Текст книги "На суше и на море. 1962. Выпуск 3"
Автор книги: Александр Колпаков
Соавторы: Игорь Акимушкин,Сергей Соловьев,Александр Мееров,Александр Тараданкин,Семен Узин,Лев Василевский,Георгий Кубанский,Геннадий Фиш,В. Ковалевский,Гец Рихтер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 45 страниц)
– Помни о том, – говорит он, – что оружие, которое ты носишь, – символ завтрашней независимости алжирской женщины.
Тридцать солдат салютуют залпом из своих карабинов. Эхо с грохотом прокатывается над горой и, с громыханием повернув обратно, разбивается о вал.
* * *
– Это было не всегда так просто, – говорит Ясеф[33]33
Ясеф – проводник-связной, сопровождавший Ганса Оттена во время его поездки по частям Алжирской Национально-освободительной армии. – Прим. перев.
[Закрыть], когда мы садимся под одним из кустов, достигающих человеческого роста.
Самолет застает нас врасплох и кружит над расположением нашей части. Машину не видно, но отчетливо слышно гудение мотора. Капитан Ларби и Си Мустафа остались в долине со взводом, чтобы дождаться, когда нам приведут коней.
– Тогда в армии тоже были голоса и «за», и «против» приема женщин в бойцы. Я еще хорошо помню, как говорили:
«Часть, в которой есть женщина, уже не будет такой подвижной: каждый будет требовать, чтобы его оставили для охраны девушки, и никого нельзя будет послать с донесением или в разведку».
После каждой фразы Ясеф вытягивает голову, стараясь через листву разглядеть самолет.
– Вы же знаете, – говорит он, – что для многих женщина была женой, сестрой или дочерью, которую прячут от всего мира и кутают в паранджу.
– Неужели не было никого, кто бы выступил за прием? – спрашиваю я.
– Конечно были, – отвечает Ясеф, – самые отчаянные говорили: пусть они тогда все делают наравне с мужчинами. Если женщина погибнет, то пусть она погибнет как солдат. – Он раздвигает ветви, чтобы лучше видеть.
– Эй! – окликает он командира взвода, который сидит на корточках невдалеке от нас. Это – самолет-разведчик, и он кружит очень низко. – При этом он поднимает ладонь на уровне глаз, наглядно показывая, как низко летит машина. – Его легко можно сбить.
– Только не сейчас! Таков приказ! На этой неделе через наш район проследуют подкрепления.
Ясеф качает головой, и снова усевшись на землю, толкает меня и говорит:
– Теперь это уже старая история и никому до нее нет дела. Но и тогда не все так рассуждали, – рассказывает он дальше. – Нашлись и умные головы, считавшие, что девушки могут и ухаживать за ранеными, и заботиться о женах бойцов в деревне.
– Ну и все-таки, какой же аргумент убедил основную массу? – спрашиваю я.
– Погодите, я вам еще не все сказал, – отвечает Ясеф. – По мусульманскому праву солдат и девушка, которых застанут в объятиях, подлежат смертной казни.
– А разве были такие случаи?
– Ничего подобного, – энергично отмахивается Ясеф. – Я говорю это вам только для того, чтобы вы хорошенько поняли все отговорки и возражения. Вы спрашиваете, какой аргумент их убедил?.. Этого в двух словах не объяснишь. Еще задолго до облачения в мундир девушка выполняет задания армии: проносит оружие через линию фронта или достает в в городах медикаменты для наших раненых. Вручение пистолета – всего лишь признание ее заслуг. Я думаю, что это соображение сыграло решающую роль в тех спорах.
– А отговорки…
– …это, как говорят у вас, пережиток прошлого, не правда ли? – заканчивает Ясеф мою фразу. – Ведь вы уже бывали в гостях в алжирских семьях? И вас принимали только мужчины, не так ли?
– Да.
– Ну вот, а женщина тем временем стояла в кухне и ждала, останется ли ей что-нибудь поесть. Теперь вы видите, какой шаг вперед сделали наши женщины?
Между тем шум мотора стихает. Машина ложится набок, чтобы описать петлю, и последний раз с воем проносится над нами.
– Еще один вопрос, Ясеф: солдатам нельзя влюбляться в девушек-бойцов?
Ясеф, который уже собирался встать, снова садится и с удивлением смотрит на меня.
– Слушайте-ка, а вы когда-нибудь видели, чтобы влюбленным можно было что-то запретить? То-то же. А у нас в таких случаях просто женятся.
– Прямо на фронте?
– Прямо на фронте! – говорит Ясеф, подчеркивая каждое слово. – А теперь нам пора идти. Нас ищут, так как все приготовления должны быть закончены сегодня вечером.
Ночью взвод должен занять исходные позиции, гласит приказ. Неподалеку от лагеря солдаты уже сгоняют вьючных животных, нагружая их продовольствием и боеприпасами. При появлении самолета ослы тоже забились в кустарник.
– Солдаты божатся, будто у ослов есть шестое чувство, – говорит Ясеф, – и скотина за несколько часов вперед чует появление французов. – Он смеется. – Но, сказать по правде, я не встречал ни одного муджахида, который бы полагался в этом на своих животных.
Но ослы и в самом деле не так глупы, как о них любят говорить. Во время моего путешествия я не раз видел, как они настораживали уши, лишь только начинали раздавать боеприпасы или готовить оружие и позиции к бою, и разбегались по кустам, чтобы залечь там, не шевелясь.
В лагере стоят два сивых жеребца и пегая кобыла. Капитан Ларби хвалит их выносливость и быстроту.
– Мы будем испытывать истинное удовольствие, – кричит он мне.
При мысли, что на них придется проделать все путешествие, мне становится не по себе. Я не помню, ездил ли я вообще когда-нибудь верхом.
Солдаты, которые выступают первыми, наполняют свои фляжки водой из деревянных бочек.
Здесь не осталось и следа от свойственной арабам суетливой деловитости, наполняющей шумом и гамом базары и кафе Уджды и отнимающей покой у постояльцев гостиниц.
Каждый муджахид двигается проворно и ловко, избегая малейшего шума, даже в том случае, если на целые мили в окружности нет ничего живого, кроме колючего кустарника да зарослей альфы[34]34
Разновидность ковыля, покрывающего обширные пространства засушливых степей Северной Африки. – Прим. перев.
[Закрыть]. Стоит заговорить несколько громче, как немедленно подходит унтер-офицер и тихо делает замечание; беседа продолжается, но уже вполголоса.
В палатке царит глубокая тишина. По звукам, проникающим наружу, невозможно определить число ее обитателей.
Я делюсь с Ясефом своими наблюдениями. Он распускает чалму, чтобы повязать ее заново.
– Неспокойный вы человек, – говорит он. – Всюду ходите и высматриваете, а потом вам объясняй, что и почему.
– По-моему, война каждого приучает к дисциплине. И, наверное, на это обращается особое внимание при обучении военному делу, – оправдываю я свое любопытство.
– Правильно, – говорит Ясеф, – но тут надо иметь в виду еще кое-какие соображения. Погодите, я расскажу вам два случая.
Один произошел недалеко от Тлемсена. Уполномоченный ФИО[35]35
Фронт национального освобождения Алжира.
[Закрыть] созвал всех мужчин деревни, чтобы установить сумму налога с каждого двора в пользу революционного правительства.
От одной из семей на собрании присутствовал старший сын, высказавшийся за предложенный размер обложения.
Узнав об этом, его отец рассвирепел: «Почему ты не попытался поторговаться и сбить сумму налога?»
И тогда случилось то, что было бы немыслимо год-два назад. Сын забыл всякое уважение и накинулся на отца: «Ты эгоист и болтун!» И в тот же день ушел в армию.
Ясеф молчит и выжидательно смотрит на меня.
– Ну, и? – спрашиваю я.
– Ну и? – с упреком повторяет он. – Неужели вы не понимаете, почему этот случай имеет такое значение? В алжирской семье отец всегда считался непогрешимым. Его возраст говорил каждому: он знает и может больше тебя, потому что он старше тебя. Дети не осмеливались взглянуть на него и избегали громко говорить в его присутствии. Он не скупился на проклятья в адрес французов. Но когда ему предложили вступить в армию, он сказался слабым и больным. «Не лезьте на рожон: этот орешек нам не по зубам», – брюзжал он. Вот тогда-то сыну впервые пришлось усомниться в своем отце.
– Изменения, происшедшие в семье, мне понятны, – говорю я Ясефу, – но какое отношение имеет все это к дисциплине?
– Сейчас узнаете, вначале послушайте вторую историю.
Одному подразделению было поручено собрать важную информацию в деревне, через которую часто проходили французские войска. Командир взвода послал туда муджахида, который там родился и знал каждое дерево, каждый куст.
Сведения были уже у него в кармане, когда его остановил патруль. Одним прыжком вскочив на бочку, он перемахнул через стену и побежал по крышам к дому своего отца. Французы врывались в каждый двор. Когда они приблизились к убежищу муджахида, он ринулся через улицу, перепрыгнул ров и залез в дупло, знакомое еще по детским играм.
Французы нашли его отца. Пять парашютистов поволокли старика к ближайшему дереву, привязали к стволу и начали пытать. Это было дуплистое дерево, в котором прятался сын. Можете себе представить, что творилось у него в душе, когда он с пистолетом в руках слушал крики своего отца?
– Он выстрелил?
Ясеф сердито смотрит на меня.
– Я ведь именно потому и рассказываю вам эту историю, что он не стрелял. Возможно, ему бы и удалось спасти отца. Но, вероятнее всего, схватили бы обоих, а вместе с ними и сведения, которые были необходимы его части. Разве это не пример дисциплины?
– А теперь разберем оба случая, – говорит Ясеф. – В старой семье каждый знал свое место. Но для сына этот порядок утратил свое значение… Сын ищет новую точку опоры и находит ее в армии, поставившей национальные традиции на службу освободительной борьбе. Здесь все братья…
Пока мы беседовали, взвод выступил из лагеря. Остаемся только мы да раненый, которого Ясеф должен доставить в безопасное место. Пуля пробила ему плечо при переходе границы. Щеки солдата пылают жаром и покрыты лихорадочными пятнами.
– А теперь мы должны расстаться, – говорит мне Ясеф. – А жаль: я бы мог еще кое-что рассказать вам.
Он приводит своего осла, и мы помогаем усадить раненого. Ясеф садится сзади, чтобы его поддерживать.
– Дайте мне его фляжку с водой, – говорит Ясеф, затем хлещет осла по заду, – Ну, а теперь салем алейкум, – прощается он. – И смотрите, не падайте с лошади, Си Яхья, – напутствует он меня.
Для капитана Ларби и Си Мустафы это шутка. Я же не нахожу в ней ничего смешного.
АЛЬФА ПОЕТ
Сегодня третий день, как мы на плоскогорье. Холодно. Порывистый ветер гонит свинцовые тучи и все плотнее закрывает ими небо. Куда ни глянь – всюду, насколько хватает глаз, простирается необъятная степь, поросшая альфой; миллионы гектаров. Трава растет густыми, не выше колен пучками, между которыми виднеется желтая потрескавшаяся почва. Теперь, зимой, она снова начинает зеленеть.
С незапамятных времен эта цепкая трава служила жителям равнины материалом для изготовления предметов домашнего обихода и строительства крыш. И еще сегодня альфу сушат и, натянув на грубо сколоченные деревянные рамы, плетут из нее рогожи, циновки и маты. Их сшивают друг с другом, подпирают толстым шестом, протягивают к вбитым в землю колышкам – и шатер готов.
В каждом жилище можно встретить корзины и другую тару, сплетенную из альфы. Бумажные фабрики тоже по достоинству оценили эту траву. Они платят восемнадцать тысяч франков за тонну французскому королю альфы Жоржу Блаше. Рабочие же по установленным им расценкам получают сто франков за двести килограммов травы. За жалкие восемьдесят пфеннигов сборщику альфы приходится гнуть спину от зари до зари.
Плоскогорье вдается клином между Телль-Атласом на севере и Сахарским Атласом[36]36
Почти параллельная Телль-Атласу горная цепь в Южном Алжире на границе с пустыней Сахара. – Прим. перев.
[Закрыть] на юге. Своей вершиной оно упирается в Батну[37]37
Город в Восточном Алжире, на стыке отрогов Телль-Атласа и Сахарского Атласа – Прим. перев.
[Закрыть], где сходятся обе горные цепи. Его основание совпадает с границей между Алжиром и Марокко, протянувшейся на двести километров между двумя хребтами.
В этой замкнутой области живет двенадцать племен союза амианов. Они никогда не придерживались невидимой линии границы, а просто со сменой времен года перегоняли свои верблюжьи и овечьи стада с одной стороны на другую. И только два года назад на одном участке границы бульдозеры провели уродливый шрам, объявленный французским верховным командованием запретной зоной, где будут стрелять в каждого, кто там появится.
Нам преграждают путь несколько семейств бедуинов, перегоняющих скот в поисках новых пастбищ. Мы останавливаемся.
Во главе каравана, покачиваясь, бредут верблюды, груженные шатрами и домашним скарбом. За ними следуют дети. Они погоняют навьюченных припасами ослов. Шествие замыкают мужчины верхом на конях, конвоирующие стада баранов. Рядом, собирая траву, бегут женщины.
Я рад непредвиденной остановке. Верховая езда дается мне нелегко. Правда, я ни разу не упал с лошади, но это надо отнести не столько за счет моего искусства верховой езды, сколько за счет арабского седла, спинка которого препятствует падению.
Мой сивый жеребец больше всего на свете боится, как бы его не обогнали. Первый день я ехал бок о бок с Си Ларби, когда нас рысью нагнал Мустафа, чтобы поговорить с капитаном. Жеребец навострил уши, покосился назад и пустился резвой рысью. Капитан Ларби пытался не отставать, и Си Мустафе пришлось перейти на галоп, чтобы догнать нас.
Но жеребец уже никого к себе не подпускал. Обеспокоенный, как бы тот не унес меня слишком далеко вперед, капитан тоже скакал вслед за мной. Однако жеребец, чуя погоню, напрягся, и даже Си Ларби не удалось его догнать. В этом повинно было не столько тщеславие моего «Россинанта», сколько стремена, которыми я беспомощно пришпоривал лошадь, судорожно цепляясь за луку седла.
Когда жеребец наконец останавливается, капитан Ларби произносит:
– Ваш галоп слишком резв; а когда он действительно понадобится, лошади уже выдохнутся.
Я утвердительно киваю головой, а сам думаю: «Дорогой капитан, вам-то хорошо говорить!»
Бедуины приветливо машут нам руками. Один из них скачет в нашу сторону. Он испытующе оглядывает нас хитрыми глазами. На нем низко повязанная чалма и бурнус с подоткнутыми спереди полами. Этот бербер[38]38
Кочевые племена в Северной Африке. – Прим. перев.
[Закрыть] – предводитель дуара. Наряду с родовой знатью кочевниками управляет администрация, созданная ФНО на началах самоуправления. Ее низшим звеном считается касма – ячейка, объединяющая около десятка семейств.
Следующие ступени самоуправления – дуар, фараа и арх. Все должностные лица избираются. В архе их пять. Они регистрируют новорожденных и умерших, назначают полицию, ведают судебпыми и хозяйственными вопросами.
Пастух сообщает, что взвод уже оповещен о нашем прибытии.
– Должны были выступить сегодня утром, – говорит он, – но ждут вас.
Я с облегчением слышу, что взвод отделяет от нас всего лишь два километра.
– Французам известно о существовании самоуправления? – спрашиваю я капитана, когда мы отъезжаем.
– Они уже не раз арестовывали доверенных лиц, – отвечает он, – но всякий раз их выбирали заново.
– А французская администрация?
– Каиды! – говорит капитан. – Если они не сотрудничают с нами, то перебрались в город и наезжают в свои племена только под конвоем французской пехоты.
В его голосе звучит насмешка. Я украдкой бросаю на него быстрый взгляд. Как часто я пытался прочесть на его лице то, что звучало в его голосе: насмешку, радость, раздражение или ненависть. Но, как и сейчас, выражение его не менялось, всегда оставаясь хладнокровным и дружелюбным.
Я вздрагиваю, когда он хлопает ладонью по крупу своей кобылы, так как мой жеребец тотчас же косится и настораживает уши. И, хотя конь идет шагом, мне кажется, будто из деревянного седла в меня вонзается тысяча иголок. Однако солдат все еще не видно.
Единственным утешением для меня остается то, что, как я знаю по опыту последних дней, они могут вдруг вырасти словно из-под земли. Плоскогорье изрезано бесчисленными длинными, но узкими долинами и балками, о существовании которых догадываешься, лишь начиная в них спускаться или очутившись на отвесном краю обрыва.
Очевидно, засевшие в альфе сторожевые посты давно следят за нами, так как, подъезжая к лагерю, мы видим взвод, построенный в долине. Капитан Ларби обходит шеренги, здороваясь за, руку с каждым бойцом. Взвод сформирован всего четыре месяца назад и двигается в глубь страны. Долина является пунктом снабжения, через который скрыто следуют все свежие части. Здесь они пополняют свои припасы, здесь же проходят военную подготовку.
Сейчас взвод упражняется в ружейных приемах и поворотах марширующей колонны.
– Они проделывают это специально для вас, – говорит мне капитан. – Сегодня утром у них уже была строевая подготовка. Она входит в общую программу военного обучения.
Чтобы лучше было видно, он и Си Мустафа уселись на выступ скалы. Я предпочитаю оставаться на ногах. После верховой езды всякое сидение причиняет мне боль. На бугристой местности муджахидам нелегко шагать в ногу и выдерживать интервал между шеренгами.
Как раз в тот момент, когда взвод, взяв на караул, заканчивает строевые учения, сверху падает камень. Полуметровая змея корчится и издыхает. Си Мустафа метко угодил в гадину, раздавив ей спинной хребет.
– Вы знаете, что это за змея? – спрашиваю я его.
– Тут их вокруг много ползает, но никто не знает, как они называются.
– Змеи не беспокоят вас? – обращаюсь я к капитану.
– Лишь изредка, но тогда это довольно неприятная штука, – говорит он. – Совсем недавно со мной произошел такой случай. Мой командный пункт разместился в усадьбе одного алжирского крестьянина. С хозяином мы договорились, что он переедет в город под тем предлогом, что оставаться в сельской местности стало опасно.
Управляющим фермой был назначен один из наших людей. Мы рассчитывали, что сосед нашего хозяина, крестьянин французского происхождения, тоже покинет свою усадьбу. Так опо и вышло. Конечно, он не знал, что управляющий связан с партизанами. В бараке для батраков соседского хутора мы разместили несколько отделений наших бойцов. Все шло как по маслу.
Недели через две являются оба хозяина, чтобы проверить работу управляющего. Наш крестьянин воспользовался этим случаем, чтобы доставить взводу продовольствие.
Но потом соседу вздумалось побывать в жилищах своих батраков, чего раньше за ним никогда не водилось.
В первой же двери он наткнулся на группу наших бойцов. Те задержали его, а когда он оказал сопротивление, пустили в ход оружие. Француз был убит наповал. Сколько я ни проклинал виновников случившегося, сделанного не воротишь.
Было ясно как дважды два, что, если крестьянин не вернется в город, скоро к нам пожалует рота парашютистов.
Взводу пришлось срочно очистить усадьбу, чтобы не подвергать опасности жизнь батраков. Труп мы бросили в ручей так, словно человека подстрелили по дороге.
По лестнице-стремянке через люк в потолке я забрался на чердак и, не разгибая спины, притаился там. В течение трех часов свирепствовали парашютисты в усадьбе. Все было перевернуто вверх дном, слышались вопли и стоны избиваемых. Когда каратели ушли, наш крестьянин крикнул мне: «Эти твари убрались!» Но я продолжал сидеть, словно аршин проглотив. Крестьянин заглянул в люк, недоумевая, в чем дело. «Эти твари убрались», – снова повторил он.
– Вот уже несколько часов, как я сижу с одной из них, – пробормотал я сквозь зубы. – Дай мне дубинку.
Потом я ударил и убил гадину длиной в руку. Когда я дотронулся до лба, он был весь в поту.
– Но не требуйте от Ларби, чтобы он вам сказал, что это была за тварь, – говорит мне Си Мустафа по-немецки.
– А почему бы и нет?
– Змей либо убивают, либо бегут от них, но никогда не разглядывают. Таков обычай, – отвечает он.
Капитан уже прощается с командиром взвода.
– Bonne chance![39]39
В добрый час! (франц.) – Прим. перев.
[Закрыть],—говорит он приветствие, которым здесь принято напутствовать каждого бойца.
Когда мы снова садимся на коней и выезжаем на плоскогорье, из зарослей альфы выпархивают целые стаи куропаток и, словно темно-серые облака, стелются над степью. Ветер равномерными порывами колышет пучки жесткой упрямой травы – альфа поет.
ЖАЖДА
Мне отчетливо послышался какой-то всплеск. Но кругом тишина. Над мокрыми палатками ползет серая мгла. На спящих вповалку людях тяжелые от сырости одеяла.
Ветер все еще не утих и гнет к земле густые пучки альфы, растущие по краям брезента между колышками. Надувая полотнище, ветер образует щели шириной в палец, а то и в целую руку и через них свободно гуляет по палатке.
Одеяла, шинели, оружие, каждый клочок земли – все покрыто красновато-коричневой пудрой, словно их за ночь кто-то присыпал молотой корицей.
Теперь я снова слышу всплеск, на этот раз прямо за собой. Сквозь щели виднеются спутанные передние копыта осла. Они с хлюпаньем бьют о мокрую землю, словно требуют, чтобы та укрыла их от дождя. Пара патаугас[40]40
Солдатская обувь, нечто вроде шнурованных сапог – Прим. перев.
[Закрыть], покрытая засохшей грязью, с чавканьем утопает в жирной глине. Копыта семенят, делают пируэт и исчезают. Из отпечатков копыт образуются маленькие уродливые лужицы.
* * *
Вода!..
Лишь только прошедшей ночью первые капли забарабанили по сухой земле, разговор завертелся вокруг этого слова. Как всегда по вечерам, в палатке командира взвода собрались свободные от караула муджахиды, чтобы погреться у костра за чашкой чая. Я подозрительно заглядываю в свою, где, словно тысяча водяных блох, танцуют и кружатся мельчайшие красноватые песчинки. Капитан Ларби уже выпил. Тогда и я отхлебнул чай, полагаясь на его пятилетний партизанский стаж.
Песок с вечера кружился над плоскогорьем, шуршал по альфовым циновкам, хрустел на зубах. На дюнах он завихрялся в небольшие смерчи и красноватой завесой стлался по равнине.
– Буря, – послышался чей-то голос.
Он имел в виду песчаное облако, которое бойцы сделали своим союзником, используя его для прикрытия транспортных колонн и перегруппировки войск, пока французы сидят взаперти в своих опорных пунктах.
Ураган нагрянул с сумерками; к счастью, он задел нас только краем. Дождь лил как из ведра. В несколько минут твердая как камень почва превратилась в трясину. Муджахиды были довольны.
Усатый боец прихватил с собой к огню даже флейту. Другой принес кастрюлю и перевернул ее. Теперь все слушали ветер, ливень, флейту и ритмичную дробь импровизированного тамтама.
– Лучше слишком много воды, чем слишком мало, – сказал капитан, пока усатый переводил дух. – Это поймет только тот, кто познал жажду. Однажды мы оказались втроем в Сахаре. У нас был небольшой бочонок с водой, который мы, чередуясь, несли на перекладине. Мы уже шли три дня, когда один из носильщиков – это был семнадцатилетний паренек – споткнулся. Бочка ударилась о камни и раскололась надвое. Нам не удалось спасти ни глотка.
Вы видели, как рыба, выброшенная на сушу, ловит воздух? Эта картина неотступно стояла в моем воображении. И с каждым днем рыба все росла, и я все отчетливей видел ее залитые слезами глаза и широко раскрытый рот. Мы спешили добраться до цепи холмов. Старший из нас уверял, что там мы найдем кочевников и колодцы.
На второй день – жара стала невыносимой – мы решили передохнуть и выступить рано утром, чтобы за один переход, маршем-броском, достичь холмов.
В то время как мы торопились из последних сил, паренек вдруг остановился и крикнул: «Слышите, как собаки лают?»
Мы прислушались, но кругом стояла такая давящая тишина, что нам казалось, будто мы оглохли. Парень бредил целый день. Если ему не чудился лай собак, то мерещились струйки дыма.
Вначале мы не обращали на это внимания, но потом наши нервы сдали, и мы с бранью накинулись на него. Он успокоился только тогда, когда мы достигли холмов.
Полные надежд, мы дотащились до вершины и… не увидели ничего: ни шатра, ни воды.
– Сейчас уже слишком темно, – сказал старший.
Ночь мы провели у костра. Никому не хотелось спать.
Парень сводил нас с ума. Он едва не умирал от жажды после проделанного нами марша и теперь расписывал, какие муки нас ожидают: как вздуются и полопаются губы, как растрескается кожа на лице, как нас начнет мучить страх перед удушьем, потому что распухшие язык и нос будут затруднять дыхание.
На рассвете юноша вскочил, пустился в пляс и закричал: «Дым, дым, я вижу дым!» Мы решили, что он окончательно свихнулся, и бросились на него.
«Это правда, это правда! Дым, дым!» – хрипел он не переставая.
Мы крепко держали его и смотрели друг на друга. Ни у старшего, ни у меня не хватало мужества обернуться из страха перед разочарованием. Когда я все же рискнул это сделать, то словно завороженный не мог оторвать глаз от долины. Там раскинулся табор кочевников, и из каждого шатра тонкой нитью вился дымок.
Мы расцеловались, словно впервые встретились после долгих лет разлуки.
Все в палатке внимательно слушали рассказ капитана. Усатый помешивал огонь и подкладывал новые сучья.
– Я вполне понимаю ужас юноши, – сказал он. – Мне самому пришлось испытать нечто подобное.
Всему виной была проклятая мина; эта штука взорвалась, когда мы переходили границу. Никого не ранило, но в то время как я был уже на той стороне, другим пришлось повернуть обратно.
И как на зло, по проходящей вблизи трассе на грузовиках приближалась французская рота. Ясно, что они сразу же оказались на месте происшествия. Мне едва удалось скрыться. Но я остался без воды.
Как вам все время виделась издыхающая на берегу рыба, так мне мерещилась жена, набирающая воду из источника. Вначале я тешил себя картиной полного до краев кувшина, но потом меня стало раздражать, что такая прекрасная вода разбрызгивается зря, а на третий день я уже мысленно ловил губами ее капли, падающие на землю.
Всякий раз при этом я валился с ног, они уже настолько ослабли, что были как у новорожденного ягненка. А сколько раз я попадал впросак, обманутый видением озера, и, шатаясь, брел к нему. Мне всегда казалось, что подобные вещи со мной не могут случиться.
Шел к концу четвертый день. В последние часы я уже ни о чем не мог думать. И я не помню, что со мной было. И вот тогда-то вдруг я увидел озерцо. Я бросился на землю и на четвереньках пополз к нему.
Зачем я это сделал, я тоже не знаю. Я подкрадывался к озерцу, как к парашютисту, которого надо захватить живьем. Когда я очутился перед ним, я издал радостный крик. Вернее, мне показалось, что я его издал, так как, должно быть, в сравнении с ним шипение хриплого верблюда звучало как сладкая музыка. Я гладил воду руками и все время молол один и тот же вздор: «Неужели это ты? Если бы ты знала, как я тебя искал, пока нашел! И вот ты здесь».
Потом все куда-то отодвинулось. Я хотел крикнуть: «Стой! Останься! Куда же ты?!» Потом все поплыло у меня перед глазами.
– Это была не вода? – спросил кто-то.
– Она, – возразил усатый, – но радость была слишком велика, и я потерял сознание. Быть может, я бы так и умер от жажды у самой воды, если бы утром меня не нашли скотоводы, пригнавшие своих верблюдов на водопой.
Муджахиды в мокрых шинелях, набившиеся в палатку, жались к огню. Стоило выйти одному, как его место занимал другой, только что сменившийся с дежурства. Несмотря на бурю и промозглую сырость, это был вечер, как все прочие, когда офицеры и солдаты по-братски сидят у костра, следя за пламенем, с треском пожирающим сучья.
В эти часы здесь можно услышать веселые и печальные истории, и офицер, как и всякий другой в шатре, бережно принимает из рук солдата чашку заботливо приготовленного чая. А если рассказывают о тех, кого слушатели лично знают, среди них воцаряется мертвая тишина. Так случилось и в этот вечер.
Усатый заступил на пост. Его место занял муджахид, не выпускавший из рук винтовку с первых дней освободительной борьбы. У него широкая, почти дородная фигура. Он садится по-турецки и подставляет ладони огню.
– А вы еще не забыли, – напоминает он о боях в дни рамадана[41]41
Рамадан – девятый месяц мусульманского лунного календаря, в течение которого верующим запрещено принимать пищу и пить воду от восхода до заката солнца. – Прим. перев.
[Закрыть].
– А вы еще не забыли? – повторяет он. – Весь наш взвод ехал на грузовике. До грота с продовольствием оставалось каких-то жалких сто километров, когда наш драндулет забарахлил и ни с места. Мы привели его в порядок только на следующее утро. Мы простояли двенадцать часов, и каждый знал, что братья, к которым мы спешили на помощь, ждут нас как манну небесную. А, кроме того, мы не ели и не пили целый день и целую ночь.
Мы сократили путь и поехали напрямик к району военных действий. К чему нам сдался днем этот грот? Ни к чему: ведь был рамадан. Но мы не подумали о неисправном автомобиле. Как упрямый осел, поздно вечером он снова остановился посреди дороги. И опять мы засели на целую ночь, в течение которой у нас во рту и маковой росинки не было. Единственно, что скрашивало эти часы, были шутки унтер-офицера Таджиба, но и они были вымученными, так же как и наш смех… Таджиб пал одним из первых…
Нам пришлось идти пешим строем. Солнце жгло немилосердно. Так мы двигались до самой ночи. А потом попали в засаду, устроенную парашютистами. Мы ослабели настолько, что не могли принять бой, и, разделившись на группы, стали пробиваться из окружения.
Братья Мансур оказались вместе со мной. Когда стрельба улеглась, я щелкнул пальцами. Это был сигнал к перебежке. Но Мансуры не шевелились. Взбешенный их трусостью, я подполз к ним. Оба были мертвы… так же как и Таджиб, Мэдэни, Нурдин, Отмэн… Вы ведь помните…
Наверно, все надолго застыли бы в скорбном молчании, если бы буря не сорвала вместе с колышками брезент с одной стороны палатки. Ветер ворвался внутрь, и нам пришлось поддерживать опорные шесты, пока вновь забивали колышки и, притащив камни, прижимали к земле веревки, крепящие шатер. Усталые и измученные, выпачканные в грязи, промокшие до нитки, мы потушили костер и забрались под одеяла. «А все-таки, сколько ущерба наносит армии рамадан», – успел я подумать, уже засыпая.
Си Мустафа напрасно пытается разжечь сырые дрова.
– А как относится к рамадану Национально-освободительная армия? – Здороваюсь с ним я.
– Вы имеете в виду вчерашнюю историю? – отвечает он. – Теперь такие случаи исключены. Вред великого поста со всей очевидностью сказался уже в первые годы войны. Верующим самим предоставлено право решать: соблюдать рамадан или нет.
– Но, судя по вчерашнему рассказу, они его соблюдали, – говорю я.
– Верно, – продолжает Мустафа. – Поэтому на третьем году войны офицеры получили указание, что есть днем следует также и в рамадан.
– Ну, теперь мы застряли, – прерывает капитан Ларби ход моих мыслей. – Два дня придется нам ждать после этой бури. Почва размокла и превратилась в болото. Зато жажда утолена.
ПРОЩАНИЕ
Сразу с улицы попадаешь в большую жилую комнату. Изнутри дверь надежно запирается широкими железными засовами и прикрыта занавеской. Под самым потолком, почти на высоте четырех метров два подслеповатых оконца. Здесь разместилось около двадцати человек. Они пришли на скромный прощальный обед. Это последние часы моего пребывания в Алжирской освободительной армии.
Гости сидят на диванах, поставленных вдоль стен и покрытых темно-красными коврами. Параллельно им тянутся длинные низкие столы. Против меня сидят старейшины родов. Их продолговатые узкие лица обрамлены почтенными седыми бородами. На них белоснежные бурнусы и такого же цвета тщательно намотанные тюрбаны. Возле старцев сидят, кто в форме, кто в штатском, офицеры, сержанты и солдаты. Капитан Ларби, Си Мустафа и я садимся в центре.
Моя борода за последние недели так отросла, что я почти не выделяюсь среди других гостей. Молодой муджахид, которому меня не представили, так как он пришел позже нас, осуждающе спрашивает своего соседа, почему я не говорю по-арабски.
Я уже освоился с нравами, царящими за столом, и даже нахожу их в известной мере приятными. А воспоминание об отвращении, какое я испытал, когда мне впервые пришлось есть руками, теперь вызывает у меня только улыбку. Я наивно представлял себе, будто здесь все запускают пальцы в один котел, а затем обсасывают их по очереди.
