Текст книги "Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой"

Автор книги: Александр Александров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

бы согласилась”. (Неизданное, 27 ноября 1876 года.)

Отца, обещавшего ей всяческую помощь и поддержку, уже нет в Париже. Его не

соблазнила даже поездка в парламент, вероятно, так невыносимы оказались первые дни

общения с матерью. В день восемнадцатилетия дочери, 24 ноября, они вчетвером

посетили русский ресторан, но разговоры между матерью и отцом были так уныло-

тягостны, что девушки оставили взрослых одних.

В тот же вечер опять отец предлагал ей свое покровительство, обещал в будущем помощь, а через день уехал из Парижа.

Взбалмошные женщины посетили знаменитого врача, он велел им остаться в Париже и

лечиться у него шесть недель, но через два дня они уже отправились в Ниццу.

В Ницце она царит среди своих:

“И я начала рассказывать. Когда узнали, что я видела la Chambre (палату депутатов – авт.), все попятились с большим уважением, потом столпились вокруг меня. Подбоченившись, я

сказала речь, перемешанную местными поговорками и восклицаниями, в которых

изобразила республиканцев как людей, запустивших руки в народное золото, как я в этот

рис, – и с этими словами я погрузила мою руку в мешок с рисом...” (Запись от 2 декабря

1876 года.)

Среди тех немногих, с кем они общаются, есть семья тайного советника Николая

Андриановича Аничкова, бывшего чрезвычайного посланника России при Персидском

дворе, еще в 1863 году ушедшего по болезни в отставку, его жена и дочери. Связь с ними

Мария Степановна Башкирцева сохранит на долгие годы, и после смерти своей дочери.

Но лучше всего Мария чувствует себя в окружении своих милых собак: Виктора, Багателя, Пинчио, белого, как снег, Пратера. Она окружает себя искусством, а значит, у нее и собаки

должны напоминать об искусстве. Багателль – (правильнее писать бы вообще-то с двумя

“л”, потому что это французское слово “bagatelle”, что означает “пустяк”, “безделушка”) -

легкое, ни к чему не обязывающее произведение искусства. Багателлями назывались тогда

шкатулки, табакерки, миниатюрные часы, бонбоньерки, медальоны, зачастую с

фривольными изображениями. В Булонском лесу в Париже в конце восемнадцатого века

архитектором Белланже был выстроен для графа д’Артуа, брата короля Людовика XVI,

изящный павильон “Багателль”. “Багателль” – это еще и оперетта Оффенбаха, мелодии из

которой она любила играть на фортепьяно:

“Звук, запах, солнечный луч напоминают прошлое... При первых звуках “Багателли” я

переношусь в Париж, в нашу маленькую гостиную в отеле “Британские острова”, где

после прогулки в Булонском лесу, хорошего ужина, когда мама, Дина и Павел уходят к

себе, я оставалась одна, надевала свой пеньюар, тихонько закрывала ставни и через них

смотрела на эту чудесную улицу де ля Пэ, на которой постепенно стихали все звуки, закрывались красочные витрины магазинов и оставались только люди, спешащие по

домам. Тогда с партитурой это “Багателли” на пианино и “Дневником”, раскрытым на

периоде герцога, я провожу вечер в песнях, чтении, обдумывании того, что прочитала и

мыслях, мыслях, возникших под влиянием этого нежного майского или июньского вечера, под влиянием роскошных экипажей и великолепных туалетов, под влиянием того мира,

который я только что видела, того мира, к которому стремлюсь, к которому хочу

принадлежать, без которого не могу жить, мыслях об одном и том же, об этом мире и о

способе проникнуть в него”. (Неизданное, запись от 21 февраля 1875 года.)

Думаю, что и почти через два года ее мысли не претерпели серьезного изменения. Она по-

прежнему думает, как проникнуть в мир высшего общества.

Пинчио, другой ее пес, назван в честь Римского холма Пинчио, с которого открывается

прекрасный вид на Рим и на который она не раз поднималась.

“О, Рим, Пинчио, возвышающийся как остров среди Кампаньи, пересекаемой

водопроводами, ворота del Popolo, обелиск, церкви кардинала Гастоло по обе стороны

Корсо, дворец венецианской республики, эти темные, узкие улицы, эти дворцы,

почерневшие от времени, развалины небольшого храма Минервы и, наконец, Колизей!..

Мне кажется, что я вижу все это. Я закрываю глаза и мысленно проезжаю по городу,

посещаю развалины, вижу...” – так вспоминает она о Риме еще в России, но с тех пор она

еще так и не доехала туда.

В начале девятнадцатого века с площади дель Пополо на холм Пинчио был возведен

монументальный подъем, а наверху разбит партерный сад, с тех пор ставший

излюбленным местом прогулок римлян. С террасы Пинчио можно было любоваться

графическим овалом площади дель Пополо с обелиском в центре, вдаль от площади

уходила перспектива бульвара Савой, характерный римский пейзаж с силуэтом

микеланджеловского купола над Ватиканом вдали.

Она терзает Пинчио, маленькую белую собачонку. Этот Пинчио, этот трогательный

Пинчио, каждый раз напоминает ей Рим. Она записывает в дневник, что боится остаться в

Ницце, что просто теряет здесь разум. “ Я не могу!!! Я не создана для этой жизни, я не

могу!” Манит ее Италия, вечный Рим, где он непременно появиться с отцом. При одном

воспоминании о Риме она почти лишается чувств...

Тут как раз снова на побережье возникает отец и приглашает ее запиской в отель

“Люксембург”, где он остановился, вызвав к себе сестер, княгиню Эристову из Сан-Ремо

и, надо полагать, мадам Тютчеву, которая живет в Ницце и с которой женская колония

Башкирцевых и Романовой по-прежнему не общается. После некоторых сомнений Муся

все же едет к ним одна. На несколько дней они перебираются в Сан-Ремо, Муся

поселяется в Сан-Ремо с тетей, но госпожа Романова не хочет с родственниками общаться

и остается в отеле, когда она уезжает к ним. Муся уговаривает отца съездить хотя бы на

пару дней в Рим. Он соглашается, если с ними поедет мать. Муся с виллы княгини

Эристовой телеграфирует матери, и та срочно прибывает в Сан-Ремо.

По тем отрывках дневника, что опубликованы, все это очень сложно понять, за их

передвижениями трудно уследить, хотя напряженный ритм светской жизни, эти

беспрерывные передвижения в пространстве очень хорошо характеризуют время. За

отрывочными записями дневника не встает целостной картины, но она легко

восстанавливается, если знать названия, упоминаемые в тексте. Они едут на поезде через

Римскую Кампанию, Башкирцева занимается, по ее словам, узнаванием мест. Начало

поезда уже въезжает под стеклянную крышу вокзала, а она все ищет глазами крышу

базилики San Giovani de Laterano, одной из самых знаменитых в Риме.

В Риме она, наконец, узнает, что кардинал Антонелли в ноябре умер и оставил Пьетро в

наследство серебряные ложки и вилки. Печальный финал ее мечты. Она вышла на

лестницу в том же отеле, где происходили их последние объяснения, опирается на шар в

углу перил, как опиралась в тот памятный вечер и с грустью думает о Пьетро.

Не думайте только, что кардиналу Антонелли нечего было оставить своим наследникам.

Он оставил огромное состояние своим трем братьям, в том числе и отцу Пьетро.

Завещание Джиакомо Антонелли вскоре, уже в 1877 году, было оспорено в суде. У него

объявилась якобы дочь, графиня Ламбертини, претендовавшая на часть наследства.

Процесс длился несколько лет и, наконец, ее иск был отклонен кассационным судом в

Риме, так как ее происхождение от Антонелли осталось недоказанным. Не было тогда

генетических экспертиз.

А Марии в Риме на сей раз больше нечего было делать и она возвращается в постылую

Ниццу. Полтава-Вена-Париж-Ницца-Сан-Ремо-Рим-Ницца и все это меньше, чем за два

месяца, в таком ритме они живут.

Глава одиннадцатая.

НЕАПОЛЬ. КОКОТКА В БЕЛОМ И ГРАФ ЛАРДЕРЕЛЬ

В Ницце на нее находит приступ отчаянья, она катается по полу, рыдает, потом вдруг

хватает тяжелые бронзовые часы и бежит с ними к морю. Дина бежит за ней, опасаясь

самоубийства, но Муся топит в море только часы. Часы были хорошие, с бронзовым

Полем без Виргинии. Поль держал в руках удочку.

Через некоторое время они уже смеются, вспоминая о происшествии, и шутят, что Поль, верно, ловит теперь своей удочкой рыбу.

– Бедные часы! – восклицает Башкирцева.

Так жить больше не хочется, но тут прибывает заказанный ею у Биндера экипаж, которым

она рассчитывает потрясти общество.

Две девушки в белом экипаже, запряженным двумя маленькими белыми пони, с верхом из

имитации итальянской соломки выезжают, на Promenade des Anglais в Ницце. Их путь

лежит на скачки, куда собирается все общество Ниццы. Муся с Диной думают, что они

производят впечатление, однако реакция общества следует незамедлительно. В газете, в

светском обзоре на следующий день, они читают, что их приняли за двух дам “из очень

приятного мира”, то есть за обыкновенных кокоток. “Они были одеты в белое, ну, прямо

пирожное с кремом!”. Их кареты, их одеяния слишком красивы, чтобы их можно было

принять за честных девушек.

Муся в бешенстве, она нанимает адвоката, но тот советует молчать, обещая уладить дело.

Журналист соглашается внести поправку, он ручается за честь девушек, но продолжает

издеваться над экипажем. Традиционный стиль журналистики вплоть до нашего времени.

Через несколько дней в Ницце появляется второй такой же экипаж, в котором

действительно разъезжают кокотки. Вполне понятно, что Башкирцеву замечают, раз над

ней издеваются.

Впору топить в море вторые часы. Или снова уехать в Рим, в Неаполь, куда угодно, лишь

быть не торчать в постылой Ницце, где о ней все известно и, главное, не забыта ее история

с Одиффре.

Они с матерью и кузиной покидают Ниццу. 8 февраля 1877 года останавливаются в Риме

только для пересадки, а 9-го утром они уже в Неаполе, где их ждет карнавал. Но странная

история, два месяца в дневнике, который обыкновенно ведется очень подробно,

практически выпущены. Оставлены две-три малозначительные записи. Одна из них от 31

марта, как всегда о страдании: “Умереть... Боже мой! Умереть! Довольно с меня! Умереть

тихой смертью с прекрасной арией Верди на устах...”

Два месяца в новом городе, несколько слов о нем. “Как я смела судить о Неаполе в

прошлом году? Разве я его видела!” Два месяца с новыми людьми – о них ни слова. Два

месяца почти полного пропуска в записях... и вдруг: умереть! Как раздражают ее частые

возгласы, мольбы, заклинания, вопли! На самом же деле, их меньше, они так выпирают в

теперешнем тексте, потому что сокращена, выброшена живая жизнь, в результате которой

и раздаются эти восклицания. Публикаторы уверенно делают из даровитой юной

писательницы завзятую графоманку, человека, начисто лишенного художественного чутья

и живого ощущения жизни.

А она сомневается, мучается над своими ежедневными записями. Подчеркиваю,

ежедневными.

“Если бы я писала с перерывами, может быть, я могла бы... но эти ежедневные заметки

заинтересуют разве какого-нибудь мыслителя, какого-нибудь глубокого наблюдателя

человеческой природы... Тот, у кого не хватит терпения прочесть все, не прочтет ничего и

ничего не поймет. (Подчеркнуто мной – авт.)” (Запись от 16 мая 1877 года.)

А что же все-таки было в эти два месяца? Ответ прост – был граф Александр Лардерель.

Помните, тот молодой распутник, уже встреченный ею однажды в Неаполе? Сын

французского графа и итальянской княжны, родственник Боргезе и Альдобрандини, через

свою сестру и свойственник короля Виктора-Эммануила II, постоянный герой светской

хроники, развратник и пьяница. Куда же он делся? А туда же, куда и все остальные. Канул

в Лету. Ее маме эта история, как и многие другие, не нравится. Сначала, понимаете ли, нравилась, когда хотела дочь выдать замуж, а потом, когда все закончилась фиаско, нравиться перестала. К тому же образ разрушает, ангела с пьедестала низводит.

Но странная штука история, извлекает многих из небытия, казалось бы навсегда

похороненных.

На следующий день после приезда, мадам Башкирцева, ее дочь и Дина, облачившись в

черные накидки с капюшонами, в черных масках, скрывающих лицо, отправляются на

карнавал, ради которого они и прибыли в Неаполь. На каретах никуда не проехать, можно

пройти только пешком. По улицам могут двигаться только украшенные колесницы. Крики, возгласы, вопли, переходящие в какой-то единообразный вой. От шума закладывает уши.

– Это что? – интересуется Мария у проводника, знакомого еще по прежнему приезду

аристократа Альматуру.

– Да ничего, это неаполитанский народ.

– И всегда так бывает?

– Всегда.

В этот день бросают coriandoli. Это итальянское слово в дореволюционном издании

ошибочно переведено, как конфекты с известью или с мукой. Конфектами назывались в то

время конфеты. Хороши же конфеты с известью! На самом деле coriandoli – это конфетти, мелкие разноцветные шарики на муке или извести, которые бросают в толпу. “Кто не

видел, тот не может себе представить эти тысячи протянутых рук, черных и худых, эти

лохмотья, эти великолепные колесницы, эти движущиеся руки, эти пальцы, беглости

которых позавидовал бы сам Лист”. ( Запись от 11 февраля 1877 года.)

На карнавалах и празднествах в те времена и до окончания 19 века происходили баталии

конфетти и серпантина. Пришедшие из Италии и Испании, подобные праздники

постепенно захватывают всю Европу. Вот как описывает русский художник Александр

Бенуа Mardi Gras (масленичный карнавал – франц.) 1897 года в Париже в своей книге

“Мои воспоминания”:

“ Основой же программы фестиваля была баталия конфетти и серпантинов. То и другое с

тех пор утратило всякую прелесть и превратилось в нечто избитое... но тогда это было

ново, и самая эта новизна, отвечая расположению парижан всецело отдаваться всякой

забаве, превращая толпу в массу каких-то одержимых и бесноватых. Описать все это

трудно, но достаточно будет указать на то, что к четырем часам все бульвары, включая

бульвар де Севастополь, были до того густо засыпаны пестрыми бумажками, что по ним

ходили, как по сплошному мягкому, густому ковру. И ковер этот покрывал не только

тротуары, но и срединное шоссе, по которому движение экипажей было на несколько

часов прервано. В свою очередь и деревья были сплошь опутаны и оплетены бумажными

лентами-змейками, местами перекинутыми с одной стороны улицы на другую, образуя

своего рода сень, что одно придавало парижскому пейзажу какой-то ирреальный вид.

Я наслаждался чрезвычайно, но мое наслаждение было ничтожным в сравнении с тем

боевым упоением, которое овладевало моей женой: я просто не узнавал ее, я никогда не

предполагал, что в ней может проснуться такая якобы “вакхическая” ярость. Целыми

фунтами покупали мы у разносчиков мешки с цветными конфетти, но не успевала моя Атя

получить такой мешок на руки, как он уже оказывался пустым, и приходилось покупать

новый. Есть что-то соблазнительное в том, чтобы сразиться с людьми, совершенно

незнакомыми, и “влепить им в физиономию” целую охапку таких бумажек, да еще

норовить, чтобы они попали им в рот”.

На подобном, только неаполитанском карнавале, Мария флиртует с графом Лардерелем, которого она засекла еще утром в гостинице и чтобы проверить, он это или не он, якобы

случайно ошиблась дверью, войдя к нему номер. Она старательно делает себе английский

акцент в итальянской речи.

Сделаем здесь одно маленькое отступление, которое я давно хотел сделать. Напомним, что

Муся хорошо знала разговорный русский, английский, итальянский языки, читала по

латыни, а уж французский был просто ее родным языком, она на нем думала, говорила, писала; писала, правда, с ошибками. Русские вообще в те годы славились в Европе

знанием иностранных языков. Это была самая образованная нация в мире. Нелишне

процитировать здесь князя Сергея Волконского, писавшего в своих воспоминаниях

примерно об этих годах:

“Его жена ( живописца Марианечи – авт.) была черная, вострая тосканка, очень некрасивая

и очень говорливая. Я ездил к ним в деревню, на виллу Муджелло. От нее в первый раз

услышал я фразу, которая впоследствии мне уши прозвонила. Когда зашла речь о том, что

русские хорошо говорят на иностранных языках, она сказала: “ La loro lingua e tanto difficile, che poi tutte le altre lor sembrano fasili. Ecco...” (Их язык так труден, что после него

все другие языки им кажутся легки). Это объяснение, которое каждый провозглашал как

открытое им Колумбово яйцо, я слышал на протяжении всей моей жизни”.

Вернемся же к графу Александру Лардерелю. По словам самой Башкирцевой, это

прекрасный парень, неплохо сложенный, загадочный, воспитанный и вполне взрослый.

Почему бы ни быть роману? Она опять безрассудна. Ее горничная Розали и его кучер

Шарль уже положили начало этому роману своей связью. Розали передает Марии все, что

граф Лардерель говорит о ней. Его слова для нее, безусловно, лестны.

Комнаты их находятся рядом по коридору, карнавал все идет, толкая участвующих в нем на

безрассудства. Она начинает подглядывать за ним в замочную скважину. Не верите?

“Я как будто обезумела, я уже не властна над собой. Сегодня утром я сначала увидела нос

Лардереля, а потом уже – его глаза. А вечером, я увидела это животное без рубашки и в

кальсонах; сначала я думала, что он в корсете, а потом поняла, что это кальсоны, которые

держатся на подтяжках, как у детей. Его голые плечи, белые и круглые, произвели на меня

чрезвычайно странное впечатление. Я не привыкла видеть мужчин в подобном наряде.”

( Неизданное, запись от 11 февраля 1877 года.)

Думаю, если бы она его увидела совсем без наряда, это произвело бы на нее еще более

странное впечатление. Когда она ходила подглядывать, а это было не один раз, вероятно, она именно на это и рассчитывала. Ей хотелось увидеть его голым. Что бы тогда она

сказала про это “животное”?

Она начинает охоту за молодым графом, преследуя его по пятам. Она решается даже на

такой безрассудный шаг: узнав, что он уезжает из Неаполя, берет вместе с матерью билет

на тот же поезд, но только на одну остановку, чтобы только поговорить с ним. Граф

Лардерель замечает их на перроне, где они специально прохаживаются перед посадкой, и

приглашает в свое купе. Неважно, поверил ли он ее объяснению, что ее тетушка из-за

ошибки проводника застряла без багажа и денег на ближайшей к Неаполю станции, и они

едут ее выручать. Важно, что она поговорила с ним и увидела у него в петлице бутоньерку

с фиалками, которые она накануне послала ему в номер.

В его отсутствии она собирает о нем сведения и узнает, что он содержит во Флоренции

миланскую певицу Риччи и что у нее от него есть маленькая дочь.

“Я принимала его за обычного шалопая, но когда я узнала, с каким размахом он

распутничает, то стала уважать его”. (Неизданное, запись от 14 февраля 1877 года.) Что ж, ей всегда нравились распутники, и она не скрывала этого. Но рано или поздно, один из этих распутников сделает то, что не смогли, не захотели или не успели сделать

другие. Это неизбежно!

Она начинает с ним фривольную переписку, но пишет печатными буквами и просит

Лардереля отвечать ей до востребования. Она понимает, что нарушает все приличия для

девушки ее круга. Как же она после этого может на что-то рассчитывать, непонятно. Он

сообщает ей в ответном письме, что ранен на дуэли в правую руку.

Она отвечает ему письмом, полных намеков, которое даже трудно до конца осмысленно

перевести:

“Я только что сделала открытие, потому-то и родились эти строки. Зачем вам писать левой

рукой той, которую считают до такой степени легкомысленной, что даже говорят об этом с

Вами. Тем хуже для Вашего самолюбия, если у Вас такой плохой вкус, и Вы верите, что

она все так же легкомысленна, как и была прежде, с Вами и для Вас.

Обиженная, неоцененная и опечаленная фиалка”.

(Неизданное, 17 марта 1877 года.)

Если она пишет ему печатными буквами, то он, наверное, отметил, что ему вследствие

ранения приходится писать левой рукой, так что ни ее, ни его почерк определить нельзя.

Он возвращается вскоре, молодой, красивый, привлекательный, с рукой на перевязи, о чем

еще можно мечтать, но этот роман начинает ее пугать. Она испытывает те же ощущения, что и с Одиффре, только теперь пугается их. Она отстраняется от Лардереля, что, впрочем, первым делает он сам, очевидно, поняв, что имеет отношение не с будущей кокоткой, а с

невинной, неопытной девицей. Вернувшись, он не поселяется в прежнем отеле “Европа”, где живут они, а выбирает себе другое место жительства.

Однако в начале апреля на пикнике, который устраивают в Сорренто для трех

иностранных дам три молодых кавалера: граф Лардерель, его друзья, итальянец

Мелиссано и швейцарец Маркуар, происходит срыв. Начинается все поэтично: катание на

осликах, обеды под мандолину и неаполитанские романсы, прогулки на лодках, восход

солнца над морем, ночные бдения, сорванные с девичьих уст тайные поцелуи. Интересно, как участвует во всем этом старшая Башкирцева? Действительно, она ничего не видит и

ничего не понимает, или у нее есть свои, бабские интересы. Может быть, кто-то из них ее

любовник, а девушки лишь прикрытие для ее связи? Ведь были же шутки графа Лардереля

о том, что его принимают за супруга мадам Башкирцевой и за отца двоих дочерей. Мы не

можем поручиться, что граф не был любовником ее матери. Ведь был же ее любовником, судя по всему, домашний доктор Валицкий.

А за обедом друзья потешаются над Лардерелем, намеки их довольно прозрачны:

оказывается, что Риччи никакая не певица, а довольно низкого пошиба танцовщица.

Лардерель напивается и предлагает Марии руку, чтобы прогуляться по саду. Она

принимает это приглашение, и мать ее не возражает, как будто хочет спихнуть дочь любым

способом. А может, просто не беспокоится, числя Лардереля по своей епархии.

“Он был рядом со мной и говорил разные нежности, которые возмущали меня, потому что

он думал совсем о другом и был пьян. Я несколько раз сказала ему об этом, осыпая его

бранью, но он нисколько не отрезвел; для меня было просто наказанием, быть

проникнутой счастьем, опираясь на его руку, и одновременно чувствовать себя в

глупейшем положении, когда его рука ласкает мою руку”. (Неизданное, запись от 3 апреля

1877 года.)

Что обыкновенно следует в таком случае, когда молодые одни и мужчина пьян настолько, чтобы забыть приличия. Он недвусмысленно предлагает ей переспать с ним, а потом...

вместе умереть. Второе, разумеется, слова, романтический флер, десерт. Второе нужно для

первого. Главное, первое. Попытка – не пытка, а вдруг – обломится? Она делает вид, что не

поняла его.

Однако пьяные ласки становятся все настойчивей, тогда Мария удаляется, а потом,

уединившись в комнате, слышит, как за стеной разговаривают Мелиссано и Лардерель.

Мелиссано хочет подробностей. Лардерель честно признается, что целовал ей только руку.

Мелиссано смеется и удивляется его нерасторопности. Ее принимают за кокотку.

Они возвращаются в Неаполь и недалекая ее мать всем рассказывает, как чудно они

повеселились в Сорренто, давая еще один повод для сплетен. Слухи об их похождениях

долетают даже до Ниццы, где мается в одиночестве госпожа Романова. Она шлет им

взволнованное письмо, не стесняясь в выражениях:

“Уезжайте из Неаполя, лучше, чтобы она прекратила видеться с ним. Господи, какое

несчастье! Конечно, всё кончается только страданием, когда, как вы, копаются в говне”.

(Запись от 19 апреля 1977 года.)

Последняя фраза при публикации естественно была исключена.

Но еще до ее письма случается знаменательное событие. В их гостинице остановился

прусский принц и к нему прибывает с визитом король Италии Виктор-Эммануил II,

мужик, с огромными усищами вздернутыми вверх, с гладко зачесанными назад темными

волосами, с длинной бородой, даже не клинышком, а клином, и надутой нижней

челюстью, как у бульдога. Муся караулит приехавшего короля на парадной лестнице в

гостинице и, нарушая все церемонии, сама первой заговаривает с ним.

Бородатый бульдог милостиво выслушивает ее лепетание, обеими лапищами пожимает ей

левую руку, и уходит, бормоча: “ Bella ragazza! Красивая девушка!”.

“Теперь я буду носить перчатки целую неделю. Я и пишу так оттого, что я в перчатках”, -

тут же записывает красивая девушка в свой интимный дневник, вероятно, не очень

красивым почерком.

Наконец-то сбылось! Она говорила с королем, признаваясь ему, что будет всю жизнь

гордиться тем, что с ней говорил лучший и любезнейший из королей, и польщенный, как

ей сначала кажется, король присылает к ней адъютанта, узнав, что мать якобы наказала ее

за несдержанность и нарушение приличий. На самом деле, король тоже воспринял ее

обращение в определенном смысле и поэтому адъютант просил для короля визитную

карточку матери лишь для того, чтобы он имел возможность посетить дочь, но которую

Мария предусмотрительно не дала, о чем в напечатанном дневнике не упоминается.

Видимо, и она, и позднее публикаторы, пытались скрыть двусмысленность ситуации.

Известно, что присланный Виктором-Эммануилом II адъютант был секретарем,

отвечающим за секретную переписку Его Величества. Как всяких мужчин, королей и

императоров всегда влекло на невинных девушек. Почему бы и нет, если товар сам

просится в руки и ни за что отвечать не надо. Особенно этим (снятием проб, проведением

дефлорации) славился наш император Николай I, о чем не преминул написать диссидент

граф Лев Николаевич Толстой в “Хаджи-Мурате”

Однако в знакомстве с королем был и положительный момент. Вскоре на одном обеде, где

было 130 персон, король не раз во всеуслышание повторил про Марию, что она

замечательно красива. В результате Башкирцевы стали чаще получать приглашения от

местной аристократии на вечера, праздники и балы. Муся теперь постоянно окружена

золотой молодежью Рима, которая наперебой ухаживает за ней. Мелисано, Мелито и

Альматура крадут ландыши из ее веера на одном из праздников и вставляют цветы в свои

бутоньерки. На вечере, который устроили сами Башкирцевы, все зажигательно пляшут

тарантеллу.

Однако Лардерель после поездки в Сорренто ее остерегается. Он зашел только раз, чтобы

объясниться. Он сказал, что не может ухаживать за ней, как за замужней женщиной, что за

барышнями ухаживают только в благородных целях, а он связан уже обязательствами

отцовства.

– Неужели я произвожу впечатление особы, которая изо всех сил старается выйти за вас

замуж?!

Он приближается к ней, просит ее о милости – только поцеловать ее руку.

“ ...чтобы подойти к нему ближе, коснуться его рук, его груди, чтобы почувствовать его

дыхание на моем лице, я сделала вид, что защищаюсь. Он поцеловал одну руку, потом

другую. Я закрыла глаза от счастья и горя. Это был поцелуй утешения, и то мгновение, что

он длился, показалось мне вечностью; я с восторгом ощущала быстрое, как молния,

приближение его губ, а потом трепетала, предчувствуя столь же быстрое их отдаление.

Два вежливых поцелуя, по одному на каждую руку.” (Неизданное, запись от 8 апреля 1877

года.)

После этого объяснения он уже в открытую на катке волочится за какой-то сорокалетней

маркизой. Представляете себе, тогда были модны скеттинги, крытые катки, освещенные

большими люстрами, на которых вечерами избранная публика в бальных платьях и фраках

каталась на роликовых коньках. Видимо, катаясь неподалеку от вероломного графа, Муся, одетая как всегда в белое платье, приходила в отчаянье от его неверности, и грациозно

заламывала красивые, чуть пухлые белые руки в белых перчатках.

Мать с Диной пытаются вечерами обсуждать с ней ее амурные дела, но она только рыдает, а рядом у постели в пандан рыдает ее неутешная мать, простирая к ней длани.

Ночью Башкирцева тайком выходит на балкон в открытом платье, надеясь смертельно

простудиться, и стоит там, пока не начинает дрожать от холода. Но не простужается и не

умирает.

По совету матери она старается выглядеть веселой, но не удерживается от мести и

посылает, как ей кажется, мстительное и ядовитое, а на самом деле, глупейшее письмо

графу Лардерелю:

“Чтобы убедить Вас в своих абсолютно чистых намерениях, Вам будет сказано, в чем

обычно не признаются, а именно, что брак состоится только с человеком, имеющим

известное имя, большое состояние, высокое положение и, главное, устойчивую

репутацию, потому что мы честолюбивы и расчетливы, тем более, что большинство

сходится во мнении, что мы не дурны собой, и все знают, что мы благородны и не бедны”.

Для своих же родственников и служанки Розалии она пускает в ход версию, что якобы

граф предлагал ей руку и сердце, если она согласится удочерить его дочку от танцовщицы.

Испробовав все способы вернуть к себе Лардереля и, ничего не добившись, она покидает

Неаполь, уже успокоившаяся, казалось бы, даже мудрая, ведь это не первое поражение и

не последнее в ее охоте за великосветскими женихами.

Она понимает, что на этом поприще ее преследуют неудачи и хочет, как теперь сказали бы, переключиться.

Дневник испещрен возгласами, что скоро ей восемнадцать лет. Публикаторы дневника

такие путаники, что не выдерживают своего собственного летоисчисления. По их версии, ей скоро исполнится только семнадцать, а на самом деле скоро будет уже девятнадцать.

“ Мои незрелые таланты, мои надежды, мои привычки, мои капризы сделаются смешными

в девятнадцать лет. Начинать живопись в девятнадцать лет, стремясь все делать раньше и

лучше других!

Некоторые обманывают других, я же обманула себя”. (Запись от 29 августа 1877 года.) И все же, несмотря на сомнения:

“ Искусство? Если бы меня не манило издали это магическое слово, я бы умерла.

Но для этого нет надобности ни в ком, зависишь только от себя, а если не выдерживаешь, то, значит, ты ничто и не должен больше жить. Искусство! Я представляю его себе как

громадный светоч там, очень далеко, и я забываю все остальное и пойду, устремив глаза на

этот свет”. (Запись от 23 августа 1877 года.)

Следует короткий бросок по городам: из Неаполя в Ниццу, из Ниццы в Париж, оттуда в

Шлангебад и Висбаден на воды для короткого лечения, где их принимает родственник, кажется, дядя, точная степень его родства с Башкирцевыми не установлена, из русской

ветви графов Тулуз-Лотрек, и снова возвращение в Париж, где они собираются осесть

надолго, для чего подыскивается приличная квартира на Елисейских Полях.

Глава двенадцатая

ПАРИЖ. АКАДЕМИЯ ЖУЛИАНА

“Я решила остаться в Париже, где буду учиться и откуда летом для развлечения буду

ездить на воды. Все мои фантазии иссякли: Россия обманула меня, и я исправилась. Я

чувствую, что наступило, наконец, время остановиться. С моими способностями в два года

я нагоню потерянное время... Это решение не мимолетное, как многие другие, но

окончательное”. (Запись от 6 сентября 1877 года.)

“ Мне кажется, что год в мастерской Жулиана будет для меня хорошим основанием”.

(Запись от 22 сентября 1877 года.)

Так впервые в дневнике упоминается мастерская, а вернее, Академия Жулиана, в которой

Марии Башкирцевой суждено было заниматься до самой смерти в 1884 году.

Почему именно Академия Жулиана и что это такое?