Текст книги "Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)

опубликовал роман “Шери” о молодой девушке и который Мария читала. Она пишет ему о

себе, начиная самого детства, но он принимает чуть косноязычный лепет и лесть за

обыкновенный восторг очередной поклонницы и оставляет ее письмо без внимания.

“Вы как-то сказали, что интересуетесь подлинными записями. Так вот! Та, которая пока

никто, но которая считает себя способной понять чувства великих людей, мыслит так же, как и Вы, и, рискуя показаться ненормальной или шутницей, предлагает Вам свои записи.

Но поймите меня правильно, месье, я прошу сохранить полнейшую тайну. Девушка живет

в Париже, бывает в свете, а люди, которых она называет, ничего не подозревают. Это

письмо обращено к великому писателю, художнику, ученому, и мое желание кажется

вполне естественным. Но большинство людей, окружающих меня, посчитают меня глупой

и осудят, если узнают, что я написала Вам”.

Но она ему неинтересна, роман про современную молодую девушку он уже написал и, как

все писатели, безусловно считает, что сказал в нем все, что можно и нужно знать про

таковую, то есть последнюю и окончательную правду. Тем более, что Эдмон де Гонкур во

всем считал себя первооткрывателем, а всех остальных, Золя, например, лишь более или

менее талантливыми разработчиками его тем и найденных им характеров. Что ему какая-

то незнакомая девушка!

Она принимает приглашение Канроберов посетить их имение и в конце июля уезжает туда

на несколько дней, в их комфортабельный дом в английском стиле. Этой истории нет в

дневнике. Когда он печатался впервые, все Канроберы были еще живы и, как мы знаем, имели достаточное влияние в обществе. Близится осенняя выставка, в которой она тоже

хотела бы принять участие, но Клер Канробер пишет свою картину. Пригласив Марию,

Канроберы надеются, что она поможет их дочери. Чтобы упростить себе задачу, Мария

пишет картину на тот же сюжет и предлагает замену. Канроберы ей нужны позарез. Она

научилась играть в их игры, она понимает, что надо идти на ложь, обман, подкуп, на что

угодно, для того, чтобы достигнуть славы, которая столь желанна; одного таланта, труда, умения мало. Талант – это ложь для непосвященных.

Вернувшись в Париж, она снова пытается работать. Встает в пять утра, но утренний

Париж не тих, а шумен, зеваки окружают ее на улице и она бешенстве возвращается

домой. Сама себе она признается, что никогда еще не была так больна, даже выйти в

гостиную к гостям для нее мука. Она позволяет себе это только в редкие минуты.

“Вообще-то, друзья мои, все это означает, что я больна. Я сдерживаюсь и борюсь; но

сегодня утром, мне казалось, я было на миг от того, чтобы сложить руки, лечь и ни за что

больше не приниматься... но тут почувствовала, что силы понемногу возвращаются, и

пошла отыскивать аксессуары для своей картины. Моя слабость и мои постоянные занятия

как бы удаляют меня от реального мира; но никогда еще я не понимала его с такой

ясностью, с какой-то особенной отчетливостью, невозможной при обыкновенных

условиях.

Все представляется так подробно, все кажется так прозрачно, что сердце почему-то

сжимается грустью...

И я, круглая невежда и, в сущности, слишком еще молодая, разбираю нескладные фразы

величайших писателей и глупые измышления знаменитейших поэтов... А что касается

газет и журналов – я просто не могу прочесть трех строк, не возмущаясь до глубины души.

И не только из-за этого кухонного языка, но из-за идей их... ни слова правды! Все по

сговору или оплачено!” (Запись от 12 августа 1884 года.)

Приговор. Стоящая перед бездной небытия выносит справедливый приговор

окружающему ее миру. Глаза бы ее не глядели на эту комедию лжи и вздора, которая

разыгрывается вокруг.

Бастьен приговорен к смерти, а его дворник будет жить. Почему-то она вечно ополчается

против дворников и консьержек. Она, все понимающая, тоже приговорена: здоровье

катастрофически ухудшается. Она часами спит средь бела дня. Наступает сентябрь и

любая простуда может свалить ее с ног, а там какой-нибудь плеврит в шесть недель

покончит с ней. Она записывает об этом в дневник, она как будто знает, что произойдет

через два месяца, даже к гадалке ходить не надо. Очи отверзлись и у самой.

Двумя экипажами они с Жюлем Бастьен-Лепажем ездят греться на осеннем солнышке в

Булонский лес. Им подносят горячий шоколад, суют грелки под ноги. Они полулежат

рядом, укрытые пледами. Она берет его руку, прижимается к ладони щекой, он гладит ее

по волосам. На обратном пути часто садятся в один экипаж. Болтают.

– Вы должны считать себя счастливой, – говорит он.

– Почему?

– Ни одна женщина не имела такого успеха, да еще в такое короткое время.

Она отмахивается – успех, разве это успех!

– Вас знают. Так и говорят: m-lle Башкирцева – и все знают вас. Настоящий успех! Да ведь

вот – этого мало: подавай вам два Салона в год. Достигнуть, достигнуть, как можно

скорее... Впрочем, это естественно – при таком честолюбии. Я сам прошел через это...

Через некоторое время он добавляет:

– Нас видят в одном экипаже. Славу Богу, я болен, а то бы сказали, что я пишу за вас

картины.

– Уже говорили! – добавляет его брат, который не расстается с ним ни на минуту и

сопровождает его повсюду.

– Но не в печати, по крайней мере...

– Это еще не доставало!

Что еще она записывает в дневник после последней поездки в Булонский лес, мы никогда

не узнаем, несколько страниц из дневника вырваны, о чем она поведала перед смертью, пока еще могла писать, в чем призналась, навсегда останется для нас тайной.

Бастьен-Лепажу становится день ото дня – все хуже. Он уходит от них и очень страдает.

Она не понимает, любит ли его, скорее просто сочувствует, как такая же обреченная. Но

боль своя притупляет и сочувствие к чужой боли, она вдруг понимает, что он умирает, а ей

все равно. Все кончено.

“Все кончено. В 1885 году меня похоронят”. (Запись от 1 октября 1884 года.)

На самом деле жить ей осталось жить всего месяц.

У нее все время лихорадка. Истощающие ежедневные лихорадки. Слабость. Она уже не

может выходить, не может работать. Она сидит в зале, то в кресле, то на диване. Дина

читает ей романы.

Эмиль Бастьен-Лепаж на руках приносит в их гостиную брата Жюля. Тот сидит в кресле

напротив нее: она укутана массой кружев, плюша. Все белое, только разных оттенков.

У Бастьен-Лепажа глаза расширяются от удовольствия.

– О, если бы я мог писать!

Потом ему становится дурно. Мария не может помочь, она не в силах встать. Заботится о

нем Дина и она часто видит, как Дина гладит волосы Жюля.

20 октября 1884 года она в последний раз делает запись в своем дневнике о Жюле:

“Какое несчастье! А ведь сколько консьержек чувствуют себя прекрасно! Эмиль -

превосходный брат...”

Наша прогрессивная переводчица не может естественно перевести дословно слова

Башкирцевой, политкорректность, как мы видим, началась не сегодня; такое отношение к

рабочему люду не красит Башкирцеву и его надо подкорректировать. Даже перед лицом

смерти идут социально-политические игры:

“Один раз в кресле ему сделалось дурно... А разные бездельники преспокойно

здравствуют... Эмиль – превосходный брат. Он сносит и втаскивает Жюля на своих плечах

на их третий этаж. Дина оказывает мне такую же преданность. Вот уже два дня, как

постель моя в большой гостиной, но она разгорожена ширмами, табуретами, роялем, так

что совсем незаметно... Мне слишком трудно подниматься по лестнице...”

Это конец. Последняя запись дневника: “Мне трудно подниматься по лестнице”. Лестница

не в подъезде, а внутри квартиры: ее комната и мастерская находились во втором этаже.

Начинаются кровотечения. Но когда становится полегче, она еще пытается лепить.

Напрасно, ничего не получается, нет сил. Слезы почти безостановочно катятся по ее

щекам. Она плачет о том, что ничего не успела.

За пять дней до смерти она вспоминает о Мопассане. Просит принести его книги. Не зря

она думает о нем, вероятно, мысль о нем – это часть тех планов, что не свершились.

Еще она просит принести книги д’Оревильи, того самого, что написал о Джордже

Браммелле и о дендизме. Что именно из его повестей она захотела перечитать:

“Прекрасную любовь Дон-Жуана”, “Обед безбожников” или “Месть женщины”? Во

всяком случае, и Мопассан, и денди д’Оревильи – фигуры знаковые, с последним

начиналась череда влюбленностей, мы вспоминали этого писателя и денди в связи с

именем герцога Гамильтона, с первым, Ги де Мопассаном, эта эпоха закончилась. Жюль

Бастьен-Лепаж как бы не в счет, он свой, он почти уже умер, с ним не надо прощаться, с

ним скорая встреча на небесах.

Говорят, что за два дня до кончины к ней вернулся ангельский голос и она что-то смогла

пропеть.

30 октября к ней в последний раз приходят оставшиеся верными друзьями до конца

Родольф Жулиан и Божидар Карагеоргович, который потом в 1904 году расскажет об этом

в газете “Ревю”.

В четыре часа утра 31 октября начал рычать ее верный Коко, родные собрались у ее

постели, она вздохнула просыпаясь, приподнялась и по ее щекам пробежали две крупные

слезы, после чего она бездыханно упала на подушку.

Ее хоронят на кладбище в Пасси. Траурный белоснежный кортеж двигается по улице

Дарю к русской церкви, где ее будут отпевать. Белые лошади, белые попоны на лошадях, белые ливреи на слугах, белый гроб, обитый белым бархатом и усыпанный белыми

цветами. Она не изменила своему стилю, возможно, сама дала последние распоряжения.

Хоронят ребенка, светскую девушку, молодую художницу, чтобы тотчас же воскресить ее в

легенде. В легенде все приблизительно, что-то правда, а что-то нет. На следующий день

после смерти о ней пишет “Фигаро” – газета светских сплетен, начиная эту легенду

создавать:

“Сообщаем о смерти мадемуазель Башкирцевой, девушки, которая подавала надежды в

живописи. Еще на последнем Салоне она выставляла картину “Сходка”, которая

привлекла большое внимание. У мадемуазель Башкирцевой было не менее двухсот тысяч

франков годового дохода. Она должна была выйти замуж, но жених перестал бывать у них.

(Речь идет о Поле де Кассаньяке – авт.) Именно, после отступления жениха, раненная в

самое сердце, она решила стать известной, благодаря своему таланту. Однажды утром, рисуя на улице, она простудилась. И через две недели умерла. Она издала последний вздох

тогда, когда ее тетушка превратила в наличные два миллиона франков, чтобы построить

для племянницы великолепный отель-мастерскую. Следует опасаться, что мать потеряет

рассудок от горя”.

Вся жизнь в нескольких строках некролога. Чувствуется, что эти сведения поставил

газетчикам кто-то из близких, знавших ее сердечные тайны. Вероятно, это был Жулиан, долгие годы остававшийся ее главным конфидентом.

Но вернемся к траурному кортежу, который еще не доехал до кладбища. Смертельной

больной Жюль Бастьен-Лепаж наблюдает процессию из окна своей мастерской, он уже не

может выйти из дому. Он плачет, провожая ее взглядом белоснежную колесницу. Ходит

легенда, что он написал картину “ Похороны молодой художницы”, но это не более, чем

легенда. Мы знаем, что он не только работать, он двигаться в это время уже не мог. Рак

желудка, жестокие изнурительные боли, такие больные держатся только на морфии.

Через пять недель он тоже умер.

На могиле Марии Башкирцевой воздвигли аляповатую часовню в псевдо-византийском

стиле. Там висела ее незаконченная картина “Святые жены”, постоянно освещенная

светом свечей. Там стояли мольберт и палитра, и висели русские иконы.

Говорят, на кладбище приходил Ги де Мопассан. Долго стоял со своей спутницей, смотрел

сквозь решетку на часовню и наконец произнес:

– Ее надо было засыпать розами. О, эти буржуа! Какой они развели балаган!

Легенда, конечно, но сказано правильно. Даже Мопассан с его дурным вкусом понял всю

пошлость этого надгробия.

Глава двадцать восьмая

СМЕРТЬ – ХОРОШАЯ РАСКРУТКА. БАШКИРЦЕВА В РОССИИ

Оставим теперь Париж и перенесемся в Россию, хотя и здесь нам без Парижа никак не

обойтись.

Молодая девушка, Любовь Гуревич, в 1887 году после окончания второго курса историко-

филологического отделения Высших женских (Бестужевских) курсов едет лечиться во

Францию, где покупает только вышедшей из печати “Дневник” Марии Башкирцевой. Она

знакомится с Марией Степановной Башкирцевой, а также с картинами ее дочери и

архивом. Мать, как и всем остальным, показывает будущей переводчице семейные

реликвии: арфу, мандолину, розовые бальные туфли для маленькой ножки несчастной

Мари, и, разумеется, бесчисленные фотографии, которые мать сотнями раздаривает

поклонникам и поклонницам. С этого года начинается их переписка, длившаяся до 1909

года.

Вернувшись из Парижа, Любовь Гуревич летом 1887 года пишет о Марии Башкирцевой

статью и переводит отрывки из “Дневника”. Статья о М. Башкирцевой, напечатанная в

“Русском богатстве” (1888, “ 2), после того как была отвергнута М.М. Стасюлевичем, редактором “Вестника Европы”, становится ее литературным дебютом.

Любовь Яковлевна Гуревич родилась в 1866 году в семье известного педагога, основателя

знаменитой гимназии, впоследствии носившей его имя, и реального училища,

бессменного редактора журнала “Русская школа”, Якова Григорьевича Гуревича. Ее мать

была урожденная Ильина, дочь начальника Кремлевского дворца И.И. Ильина. Сестра ее

матери, популярная в то время писательница Е.И. Жуковская. Как мы видим, она

происходила из семьи потомственных интеллигентов, и начала писать рано, уже лет в

тринадцать. Она окончила (включая 8-й дополнительный класс на звание “домашней

наставницы”) петербургскую гимназию кн. А.Л. Оболенской в 1884 году, после чего

последовали Бестужевские курсы, которые она окончила в 1888 году.

Как мы уже сказали, свой очерк “М.К. Башкирцева. Биографически-психологический

этюд” она опубликовала в “Русском богатстве”, а еще 11 июня 1887 года в “Новом

времени” появилась ее статья “Памяти М. Башкирцевой”. С того времени М. Башкирцева

стала для нее на долгие годы путеводной звездой.

Небезынтересно, как реагировали современники на появление первых отрывков из

“Дневника” М. Башкирцевой. Вот что пишет известный адвокат и писатель А.Ф. Кони

отцу Любови Яковлевны 1 августа 1887 года:

“... я читал отрывки из дневника Башкирцевой и жалею, что Любочка (которой я очень

симпатизирую) переводит это больное, гнилое, страдающее преждевременным

истощением произведение раздутой знаменитости. Наша литература ничего бы не

проиграла от отсутствия этого перевода. Видите – я говорю не стесняясь, как подобает по

дружбе”.

Тон статей появлявшихся в печати был отнюдь не восторженный. Чего стоят такие

названия: “Ярмарка женского тщеславия”, “Жертва самообожания и культ Марии

Башкирцевой”

Любовь Гуревич работает над переводом “Дневника”, пользуясь советами Марии

Степановны. Как мы уже говорили, мать Марии Башкирцевой корректирует с нужной

точки зрения и то, что нужно или не нужно знать русскому читателю. Таким образом,

“Дневник” проходит горнило родственной, французской и русской цензуры. Напомним,

что впоследствии к этим цензурам была добавлена еще цензура пресловутого

“комментатора” издательства “Молодая гвардия”. Однако, издатели не спешат печатать и

это кастрированное произведение в России.

Столкнувшись с этой проблемой, Л. Гуревич решает взять дело в свои руки и совершает

многоходовую комбинацию. В мае 1890 года, популярный, а к тому времени почти

разорившийся журнал “Северный вестник”, был куплен группой пайщиков, среди которых

была и Л.Я. Гуревич. Свой пай в пять тысяч рублей она приобрела на деньги отца. Но дела

у журнала по-прежнему шли плохо и весной 1891 года, Любовь Гуревич, взяв у своего

дяди по матери еще 15 тысяч рублей, становится владелицей и издательницей журнала. Не

будем здесь распространяться о ее деятельности на журналисткой ниве, отметим только, что журнал тяготел к такому роду литературы, который теперь определяется как жанр non-fiction и что вновь возросшей популярности журнала немало способствовала публикация

“Дневника” М. Башкирцевой в переводе Л. Я. Гуревич на протяжении всех двенадцати

номеров 1892 года, после чего он уже в книжном варианте выдержал несколько

переизданий.

“Дневник” имел оглушительный успех и оказал влияние на многих молодых писателей

того времени. Им зачитывались В. Брюсов, М. Цветаева, В. Хлебников и другие.

Переписка благодарной Марии Степановны Башкирцевой с переводчицей Л. Я. Гуревич

длилась долгие годы. Мать всячески пропагандировала наследие своей дочери на родине, напирала на ее патриотизм, а потому непрестанно повторяла в письмах, что Мария хотела

вернуться в Россию.

“Мария Башкирцева уехала из России, когда ей было десять лет (мы знаем, что в

двенадцать – авт.), и вернулась туда в первый раз на 16<-м> году своей жизни; училась, выросла она и работала всегда за границей, преимущественно во Франции, в Париже.

Самое сильное желание ее было – усовершенствоваться, развить свой талант, написать

историческую картину и ехать на родину. Еще год жизни и она была бы на родине и

работала бы там”.

“Нечего и говорить о том, что она была русская, что любила свою родину, что все ее

устремления были сосредоточены на том, чтоб ехать домой и показать на родине, что

может сделать женщина”. ( Оба письма за 1891 год).

Но это неправда, даже в ее дневнике, в напечатанных его страницах, есть прямые слова, что никуда она ехать не собирается, и не потому ли квасной патриотизм “комментатора”

современного издания (прости, читатель) заставляет его выкинуть эти места, а они ведь

очень примечательны, тем более, что написаны за несколько месяцев до смерти и

являются как бы последним ее волеизъявлением. Приведем это место полностью:

“Я когда-нибудь умру от негодования перед бесконечностью человеческой глупости”, как

говорит Флобер. Ведь вот уже тридцать лет, что в России пишут дивные вещи. Читая

“Войну и мир” Толстого, я была до того поражена, что воскликнула: да ведь это второй

Золя! (Это высказывание, безусловно, может вызвать раздражение патриота: Как? Великий

Толстой! И на первом месте какой-то Золя! Но именно через это сравнение можно понять, что для нее было первично, а что вторично – авт.) Теперь, правда, они посвящают наконец

нашему Толстому очерк в Revue des deux mondes, и мое русское сердце прыгает от

радости. Это этюд принадлежит Вогюэ, который был секретарем при русскому посольстве

и, изучив литературу и нравы, посвятил уже несколько этюдов моей великой прекрасной

родине. А ты, негодная! Ты живешь во Франции и предпочитаешь быть иностранкой! Если

ты так любишь свою прекрасную, великую, чудесную Россию, поезжай туда и работай

там. Но я тоже работаю во славу моей родины...”

Не могу удержаться, что не привести фразу, которая следует дальше и которую

выкидывают все редакторы:

“... Если у меня со временем разовьется такой талант, как у Толстого”.

Это надо понимать так, что тогда она с триумфом, на белом коне, и посетит, возможно, свою прекрасную, великую и чудесную родину. А пока...

“Если бы у меня не было моей живописи, я бы поехала! Честное слово, я бы поехала. Но

моя работа поглощает все мои способности, и все остальное является только интермедией, только забавой”.

Как мы видим, никуда она ехать не собиралась. Художник, по ее убеждения, должен жить

во Франции. И она была права: на том историческом отрезке, как мы знаем, Париж был

единственной мировой столицей живописи, законодателем мод. Она предпочитает любить

свою великую и прекрасную родину издалека.

Культ Марии Башкирцевой быстро распространился по всему миру. Смерть – хорошая

раскрутка. Ее склеп с часовней на время превратились в литературный салон.

Предисловие к каталогу картин Марии Башкирцевой в 1885 году написал по просьбе

матери

(и наверняка небескорыстно, Башкирцева была в состоянии хорошо оплатить его труды) Франсуа Коппе, известный поэт и прозаик, в ту пору свежеиспеченный “бессмертный”

(он получил звание академика Французской академии в 1884 году). В теперешнее время

поэзия Франсуа Коппе и Сюлли Прюдома, к которому обращалась Мария Башкирцева,

считается во Франции весьма банальной. Я думаю, такой банальной она была уже и тогда.

Марии Степановна Башкирцева, умершая только в 1920 году и пережившая свою дочь на

36 лет, много сделала для увековечивания ее имени.

В 1900-х годах она решает передать коллекцию произведений своей дочери в дар Русскому

музею, два года она ведет по этому поводу переписку, и наконец музей соглашается

принять эти работы. Впрочем, как вы увидите из “Приложений”, большинство из этих

работ, как художественно-незначительные, были переданы в провинцию на Украину, а в

Великую Отечественную войну и вовсе утеряны.

Из года в год Мария Степановна не уставала напоминать, как французской, так и русской

общественности, о своей дочери. Каждый год в день ее смерти, 31 октября, она устраивала

в Париже панихиду, о чем неизменно извещала все газеты Петербурга, Москвы и Парижа.

А когда в последние годы своей жизни она безвыездно жила в Ницце, то панихиды она

проводила там, также рассылала приглашения во все газеты.

В самом же Париже в первые годы после издания дневника Башкирцевой началась

настоящая “Башкиромания”. Издания дневника следуют одно за другим. Издаются ее

письма с предисловием все того же Франсуа Коппе. Они адресованы родным, а также

Эдмону де Гонкуру, Эмилю Золя, поэту Сюлли Прюдому и к месье М., в котором все

узнавали Ги де Мопассана. В 1901 году выходит дополненное двухтомное издание

дневников.

По примеру Башкирцевой, французские девушки и девушки в других странах пишут свои

дневники.

Но было и много трезвых голосов, кто-то, как А. Франс, называл ее “синим чулком”, кто-

то обвинял в снобизме (вспомните, постоянные уничижения дворников и консьержек),

кто-то обозвал даже “Мария-много-шума-из-ничего”. Но это отнюдь не вредило

посмертной славе, а только утверждало ее.

Божидар Карагеоргович безрезультатно воззвал, чтобы кто-нибудь “смыл с ее памяти тот

вульгарный грим, которым ее покрыли”. Напрасно, это был глас вопиющего в пустыне.

Божидар умер в 1908 году. Миф продолжал твориться на глазах еще живых ее друзей и

они этому, за редким исключением, не противились.

Никакая правда, кроме той, что санкционировали родственники, не была нужна. Ее кузина

Дина, постоянная спутница ее жизни, после смерти Марии, вышла замуж за своего

дальнего родственника графа Тулуз-Лотрека, который был старше ее на тридцать пять лет.

Она в первую очередь не была заинтересована ни в какой правде. Похождения Марии

могли бросить тень и на ее репутацию

Новый взрыв интереса к личности Марии Башкирцевой произошел в 30-е годы XX века,

когда отмечалось пятидесятилетие со дня смерти Башкирцевой. Писались пьесы,

выпускались ее якобы “Интимные тетради”, сочинялись романы и даже, как мы уже

говорили, выпустили фильм о ее любовной истории с Ги де Мопассаном. И очень сильно

дискутировался в прессе вопрос, что делать с ее могилой, так как пятидесятилетний срок, на который была оплачена земля в Пасси, истек. В конце концов государство взяло заботу

на себя.

Потом наступил спад. “Дневник” иногда издается во Франции. К столетию со дня смерти

Колетт Конье выпустила свою книгу “Мария Башкирцева. Портрет без ретуши”, к которой

мы не раз обращались, за что ей отдельное спасибо. Примечательно, что французы

оживляются именно к годовщинам смерти, потому что она умерла и похоронена в Париже, годовщины со дня рождения их совершенно не волнуют, что, возможно, и правильно, тем

более, как мы знаем, их две, этих даты: 12 ноября 1858 года и 11 ноября 1860 года по

старому стилю, а уж дата смерти точно одна – 31 октября 1884 года по новому стилю.

Мадемуазель Bashkirtseff жила во Франции, писала по-французски, была на четверть

француженкой по крови, считала Ниццу своей родиной, похоронена в Париже, но отчего-

то нам хочется считать ее русской. Пусть так и будет.