы

определить ни его манеры держаться, ни моих впечатлений... Все мое существо

стремилось к нему, когда я протягивала ему руку. И потом я чувствовала себя ушедшей, улетевшей, освободившейся от моей телесной оболочки. Я чувствовала у себя крылья и

потом бесконечный ужас, что часы идут слишком быстро. И я ничего не понимала! Жаль, что характер этих записок не позволяет мне выделить наиболее замечательных фактов, все

смешивается. И потом, правду говоря, я немного притворяюсь, занимаясь всем на свете, с

целью показать, что существую и вне К. Но когда я хочу пережить вновь все те события, я

всегда бываю неприятно поражена, находя их окруженными другим. Не так ли, не правда

ли, бывает и в жизни?

Между тем есть вещи, события, люди, которых хотелось бы выделить и запереть в

драгоценный ящичек золотым ключом.

– Когда вы почувствуете себя выше его, он не будет больше иметь над вами власти, -

говорит Жулиан.

Да разве не желание сделать его портрет заставило меня работать?”

Под литерой “К” скрывается Поль де Кассаньяк, раньше он фигурировал под буквами

“NN”. Надо заметить, что вообще эти буквы ставились публикаторами дневника довольно

произвольно, возможно, для того, чтобы запутать читателя, не дать ему напасть на след

реального человека. Жулиан, о чем мы уже упоминали, был в этой любовной истории с

Полем де Кассаньяком конфидентом Марии. Кажется, он даже думал, что Башкирцева,

столь вольная в своем повседневном поведении, была любовницей Кассаньяка. Тема

более, что некоторые ее соученицы имели адюльтер. Про историю с Кассаньяком знала и

вся мастерская.

“Нужно стать знаменитой, чтобы он пожалел обо мне”, – записала она в дневник в день его

свадьбы с баронессой Джулией Акар.

Теперь же она не против сделать его портрет, думая, что он ей не откажет. Именно с

портретом знаменитости советует ей Жулиан выступить на следующем Салоне. Она

продолжает думать о Кассаньяке по мере того, как слава того растет, его имя постоянно

встречается на неизданных страницах дневника. Как мы видим, она все больше понимает, что это был роман с человеком, который что-то значил и продолжает значить в глазах

окружающих. А она отнеслась к нему крайне пренебрежительно. Может быть, она

вспоминает и тот случай, когда он пришел рассказать ей о своей дуэли, а она резко отшила

его, сказав, что больше бы жалела о своей собачке, чем о нем.

А между тем, кавалеры продолжают виться вокруг нее. Неожиданно в напечатанном

дневнике возникает некий “идиот С.”, который у нашего друга, “комментатора” издания

“Молодой гвардии”, проходит как неизменно “неустановленное лицо”. На самом деле это

князь Казимир Сутцо, потомок валахских господарей. Эта известная фамилия по-русски

пишется в двух транскрипциях, как Суццо и как Сутцо. Как Суццо они встречаются в

русской истории не раз и их имя связано с именем Александра Пушкина. Впрочем, что у

нас только не связано с его именем.

Кто из Сутцо был предком того самого, кто ухаживал за Марией, мы установить не можем.

Возможных претендентов было несколько, поскольку несколько Сутцо и их потомков

жили подолгу в Париже.

Когда-то Пушкин в Кишиневе общался с бывшим молдавским господарем, князем

Михаилом Георгиевичем Суццо, фанариотом, то есть греком, посаженном турками на

молдавский престол, которому, естественно, после начала греческого восстания, пришлось

бежать из Ясс в Кишинев под защиту русской короны. 9 мая 1821 года поэт записал в

дневнике: “Вчера был у кн. Суццо”. Князь Михаил Суццо был устроителем масонской

ложи “Овидий”, членом которой должен был стать и поэт. Однако именно в это время

ложи были запрещены и масонство Пушкина не состоялось. Позднее, с декабря 1834,

князь Михаил Суццо был полномочным греческим чрезвычайным посланником и

полномочным министром при русском дворе и не раз встречался с поэтом. До 1833 года он

был таким же полномочным посланником во Франции. Париж ему видно так полюбился,

что в 1860-х годах он проживал там на покое.

С 1820 года жили в Париже еще два Сутцо, Александр и Панагиотис, два выдающихся

новогреческих поэта. Впавши в меланхолию и мизантропию, в конце 60-х годов оба поэта

умерли, последовав друг за другом. Потомки многих валахских князей Сутцо, проживали в

Париже, и один из них долго и безуспешно ухаживал за Мусей.

“Он двадцать раз прощался, и двадцать раз я говорила ему “убирайтесь”, и двадцать раз он

просил позволения поцеловать руку, я смеялась и наконец сказала: “Да, хорошо, целуйте, это мне безразлично”. Итак, он поцеловал мою руку, и с горестью я должна признаться, что мне это было приятно не из-за личности, но из-за тысячи вещей, – ведь все-таки я же

женщина”. (Запись от 7 мая 1880 года.)

Казимир Сутцо целыми днями торчал у них в доме, играл в карты, в “дурачка”, любимую

игру русских лакеев, с госпожой Романовой и госпожой Башкирцевой. Допоздна беседовал

с Мусей в ее мастерской, из-за чего она поздно ложилась и не высыпалась. Вместе они

разбирали латинские тексты, оказывается, Казимир был недурно образован. Он был

красив, молод, но имел чудовищный, с ее точки зрения, недостаток, бедность. Князь носил

пенсне, но когда признавался ей в любви, снимал его и взгляд его становился чарующ и

беззащитен. В его движениях было что-то детское и милое. Он заместил собой архангела

Габриэля, уехавшего в начале года к месту службы в Брюссель.

“Оставшись одна, я плакала, потому что Архангел уезжает. Ну что ж, тем лучше, всё

кончено. Ведь это могло плохо обернуться”. (Неизданное, 13 января 1880 года.)

Запись сделана в первый день Нового года по-русски, после любительского спектакля, который был сыгран в доме у Башкирцевых на Новый год. На приеме было шестьдесят

человек гостей. Были супруги Гавини, маркиз де Терант, месье де Планси, братья Божидар

и Алексей Карагеоргиевичи, князь Казимир Сутцо, Габриэль Жери.

– Выходите замуж за Казимира, – советовала мадам Гавини Марии, – вы станете княгиней и

будете вольны делать все, что вам заблагорассудится. Не упустите случай!

А мать на одном светском рауте подпихивает к ней какого-то мексиканца, у которого 27

миллионов:

“У него зловещая гримаса, заставляющая его постоянно как-то зловеще смеяться, и при

этом громадное расплывшееся лицо... Выйти за этого человека, это почти как за человека

без носа; какой ужас! Я взяла бы некрасивого, старого, они все для меня безразличны, но

чудовище – никогда!” (Запись от 26 апреля 1880 года.)

Князь Сутцо сделал предложение и она отказала ему. Он терпеливо ждал, чтобы сделать

предложение вновь. Он был забавен. Каждый раз, приходя в дом к Башкирцевым, он дарил

Мусе овощные и ягодные букеты. Это была то спаржа в цветах, то огурцы, уложенные в

букет в деревянном ящике, то клубника с ягодами на стеблях, окруженная розами,

камелиями и лилиями, то просто клубника и к ней маленькие горшочки со сливками. Вы

любите клубнику со сливками? Башкирцева очень любила клубнику.

“Во всем виновата клубника и овощи. Если бы он не делал этого, я бы даже не презирала

его; просто он был мне безразличен и противен”. (Неизданное, запись от 16 апреля 1880

года.)

Он купил ее картину за триста франков на благотворительном балу, чтобы сделать ей

приятное. Он трогал ее руки под предлогом узнать, нет ли у нее лихорадки и она

позволяла ему это делать. Он танцевал с ней на балах и она испытывала чисто

инстинктивное влечение к нему, просто как к мужчине:

“Добавьте к тому, что мне двадцать один год, и хотя у женщин животные инстинкты

развиты в тысячу раз меньше, чем у мужчин, всё же они существуют, и признайте, что

очень любопытно было бы знать, что означает быть любимой. Может быть, я говорю

слишком резко, но не ищите грубости в этих словах. Я считаю, что должна была сказать

это, потому что полагаю, что эти вещи играют какую-то роль в тех решениях, которые

иногда принимают девушки”. (Неизданное, запись от 15 мая 1880 года.)

Она не любит его, но тем не менее похолодела, когда он сказал ей, что сестры заставляют

его жениться. Невеста много старше его и Муся советует ему подождать, он воспринимает

этот совет, как надежду на ее согласие. Он буквально вымаливает у нее согласие, но Муся

пытается ему объяснить, на каком они свете.

– Моего приданого хватит только на булавки, остальное должен обеспечить муж.

В его голове созревает безумный план. У него в банке есть деньги, их может хватить на

два года хорошей жизни. Пусть она выйдет за него замуж, они поживут два года, а там

можно и развестись.

“ Между нами нет родства душ; это родство душ может быть связано с каким-то романом, с процитированным отрывком, а может быть, это выдумка, но всё же это самое важное на

свете. Разве я могу разговаривать с этим юношей? Нет. Я могу шутить, спрашивать, что он

делал и т. д. Мы даже можем вместе подшучивать над другими, если они глупы или если

мы придумали какую-то шутку, но до действительного понимания очень далеко, увы!”

(Неизданное, запись от 8 июня 1880 года.)

Когда ему приходится уехать по имущественным делам то ли в Бухарест, то ли в Лилль, она дарит ему на прощание медную свинку. По таким свинкам сходит с ума весь Париж, они делаются из золота, из эмали, из камней, из всего на свете, и служат талисманами. Она

хотела подарить ему евангелие от Матфея, но ограничилась свинкой, потому что он не

поймет Матфея.

Когда он возвращается, Мария встречает его крайне презрительно:

– Я не люблю вас. Станьте богатым, тогда посмотрим! Ограбьте банк, а если не можете, ступайте домой и размозжите себе голову о стену!

По-прежнему, рядом с ней и другие потомки других правителей, князья Карагеоргиевичи.

Божидар тоже художник и радуется ее успехам. Он открыл ее фамилию, когда она

представила свою картину в Салон, одному из своих друзей, а тот сообщил журналисту. В

газете было написано, что “мадемуазель Мари Башкирцева отправила свою картину в

Салон” и что ей всего девятнадцать лет, хотя на самом деле двадцать один. Вот они, те два

потерянных года! Девятнадцать лет и она уже участница Салона! Впоследствии ей еще не

раз будет “всего девятнадцать лет”.

Салон не принес ей удовлетворения. Даже вернисаж ей испортила мать, которая ворчала

всю дорогу, а увидев, что картина не покрыта лаком, решила, что кто-то специально

посоветовал дочери не делать этого, чтобы картина выглядела хуже. В который раз уже

Мария записывает в дневник, что выходы куда-нибудь с родными для нее просто мучение, но потом мать выкинет все эти записи из напечатанного текста.

Она начинает снова напряженно работать, начиная свой день с гармонических звуков

арфы, как это делали жрецы Аполлона. Еще 31 марта она дала Жулиану следующую

расписку:

“Я, нижеподписавшаяся, обязуюсь каждую неделю делать голову или академический

рисунок или же этюд в натуральную величину. Кроме того, я буду делать по три

композиции в неделю, если же одну, то вполне отделанную. Если я нарушу

вышесказанные условия, то я уполномочиваю г-на Родольфа Жулиана, художника,

разглашать повсюду, что я не представляю из себя ничего интересного. Marie Russ”.

Для нее согласилась позировать одна американочка из мастерской, Алиса Брайсбен, если

Мария подарит ей портрет. Мария увлекается и собирается сделать картину. Американочка

соглашается удовольствоваться маленьким портретом, оставив Марии большую картину.

Она бы никогда не стала позировать, если бы картину Башкирцевой не приняли в Салон.

Салон начинает приносить дивиденды.

Вспомним, что даже простого упоминания в прессе картины, представленной в Салоне, было достаточно для того, чтобы считалось – художник успешно начал свою карьеру. К

слову, на некоторых западных кинофестивалях существует даже приз “Специальное

упоминание”. В Салоне этому соответствует “Почетный отзыв”.

Глава восемнадцатая

“ВСЕ ЭТО КОНЧИТСЯ ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ

МЕДЛЕННОЙ И ТОМИТЕЛЬНОЙ СМЕРТЬЮ...”

Мать с Диной еще летом уехали в Россию поздравить с женитьбой брата Павла. Павел

похитил свою невесту под носом у будущего тестя, пока того держали за руки друзья, и

обвенчался. Надо было, чтобы родные собрались все вместе и своим присутствием

освятили и узаконили сей брак. Мария осталась одна с тетей, которая обожала ее и боялась

ездить в Россию, где тянулся нескончаемый процесс по поводу ее состояния. С начала года

здоровье Марии начало ухудшаться. Появился кашель, который доктора считают

нервическим, однако кашель продолжается всю зиму, беспокоит и слух, с марта она стала

хуже слышать.

“Доктор предполагает, что мой кашель чисто нервный, может быть, потому что я не

охрипла, у меня ни горло не болит, ни грудь. Я просто задыхаюсь, и у меня колотье в

правом боку”. (Запись от 17 января 1880 года.)

Надо ехать лечиться, для лечения выбран курорт Мон-Дор. Они живут в маленькой

гостинице, куда за ней являются закрытые носилки. В плаще и костюме из белой фланели

она едет принимать ванну, душ, пить воды, вдыхать пары. Она принялась за лечение, потому что боится оглохнуть, ведь свой чудный голос она уже потеряла.

Но дурная пища способствует дурному настроению. Она находит у себя седые волосы, что

приводит ее в отчаянье. ”Кто возвратит мне мою молодость, растраченную, разбитую, потерянную?”

“У меня так болит все внутри, от шеи к левому уху, что можно сойти с ума. Я не говорю об

этом, а то тетя будет надоедать, но я знаю, что это связано с горлом. Вот уже двадцать

четыре часа я испытываю такую боль, что хочется кричать, совершенно невозможно спать

или что-нибудь делать. Мне приходится даже каждую минуту прерывать чтение. Я думаю, что из-за этой боли жизнь представляется мне в черном свете. Что за горе! Когда же оно

кончится, и навсегда?” (Запись от 27 июля 1880 года. Этой записи нет в русских изданиях, а во французском исключена последняя фраза.)

Когда боль отпускает, она сразу принимается за работу, начинает писать портрет двоих

деревенских детей, но, проработав две недели, бросает картину, так как погода

испортилась. Как только она не поставлена в жесткие условия мастерской, как только над

ней не довлеют обязательства перед учителями, упорство ее пропадает. Побеждает боль, приводящая к апатии. Не надо забывать, что чахотка, это еще и постоянная слабость и

температура.

“У меня никогда не доставало настойчивости довести произведение до конца. Происходят

события, у меня являются идеи, я набрасываю свои мысли, а на следующий день нахожу в

журнале статью, похожую на мою и делающую мою ненужной; таким образом я никогда

не кончаю, даже не привожу в должное состояние. Настойчивость в искусстве показывает

мне, что нужно известное усилие, чтобы победить первые трудности; только первый шаг

труден”. (Запись от 17 августа 1880 года.)

Она не хочет признавать себя больной и постоянно борется с родными. Тете приходится

прибегать к хитростям, чтобы усадить ее в поезде на места с той стороны, где окна не

открываются. Но тогда Мария требует, чтобы не закрывали окна с другой стороны, однако

стоит ей только задремать, как тетя велит закрыть и эти окна. Проснувшись, Мария

приходит в неистовство и грозится вышибить стекла каблуками. Она, как подросток,

воспринимает заботу родственников, как ущемление своих свобод.

Когда они возвращаются в Париж, то первым делом посещают доктора Фовеля, который

обнадеживает Марию относительно ее здоровья, но уже через неделю, он, поначалу

ничего не заметивший, вдруг находит, что у нее затронуты бронхи, и прописывает ей, как