Текст книги "На суше и на море. 1962. Выпуск 3"
Автор книги: Александр Колпаков
Соавторы: Игорь Акимушкин,Сергей Соловьев,Александр Мееров,Александр Тараданкин,Семен Узин,Лев Василевский,Георгий Кубанский,Геннадий Фиш,В. Ковалевский,Гец Рихтер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц)
Юрий Маркович взял их на «Победу»: товарища кочегаром, Володю рулевым. В пути пригляделся к ним, порасспросил. И когда пришли в Красноярск, товарищу дал расчет, так и сказал: «Пускай едет подальше», а Володю задержал, поговорил с пим, обещал устроить его в школу командного состава в Подтесово (городке речников, где приписана «Победа» и где она обычно зимует). Володя остался. Теперь он зимой живот в Подтесово, ему дали комнату на двоих с рулевым Веной. На второй курс он перешел отличником.
– Теперь у меня дело верное, – застенчиво улыбаясь, го-говорит Володя. – Через три года я – штурман! И все – Юрий Маркович. Я в нем как будто отца нашел…
Мы видим, как на мостик выходит Юрий Маркович. Он напевает себе под пос песенку Вертинского (память о Дальнем Востоке!), щурясь, вглядывается в даль и, по-южному растягивая слова, отдает команду.
…Утро. Легкая рябь. Солнце острыми сверкающими звездами играет на воде. Путь лежит на юг, и это ощутимо – с каждым часом теплее. Берега уже покрыты кустарником. В одном направлении с нами второй день летят гуси.
Мы обгоняем караваи, точь-в-точь такой же, как наш. Это «Родина» – близнец «Победы». Команды пароходов дружат и соревнуются. Сейчас встреча после долгой разлуки: «Родина» была на Оби, она перегоняет оттуда новые лихтера. (Енисейский флот все время пополняется, то и дела видны новые суда. Речники следят за этим и при встречах сообщают друг другу о пополнении.)
Пароходы обмениваются приветственными гудками.
– Подвали поближе! – крикнули с «Родины».
Там все штурманы стояли на мостике. Наши тоже все вышли.
– Как праздник провели? – в рупор крикнул штурман «Родины».
– Какой праздник?
– А вчера же был День шахтера! Мы же с вами тоже угольщики!
Хохот на обоих пароходах.
– Давай причаливай к нам на осетринку!
– У нас у самих есть!
Правда, вчера купили у рыбаков двух осетров килограммов по двадцати каждый. Осетры были живые и дышали, показывая огромные жабры. Повариха жарила их, сегодня € утра была уха и пирог с осетриной.
– Что ты больно плохо ешь? – участливо говорила повариха рулевому Колоде, сидя рядом с ним в столовой.
– Да что вы, тетя Маша! Я такой кусище съел, двумя руками держал!
– Ну и еще кусочек-то можно же съесть? Я ведь старалась.
Парень вздыхает и берет еще кусок пирога, снова такой, что одной рукой не удержать.
Мы обогнали «Родину». Капитан критически оглядывает свой пароход и говорит:
– Угольщики! Что верно, то верно! Когда мы хотим пристать там, где стоит «Чкалов», Степан Иванович ручки подымает: «По подходите, вы нам окраску запачкаете!» Однако «Чкалову» рейс на Диксон отменили, а мы, бог даст, еще раза три сходим. Уголек-то нужен!
Мы проходим вблизи берега. На песке стоят три чума, кругом сушатся сети и развешана рабочая роба. На берегу ни души.
– Ночь рыбачили, теперь отсыпаются, – замечает Юрий Маркович.
Па низких луговых островах виднеется сено в копнах. Солнце ослепительной дорожкой лежит как раз перед нами. Полдень.
…Третьим штурманом на «Победе» работает Катя, невысокая, молчаливая девушка.
– Прекрасный работник! – шепотом говорит мне капитан, глазами указывая на Катю. Она стоит у штурвала. – Я ее рекомендовал на второго штурмана, но она не захотела, хочет еще на «Победе» поработать.
– Но на «Победе», а с вами, – неожиданно возражает Катя.
Юрий Маркович смущается и выходит из рубки.
Катя оживляется.
– Третий штурман самостоятельной вахты, по положению, не несет. Но мне Юрий Маркович доверяет, – с гордостью говорит она. – А учиться мне у него есть чему – человек пожилой, положительный, культурный. А то, знаете, бывает, как у Маяковского: «На волнах катерок, с катерка матерок». А самое главное – заниматься не препятствует, наоборот, помогает. Я же заочница института водного транспорта.
Она вздыхает. Я чувствую, что это еще не все, и жду. Некоторое время мы молчим, а потом Катя оглядывается:
– С семьей у меня не получилось, – тихо говорит она. – Вышла было замуж. А он: «Бросай плавать. Что за жена, всегда в рейсе!» – И не понимает, что не могу я без Енисея. Я с детства мечтала, как стану капитаном…
Слезы катятся по ее лицу, но она старательно крутит штурвал.
– Разошлись?
Катя кивает.
– Я прежде была веселая, а теперь… Думаю о нем каждую минуту. Но не могу иначе… Ну почему, – с отчаянием восклицает она, – мне за все приходится так дорого платись? Живут же люди легко, а мне так трудно все дается!
– Это потому, Катя, – раздумывая, говорю я, – что вы ставите перед собой трудные задачи.
– А вам как живется? – неожиданно спрашивает Катя. – Легко или трудно?
Я улыбаюсь: нашла кого спросить!
– Хотя, что я спрашиваю? Вы же, писатели, постоянно в рейсе…
Так ли я поняла? Я взглядываю на Катю и встречаю проницательный, умный и уже смеющийся взгляд Катиных мокрых глаз…
Выхожу на палубу. О, в этих широтах значительно темное, чем на Диксоне, – не то чтобы сумерки, но вроде… А в вышине все летят и кричат гуси…
НОРИЛЬСК
Когда знаешь, что вокруг на сотни километров во все стороны тянется безлюдная, промерзшая тундра, этот город потрясает как чудо, как мираж в пустыне. Нет, это не мираж. Все в точности, как говорил старый геолог в поезде: разбитый на квадраты город, кварталы трех-четырех-пяти-этажных благоустроенных домов, асфальтированные улицы, мостовые, разделенные газонами, ансамблевые круглые площади, гастрономы, универмаги, театр, гиганты заводы, занимающая целый квартал ТЭЦ, краны, стройки… Город лежит в котловине, с трех сторон он окружен высокими черными горами. Только на западе тоненькая ниточка железнодорожной линии (самой северной в мире!), да, если идти на север малыми реками, через озеро Пясину можно пробраться к морю.
…В редакции газеты «Заполярная правда», куда я явилась прямо с поезда (где еще можно застать людей на рассвете?), меня связали с двумя товарищами, которые и помогли мне узнать Норильск.
Первый мой гид по Норильску – Сергей Львович Щеглов. Есть люди счастливой наружности, увидишь их и сразу проникаешься к ним симпатией и доверием. Таков Сергей Львович. Ему около сорока, он невысок, глаза у него карие, живые и веселые. Пришел он ко мне в гостиницу с завода, в сапогах и кожанке, и сразу мы с ним пошли в столовую обедать. На всем Севере в столовых самообслуживание, и стоя в очереди с подносами, мы ужо разговаривали с Сергеем Львовичем так, словно век были знакомы.
Для начала он прочел мне лекцию по истории Норильска. Щеглов – Нестор-летописец этого города. Много раз выступал он в газетах и журналах со статьями о Норильске. После я их прочла. Он рассказал мне о землепроходцах XI века – новгородцах, зашедших в эти края в поисках воли и «мягкой рухляди». (Так, во всяком случае, говорится в рукописях XIII века.) Рассказал он и об избах XV–XVI веков, развалины которых до сих пор сохранились по берегам малых рек. О Мессершмидте [12]12
Мессершмидт Даниил Готлиб (1685–1735) – исследователь Сибири. По происхождению немец, приглашен Петром I и по его заданию путешествовал по Сибири. Написал отчет об исследовании Сибири в 10 томах, который впервые публикуется сейчас Академией паук ГДР совместно с Академией наук СССР. – Прим. ред.
[Закрыть], давшем одно из первых описаний Севера, где упоминалось о черном камне – угле в районе Норильских Камней. О Великой Северной экспедиции, организованной Петром Великим, об академике Ф. Б. Шмидте[13]13
Федор Богданович Шмидт (1832–1908) – академик, русский теолог, палеонтолог, ботаник. – Прим. ред.
[Закрыть] и семье Сотниковых, так много сделавших для освоения богатства Норильска, и, наконец, о наших современниках: геологе Урванцеве, связавшем свою судьбу с Норильском, и о том, чье имя носит Норильский комбинат, А. П. Завенягине – человеке, судьба и характер которого так полны были контрастов…
Я не стану пересказывать всего, что рассказал мне Сергей Львович. Я просто отошлю интересующихся Норильском к отличной книге, написанной Щегловым в соавторстве с А. Бондаревым, – «Город Норильск» (Красноярск, 1958).
Рассказал мне Щеглов и о себе. Он из тех, кто не по своей воле попал на Север. Студентом исторического факультета он был арестован и выслан в Норильск. Отбыл срок, по не уехал. Поступил учиться на заочное отделение политехнического института, проучился шесть лет, теперь работает инженером. Он давно реабилитирован, по уезжать пока не хочет. Полюбил свою специальность инженера, полюбил работу, да и с Норильском чувствует себя связанным. Когда-то в прошлом Щеглов серьезно подумывал о литературе как о профессии (он дал мне прочесть несколько своих рассказов и статей, и я считаю его способным литератором). Но рассудил иначе – предпочел остаться инженером. Ему виднее… Сейчас Сергей Щеглов активный член литобъединения.
Так мы разговаривали, переходя от общего к личному, и наоборот.
…Многие элементы, входящие в систему Менделеева, есть в Норильске. Здесь находятся месторождения угля, меди, никеля, платины, кобальта и т. п. Сердце Норильска – никелевый завод…
Так рассказывал Щеглов. А показывал мне Норильск Владимир Андреевич Елисеев, работавший в то время заместителем председателя горисполкома, большой мужчина, лет пятидесяти, с крупными чертами лица, очень простой в обращении. Судьба Елисеева сложилась иначе, чем у Щеглова, однако и он прочно связан с Норильском. В 1936 году молодым педагогом он приехал сюда из Горьковской области и стал преподавать. Началась война, Елисеев воевал, а затем вернулся в Норильск. Учил, организовывал школы и семь лет был директором политехникума. Этот техникум только называется так, а на самом деле это учебный комбинат с заочным отделением политехнического института, с десятками всевозможных курсов. Семиэтажному зданию техникума позавидует иной московский институт.
Были мы с Елисеевым на руднике открытых работ. Огромный амфитеатр его наполнен техникой: тут и бурильные агрегаты, и скреперы, и автоматизированная погрузка. И кругом рельсы, рельсы; норильчане избежали узкого места рудников – вместо автотранспорта они используют железные дороги… Длинные цехи флотаций, где совсем не видно людей; в желобах непрерывно движется вспененная, пузырящаяся масса, похожая на вытащенную из Енисея рыбу, на тот самый Улов, только темный, с твердым блеском, ото и есть улов, Улов Металла…
Обо всем этом можно было бы не говорить, рудник есть рудник, флотация есть флотация, их многие видели, в конце концов, они всюду одинаковы, вопрос масштаба. Но – нет! Дело не только в масштабе. Я не могла забыть: кругом во все стороны на сотни километров простирается тундра! Этот город индустрии, город техники казался занесенным сюда с иной планеты!
…Куда бы мы ни приходили, к Елисееву кидались люди – рабочие, техники, инженеры, – называли его «Владимир Андреевич», а он их «Коля, Ваня, Миша».
– Мои ученики, – просто сказал он мне, – все через техникум прошли, кто заочником был, кто на курсах учился.
С ним интересно ходить, сразу видишь город в двух временах: настоящем и прошедшем. Вернее сказать – в недавнем прошлом.
– Сейчас у нас одна из главных задач, – рассказывает Елисеев, – техника безопасности, борьба с травматизмом. Ведь рабочие-то наши в основном молодежь. Учить надо. И беречь. Когда в Норильске остро стал вопрос с рабочей силой, выручила молодежь, комсомол, откликнулись на призыв партии, приехали работать в Заполярье. Как же таких ребят не поберечь? Норильск теперь с полным правом можно назвать молодежным городом. И все-таки… – он перебивает себя. – Еще многое нужно сделать. Вот взять хотя бы эти бараки…
Мы заходим в барак. Длинное строение перегорожено поперек на квартиры. Каждая квартира имеет свой вход, квартира – семья.
– Ненавижу бараки! – говорит Елисеев. – Уж лучше палатки, землянки, те через год сносят, а бараки живучи, как… – он ищет сравнение, – как клопы! Ставят их на время, а они существуют де-ся-ти-летия! Строим дома, строим, а от бараков до конца никак не избавимся! Я бы грандиозный праздник закатил, если бы удалось последний барак разметать!
Видела я в Норильске плавательный бассейн, телецентр (тогда он достраивался, а теперь, мне рассказывали, уже работает, и очень хорошо – отличный подобрался коллектив на телестудии), великолепную городскую библиотеку, спортивные залы в школах, школьные оранжереи. А школа № 2, где я побывала, вся как оранжерея, от лестниц до классов. На перила лестниц подвешены горшки с вьющимися растениями и висят надписи: «Цветы в этом пролете ребят такого-то класса» или «Этот цветок такой-то девочки». Я не говорю уж о том, что это красиво, но и полезно: устраняется бич, видимо, многих школ – по этим перилам не скатишься вниз!
…В магазинах полно товаров, и, покупая яблоки, я невольно вспомнила зеленый лук Дзидры Карловны, выращенный ею на завалинке.
«ЧКАЛОВ» ИДЕТ ВВЕРХ
…Наконец-то я снова на «Чкалове»! Я очень рада, и, кажется, «чкаловцы» тоже рады встрече со мной. Они знают, что я плавала и на тральщике, и на «Победе», но как-никак я «ихняя»: начала-то я путешествовать на «Чкалове». Как-то так само собой получилось, что я стала вроде бы членом их коллектива.
Больше всех встрече радуется строгий штурман Иннокентий Васильевич. Его мальчишечье в веснушках лицо оживлено.
– Ну, – то и дело перебивает он мои рассказы, – видите, как хорошо, что вы решились высадиться на берег! А то бы вы ничего этого не увидели!
Я киваю, хотя меня так и подмывает напомнить: «Экзотики захотелось? В чуме собираетесь жить?»
– Вот так и вырабатывается характер! – заключает Иннокентий Васильевич!
– Проявляется, – поправляет его капитан.
– Что?
– Я говорю: не вырабатывается характер, а проявляется! – повторяет капитан.
Иннокентий Васильевич некоторое время думает и соглашается.
На пассажирском судне рядом идут две жизни – жизнь пассажиров и жизнь команды. Они редко смешиваются. Члены команды несут вахту, то есть исполняют свои обязанности совершенно конкретные и в строго определенное время, учатся (особенно на Енисее), живут в служебных помещениях, питаются в своей столовой. У них своя прачечная, свой душ, свой красный уголок, своя библиотека. Курсанты или студенты-практиканты в свободное от вахты время пишут свои курсовые или дипломные работы, которые курируют капитан, штурманы или старший механик; кто-то работает хорошо – его уважают, кто-то работает плохо – его не одобряют. Здесь свои отношения: одни дружат, другие, бывает, и ссорятся; словом, идет нормальная, размеренная жизнь рабочего коллектива.
Совсем иное дело пассажиры. В большинстве это люди, едущие в отпуск, реже – в командировки. И те и другие здесь вне обычных условий быта, работы, обязанностей. Поездку на пароходе они воспринимают как отдых. И тут выясняется, что некоторые попросту не умеют культурно отдыхать. Подавляющее большинство пассажиров ведет себя как должно: сидят на палубах, наслаждаясь покоем, любуются красивыми окрестностями, читают, знакомятся друг с другом, разговаривают, слушают музыку в музыкальных салонах, поют, танцуют, играют в шахматы…
Но – некоторые! Круглые сутки бьются в карты, пьют без просыпу, затевают ссоры, драки… и единственное, что может их приструнить, – ото угроза «сказать капитану».
Ибо капитан здесь полновластный хозяин. Он может посадить буяна «под замок» (па «Чкалове», например, роль «холодной» играет огромная труба, сооружение на теплоходах чисто декоративное и вместе с тем единственно пустующее помещение. Просидев ночь в трубе, пьянчужка трезвеет и становится шелковым).
Капитан может забрать у хулигана паспорт и сдать его вместе с владельцем на ближней пристали в милицию. А там пусть решают, сколько суток он заслужил. Но больше всего на дебошира действует право капитана ссадить его во-он хоть на том острове! Матросы с удовольствием доставят хулигана на остров, высадят и на прощание помашут ручкой: «загорай, дескать!», и «загорает» горемыка до тех пор, пока кто-нибудь на проходящем мимо судне не сжалится и по снимет незадачливого Робинзона с его необитаемого острова.
Такие случаи бывают редко, о них все знают, воспитательное значение их ощутимо. И все же такое случается…
Брешь в стене, разделяющей команду и пассажиров, как правило, пробивают дети пассажиров. Дети ласковы и любознательны, а члены команды, среди которых немало семейных людей, скучают по малышам, заманивают детей к себе в каюту, показывают что-нибудь интересное, угощают конфеткой или пряником.
И весь день потом идут разговоры о детях, о женах, оставшихся на берегу…
Итак, мы «помаленьку» идем вверх. Берега в сплошной осенней позолоте. Енисей тих. Глубины здесь порядочные, эхограф показал 15 метров. День нынче был солнечный, и хотя прохладно (+5°), чувствуется, что движемся к югу. Можно бы уже вернуть капитану так здорово выручивший меня полушубок, но я медлю. И не зря. На подходе к Туруханску погода изменилась, солнце скрылось, серенькое небо низко навалилось на реку и окрестные берега.
У самого Туруханска (а подошли мы туда в три часа дня) повалил снег крупными, пушистыми, «рождественскими» хлопьями. В Туруханске стояли час, и пока я ходила поглядеть избу, где жил в ссылке Я. М. Свердлов, теплоход наш изменился: палуба покрылась пушистой одежкой, перила обросли мягкой, белой обшивкой. Видимость резко понизилась – впереди сплошное снятое молоко. Снегопад прекратился, но денек так и угас сереньким.
В 21 час совсем темно. Я отвыкла от этого и потому ощущаю какую-то тревогу. В рубке не зажигают огня, глаз осваивается с темнотой и уже различает берега, реку, створы. Рулевой молча стоит у пульта управления (штурвала на «Чкалове» нет), нажимает кнопки, сверяясь с компасом. Время идет. На теплоходе тихо. Пассажиры спят, палубы в полумгле, горят только ходовые огни.
Но вот показывается встречное судно. Его уже узнали. Это близнец «Чкалова» – «Александр Матросов». Отношения между командами этих теплоходов примерно такие же, как между командами «Победы» и «Родины». Зажигаются огни на всех трех палубах. Гудит приветственный гудок. Слышится ответный. Разошлись правыми бортами.
Некоторое время флагман, освещенный, нарядный, плывет по темной реке, отражаясь всеми своими огнями – истинно «белоснежный лебедь Енисея». Потом хозяйственный Иннокентий Васильевич выключает освещение палуб, теплоход снова принимает деловой вид, уверенно и ровно идет вверх по Енисею.
Снова пошел снег, видимость ухудшилась, исчезли берега. Капитан включает локатор. Тревога моя рассеялась. Глаз привык и уже различает проблесковый огонь впереди. В полосе света виден косой, стремительно летящий снег. Теплоход идет вверх…
Геннадий Фиш
НОРВЕЖСКИЕ ВСТРЕЧИ
[статья]
Из книги «Норвегия рядом»
«ДРАКОНЫ» И «УЛИТКИ»
ВОТ НА ЭТИХ-ТО утлых посудинах викинги пересекали Атлантику. Доходили до берегов Америки! Наводили ужас на всю Европу! Трудно этому поверить!
Такие мысли приходят, когда видишь сшитую из сосновых досок быстрокрылую ладью с гордо поднятым завитком покрытого узорной резьбой носа и такой же высокой кормой…
В Дании на острове Зеландия мне довелось увидеть Трелеборг – обнесенный земляным валом военный лагерь викингов, где команда каждого струга помещалась в отдельном бревенчатом строении, напоминающем корабль, опрокинутый кверху днищем…
В Ютландии, вблизи Орхуса, я видел кладбище викингов – каждые тридцать три надгробных камня поставлены так, чтобы общий абрис похож был на очертания корабля.
На стенах музея в Оулу, в Суоми, я видел полосатый шерстяной парус ладьи викингов. Он служил им и общим одеялом в безветрие и на суше.
И вот теперь я стою перед поднятым на металлические стеллажи подлинным кораблем викингов, прекрасно сохранившимся за тысячу с лишним лет…
Море поглотило множество таких кораблей, но земля сохранила их. Обряд погребения викингов требовал, чтобы вместе с умершим вождем-конунгом погребали все, что необходимо ему на том свете… Если, хороня своего вождя, воинственные кочевники степей вместе с ним хоронили боевого коня, то для загробного плавания конунгу нужен был прежде всего его боевой корабль.
Из кургана Тюне, близ города Сарпсборга, почти сто лет назад был извлечен из земли первый корабль викингов.
В 1880 году в кургане на низкой равнине у Санде-фьорда нашли вторую ладью. И в начале нашего века вблизи фермы Оссберг откопали наиболее сохранившийся третий корабль.
Все они находятся сейчас под крышей музея «Корабли викингов» на окраине Осло, на Бюгдой.
Ой – по нашему остров, но Бюгдой все же не остров, а полуостров.
На Бюгдой привез меня на своей машине мой друг – Адам Эгеде-Ниссен, человек с такой доброй, располагающей улыбкой, что при виде ее невольно сам улыбнешься.
Увидев улыбку впервые, я поверил в то, что и наяву может так быть, как в сказке «Алиса в стране чудес»: добрый старый кот улыбнулся и исчез, а в воздухе долго еще оставалась одна его улыбка. Я понимаю, что одна такая улыбка уже может успокоить и обнадежить самого мнительного больного. Ведь Адам, как у нас называют, – частно практикующий врач. Злые языки говорят, что из-за этой улыбки коллеги не только прощают ему успех у пациентов, но и, закрыв глаза даже на то, что Адам Эгеде-Ниссен депутат муниципалитета от коммунистов, избрали его в правление союза врачей заместителем председателя.
Сегодняшнее воскресенье Адам посвятил тому, чтобы показать мне, что можно увидеть только в Осло и нигде в другом городе мира.
Вначале я решил, что речь идет о знаменитом Фрогнер-парке, широко раскинувшемся на окраине столицы. Этот парк – огромная пространственная композиция, в которой среди зелени размещено несколько сот скульптур, высеченных из камня и отлитых из бронзы своеобразным, талантливым ваятелем Густавом Вигеланном в течение нескольких десятилетий неустанного, поистине титанического, вдохновенного труда. Созданный по единому творческому замыслу этого выдающегося скульптора, парк-музей и в самом деле явление в мировом искусстве исключительное. Но когда Адам обещал показать мне то, чего нет ни в одной другой столице, он думал, как оказалось, совсем не о Фрогнер-парке.
– Едем!
Мы побывали сначала в Народном музее на открытом воздухе, которым знаменит Бюгдой. Сюда в парк свезены со всех концов Норвегии – из Сетесдаля и Нумедаля, из Треннелага и Телемарка – срубы полутораста старинных крестьянских домов с обиходной утварью, со всем их дворовым хозяйством: хлевами и коровниками, навесами овчарен, мельницами, конюшнями, баньками, амбарами с нависающими галерейками вторых этажей. Жилища богатеев с крылечками, изукрашенными узорной резьбой, крытые тесом и дранкой, перемежаются с приземистыми избушками с торфяными крышами, поросшими изумрудной травой-муравой. Недавно на Бюгдой перевезли и жилище лапландцев из Финмаркена.
Большинству строений здесь лет за триста, а самому древнему – деревянной церкви, перенесенной сюда из Халлингдаля, – за восемьсот.
Это самая старая в мире из сохранившихся деревянных церквей. Крытая галерейка на деревянных колоннах обегает четырехугольный зал, заалтарное помещение.
Впрочем, и Народный музей на открытом воздухе – пусть жилье крестьян и отличается от норвежского – можно увидеть в столицах других стран… Но вот эти корабли викингов – действительно, Адам Эгеде-Ниссен был прав – нигде в мире не увидишь…
Пораженный совершенством их формы, словно их сделал не безвестный плотник своим топором, а резцом высек из мрамора великий скульптор, я понимал в ту минуту Константина Симонова, который, увидев эти острогрудые челны, воскликнул:
– Не берусь описывать эти корабли. Чтобы составить о них настоящее представление, их надо видеть… Скажу только, что от них веет духом мужества и силы, в них все прекрасно и вместе с тем нет ничего лишнего!..
Оказывается, вся эта красота неразрывно связана с конструктивной целесообразностью: и поднятый высоко нос – форштевень, легко рассекающий волну, и продолговатый ребристый овал двадцатиметрового корпуса, и расстояние в пять метров от борта к борту в самом широком месте… и, главное, выдающийся высокий, режущий воду киль, который делал в те времена норвежские суда самыми быстроходными в мире.
Чтобы ни у кого не осталось сомнения, что древние норвежские сагописцы и скальды правы и Америка открыта норвежцами лет за пятьсот до путешествия Колумба, норвежцы в 1891 году, когда в Чикаго открылась Всемирная выставка, построили корабль-ладью, точную копию той, что выкопана была из кургана, разве что без узорной резьбы, изображающей рыб и змей. Несколько норвежских парней на парусах и веслах благополучно переплыли Атлантический океан и привели свой корабль на Всемирную выставку в Чикаго. Это стало одним из интереснейших событий выставки…
Пятнадцать или шестнадцать пар весел и руль, тридцать – тридцать два гребца-воина и командир – вот и весь экипаж.
Профессор Н. М. Книпович[14]14
Николай Михайлович Книпович (1862–1939) – знаменитый советский зоолог и океанограф. – Прим. ред.
[Закрыть] говорил, что за много веков не было выработано более совершенного типа судов, чем суда викингов… Взбегая на гребень волны, их струг не заливается водой, легко идет под парусами и веслами. Высокий киль делает его устойчивым. Вот почему струг сохраняется, особенно в северных областях Норвегии, и по сей день…
– Главный его недостаток – отсутствие палубы, – отмечал Книпович…
А все же и сегодня из восьмидесяти тысяч рыбаков Норвегии больше половины промышляют рыбу на безмоторных, беспалубных судах, схожих с ладьями викингов. Их секут ветры, мочат дожди…
– Ничего, мы, норвежцы, сроднились с морем, такой уж наш норвежский характер, – объясняет Адам.
– Ну, а завоевывать с горсткой храбрецов-разбойников на этих ладьях большие города, убивать мирных жителей, грабить, как говорит летопись, «не оставляя собаки, которая лаяла бы им вслед», – это тоже проявление норвежского характера?!
– Конечно, кое-что и от характера, – смеется Адам, – но один характер не спас бы викингов от поражений. Главное– превосходство в «технике», придававшее им смелость, наглость, чувство безнаказанности.
В превосходстве корабельной техники! Странно применять это слово к такому, казалось бы, элементарно простому сооружению, сработанному одним лишь топором, но это так. В то время когда другие народы строили плоскодонные и поэтому малоустойчивые, неповоротливые и тихоходные суда, норвежцы первыми стали строить остродонные килевые корабли. Это давало им возможность избегать дрейфа. Суда их стали на море маневреннее. Внезапность нападения – великая сила! Они приближались к врагу быстрее, чем могла долететь весть об их появлении.
«Техника» и вера в то, что крылатые девы-валькирии уносят души павших в Валгалу, где герои каждое утро для времяпрепровождения вступают друг с другом в жестокий бой, но к обеду их раны заживают, и они начинают пировать и бражничать, – придавали викингам смелость, которая города берет, уверенность в своей непобедимости.
Трудно, наверное, многим из них было смириться с христианским раем, где праведные вместе с ангелами распевают псалмы, славящие господа… А ведь таким, видимо, его представляют себе молодые монашки в темных длинных рясах и белокрылых крахмальных головных уборах, которые пришли в Музей кораблей викингов сразу вслед за нами.
Это французские монахини. Предки их творили в церквах утвержденную римским престолом молитву: «Господи, спаси нас от ярости норманнов», а они теперь прибыли на экскурсию в край норманнов и с особым любопытством разглядывают найденные при раскопках в кургане Тюне круглые бронзовые броши с изображением рычащего льва и всадника на коне с копьем наперевес.
Здесь же в ларьке они покупают ставшие модными копии украшений средневековых скандинавок.
Свои боевые быстроходные суда викинги называли «драконами», мелкие рыбачьи – «улитками». Улитка по-старо-норвежски – шнека. А мне-то думалось, что это название рыбачьей промысловой лодки прирожденное беломорское, кемское, архангелгородское, с Летнего берега Колы.
Я говорю Адаму, что хвосты змей, разинутые пасти драконов, вырезанные на стругах викингов, схожи с коньками, выступающими над фронтонами только что осмотренной нами древней деревянной церковки.
– А разве килевидная форма крыш на большинстве старинных деревянных церквей не говорит о том, что их сооружали кораблестроители? Они же и принесли свои приемы резьбы и плотничьего мастерства… – отвечает мой спутник. – Впрочем, я мало разбираюсь в предметах божественных, хотя по прямой линии и происхожу от равпоапостольского Ганса Эгеде. Того, кто обратил в христианство гренландских эскимосов! – заразительно смеется Адам… – В прошлом году, когда открывали ему памятник, у одной из церквей Осло, я получил приглашение на эту церемонию, хотя всем известно, что я коммунист, неверующий.
О родстве Адама по этой линии я услышал впервые. Мне была знакома другая, известная всему норвежскому рабочему движению линия – Ниссенов. Отец Адама – тоже Адам Внесен, был одним из основателей Норвежской коммунистической партии и многолетним ее председателем.
Вслед за католическими монахинями мы выходим из музея кораблей викингов в цветущий парк полуострова Бюгдой и направляемся в другое место – второго такого на всем свете не сыщешь, – к последнему приколу «Фрама», к дому, где выставлен знаменитый плот из бальзовых бревен – «Кон-Тики».
ЦЕПОЧКА ГАРИБАЛЬДИ
Перед тем как войти в мавзолей «Фрама», эту железобетонную пирамиду со стеклянными полотнищами окон, мы с Адамом сели за столик в кафе под открытым небом.
Он сам человек предельно скромный, но что поделать – раз уж зашла речь о родичах Адама, то нужно договорить…
Одна из стен новой ратуши украшена огромным панно (два с половиной на семь с половиной метров), подаренным городу Фондовой биржей. Художник Карл Хегберг по заказу биржевиков масляными красками изобразил «Коммерцию, мореплавание и индустрию». А на противоположной стене картина такой же величины – подарок рабочих Осло.
Замечательный художник Рейдар Оулие показал историю рабочего движения в Осло – от его зарождения до наших дней. В центре этой интереснейшей композиции, на фоне рабочей демонстрации с красными знаменами, во весь рост семь наиболее выдающихся за столетие вождей рабочих, и среди них Оскар Ниссен с волевым лицом, с острой, напоминающей плехановскую черной бородкой.
Каждый раз, приходя на заседание муниципалитета, Адам Ниссен – а он депутат городского совета – может взглянуть на портрет своего двоюродного деда, окруженного рабочими Осло.
В 1864 году, когда бисмарковская милитаристская Пруссия, репетирующая будущее завоевание мира, бросила свои войска на Данию, правительство короля Швеции и Норвегии вопреки обещаниям и пышным тирадам общественных деятелей не выполнило своего союзного обязательства и не помогло героически сражавшимся датчанам.
Боевые патриотические песни датчанина Ханса Андерсена были у всех на устах, горячие призывы молодого Бьернсона[15]15
Бьернстьерне Бьернсон (1832–1910) – норвежский писатель и общественный деятель, борец за национальную независимость Норвегии. – Прим. ред.
[Закрыть] воодушевляли юношество. И, минуя кордоны, немало молодых норвежцев в «частном порядке» перебирались в Данию и создавали норвежские дружины, чтобы помочь братьям-скандинавам в их неравной битве с немецкими милитаристами. Глубоко возмущенный предательством правительства, ранее обещавшего помощь датчанам, душевно потрясенный, в знак протеста более чем на четверть века покинул родину Ибсен[16]16
Генрик Ибсен (1828–1906) – крупнейший норвежский драматург, классик норвежской национальной литературы. – Прим. ред.
[Закрыть]. С Норвегией он прощался стихами:
