Текст книги "На суше и на море. 1962. Выпуск 3"
Автор книги: Александр Колпаков
Соавторы: Игорь Акимушкин,Сергей Соловьев,Александр Мееров,Александр Тараданкин,Семен Узин,Лев Василевский,Георгий Кубанский,Геннадий Фиш,В. Ковалевский,Гец Рихтер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 45 страниц)
Пока пароход стремительно валился налево, Домнушка вместе с добровольными помощниками придерживала пострадавшего на столе. А когда «Гертруда» медленно выравнивалась и замирала, словно в ожидании нового удара, Домнушка быстро резала ножницами грубую ткань робы. Матрос лежал, прикусив сухие серые губы. Порой выдержки у него не хватало. Из запекшегося рта вырывался хриплый звук – не то вздох, не то стон.
«Как же я тебя ворочать стану, бедолага ты? – думала Домнушка, сбрасывая со стола куски срезанных брюк. – Толкнет качка под руку… Это что же будет?»
И как бы отвечая ей, судно тряхнуло от носа к корме. Матрос вытянулся на столе, заскрипел зубами и напрягся всем телом. Ноги его в полосатых носках мелко тряслись.
Пришлось дать ему несколько успокоиться. Да и самой Домнушке надо было внимательнее осмотреть перелом, подумать, как наложить шину.
Матрос повернул к ней бледное лицо в крупных каплях пота и хрипло спросил что-то.
– Не понимаю, дружок, – покачала головой Домнушка.
На лице у нее было столько искреннего огорчения, что матрос понял его по-своему и заговорил, горячо, срывающимся от боли голосом.
– Ну, право же, не понимаю! – растерянно повторила Домнушка. – Об чем ты, родной, толкуешь мне?
Курносый матрос со шваброй подошел к ней.
– Митчелл спрашивает: нас не бросят в этой мышеловке? – перевел он. – Не забудут тут?
Домнушка оторвалась от шины и удивленно посмотрела на курносого.
– Я русский, – пояснил он. – Зовут меня Тихоном, а по-ихнему Томом. Родился я в Канаде. Потом заскучал дома, не поладил с отцом и ушел в море. Из духоборов мы.
И он снова повторил вопрос Митчелла.
– Передай ему…
На лбу Домнушки сбежались тонкие частые морщинки. Она понимала, что отвечает не только Митчеллу, Тихону-Тому, по и всем, кто ждал в салоне помощи. Хотелось ответить как можно убедительнее, развеять оскорбительные опасения, что рыбаки могут бросить или даже забыть в салоне раненых и обмороженных. Конечно, Домнушка понимала, что нельзя требовать от беспомощных людей рассудительности. К тому же все они моряки и знают, что переправить их в такой шторм на траулер почти невозможно.
– Передай ему так… – Домнушка оглянулась. Со всех сторон на нее смотрели внимательные, ожидающие глаза. – Мы пришли к вам на выручку. И уж если придется снимать людей, так первыми мы заберем раненых и обмороженных. Вот так!
Матросы поняли ответ Домнушки, прежде чем Тихон-Том успел ого перевести. Широкое доброе лицо и взволнованный грудной голос женщины сказали им больше, чем слова. В салоне видели, в каком виде вошла она сюда. На скамье лежал ее мокрый дождевик, рукавицы, проолифепная желтая куртка и брюки. Матросы понимали, с каким трудом и риском добралась смелая женщина до «Гертруды». Такой нельзя не поверить.
– А теперь, – закончила Домнушка, – будьте молодцами. Потерпите, пока я с этим парнем справлюсь. Ему, бедолаге, досталось.
Добровольные помощники помогли ей перенести стонущего Митчелла со стола на тюфяк, лежащий на полу и покрытый чистой простыней; наложить шину на столе нечего было и думать. Сейчас Домнушка не видела ничего, кроме распухшего твердого бедра. Помощники ее придерживали потерявшего сознание Митчелла на наклонной раскачивающейся палубе, пока Домнушка с неожиданной даже для нее самой ловкостью накладывала шину и закрепляла се бинтами.
Отвлек Домнушку от Митчелла шум за спиной. В салон вбежал коренастый пожилой матрос с толстым красным лицом и приплюснутым носом. Рыжие волосы его беспорядочно падали на низкий морщинистый лоб. Размахивая тяжелыми руками, он хрипло кричал что-то, повторяя одно и то же слово.
– Уберите его! – бросила, не оборачиваясь, Домнушка.
Тихон-Том схватил рыжего за плечо и рывком завернул его к двери. Рыжий упирался, кричал что-то, обращаясь к улыбающимся матросам. А когда Тихон-Том с помощью подоспевшего товарища все же вытолкнул его из салона, тот принялся дубасить в дверь с такой силой – филенки затряслись в пазах. Пришлось выйти из салона и угомонить буяна.
Скоро Тихон-Том вернулся в салон и занял свое место, возле раненого.
– Чего он разгулялся? – спросила Домнушка, закрепляя бинтом шину.
– Пьяница! – Махнул рукой Тихон-Том. – Струсил и кричит. Он не только пьяница, но еще и дурачок. Над ним вся команда потешается. Так и зовут его: Майкл-Попугай, Майкл-Дурачина, Майкл-Дубовая Голова.
Он заметил, что Домнушка не слушает его, и замолк.
Домнушке было не до разговоров. Последние годы вся ее практика на траулере сводилась к перевязкам. Наколет рыбак руку о ядовитый плавник морского окуня или порежет, обрабатывая рыбу, и бежит к ней. Здесь – иное дело. Особенно смущали Домнушку ушибы. Темное дело эти ушибы! Разве поймешь по внешнему виду ушибленного, насколько серьезно он пострадал? Тут и врач-то по сразу разберется! А Домнушке приходилось оказывать помощь наспех, не размышляя…
В салон вошел Петр Андреевич.
– Ну как? – Остановился он возле Домнушки. – Получается?
Она отерла тыльной стороной руки влажным лоб, но ответить не успела.
– Стараемся, – неожиданно ответил за нее Тихон-Том. – Сколь возможно.
Петр Андреевич всмотрелся в лицо собеседника.
– Давно из России? – спросил он без обиняков.
– А мы отроду не видывали ее, – ответил Тихон-Том. – Отец и тот не помнит, какая она, Рассея.
Он так и произнес «Рассея». Слушая матроса, Петр Андреевич задумался: можно ли положиться на этого человека? Кто знает, с кем приходится здесь общаться? Быть может, тот же Беллерсхайм, восстановивший матросов против русских, бывший эсэсовец или что-то в этом роде, а Тихон-Том – белогвардейский отпрыск. Но если давать волю предположениям, подозрительность опутает руки и ноги хуже любых сетей. Отличить друга от недруга можно только общаясь с людьми, а не подозревая их…
Из затруднительного раздумья вывел его сам Тихон-Том.
– Я не один говорю тут по-русски, – сказал он.
– Кто же. еще? – живо подхватил Петр Андреевич.
– Олаф Ларсен.
– Норвежец?
– Да. Стоющий мужик! – с уважением произнес Тихон-Том. – У них в войну два года прятались русские пленные. Бежали они из лагеря. В пути поморозили ноги. Куды таких денешь? Либо выдавай фашистам на погибель, либо прячь. Спрятали норвеги парней. С ними Олаф и навострился по-русски. А теперь со мной старается.
Нет. Недруг не сказал бы о другом, знающем русский язык, решил Петр Андреевич. И отбросив остатки сомнений, он по-свойски перешел на «ты».
– Помоги мне столковаться с вашими ребятами. А то я по-английски ни в зуб и они по-русски… ни лешего не знают.
– Да я… – Тихон-Том радушно улыбнулся, – с полной радостью. Только бы перевязаться… – Он посмотрел на пальцы, неумело обмотанные грязным бинтом, и махнул рукой. – Ладно. Сойдет покуда и так. Сбегаю за Олафом. С ним вы сразу столкуетесь. Такой мужик!
9
Рыжий Майкл грохотал кулаками в запертую дверь салона, пока не ушиб руку о вырез филенки. Тогда он повернулся спиной к двери и стал бить в нее каблуком.
Неожиданно нога его ушла в пустоту. Он качнулся назад и тут же получил в спину такой пинок, что ткнулся лбом в противоположную стену прохода.
Майкл вдохновенно выругался и, стиснув кулаки, обернулся, готовый к отпору.
В дверях стоял Тихон-Том. В руках он держал швабру.
– Если ты не уберешься отсюда, – внушительно произнес он, – я изломаю швабру о твою глупую голову.
И захлопнул дверь.
Майкл потер ладонью ушибленный лоб и крикнул в закрытую дверь:
– Сами вы дураки! Безмозглые! Я умнее всех вас!
Рыжий неприязненно покосился на дверь и развалистой походкой зашагал по проходу. Он поднялся по лестнице, с необычной смелостью миновал непривычно пустынную штурманскую. У дверей ходовой рубки Майкл остановился, наскоро пригладил грязными ладонями давно нечесаные вихры и решительно нажал ручку двери.
– Капитан! – крикнул он с порога. – У нас… преступление! Страшное преступление! Если сообщить о нем в газету, можно получить кучу денег. А преступника упрячут за решетку. Крепко упрячут!..
Майкл говорил, захлебываясь от волнения и бурно жестикулируя. Время от времени он потирал тыльной стороной руки белое пятно на лбу и возбуждался еще больше.
– Спокойно, старина! – остановил его Ричард О’Доновен. – Что за преступление? Какое мне дело до газет? Я ничего не понимаю.
Майкл начал снова. Глядя в неподвижное лицо капитана, он путался все больше, частил, заглатывал слова.
– Слушать тебя бесполезно, – поднялся Ричард О’Доновен, – пока ты не успокоишься…
– Капитан! Я – Майкл-Попугай, Майкл-Дурачина, Майкл-Дубовая Голова. Но выслушайте меня…
– Нельзя так трусить, Майкл, – мягко упрекнул его капитан. – Ты мужчина. Моряк!
Ричард О’Доновен подошел к вделанному в стену шкафчику, достал из него бутылку рому и налил полстакана.
– Выпей. Для храбрости. – Он заметил замешательство матроса и властно повторил: – Пей. Пока ты не успокоишься, я не стану тебя слушать.
Майкл взял протянутый ему стакан, оглянулся с таким видом, будто хотел сказать кому-то: «Вы же видели? Я отказывался!» Потом понюхал ром и, прикрыв глаза, выпил его одним длинным глотком.
– Рассказывай. – Ричард О’Доновен взял стакан и опустился в кресло. – Смелее.
Крепкий ром обжег рот голодного Майкла, огоньком полыхнул по усталому продрогшему телу.
– Маловато? – понимающе спросил Ричард О’Доновен.
И, не дожидаясь ответа, налил еще полстакана.
На этот раз Майкл выпил без уговоров. Вытер губы рукавом и принялся рассказывать.
Ром ударил в голову сразу, сильно. Желая убедить капитана, Майкл горячился все больше. Укоризненный взгляд Ричарда О’Доновена и особенно короткие реплики – «не кричи», «я не глухой», «не маши руками» – сбивали его. Майкл старался говорить тише, следил за руками, а речь его становилась все более путаной, бессвязной.
Капитан налил еще полстакана и поставил бутылку в шкафчик.
– Больше не дам, – твердо сказал он. – Все!
На этот раз золотистый жгучий напиток странно подействовал на Майкла. Рыжий не только успокоился, но даже почувствовал себя героем. От его робости и неуверенности не осталось и следа. Майкл больше не запинался. Он разглагольствовал, размахивая тяжелыми веснушчатыми руками. Ему казалось, что капитан слушает его с восхищением. Завтра вся команда в восторге скажет: «Вот так Майкл-Попугай! Вот так Дурачина!»
Ричард О’Доновен по-прежнему сидел со стаканом в руке и внимательно вслушивался в бессвязную болтовню рыжего. Потом он поставил стакан на место, подошел к микрофону и все тем же ровным голосом позвал.
– Боцман! Ко мне!
– Да, да! Боцмана мне дайте! – ораторствовал рыжий, все больше хмелея от выпитого рома и тепла. – Я ему… все скажу. В лицо скажу. Ты преступник, Тони Мерч! За правду, Майкл…
Он рванул на себе куртку и надрывно закашлялся.
Грузный боцман вошел в рубку неслышной кошачьей походкой. Не глядя на обличающего его рыжего, он подошел к капитану.
– Да, сэр?
Майкл широко расставил ноги. Скрестив руки на груди, он шевелил бровями, силясь изобразить гнев и презрение к боцману. И вдруг лицо его недоуменно вытянулось, руки повисли.
– Тони! – сказал капитан, – Майкл очень переволновался, устал. Немного выпил. Устрой его отдохнуть. Но так, чтобы он своей болтовней не будоражил других матросов.
– Кто пьян? – опомнился Майкл. И привычно забормотал, почти не сознавая того, что говорит: – Я не пьян, я не пил…
– Допустим, что ты не пил, Майкл, – мягко заметил капитан. – Но… надо отдохнуть. Ты слишком переволновался за эти дни. Ступай.
Боцман действовал менее дипломатично.
– Видишь дверь? – Он повернул Майкла и подтолкнул его вперед. – Не задерживайся. Матросу в рубке делать нечего.
– Молчи! – Майкл все еще не мог опомниться. – Молчи, преступник!
Он выпрямился, готовый обличать и громить. Но тут его словно надломили в пояснице. Короткий резкий удар боцмана пришелся точно в солнечное сплетение.
Майкл хватал ртом воздух и никак не мог вздохнуть. А Тони Мерч ловко завернул руку матроса и вывел его из рубки.
Рыжий почти не сопротивлялся. Он шел быстро, направляемый сзади сильной рукой боцмана, и никак не мог перевести дыхание.
В проходе они встретили рослого матроса с красиво посаженной на широких плечах белокурой головой. Он посторонился, пропуская боцмана и Майкла.
– Нашел время, – укоризненно бросил матрос.
– Я не пьян, Олаф! – крикнул Майкл. – Я не пил. Меня капитан угостил.
– Шагай, шагай! – подтолкнул его боцман. – Собутыльник капитана.
– Двадцать восемь лет плаваю, – сказал Тони Мерч, обращаясь к Олафу Ларсену. – Повидал пьяниц. И ни разу не слышал, чтобы такой вот признался, что он выпил.
– Капитан меня напоил! – закричал в отчаянии Майкл, – Капитан!
Это была последняя вспышка. В затуманенном алкоголем мозгу невероятно четко пронеслось: «Не верят тебе, Майкл-Попугай, Майкл-Дурачипа, Майкл-Дубовая Голова! И не поверят». Рыжий сразу обмяк и зашагал дальше, больше не пытаясь ни вырваться, ни объяснить то, что так потрясло его и придало смелости обратиться к самому капитану…
10
В недолгой жизни Алеши не было еще столь сильных впечатлений и переживаний за такой короткий срок. Гордое ощущение бесстрашия, охватившее его на захлестываемой волнами шлюпке, поднялось до продела после бурной встречи на пароходе, крепких объятий матросов. Алеша рвался к подвигу. Он готов был работать до кровавых мозолей, броситься в ледяную воду, лишь бы спасти доверившихся им людей, встретивших его с такой искренней радостью. В том, что «Гертруда» будет спасена, у Алеши никаких сомнений не было.
Но дальше все пошло совсем не так, как следовало бы.
Сидя с Иваном Акимовичем в углу рубки, Алеша жадно ловил обрывки непонятной беседы. Он не понимал ни капитана, ни Петра Андреевича. Как можно терять время на переговоры, когда за дверями рубки ждут матросы? Потолковать бы с ними. Найдут они ход в трюм. А не найдут, так возьмут инструмент и прорежут водонепроницаемую переборку, разделяющую второй трюм и угольный бункер. Все равно пароход записан в покойники. Чего с ним церемониться?
Возмущение Алеши нарастало с каждой минутой. Стоило пробиваться в шлюпке по штормовому морю, чтобы теперь сидеть в углу? За все время беседы ни капитан, ни Петр Андреевич ни разу не обратились к ним, даже не взглянули в их сторону. Скорее всего и взяли-то его, Алешу, на шлюпку… надо же было кому-то грести! А теперь сиди, загорай!
– Разговорились! – вырвалось у Алеши. – Как у тещи…
На плечо его мягко легла ладонь Ивана Акимовича.
– Начальство ищет решения, наше дело помалкивать. Тут такой закон. – И не давая возразить себе, он показал глазами на Джима Олстона. – Погляди, как старпом возле капитана… на коготках пляшет.
Алеша затих, исподлобья посматривая черными горящими глазами на беседующих.
Так и сидел он, пока Петр Андреевич не обернулся к ним. Алеша вскочил на ноги, не дожидаясь зова. Мигом вылетели обидные мысли, и он первым выбежал из опостылевшей рубки.
Осматривая пароход, Алеша увлекся. Бесстрашно скользил он по качающейся палубе; цепко хватаясь за леер, временами сжимался в комок под резкими порывами ветра, наваливался грудью на туго патянутый упругий линь. А океан мохнатым зверем бросался на завалившийся пароход, силился подмять его под себя, вызывая у Алеши дерзкое желание пересилить бушующую стихию. Даже досадно стало, что осмотр закончился так скоро и пришлось вернуться в надстройку. Снова появилось неприятное ощущение, что он не нужен здесь, лишний. Опять придется держаться в стороне и ловить немногое, что дойдет до его слуха из негромкого перевода Морозова. И тут вторая встреча с матросами «Гертруды» ошеломила Алешу, разбила хорошее волнение, державшее его в состоянии трепетного ожидания, готовности к подвигу. Люди, восторженно встретившие таманцев, стали неузнаваемы. Стремление поскорее покинуть пароход и укрыться на чужом судне никак не вязалось с представлениями Алеши о душе моряка. Поведение экипажа «Гертруды» оставило у него скверный осадок, будто его коварно обманули люди, которым он верил безгранично, задолго до того, как встретился с ними.
Алеша держался в стороне от спорящих с безразличным, даже несколько надменным лицом. Обидное ощущение, что он здесь ненужный, лишний, крепло все больше. Нарастало желание наперекор упорствующим матросам «Гертруды» проникнуть в трюм, доказать, что рыбаки правы. Не может быть, чтобы туда не было хода. Надо самим искать его. Петру Андреевичу сделать это неудобно. Начальник! А что, если он, Алеша, рискнет, поищет, как пробраться в трюм. С него спрос невелик. На худой конец скажут: молодой матрос, порядков не знает.
Алеша отодвинулся в сторону от спорящих. Еще немного. Никто не заметил этого. Знакомая широкая лестница вела наверх – в штурманскую и радиорубку. Куда ведет узкая, вниз? Стараясь ступать потише, Алеша спустился по ней в длинный проход с двумя рядами дверей.
Алеша прошел половину прохода и крикнул:
– Э-эй!
Никто не ответил ему.
Он зашел в ближайшую каюту. Увидел смятые постели. На одной из них не было тюфяка. К наклонной стене прижался раскрытый чемодан. Возле него на полу валялись носильные вещи и обычные в матросском обиходе мелочи. Ничего интересного!
Алеша вышел в проход и направился дальше, заглядывая по пути в каюты. Первое впечатление, будто люди в панике бежали отсюда, усиливалось с каждым шагом.
Проход раздвоился. Алеша остановился. Куда идти? Настороженный слух его уловил глухой стук и несколько позднее голос. Кто-то звал на помощь. Алеша направился на голос. Остановился у последней двери, увидел на засове висячий замок.
Запертый Майкл услышал шаги в проходе и закричал.
– Я не пьян! Клянусь могилой матери, не пьян! Тони Мерч запер меня. Выпустите, и я докажу, что Тони заслужил веревку на шею.
Алеша не понимал, что кричит человек за дверью. Но он знал, что запирать каюты запрещено, тем более в шторм, да еще на обреченном пароходе. Человека заперли в пустынном проходе, в кладовой. Случайно или умышленно это сделали – значения не имело. Человека следовало освободить.
Алеша зашел в ближайшую каюту. Снял с иллюминатора стальной прут со шторкой. Бросил шторку на койку и вернулся к запертой двери. Заложив прут в дужку замка, он нажал на него. Дужка с протяжным скрипучим звуком вышла из замка. В открытую дверь крепко пахнуло особым запахом боцманской кладовки: краской, веревками, смолой.
Майкл выскочил из кладовки. Растрепанный, взлохмаченный, с застрявшей в рыжей шевелюре пеньковой трухой, он походил на легендарного трюмного духа.
Не успел Алеша присмотреться к Майклу, как тот заговорил, горячо, заглатывая от волнения слова. Несколько раз он даже ударил себя в грудь большим костистым кулаком.
– Постой, друг… Камрад, – поправился Алеша. – Что ты мне доказываешь? Все равно я не понимаю. Их бип нихт шпрее инглиш. Ферштеен? – Для большей убедительности он даже руками развел. – Проводи-ка меня лучше во второй трюм. Цвай трюм! Понимаешь?
После того как Алеша несколько раз повторил слова «цвай трюм», Майкл понимающе закивал головой и скрылся в кладовке.
Вышел он оттуда с небольшим ломом, электрофонариком и куском нетолстого каната. На прощание рыжий плюнул на дверь кладовки, обругал Тони Мерча и показал Алеше рукой: «пойдем». Они вышли на палубу. Выждав, когда пароход выровнялся, броском пробежали к тамбуру, прикрывающему лазовый люк. Не теряя времени Майкл принялся скалывать ломом лед в тамбуре.
Алеша опасливо оглянулся. Они стояли на открытой палубе. Их могли заметить каждую минуту. Ему и в голову не пришло, что из окон высокой ходовой рубки на тускло освещенной палубе могли увидеть людей, но нельзя было разглядеть лица, а тем более небольшой ломик.
Майкл долбил лед короткими частыми ударами, пока не добрался до кольца крышки люка. Потянул за пего. Кольцо не поддалось. Несколько легких ударов, и примерзшая крышка отбита. Майкл продел в кольцо захваченный из кладовки кусок каната. Одни конец его он дал Алеше, второй перекинул через плечо. Вдвоем они пригнулись и резко, рывком выпрямились. Крышка поднялась. Из тамбура пахнуло спертым воздухом трюма.
Майкл переложил фонарик из кармана за пазуху – так было спокойнее, не потеряешь – и первым скрылся в темном люке.
Алеша коротко осмотрелся – палуба по-прежнему оставалась пустынной – и скользнул за Майклом в тамбур.
В узкой шахте Алешу окутал непроглядный мрак. Лишь над головой в четырехугольнике люка виднелось несколько ярких звезд. Порой из-под ног доносились странные искаженные эхом звуки – то грохот обвала, то всплеск воды, то устрашающе громкий скрип, будто пароход расползался по швам. Хотелось окликнуть не видного где-то в глубине Майкла, но сдерживало самолюбие – еще подумает, что русский струсил. И Алеша, стиснув зубы, нащупывал в темноте металлические ступеньки трапа.
…Неожиданно нога уперлась в твердую площадку. Наконец-то! Все еще держась за поручни, Алеша потоптался на мосте, словно желая убедиться в том, что трап действительно кончился, потом обвел рукой вокруг себя. Ладонь нащупала влажную обшивку борта.
– Э-эй! – негромко позвал Алеша. – Кто там?
Почти рядом вспыхнул тонкий луч, осветил внизу беспорядочно сгрудившиеся бревна, сломанные стойки грузовых кроплений, скользнул по ним вдаль и уперся в плотно сложенные у противоположного борта крупные ящики. Такие же ящики, прочно увязанные канатами, высились штабелями и по обеим сторонам выхода из шахты.
Алеша хотел подойти к Майклу, но фонарик скрылся за ящиками. Темнота сковала Алешу. Трюм сразу стал громадным и наполненным непонятными тревожными звуками – потрескиванием, звоном, скрипом. Волна обрушилась на палубу, и в трюме загудело, всплески и шипение воды слышались со всех сторон. Что делать? Надо бы выяснить, в каком состоянии находится груз. Отойти от трапа? А найдет ли он обратный путь к шахте? В такой тьме можно заблудиться в двух шагах от трапа. Одиночество давило на Алешу все сильнее, привязывало к выходу из шахты. Ощущение времени было потеряно. Казалось, что он стоит так, придерживаясь за металлическую ступеньку, бесконечно долго. Внезапно и остро нахлынуло вдруг беспокойство за исчезнувшего Майкла. Алеша ужо решил было рискнуть пойти поискать товарища, когда пароход сильно качнуло. Совсем рядом послышался грозный скрип канатов и треск ящиков. Казалось, вот-вот – и они поползут, раздавят прижавшегося спиной к трапу одинокого человека. Пришли на память слова Петра Андреевича: «Что мы там сделаем? В темноте!» Правильно сказал помполит! Ни черта в одиночку в незнакомом темпом трюме не сделаешь. Даже груза не осмотришь. Надо выбраться поскорее отсюда и доложить Петру Андреевичу, что доступ в трюм открыт.
И словно подтверждая правильность принятого Алешей решения, совсем рядом что-то рухнуло с оглушительным грохотом и треском. Громовые раскаты заполнили трюм, сделали его тесным. И сразу беспокойство Алеши за Майкла перешло в страх. Где рыжий? Что с ним?
– Эге-ей! – крикнул Алеша.
– Э-эй! – откликнулся Майкл совсем близко.
– Давай сюда-а!
Луч фонарика, приплясывая на ящиках и бревнах, приблизился, осветил трап, вход в шахту. Сразу стало спокойнее.
В темноте почти торжественно прозвучал голос Майкла.
Что он сказал, Алеша не понял, но догадался: надо похвалить смелого проводника.
– Молодец! – Он дружески похлопал Майкла по плечу. – Пошли к начальству.
11
Петр Андреевич не дошел до радиорубки. Поднимаясь по лестнице, он услышал возбужденные голоса, а затем увидел Морозова и Ивана Акимовича, окруженных матросами.
От напускной сдержанности Морозова не оставалось и следа. Он горячо доказывал что-то матросам. Его перебивали, не желали слушать.
Петр Андреевич остановился в стороне. Вслушался в чужую речь… и ничего не понял. Лишь два знакомых слова коротко задержали его внимание: «селвидж мони». Слова эти привлекали своей неуместностью. О каком вознаграждении можно говорить сейчас? Кого вознаграждать? За что?
Морозов заметил Петра Андреевича и обратился к нему, весь красный от негодования.
– Договорились! – Голос его дрожал. – Что им ни толкуй, они твердят свое: напрасно стараетесь заставить нас работать, участь парохода решена.
– Кто решил участь парохода? – холодно спросил Петр Андреевич.
– Море и возраст «Гертруды», – ответил Беллерсхайм. – В Англии, Германии, Норвегии, не говоря уже о Соединенных Штатах, такая ржавая лоханка давно пошла бы на слом. Только наша компания ухитряется выжимать из нее какой-то доход.
– Я не правомочен обсуждать здесь порядки в чужих странах, – сдержанно возразил Петр Андреевич. – Я знаю лишь одно: оставить аварийное судно можно только после того, как сделано все для его спасения.
– Мы сделали все, – отрезал Беллерсхайм.
И оглянулся на товарищей, шумно поддержавших его.
– Я плаваю с Ричардом О’Доновеном семнадцать лет. И знаю старика! – Выступил вперед Тони Мерч. – Три года назад мы попали в ураган у Фолклендских островов. Буря заклинила руль. В носовом трюме открылась течь. Двое суток несло нас к берегам Патагонии. Капитан и не помышлял бросить судно, хотя мы и встречались с пароходами и нам предлагали помощь. Но если Ричард О’Доновен сказал плохо – значит, надежды никакой.
Едва Тони Мерч закончил, как его шумно поддержали матросы. В общем гомоне Петр Андреевич снова уловил знакомые слова – «селвидж мони». К чему бы они? Какое тут, к черту, вознаграждение? Не обращая внимания на незатихающий шум, он спросил у Морозова.
– Что они кричат о селвидж мони?
– Чушь собачью! – голос Морозова сорвался от гнева. – Говорят: «Вы рискуете головами, рассчитывая получить за спасение «Гертруды» хороший куш. Вы лезете к черту в котел за большие деньги. А мы не желаем подыхать ради ваших карманов». Вот что они говорят.
– Карманов?
Петр Андреевич почувствовал, как у него перехватило дыхание от гнева. Хотелось прикрикнуть на тех, кто посмели заподозрить его и товарищей в высшем проявлении подлости. И кто заподозрил? Свой брат. Матросы!
Пока Морозов спорил с Беллерсхаймом, забыв о том, что он переводчик, забыв о стоящем рядом начальнике, рассудок Петра Андреевича справился с бушующими чувствами. Очень вовремя вспомнилась любимая поговорка Степана Дмитриевича: «Горячность – плохая помощница в делах». Чтобы ни случилось, а хорошо, что болезнь экипажа «Гертруды» прорвалась наружу. Не время сейчас выяснять, чей подлый язык первым произнес гнусность и почему ей поверили матросы. Сердечное расположение к пим ушло. Осталось лишь властное чувство долга. Наконец-то найден ответ на вопрос, не дававший покоя. Стойкость матросов «Гертруды» объяснялась не трусостью, не паникой, а убеждением в своей правоте. Это было опасно. Трусость можно преодолеть силой воли, личной смелостью, панику обуздать резкими мерами. Сломить убеждение неизмеримо труднее. Экипаж «Гертруды» уверен в стремлении советских рыбаков использовать удачный случай – сорвать куш с беспомощного парохода. Как и чем можно разбить эту оскорбительную уверенность? Ведь они-то охотно воспользовались бы такой возможностью. И никто бы их за это не осудил. Вознаграждение за спасение погибающего судна узаконено международным морским правом. Причем сумма вознаграждения определяется по соглашению, проще говоря – сколько удастся сорвать…
Перебил мысли Петра Андреевича сочный низкий голос.
– Старший моторист Олаф Ларсен!
С первого взгляда на обветренное открытое лицо норвежца Петр Андреевич понял: такой человек должен пользоваться доверием товарищей. Следовало во что бы то ни стало привлечь его на свою сторону.
– Я рад, Ларсен, что могу говорить с вами без переводчика. – Петр Андреевич взволнованно потер подбородок. – Сейчас меня и моих товарищей оскорбили так… Если б это случилось в других условиях, мы повернулись бы и ушли. Но здесь море, шторм…
– Да? – бесстрастно произнес Олаф Ларсен, не выражая тоном ни согласия с собеседником, ни сомнений в услышанном.
– О каком вознаграждении болтает этот человек? – Петр Андреевич показал головой на Беллерсхайма.
– Это опытный матрос и прекрасный товарищ, – сдержанно возразил Олаф Ларсен.
– Как может он болтать о вознаграждении? – В голосе Петра Андреевича прорвалось раздражение. – Вы-то, Ларсен, должны меня понять! Когда ваши родители и соседи укрывали, кормили и лечили советских солдат, разве они думали об оплате? Отрывая кусок хлеба от себя и своих детей, они подсчитывали, сколько за это получат? Рискуя имуществом, а может быть, и головой, они гнались за наживой? Вы носили раненым еду, часами сидели с ними и даже научились русскому языку ради каких-то выгод? Вам ничего не заплатили. И тем не менее я убежден в том, что вы и сейчас не только не жалеете о сделанном, но и гордитесь им. Так как же ваши товарищи посмели заподозрить пас в такой подлости?
Натиск Петра Андреевича смутил Олафа Ларсена. Крохотное, укрытое в горах местечко и поныне гордилось тем, что несколько его жителей спасли и выходили обмороженных беглецов из лагеря военнопленных. В жизни самого Олафа Ларсена это было самым большим событием, и он охотно рассказывал о нем товарищам.
– Что ж вы молчите? – Петр Андреевич настойчиво смотрел на Олафа Ларсена, взглядом требовал ответа. – Вы попяли меня?
– Понял.
Не зная, что ответить, Олаф Ларсен перевел слова русского выжидающе посматривающим на него товарищам.
– Я готов дать честное слово моряка, что никакого вознаграждения за спасение «Гертруды» мы не получим, – твердо продолжал Петр Андреевич, не давая Ларсену и его товарищам опомниться от первого натиска. – Если этого мало, мы готовы заверить чем угодно, что деньги нас совершенно не интересуют.
Пока Ларсен переводил, Петр Андреевич внимательно наблюдал за матросами. Держались они по-прежнему упорно, перебивали Ларсена и посматривали в сторону рыбаков с откровенной неприязнью.
– Больше того, – добавил Петр Андреевич. – Я и мои товарищи напишем обязательство, что не претендуем ни на какое вознаграждение с компании «Меркурий». Сейчас же напишем. И сдадим капитану.
– Мы не отстаиваем интересы компании, – с усмешкой бросил Беллерсхайм. – Что нам ее деньги?
– А мы отстаиваем лишь одно: честь нашего флага, – четко произнес Петр Андреевич. – Если на палубу парохода поднялись советские моряки, он не может погибнуть.
Матросы несколько притихли. Дьявольская настойчивость русских, хоть и была непонятна, но вызывала невольное уважение. Рисковать головой ради флага! Морские бродяги, бездумно переходившие с судна на судно, плававшие под десятком различных флагов – от звездного американского до лоскутно-пестрого доминиканского, – легко меняя их, не принимали близко к сердцу такое отвлеченное понятие, как честь флага.
Замешательство матросов обнадежило Петра Андреевича. Но воспользоваться им не удалось. Из радиорубки выскочил рослый негр. Раздвинув плечом сгрудившихся товарищей, он крикнул Петру Андреевичу.
