Текст книги "На суше и на море. 1962. Выпуск 3"
Автор книги: Александр Колпаков
Соавторы: Игорь Акимушкин,Сергей Соловьев,Александр Мееров,Александр Тараданкин,Семен Узин,Лев Василевский,Георгий Кубанский,Геннадий Фиш,В. Ковалевский,Гец Рихтер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 45 страниц)
Ну почему он мне так не нравится, этот доктор?
– Нашу Катю учить стоит, – как бы раздумывая, замечает Катин дед Лампай Бакулович. – Она, что на нее затратят, всегда вернет. Она даже учительницей стать сможет. Не то, что некоторые…
О ком он думает? Кто эти «некоторые»?
В местной школе учатся дети и ненцев, и саха, и нганасан. Обучение ведется на русском языке. Но как обучить малыша алфавиту, как учить его складывать и вычитать числа, когда он привезен из далекого стойбища и не понимает по-русски?
Таймырские учителя нашли выход. Здесь обучение начинают не с семи, а с шести лет. Малыша, не знающего русского языка, привозят в интернат, его зачисляют в нулевую группу. Год его учат только одному – говорить по-русски. А через год он идет в первый класс и учится наравне со всеми. Оттого и успеваемость в первых классах хорошая, ровная.
Много времени спустя мне привелось побывать в Горной Шории. Одна учительница жаловалась на то, как трудно учить ребятишек с гор.
– Они же не знают русского языка, разве угнаться им за русскими ребятами! И весь класс тянут назад.
Я рассказала ей о таймырских учителях.
– Что вы! – испугалась учительница. – С семилетними не знаю как маемся, а если еще шестилеток брать, совсем в нянек превратимся!
«А! – подумала я. – Ты из той же породы, что проводница на «Чкалове»!»
…Майко стоит и нетерпеливо постукивает себя бичом по сапогам. Он в нарядной, отделанной орнаментом из разных мехов парке и заячьей шапке.
– Ну, поехали, что ли!
В санки впряжены пять оленей. Я сажусь и сразу же понимаю, что возничий мой из лихачей: гонит оленей без разбору – кочки так кочки, ямы так ямы, в ручьи с размаху и так же из них наверх, на гору, и снова вниз. Держусь обеими руками и только стараюсь сориентироваться: если свалюсь, куда же идти? К счастью, не свалилась…
Вот и стадо. Это личные олени колхозников. Нежные важенки, трогательные телята, величественные быки. Олени совсем ручные, я хожу среди стада, глажу телят, кормлю их взятым с собой присоленым хлебом. Большой белый бык снисходительно следит за мной. Рога у оленей бархатные, мягкие…
Живет Майко с женой Гули в палатке, а неподалеку на холме стоит их пустой балок. Сейчас ведь лето! У Майко гостит Жарок, молодой охотник. Увидев меня, он поворачивается и уходит в тундру. Это удивляет меня, мы с Жарком знакомы, он лежал в больнице, и мы с ним не раз разговаривали. Такой милый парень, очень приветливый!
Майко прекрасно говорит по-русски. Оказывается, где он только не учился! И школу колхозных кадров окончил (на председателя учился), и курсы оленеводов, и комсомольских работников! Два года работал вторым секретарем райкома комсомола.
– А теперь работаете пастухом? – осторожно спрашиваю я.
– А меня отовсюду выгоняли! – смеется Майко. – За пьянку!
Ну, веселого-то тут мало…
Возвращается Жарок. Он принес мне из тундры несколько ярких, как огоньки, цветков. Эти цветы так и называются – «жарки»… Его тезки.
– Не слышали, – опрашивает меня Майко, – в Дудинке собирались сельскохозяйственный техникум открывать, откроют в этом году? Хочу поступить.
– На заочное отделение?
– Зачем? На очное. Стипендию дадут, питание, обмундирование, буду на полном государственном обеспечении!
Я взглядываю на Жарка. Он покраснел и смотрит в сторону.
Обратно я решаю идти пешком. Только не тундрой, а берегом. До Енисея меня провожают все трое: Майко, Гули, Жарок, потом Майко и Гули возвращаются. Мы с Жарком разговариваем о ненецком языке.
– В ненецком языке много русских слов, – говорит Жарок.
– Новые слова – «журнал», «книга», «агитпункт»?
– Да. И «сахар», «масло», «товар», «консервы». Раньше ненцы таких слов не знали. А «водка», «соль», «табак» – знали. Купцы завозили. И эти слова есть в ненецком языке.
– Вы дружите с Майко, Жарок?
– Нет. Он же стиляга.
От неожиданности я останавливаюсь. Майко не носит ультраузких брюк, он, вероятно, не знает о существовании рок-н-ролла, одет он в одежды из оленьих шкур, и все-таки он несомненно стиляга.
– Почему его всюду посылают учиться?
Жарок медлит с ответом.
– Неправильно это. Теперь поняли. Знаете, хороший работник в колхозе нужен, его на несколько лет отпускать жалко… Да и не каждый может поехать – стариков кормить надо. А Майко все равно…
– Вы охотник, Жарок. На кого вы любите охотиться?
– Я добываю любого зверя. Но бить люблю волка.
Мы идем вдоль Енисея. Берег здесь напоминает крымский: он обрывист, порос колючей травой, то там, то здесь – на уступах – видны кусты ромашки или колокольчика. А у воды – песок, галька или, такой же как в Крыму, обкатанный серый булыжник. Попадаются вымытые рекой добела оленьи рога.
Вдоль кромки прибоя лентой лежит вынесенный волнами сухой лес. Енисей сплавляет лес, снабжает жителей этих безлесных мест нужными им, как воздух, стройматериалами и топливом. Он щедрее, чем тундра…
Я поворачиваюсь к тундре лицом. И вдруг замечаю, как неповторимо прекрасна эта плавная линия холмов, как увязана с серебристым небом эта оливковая, серебристо-зеленая земля. Я представляю эти холмы, покрытые мягкой пеленой снега. В руках у меня жарки – яркие цветы тундры…
– Вам радиограмма! – встречает меня Николай Николаевич.
– A-а! Это с «Чкалова»! Следующим рейсом они заберут меня отсюда.
«Рейс отменен ввиду шторма. Добирайтесь Дудинку».
Вот это да!
Мы с Леночкой в гостях у доктора. Жена доктора Дзидра Карловна угощает нас полярным деликатесом: пирогами с зеленым луком. Лук и редис она выращивает на завалинке дома, за это ее прозвали «Мичуриным». Здесь это новость.
Дзидре Карловне лет сорок с небольшим, она худощавая блондинка с бледно-голубыми глазами, очень молчаливая.
Черная сибирская лайка ласкается ко мне..
– Как ее зовут? – спрашиваю я, давая собаке сахар.
– Лайма.
– Счастье? – улыбаюсь я.
– Вы говорите по-латышски? – вскидывается Дзидра Карловна.
Я не говорю по-латышски, но жена доктора утешена уже тем, что я бывала на Рижском взморье. Она уехала оттуда давно…
– Она была ссыльная, а я нет, – неожиданно говорит доктор. – И все равно пошел в органы и сказал: «Беру!»
Воцаряется неловкое молчание. Наверно, так и было, но зачем он говорит об этом? И уж наверняка не в первый раз…
– А вы не работаете? – спрашиваю я жену доктора.
Лена под столом толкает меня. Но уже поздно.
– Я прежде работала, – тихо говорит Дзидра Карловна. – Я – операционная сестра. Но с тех пор, как вышла замуж… Теперь я ухаживаю за мужем.
Иван Алексеевич кивает: он разрешает за собой ухаживать.
– Но вы ведь давно освобождены. Почему же вы не возвращаетесь на родину?
Опять толчок под столом. И опять поздно.
– Иван Алексеевич говорит, до пенсии надо здесь жить. Тогда пенсия будет высокая…
– Да, – посмеиваясь, подтверждает доктор. – Мы – полярники. Нам пенсия полагается раньше и больше. Вот выйдет стаж – тогда мы и заживем! Уедем, конечно! Только я думаю, лучше на юг ехать. Купим где-нибудь под Сочи дачу, разведем сад…
Дзидра Карловна молчит. Мне вспоминается: «кто живет, а кто отживает!»
…Осетров, пойманных в Енисее, солят (посыпают солью или заливают тузлуком, водным раствором соли), затем через два-четыре-шесть дней (мало-, средне– и сильносоленая рыба) вялят: разрезают на куски и вывешивают на солнце и ветер. (Под крышами у чердачных окоп набиты крючья, там рыба и подвешивается.) Провисев так дней пять – рыба готова. А можно после этого еще и коптить ее. Но она и так вкусная! Только жирна! Никогда не представляла, какой осетр жирный!
…Ветер переменился: уже не западный, самый страшный здесь, а южный, но шторм продолжается. На берег накатывает вал за валом, и по всему Енисею – серому, взбаламученному – видны барашки. Противоположный берег – лысый, пе-приглядный – то виден, то не виден, а там, где Широкая Переправа, колючим кустарником вздымаются волны на фоне светлого, серенького неба! Сегодня вдали показалось какое-то судно, и все напряженно вглядывались, пока не определили, что это шхуна. На таких шхунах к иностранным судам подходят лоцманы и ведут эти суда дальше по незнакомым для них водам до Игарки – морского порта, расположенного чуть ли не в полтысяче километров от моря.
– Да вы не беспокойтесь, – утешает меня Николай Николаевич (мы сидим у окон и на стеклянных табличках пишем «5 класс», «6 класс»). – Утихнет шторм, придет почтовый катер и заберет вас в Дудинку.
«Утихнет!» В старом справочнике я уже прочла: «В этом районе штилевые дни составляют около шести процентов времени в году. Здесь нередки ветры со скоростью 20 и более метров в секунду, близкие к ураганным».
…Заведующий Красным чумом пытался пройти в рыбацкую бригаду, отнести им библиотечку-передвижку и к вечеру вернулся обратно: не смог перебраться через разлившийся ручей.
…Одна молоденькая учительница, приехав сюда, сразу же выучила ненецкий язык. Это она занимается с шестилетками. Сейчас ее нет, она поехала в Ленинград за учебниками для себя, она заочница. И я огорчаюсь: ни председателя нет, ни ее.
Но у нас есть Жарок! Он ведет меня в пушной склад и показывает меха, добытые в тундре. Белый, нежный горностай – мех королевских мантий! А это – волчище, у, какой громадный!
– Этого я забил, – удовлетворенно говорит Жарок, рассматривая дыру от пули.
– А это что за мех?
Мех золотистый, короткий, довольно жесткий.
– Нерпа! – Жарок вытаращивает глаза и растопыривает пальцы, изображая морского зверька – нерпу.
Он велит мне скинуть полушубок и набрасывает на плечи голубого песца! Вот тебе и тундра!
…Леночка день и ночь крутится в больнице. Но в десять часов она моет руки особенно тщательно, заменяет свой обычный белый халат туго накрахмаленным, ослепительным и, выйдя в коридор, ждет доктора. Начинается врачебный обход. Иван Алексеевич идет впереди, Леночка с тетрадкой за ним, она записывает каждое его слово. Я стою сзади, держа в руках наструганные Лениным мужем деревянные ложечки для осмотра горла больного. Потом доктор скрывается у себя, а Леночка готовит лекарства, делает уколы, перевязки, возится в лаборатории, часами разговаривает с больными, командует санитарками и поварихой.
Ах, какой бы из нее получился врач! Но медицине заочно не обучают. Для этого надо ехать на материк, шесть лет учиться.
Ее муж – отличный семьянин, они живут мирно, дружно, но способен ли он помочь жене стать врачом? И решится ли она сама? Я с сомнением гляжу на них. А она была бы не просто хорошим врачом, она была бы талантливым врачом! В поселке ее уважают и обращаются за помощью к ней охотнее, чем к доктору. Истинно – одни живут, а другие отживают…
Впрочем, Иван Алексеевич – опытный и умный специалист. Если можно больного положить в больницу, а можно и не класть – он кладет, при наличии, разумеется, свободных коек. «Пусть человек отдохнет, поживет не в чуме, а в человеческих условиях. И потом он охотнее переедет из чума в дом, уверяю вас!»
…И все-таки…
Женщина сидит у ручья и разговаривает с собакой:
– Ах, Лайма, ты ничего не знаешь! Здесь берег, а у пас называется взморье. У пас дюны, и на них растут сосны. Они растут так…
Женщина вскакивает, привстает на цыпочки и широко раскидывает руки.
– Смотрите, какой корабль стал на рейде!
– Мы таких отроду не видели.
Выбегаем на берег и всматриваемся. К берегу идет шлюпка. Из нее вылезают моряки, какие-то женщины, мужчины в штатском и человек в кожаном пальто. Это… представьте, мой знакомый, «мэр» Диксопа, а точнее – председатель Диксоновского райисполкома.
– Вот это встреча! Какими судьбами?
Оказывается, моряки пришли на Диксон. Используя это, предприимчивый «мэр» уговорил командира дать один корабль, чтобы объехать с коллективом самодеятельности «медвежьи углы». Итак, в наш поселок приехали «артисты»!
Надо ли говорить о том, какой успех имел их концерт!
А потом я еду вместе с ними. Не думайте, что в Дудинку! Нет, снова на Диксон… «Мэр» говорит, что на Диксон обязательно придет пароход, а сюда едва ли. Если я останусь, мне придется ждать, пока установятся морозы и самолет сможет сесть в заснеженной тундре…
Прощай, поселок у Широкой Переправы! И хоть не вела к тебе тропинка среди ржи, хорошо, что я побывала здесь. Впрочем, к тебе протянулась тропинка, и даже не одна, а две. На небе одновременно стоят солнце и луна, и две тропинки – золотистая и серебряная – лежат на тусклом свинце Енисея.
…Мы идем не прямо к Диксону. На пути еще концерт в рыбацкой бригаде. Наша шлюпка тыкается в берег в тот самый момент, когда рыбаки вытягивают сети. Моряки и артисты подстраиваются к ним, становясь под бечеву. Вот уже человек тридцать тянут сеть – одинаково загорелые, здоровые, молодые лица. Сети медленно ползут по песку, и вот уже ист берега, есть переливающееся, сверкающее, непрерывно меняющееся живое серебро. Есть ослепительный блеск, стремительное движение, все оттенки серого, голубого, белого и розового, есть богатство, великолепие, сама жизнь! И это не рыба – сиг, окунь, осетр – это Улов. Это – Енисей плюс труд!
Это я так думаю, чувствую, а вслух говорю только одно слово: «Здорово!»
– Нормально! – поправляет меня стоящий рядом высокий мужчина, так же, как и я, любующийся уловом.
А маленькая девочка, что вертится тут же, смотрит не на рыбу, она ее сто раз видела, а на меня.
– Тетечка! – тянет она меня за рукав, – вы вербованная?
О господи!
Мужчина разом оборачивается ко мне и улыбается:
– Это вы гостили в поселке у Широкой Переправы?
– Ну, я…
– А я тамошний председатель колхоза.
– Иван Федорович?!
– Все-таки встретились!
Пока идет концерт, мы с Иваном Федоровичем разговариваем. Разобралась ли я в жизни поселка? А побывала ли в стойбище? Не посоветую ли чего в отношении Красного чума? Поменять заведующего? Где взять хорошего? Учить молодежь? Только не такую, как Майко!
– Кажется, разобрались! – Ивап Федорович крутит головой.
Он жалуется мне, что ездил в Дудинку за стройбригадой, а возвращается один. Дают «холодных сапожников», так-то, как они, мы и сами строить умеем. А нам нужны такие специалисты, чтобы они научили ненцев дома строить, и не как-нибудь, тюх-плюх, а современно… Это политическое дело, кочевой парод научить дом строить! Нс буду ли я в окружкоме? Может, поддержку? Он там оставил послание.
Концерт окончен. Гостей угощают жареной рыбой нынешнего улова. Но разве это рыба? Это нежнейшая, тающая во рту, совсем необычного вкуса пища! Да, это рыба. Енисейский омуль…
– Иван Федорович! – говорю я, уже прощаясь. – Скажите, пожалуйста, кто такие вербованные?
Председатель лукаво смеется, потом лицо его становится серьезным.
– У нас в Сибири с рабочей силой где избыток, где недостача. И вот туда, где не хватает рабочих рук, вербуют людей со всей страны… Это бы, по идее, и неплохо, да беда в том, что попадаются и непутевые. Охотники за длинным рублем, неумехи… Одеваются тоже как попало…
Мы оба смеемся. Вот так-с!
…Шторм все сильнее. Командир решил отстояться. Зашли за остров и встали на якорь. Но – качает! Актеры лежат в каютах и стонут.
Я через силу сижу в кают-компании. Здесь играют в домино. Замполит с сожалением смотрит на свои костяшки: «Ах, я его так любила, так любила, он меня тоже обожал!» – и трах по столу! Ведь не так важно хорошо сыграть, главное громко стукнуть! Линолеумный стол весь в боевых ранениях от этих хлопков.
Между прочим, во время войны в кают-компании помещалась операционная, на этом самом столе оперировали раненых. Об этом напоминают висящие по углам неоновые лампы-юпитеры, ныне бездействующие.
– Вас просят подняться в рубку, – говорит мне появившийся в дверях матрос.
Подымаюсь. В рубке с командиром корабля разговаривает насквозь промокший незнакомый человек.
– Вот спросите товарища писателя, – говорит незнакомец. – Я уверен, он поддержит меня. Потому что знает, как живет здесь парод!
«Товарищ писатель» в недоумении вглядывается в незнакомца. В чем дело? Кто это?
– Да не могу я! – отговаривается командир. – Через два часа как из пушки должны тронуться.
– Через два часа нам не тронуться! Глядите, как шторм разыгрывается! А если и решите тронуться, посигнальте, и я в ту же минуту прерву сеанс и привезу вам ленту.
– Прервешь?
– Что же делать! Прерву. Только вы еще долго отстаиваться будете! Я у вас все кинокартины по одной переберу, вот увидите! Если бы вы только знали, что это для людей значит новую картину поглядеть. Это же – праздник! И я объявлю, что это, мол, морячки нам картину дали!
– Да не льсти ты! – отмахивается командир и обращается ко мне. – Ну, что делать?
– А как он довезет ленту? – говорю я, с ужасом глядя на разбушевавшийся Енисей.
– Довезет!
– Тогда, конечно, надо дать! Новый фильм – это действительно праздник! И в случае чего, начальство с этим посчитается…
– А вы, товарищ писатель, в случае чего, тоже поддержите.
Я с готовностью киваю. Но командир все неспокоен: а вдруг механик вправду утопит ленту?
Человек в отчаянии лезет за пазуху, протягивает командиру коричневую книжечку. На ней золотыми буквами написано: «Лучший киномеханик Красноярского края». Пока матросы перематывают ленту, счастливый киномеханик рассказывает:
– В СССР каждый житель, хоть города, хоть тундры, должен посетить кино шесть с половиной раз в год. Такой план. А у пас в том году вышло по девяти с половиной на человека. За это мы грамоту Министерства культуры получили. А в этом году мы наметили, чтоб тринадцать с половиной…
– Ну, вот, – замечает командир, – если посигналю, прерывай сеанс. Это и будет половина.
Коробки с кинолентами осторожно грузят в прыгающую на волнах малютку-лодку. Такие лодки называют тузиками. Как лодка отплывает, я уже не вижу. Спешу в каюту и ложусь. За занавеской стонет какая-то женщина…
Надо сказать, что этот киномеханик, этот энтузиаст, действительно перебрал по одному имевшиеся на корабле фильмы. Шторм продолжался двое суток, и он на своем тузике несколько раз подходил к кораблю. Я записала ого имя – Романов Владимир Иванович.
СНОВА ДИКСОН
Шторм продолжается. Ветер порывами до 11–12 баллов. Снег, дождь. Окна гостиницы заледенели, и сквозь них трудно разглядеть бухту, где отстаиваются – повернулись по вотру и притихли – корабли. В поселке ни одного моряка. Впрочем, на улице вообще никого, дождь на лету превращается в лед. Пронзительно воет и гудит ветер.
– Запела пурга, – жалуется «хозяйка гостиницы». – Этак-то всю зиму!
«Ну и пускай! – думаю я. – Самое главное – я уже на суше».
Я лежу на кровати. В ногах у меня, привалившись, сидит Вера, моя соседка по комнате. Ей 30 лет, она высокая, темная и сероглазая, немножко грубоватая, прямая, так и осталась в ней комсомольская ухватка. Только что она рассказала мне, как неудачно складывается ее командировка на Диксон: приехала в какую-то организацию с ревизией, а главный бухгалтер не допускает ее к проверке документации. Самодур, и все: она с ним поругалась, он и не допускает. Она дала телеграмму в Красноярск, но из-за шторма телеграмма все еще не отправлена, лежит на почте. Она волнуется и каждый день все больше ругается с бухгалтером. Не может же она уезжать ни с чем, одна дорога три семьсот! Разве ж можно так пускать на ветер государственные деньги!..
Я киваю, а сама лениво думаю: «Интересно, а как бы ты отсюда уехала?» Я-то уж неделю жду оказии…
Третья обитательница нашей комнаты Люба (она недавно приехала и работает в загсе) перед зеркалом накручивает волосы на бигуди и негромко поет:
…Не послушалась она
Матери совета
И пустилась с моряком
В край белого света.
– А я мать-одиночка, – неожиданно говорит Вера. – Славика-то я одна ращу, без отца. Честное слово.
Люба замерла и в зеркало смотрит на Веру.
– Надо же! – продолжает Вера. – Семь лет дружили, такая любовь была, водой не разлить, а как забеременела, отрекся и, как ножом отрезало, ни разу не показался. Ну, что ж, думаю, если ты подлый человек, я ребенку и матерью и отцом буду. Вот, Люба, станешь замуж выходить, сто раз человека обсмотри.
Люба часто-часто кивает.
Приходит хозяйка гостиницы и сообщает, что ветром свалило метеовышку.
Воет, скулит пурга…
– К нашим-то гидрографам, – продолжает хозяйка, – гость пришел, Казанцев Василий Павлович, старший механик с гидробота «Бурный». Может, слышали имя? Его вся Арктика знает и благодарит. Как же! Бывало, лед бурят бурмашиной 15 минут, а он какие-то шарики-подшипники приспособил, и теперь за 15 секунд скважину пробуривают. А минуты-то эти на морозе, под ветром…
Люба, забыв что на ней бигуди, бежит к соседям, будто попросить чаю на заварку.
– Дяденька как дяденька, довольно симпатичный, – говорит она, вернувшись. – Вера, покажи фотокарточку Славика!
Славный, остролицый мальчик. Умненькие глазки.
Мы пьем чай, а потом долго играем в «слова» – кто больше знает слов на определенную букву. Вера все время проигрывает. Это удивляет и огорчает ее.
– Ну ладно, вы выигрываете, вам положено, а Любка-то! Надо же!
– Это потому, что я учусь в десятом классе, – наставительно объясняет Люба. – Вы видели, на чем я выезжаю? На научной терминологии.
Я снова ложусь, Вера садится у меня в ногах, Люба занимает свою позицию у зеркала.
«Волга, Волга, мать родная…» – доносится из соседней комнаты.
Удивительно много поют на Енисее о Волге, поют о «диком бреге Иртыша», про «славное море – священный Байкал». И ни разу не слышала я песни о Енисее. Какая несправедливость!
– Нас в семье девять детей, – рассказывает Вера. – Я самая старшая. Отец до сих пор в подтаежном селе председателем сельсовета работает… Семья наша чалдонская. Прадед политическим ссыльным был. И прабабка тоже. Она еврейка, из Одессы, молодой умерла, зачахла. Дед говорил, я лицом на нее похожа, он-то ее помнил. На царя они покушались… А все-таки обидно, всегда во всем я первая была: и в пионерах, и в комсомоле, а теперь вот даже Любка меня обскакивает… Отстала я, значит…
Она хмурит свои прямые черные брови, не иначе как полученные в наследство от прабабки.
Ох, и скулит же пурга! Я лежу и обдумываю: как бы все-таки попасть на остров, в радиометцентр. Может, рискнуть попросить у начальника порта катер? Не даст…
…У начальника порта идет диспетчерское совещание. Обсуждается вопрос как быть: на море 7–9 баллов, но необходимо разгрузить «Днепрогэс» и «Мету».
Вдруг по телефону сообщают: грузовой буксир «Кавказ» сорвало с якоря и несет на камни. Совещание прервано, все бросились на причал. Из окна кабинета я гляжу, как пытаются спасти «Кавказ». Ну и ну! О катере и заикаться нечего!
Спускаюсь в первый этаж и вдруг вижу табличку «ЗАГС». Захожу. Моя Люба, завитая, нарядная, поздравляет молодоженов. Раз уж я вошла в такой торжественный момент, я тоже поздравляю.
– А вы меня не узнаете? – улыбается новобрачная. – Мы же с вами в одной каюте ехали, на тральщике-то…
Припоминаю, за занавеской лежала какая-то женщина и стонала. Стонать-то стонала, а заметила, кто с ней едет…
– А я же радист-наблюдатель с острова Лескин. Митя там плотником. Мы специально отпросились в загс съездить. А тогда на тральщике я еще обратила внимание, как у вас интересно рукав скроен. У нас так не шьют. Оказывается, тут ластовица, вот почему он так ладно сидит!
«Надо же!» – как говорит Вера.
…Неужели придется сидеть в гостинице до тех пор, пока этот проклятый шторм не утихнет! По радио передают «хождение по улицам опасно», но не замерла же жизнь на Диксоне! Люди-то работают!
Надеваю спасительный полушубок и бегу в школу. Она на той же улице.
Знакомая картина: заканчивается ремонт. Посредине комнаты, на дверях которой написано «Физический кабинет», растерянно стоит девушка. В руках у нее моток электрического шнура.
– Вот надо сделать проводку, и некому, – жалуется она мне. – Нот монтера.
– Попросите учителя физики. Он наверняка умеет.
– Я – учитель физики…
Она неумело разматывает шпур и запутывается в нем.
Входит паренек, ученик старшего класса, и весело говорит:
– Сейчас сделаем проводочку…
– Они проходили практику в мастерских гидробазы, – оправдывается учительница.
– Плохо, плохо готовят кадры, – сокрушенно рассказывает директор школы. В наших условиях учитель должен быть умельцем. Я выступал на совещании в Дудинке с таким предложенном. В педагогические вузы надо призвать молодых рабочих со средним техническим образованием. Из таких выйдут учителя так учителя! А то передоверили воспитание ребят таким вот девчушкам… Я из учеников стараюсь воспитать настоящих мужчин. У пас есть механические мастерские, ребята изучают слесарное, токарное и автодело. Собрали, между прочим, сами грузовую автомашину… Кроме того, они проходили практику в мастерских гидробазы и морского порта, в портовом гараже. Закрепили каждого ученика за опытным рабочим. И ребята участвовали в выполнении производственной программы. Потом многим присвоили разряд, а несколько человек остались работать и перешли учиться в вечернюю школу. Как раз лучшие ребята…
Другая группа, 22 человека, на заработанные во время практики деньги поехала на экскурсию в Москву. А почитали бы вы отчеты, что написали они после практики: о производстве, где работали, о его значении, характеризовали станки, увязывая принципы их работы с законами физики…
Мы ходим по школе, и директор рассказывает, рассказывает, волнуясь и горячась. Вот здесь девушки шьют – школа-то интернат; детей не только учат, кормят, но и одевают. И хочется, чтобы одежда была и теплая, и удобная, и современно красивая. Сейчас девушки обуживают ребятам брюки, раз уж такая мода… А вот здесь принимают экзамен от моряков-заочников.
Нужны спортивные помещения! На воздухе спортом не займешься: ветер, мороз. А без спорта молодежь не воспитаешь!
Я слушаю и все выглядываю Рыжика, но его нет. Значит, все-таки уехал навестить маму…
– Тяга к музыке огромная, а у пас нет музыкального руководителя, – жалуется директор.
Да, нет и того, и другого, но глядя на все вокруг, слушая директора, видя, как он волнуется и болеет за дело, я проникаюсь уверенностью: пот, так будет!
Вечером я рассказываю о школе своим соседкам по комнате.
– Замечательный директор! – подтверждает Люба, – я тоже у них учусь, в вечерней школе. А говорил он вам, что это самая северная средняя школа во всем мире? Ни в Канаде, ни в США в этих широтах нет средних школ…
Она сидит перед зеркалом и, разговаривая, накручивает волосы на бигуди.
– Надоела ты мне со своей завивкой! – неожиданно резко говорит Вера. Она сегодня снова поругалась с бухгалтером и оттого зла, придирается ко всему.
– Меня положение обязывает быть красивой, – невозмутимо отвечает Люба. – Ко мне в загс люди в торжественных случаях приходят, и я должна соответствовать…
Я вспоминаю радиста-наблюдателя и заступаюсь за Любу.
– Все равно он меня к документации допустит и ревизию я произведу, – мрачно говорит Вера, – И если обнаружу растрату или какой непорядок!..
Мы с Любой переглядываемся.
Чем занимается гидробаза на Диксоне? Она проводит различного рода исследования условий плавания в Заполярье и готовит необходимые материалы. Летом для этого используются авиация, суда, зимой – санный путь. Работают люди в тяжелых условиях: промеры производятся круглый год, это значит, живут гидрографы на льду в палатках по три-четыре месяца. Зимой в условиях торошения нет иного способа передвижения, кроме пешего, – трудно!
Отвечает гидробаза и за навигационное ограждение. На обслуживаемом участке – от меридиана острова Вилькпцкого до острова Большой в море Лаптевых – работники базы ставят створы, буи, вехи и другие навигационные знаки и следят за ними.
Гидробаза несет также девиационную службу, то есть проверяет приборы на приходящих в порт судах.
Все это мне рассказывает главный инженер гидробазы – молодой высокий человек с очень черными, коротко остриженными волосами. Эти волосы, огромные черные глаза, а главное, по-особому тонкий стан и стремительность движений выдают в нем кавказца. Так и есть – он дагестанец, «прочем, прекрасно чувствующий себя в Арктике.
Мы сидим в большой комнате гидробазы, где все окна затканы темными плетями помидоров, тяжелые плоды жадно вобрали в себя свет полярного солнца, от ветра и мороза они защищены стеклами, согреты теплом комнаты.
Эта своеобразная оранжерея в конторе гидробазы на минутку отвлекает мое внимание от слов инженера. Впрочем, я тут же вспоминаю: «девиационная служба». Ну как же! Едва «Чкалов» встал у причалов Диксона, как в рубку тотчас же пришли девиаторы, и штурман, ни слова ни говоря, предоставил нм хозяйничать у приборов. Они проверяли инструменты и приборы всю ночь, а потом капитан благодарил их.
– Самое трудное, конечно, это работа на льду. Отряды из трех человек работают в километре друг от друга, пробуривают лед, берут пробы, делают промеры, – продолжает главный инженер. – И это в тридцатиградусные морозы! За последние пять лет пройдено, таким образом, свыше 400 тысяч метров, пробурено около 100 тысяч скважин глубиной не менее двух метров каждая… Ну, что еще рассказать? Полученные материалы мы отсылаем в Ленинград, где после камеральных работ и издаются карты. Но не дожидаясь этого, мы копируем свои данные и даем их судоводителям, которым они нужны как можно скорее… Говорил ли я о лоцмейстерской службе? У нас целый штат опытных лоцманов, которые хорошо знают эти воды, они проводят иностранные суда в опасных местах.
Я вспоминаю шхуну, маячившую на горизонте у Широкой Переправы.
Как заботливо подвязаны ветви помидоров к оконным рамам, поистине, здесь ценят каждый лучик неяркого полярного солнца!
Шторм длится уже… Сбилась со счету, мне кажется – вечность!
НА «ПОБЕДЕ»
Три дня пути от Диксона до Дудинки – погода как по заказу. Енисей словно подменили, тихий и синий-синий. Вышли мы в сумерки (по часам), небо было совсем перламутровым, а у самого горизонта протянулась ярко-оранжевая заря, в берегах залегли нежно-сиреневые, как туман, тени. Было полнолуние.
Пароход «Победа» – буксир, тянущий лихтера, несамоходные, металлические суда, с углем. То есть он на Диксон везет уголь, сейчас-то лихтера пустые. Наш караван растянулся на 800 метров. Команды на «Победе» – 12 человек* Это совсем другое дело – грузовое судно или пассажирское..
Здесь я попала в семью – большую и дружную. И отец; этой семьи – капитан Юрий Маркович Рубинчик, южанин, бывший керченский моряк, долго плававший в водах Дальнего Востока, а последние двадцать лет в северных морях…
…С рулевым Володей мы сидим в радиорубке, просматриваем долгоиграющие пластинки, и Володя рассказывает мне свою историю.
С одиннадцати лет он сирота, жил у бабки, мыкался по теткам. Окончил девять классов в Норильске и решил пробираться на материк. Денег на проезд не было, и товарищ научил его наняться на пароход, только чтоб доехать до Красноярска. Товарищ этот тоже решил податься на «магистраль», был он значительно старше Володи, опекал Володю, а вернее – подпаивал, парень оказался полублатной.
