Текст книги "Атеизм и другие работы"
Автор книги: Александр Кожев
Жанры:
Прочая религиозная литература
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)
Москва, август 1957 [1] [1]
A. Kojиve, Der Kolonialismus von europдisches Sicht (1957), in Schmittiana, Bd. IV, Berlin: Duncker & Humblot, 1998. Пер. с нем. A. M. Руткевича.
[Закрыть]
Более чем где бы то ни было наблюдаемые в Москве «грубые факты» нуждаются в интерпретации перед тем, как использовать их или делать сколько‑нибудь значимые выводы. Ноесли бы мне пришлось перечислить и истолковать в этих заметках все факты, которые мне довелось наблюдать на протяжении проведенных в Москве трех недель, то заметки эти с легкостью могли бы выродиться в целую книгу.
Поэтому нужно указать на два общих момента, которые нужно иметь в виду при истолковании московских фактов, чтобы избегнуть «систематических ошибок» интерпретации, каковые могут привести к ложным из них выводам.
Хронологический момент
Если мы желаем пользоваться пригодной для Западной Европы хронологией, то применительно к нынешней России нам следует откорректировать ее, убрав где‑то 70 лет. Иначе говоря, советское настоящее время располагается около 1890 г.
Эта коррекция позволяет нам, помимо всего прочего, понять, что усилия индустриализации в СССР между 1917 (= 1847) и 1957 (= 1887) примерно равнозначны тому, что происходило в Западной Европе в аналогичный период.
Однако советская индустриализация протекала в куда более благоприятных условиях, чем те, что сопутствовали ходу европейской индустриализации, а именно в том, что касается городских рабочих и служащих (длительность рабочего дня, использование детского труда, режим питания, медицинское обслуживание, социальное страхование и т. д.; жилищные условия, впрочем, в обоих случаях являются примерно одинаковыми).
Географический момент
С точки зрения интеллектуальной и художественной культуры, Россия располагается не на крайнем Востоке, но в центре географической зоны, охватываемой европейской культурой; иначе говоря, так называемая советская культура является крайне упрощенной репликой французской цивилизации, остановившейся в своем развитии где‑то в 1890 году и приспособленной к уровню двенадцати– летнего ребенка.
Русские имеют также некоторое туманное представление об английской цивилизации (вроде Диккенса), а также некоторое недоверие к «романтическим» новшествам, привнесенным во французскую культуру немцами (включая Гегеля и Маркса). Русская элита, которая до Первой мировой войны частично освоила эволюцию французской культуры за период 1890–1912 гг. (символизм, танго, кубизм и т. п.), была ликвидирована по ходу революционных потрясений и исчезла, не оставив заметных следов.
Напротив, с точки зрения поведениясоветские люди находятся на крайнем Западе европейской цивилизации. Иначе говоря, чтобы найти эквивалент СССР, нужно достичь примерно Оклахомы в США, пропустив всю остальную Америку (Нью– Йорк со всеми следами Гринвич Виллэдж).
Правда, такое перемещение сразу позволяет уяснить радикальное (вероятно, неустранимое) различие между СССР и США. Как и обитатель Оклахомы, советский человек пребывает в неведении относительно почти всего происходящего за пределами его провинции. Но если оклахомец глубочайшим образом убежден, что Париж и Лондон (и все в них происходящее) далеко отстали от любого американского городка, русский с тоской и печалью признает, что даже Тараскон является идеалом для Ленинграда и Москвы, и приблизиться к нему удастся лишь в отдаленном будущем, да еще при том условии, что слишком русские русские не будут этому препятствовать.
Это представляет известный интерес для оценки шансов и опасностей «русификации» Европы (скорее, речь должна была бы идти о шансах офранцуживания России).
[N. B. Православная религия сводится к исполнению культа, ее в этом контексте можно не принимать во внимание; но с ней следует считаться, если речь заходит о размахе советского шовинизма].
Нынешняя ситуация
1. Правительство
Общим между СССР и США является то, что правительства в них на 1957 г. могут действовать, не принимая во внимание политические партии в собственном (европейском) смыслеслова по простой, но достаточной причине – таковых здесь не существует. В частности, СССР и США характеризуются и отсутствием коммунистической партии, причем абсолютно невозможно, чтобы таковая возникла в сколько угодно далеком будущем.
Что касается СССР, то окончательное исчезновение коммунистической партии имеет своей причиной исполнение основного требования этой партии (а именно, национализации средств производства и распределения). Теперь это требование стало фак – том в итоге процесса, который можно считать необратимым в силу как длительности существования режима – 40 лет, так и его насильственности. [Нечто аналогичное следовало бы добавить по поводу США, но обоснование этого выходит за пределы данной заметки].
Иными словами, консолидация социалистического (или коммунистического) общества трудами Сталина сопоставима с подобной консолидацией созданного Робеспьером национального буржуазного государства, осуществленной Наполеоном. Поэтому коммунистическая партия ныне «не существует» в СССР, подобно тому, как в Западной Европе после войны не существуют как политические объединения sui generis «социалистические» партии. В обоих случаях все заявленные цели были осуществлены, а потому уже невозможно найти, политически обособить и предложить какую‑то специфическую цель.
В нынешнем СССР члены коммунистической партии напоминают французских выпускников Ecole Politechnique [68] 68
Политехнической школы ( фр.). – Прим. пер.
[Закрыть]и инспекторов финансов, либо британских выпускников Оксфорда и Кембриджа (на базе Итона). В рамках существующей экономико – политической системы им открыт путь к карьере и высшим постам, они быстрее продвигаются, чем сравнимые с ними по личным достоинствам некоммунисты. В обоих случаях буржуазное происхождение дает изначальные преимущества, которые трудно наверстать в дальнейшем.
[N. B. Во времена Сталина риск внезапного прерывания карьеры был несравненно большим, чем в сходных европейских странах; но ситуация быстро меняется и вскорости это отличие сойдет на нет].
2. Армия
В августе 1957 г. СССР не был накануне 18 Брюмера. Хотя бы потому, что вся реальная сила и без того находится в руках армии. Разница в возрасте между военными в советском и французском случаях может не приниматься во внимание, поскольку консолидация российского коммунистического общества (достигнутая благодаря победе над Германией) достигла такой степени, что это общество уже не нуждается в завоевательных войнах, что делает маловероятным и неспровоцированное нападение извне. В любом случае, вероятность переворота невелика, если не сказать, что она равна нулю.
3. Так называемый «политический» персонал
Так как цели (а именно в том, что касается крестьянства, наилучшего использования национализированных средств производства и распределения с учетом императива достижения господства или, во всяком случае, равенства военных сил с США) уже заданы Армией (или ее полномочным представителем), выбор представительной «политической» фигуры, которая должна подбирать оптимальные средства для достижения этой цели (как можно быстрее и с наименьшими расходами) имеет не столь уж большое значение с точки зрения внешней политики. Однако с точки зрения того, что именуется «внутренней политикой», этот выбор сохраняет свое значение.
Фактом остается то, что на 1957 г. правящий слои в СССР почти полностью рекрутируется из Редставителей довоенной буржуазии: отцы передают свое положение сыновьям и внукам. С точки зрения этого правящего буржуазного слоя единственным политически и человечески приемлемым кандидатом является г – н Маленков (буржуазное «поведение», политико – административный опыт, обретенный рядом с великим Сталиным; возраст, личный шарм). Но на деле этот кандидат выступает и как представитель коммунистов старого стиля в рамках партии (группа Молотова – Кагановича).
Поэтому существует риск того, что этот человек направит СССР на политику систематического экспорта коммунизма (в первую очередь, в страны Юго – Восточной Азии – через быстро индустриализирующийся Китай, рассматривая его и как приоритетный для русского экономического потенциала). Но эта политика имела бы своим следствием серьезное замедление роста жизненного уровня в СССР. Это неприемлемо для руководящего буржуазного слоя применительно к городскому населению (по крайней мере, пока речь идет о самом этом слое); это неприемлемо для Армии, когда речь идет о деревне.
В этих условиях советская буржуазия не могла и не должна была поддерживать г – на Маленкова и его сторонников в тот момент, когда глава Армии посчитал необходимым убрать его из советской политической и административной жизни и помог придать все внешние атрибуты власти (символизируемые так называемой «коммунистической» партией) единственному ее представителю – генеральному [69] 69
Так в тексте. Официально во второй половине 1950–х годов, должность, занимаемая в партийной иерархии Н. С. Хрущевым, именовалась «первый секретарь ЦК КПСС». – Прим… пер.
[Закрыть]секретарю КПСС Хрущеву.
Однако, как человеческий тип, эта явно не буржуазная личность (даже более пролетарская, чем крестьянская) была и останется неприемлемой для нынешнего правящего слоя. Поэтому от него можно ожидать сравнительно скорого свержения Хрущева или его более или менее отдаленной замены на политического руководителя буржуазного происхождения, но без склонности к экспорту коммунизма, либо квалифицированными представителями Армии (если и небуржуа, то хотя бы более крестьянами, чем пролетариями), вроде Жукова, опирающегося на Конева, Соколовского, Антонова. Второй из этих маршалов куда более популярен у младшего и среднего офицерства, чем первый.
Конечно, можно усомниться в обоснованности таких прогнозов. С одной стороны, пока не видно гражданского лица, которое было бы приемлемо для буржуазии и способно заменить Хрущева во главе коммунистической партии в нынешнем раскладе сил. С другой стороны, внешние и внутренние неудобства прямого захвата власти Армией таковы, что он выглядит крайне маловероятным; скорее, она предпочтет существующий порядок, когда контроль над государством осуществляется ею через традиционный аппарат коммунистической партии, а он должен внимательно относиться к нуждам крестьянства (политически представляемыми высшими военными) и заботиться о сохранении внешнего и внутреннего господства Красной Армии, предоставляя в ее распоряжение весь экономический потенциал страны.
В любом случае, полезно не терять из вида то, что выбор персоны такого генерального секретаря является вопросом внутренней политики СССР и не Представляет значительного интереса с внешней точки зрения.
Перспективы будущей политики
Насколько СССР по – прежнему является государством в собственном смысле слова, то есть политико – военным образованием, перспективы его будущего невозможно предвидеть с абсолютной, так сказать, научной достоверностью. «Научно» и «объективно» можно лишь увязать наблюдаемые в СССР явления и действия с консенсусомв правящем слое (буржуазном или военном) по поводу политического будущего страны – чего этот слой хочет или, по крайней мере, что он считает более или менее вероятным.
1. Западный блок
С советской точки зрения западный блок, как политико – военное образование, по существу, сводится к Соединенным Штатам. Безусловно, немецкий экономический потенциал привлекает некоторое внимание – если не в военном, то хотя бы в политическом отношении. Однако это не ведет к тому, чтобы по поводу Германии выработалась какая– либо автономная позиция sui generis. Что же касается того, что доныне называется Британской империей, она рассматривается как нечто туманное и вступившее в процесс необратимого распада: процесс этот зашел настолько далеко, что она уже не способна как‑то влиять на другие страны, идет ли речь о далеких или близких ей государствах.
В отношении США советское общественное мнение никак не оспаривает их экономического превосходства, равно как военную слабость (впрочем, Д п0' вольно сомнительную) в сравнении с СССР. Однако комплекс военно – политического превосходства, ко торый несомненно распространен по всей стране, яалеко не равнозначен желанию военного столкновения с западным блоком, даже если он сведется к 0дним Соединенным Штатам. В России все осозна– что предполагаемое ныне существующим политико – военное превосходство может стать зримым только в результате «ужасной» войны, а грядущее подавляющее превосходство, которое сделало бы войну ненужной или «терпимой», потребовало бы да русских долгих лет лишений сталинского типа, а йх сегодня в СССР уже никто не желает выносить.
Советское общественное мнение единодушно в том, что явной и откровенной политической и военной целью СССР может и должно быть то, что ею уже скрыто и прикровенно уже является на протяжении последних лет. Иначе говоря, с русской точки зрения советские руководители обязаны искать удовлетворительного договора с США (и только с ними), который окончательно обеспечил бы полное политическое равенство между двумя странами на самом низком уровне военного потенциала (причем Желательно сведенного к «классическому» оружию, без атомной составляющей).
(N. B. В этом контексте военный потенциал прочих стран практически не принимается во внимание.)
Чтобы правильно оценить пацифизм, свидетельства которого обнаруживаются в советском общественном мнении, следует не терять из вида тот факт, *то строгое военное равновесие с США рассматривается в СССР как максимальнаяполитическая уступка. Иначе говоря, если СССР считается сегодня в альтернативой: принятия американской политической гегемонии или предельной гонки вооружений (с перспективой победоносной войны, но ценой сталинских» лишений), то общественное мнение единодушно и без колебаний предпочитает победу ценой бедности подчинению в изобилии (к тому всем известно, что изобилие это будет весьма относительным, по крайней мере в ближайшем будущем).
2. Советский блок
Общественное мнение (т. е. мнение буржуазии и военных) в СССР почти единодушно (за исключением некоторых коммунистических групп, которые не следует принимать во внимание) в том, что нынешние отношения с Китаем и народными демократиями представляют собой главную помеху экономике, которая навязана военными нуждами, возникающими из‑за отсутствия политического договора с США. Точнее, бремя, которое представляют собой сателлиты, является не столько тяжелым, сколько «раздражающим», тогда как по – настоящему значительная тяжесть оказываемой Китаю помощи несколько преуменьшается, чему способствуют своего рода симпатия и уважение к этой стране.
Во всяком случае, коммунистический Китай и народные демократии рассматриваются как порождения холодной войны – они могут и должны исчезнуть вместе с ее окончанием, каковое может принести политический русско – американский договор. В советских глазах такой договордолжен позволить им сохранять и направлять на повышение уровня жизни те ресурсы, которые продолжение холодной войны вынуждает растрачивать на атомное оружие, с одной стороны, и на индустриализацию Китая, на экономическую поддержку народных демократий, с другой стороны.
Русские откровенно признают, что идеальным для них было бы оставление презираемых и неблагодарных сателлитов их собственной судьбе, тогда как по отношению к Китаю политика должна быть аналогична той, которую США проводят применительно к Формозе и Южной Корее, Сиаму или Вьетнаму (а именно, обеспечивать там «достойный» уровень жизни, не прибегая к ускоренной индустриализации, которая раньше или позже приведет к политическим и военным затруднениям). В чем все согласны в России, так это в том, что этот идеал недостижим без договора с США, который обеспечит равенство двух более или менее разоружившихся стран.
3, Оптимизм и пессимизм
Если такого рода политические перспективы признаются желательными практически всеми в СССР, то различия в оценках их достижимости достаточно велики. Как и повсюду, ответы зависят не столько от рациональных интерпретаций объективно установленных фактов, сколько от пессимистической или оптимистической ориентации интерпретирующих лиц.
Пессимистыполагают, что конца бедствиям не будет, поскольку американцы никогда не пойдут на договор с СССР на базе строгого политического равенства при существенном сокращении вооружений: то ли по причине их демонической натуры (разоблачаемой русским правительством), то ли в силу их врожденной глупости (которую они демонстрируют своими передачами по – русски по «Голосу Америки»), то ли, наконец, потому, что замирение вызовет в самих Соединенных Штатах политически опасный экономический кризис (так считают советские экономисты).
Напротив, оптимистысчитают, что после того, Как Удастся (воспользовавшись Хрущевым) ликвидировать (предназначенную на экспорт) коммунистическую идеологию, а затем избавиться и от этого подлого и посредственного во всех отношениях индивида, русский сероглазый маршал однажды встретится с голубоглазым (?) американским генералом, они посмотрят друг другу в глаза и тут же заключат к общей радости (за исключением Тито и Гомулки) полный и окончательный договор.
Наконец, между считающими себя умными пессимистами и не признающими себя наивными оптимистами имеется еще целая гамма оттенковмнений, которые высказываются людьми, которые полагаются не столько на собственные знания, сколько на то, что они слышали от других. При всей неопределенности этих представителей «середины», они приводят два противоречивых аргумента, склоняясь по случаю то к одному, то к другому.
Первый аргумент заключается в том, что американцы прекрасно понимают: они могут продолжать гонку (атомных) вооружений, поскольку она не слишком сказывается на их уровне жизни, и даже способствует благосостоянию, обеспечивая полную занятость; русские же не могут этого делать, не подрывая свой standard of life [70] 70
Жизненный стандарт (англ.). – Прим. пер
[Закрыть]. Поэтому американцы будут стремиться продолжать до бесконечности эту игру, надеясь на то, что русские будут вынуждены сдаться.
Противоположный этому аргумент заключается в надежде на то, что американцы раньше или позже поймут, что русские никогда не сдадутся, а гонка вооружений с необходимостью (раньше или позже^) приведет к войне, которая завершится безусловной капитуляцией США
.[N. B. Все в СССР согласны в том, что американцы когда‑нибудь поймут ту угрозу, которую представляет для них (как и для русских) индустриализация Китая; при этом никто из говорящих об этом не видит возможности того, что Китай индустриализируется сам (как это сделал в свое время СССР) без всякой внешней помощи, идет ли речь об Америке или о России.]
27.09.1957
Христианское происхождение науки [1] [1]
A. Kojиve, L’Origine chrйtienne de la science moderne, dans >Mйlanges Alexandre Koyrйy t. 2, Paris, 1964. Перевод с фр. О. В. Головой.
[Закрыть]
Terra est Stella nobilis (Земля – благородная звезда)
Николай Кузанский (Об ученом незнании, 11,12,166).
Найдется немного исторических фактов столь же трудно оспоримых, как факт взаимозависимости науки, современной техники, христианской религии и даже теологии.
Дабы убедиться в этом, достаточно отметить, что невероятно быстрое развитие современной техники со всей очевидностью предполагает теоретическую науку всеобщего характера; она допускает возможность представлять все феномены, – воспринимаемые вооруженным и невооруженным глазом – как видимые проявления отношений, которые на самом деле таковыми не являются и которые строгим образом соответствуют не рассуждениям, каковы бы они ни были, а точно их выражающим математическим формулам и функциям. Можно, если угодно, назвать эту науку математической физи кой. Но тогда нужно уточнить, что эта физика не ограничивается изучением какой‑либо части вселенной или одного из ее аспектов: она может и обязана охватывать без всяких исключений все то, что ею наблюдаемо (то есть все то, что в конечном счете учтено).
Однако никто не отрицает, что математическая физика всеобщего характера появилась в XVI веке в Западной Европе и что мы не обнаруживаем ее нй до этого времени, ни где‑либо еще. Конечно, сегодня мы можем найти ее где угодно в мире. И все же она оказывается лишь там, где выявляется христианство, если не как религия, то, во всяком случае, как цивилизация.
Разумеется, предаться математической физике разного рода дикарям мешало и продолжает мешать не только отсутствие крещения. Но кто помешал это сделать проницательным китайцам, приобщившим к высокодифференцированной и до предела изысканной культуре огромные массы? Почему индийцы, воспользовавшиеся эллинистическими науками и искусствами и сделавшие их доступными для многих других народов, никогда не пытались превзойти в технической и научной области границы (впрочем, довольно узкие) того, что они исследовали? Как случилось, что некоторые великие еврейские мыслители, весьма пожелавшие приспособить к иудаизму кое – какие плоды интеллектуальных усилий цивилизованных язычников, никогда не пытались хоть как‑то способствовать развитию идей, которые могли бы однажды стать основой науки в строгом смысле слова? А арабы, которым ислам не мешал активно содействовать развитию и распространению эллинистической цивилизации и которые, позднее, первыми возродят ее? Почему не пытались они математизировать, например, химию, которую открыли, вместо того, чтобы лишь усваивать и совершенствовать достижения математиков – чистых, божественных, Древних?
Словом, ни один не христианский народ не смог (или не захотел) преступить границы эллинской науки. Однако дело в том, что греки, не пожелавшие Или не сумевшие перешагнуть границы своей собственной науки, все были язычниками.
Учитывая, что трудно отстаивать мнение, будто греки были язычниками потому, что не создали математической физики, следует предположить (если только не утверждать, что цивилизация представляет собой некий хаос разнородных элементов, между которыми нет никакого соответствия), что они не смогли разработать такую физику потому, что пожелали остаться язычниками (и если при этом не допускать – вероятно, это неуместно в контексте настоящего тома, – что эллинская наука и языческая теология суть проявления независимые, но взаимодополняемые, одного и того же феномена, – феномена, не имевшего дискурсивного характера, поскольку он относился к области действия).
Как бы то ни было, это утверждение, по – моему, значительно менее смехотворно, чем может показаться на первый взгляд.
Вероятно, чтобы совершенно серьезно делать такое заявление, следовало бы сначала прийти к соглашению касательно того, что, собственно говоря, представляло собой «классическое» язычество, или, выражаясь точнее, теология, которая служила фоном для греческой философии от Парменида до Прокла и которая, следовательно, была связана, желая того или нет, с эллинской наукой. Учитывая же очевидную невозможность достичь такого согласия, я удовлетворюсь лишь коротким замечанием, констатирующим, чем это язычество должно было быть, дабы заявление, о котором идет речь, было приемлемо, а то и принято.
В противоположность христианской «классическая» языческая теология должна была быть теорией трансцендентности, видением двойнойтрансцендентности Бога. Иными словами, язычникам – в отличие от христиан – было недостаточно умереть (при соответствующих условиях), чтобы оказаться лицом к лицу с Божеством. Даже полностью освободясь от своего тела(что, впрочем, христианину совсем не нужно), язычник будет остановлен на полпути своего вознесения к Богу не то чтобы непроницаемым, но, во всяком случае, непреодолимым заслоном, который, если угодно, «божественен» в над – мирском или сверх – земном смысле: Бог по отношению к язычнику, строго говоря, есть и навсегда останется трансцендентным. Теосв «классическом» язычестве существует не только по ту сторону мира, в котором живет язычник. Этот Теоссуществует еще и безнадежно по ту сторону Потустороннего, которого язычник после своей смерти может, при случае, достигать. Покидая землю, язычник никогда не встанет на путь, который мог бы его привести к его Богу.
Неважно, что заслон, отгораживающий, судя по всему, Бога от мира, в котором живут и умирают язычники, является – как для Платона – идеальным утопическим Космосом или – как для Аристотеля – эфирным Небом, звездным и планетным, без точного местоположения в бесконечном пустом, но вместе с тем действительно космическом, пространстве. Важным, коротко говоря, является именно абсолютная невозможность, как для язычника, так и для Бога, преодолеть этот идеальный (или реальный) барьер. Ибо, если теория (созерцание) платонического Cosmos noetosили аристотелевского Uranosесть вершина, которую языческий человек не в состоянии преодолеть ни при своей жизни, ни после нее, то эти самые Ураноси Космостоже составляют для него крайний предел проявлений или возможных воплощений его Бога. Исключая то, что не существует вообще, – все, что существует по сю сторону небес, все в мире «классических» язычников есть всегда и везде мирское.
Итак, если Теосв теологии язычников есть пипс stansточечной Бесконечности или неисчислимого Единого, то трансцендентный мир, в котором Теоспроявляет себя или воплощается, не может быть ничем иным, кроме как хорошо организованным единством строгих связей, установленных от века, между бесконечными и конечными числами (неважно, идет ли речь об упорядоченных числах, которые Платону представлялись соответствующими каждой Идее, или о счисляемых единицах, определяющих радиусы евдоксо – аристотелевских небесных сфер). И наоборот, по отношению к тому миру, еще (или уже) божественному, этот, – в котором мы живем (неважно, един ли он с космосом или составляет только его подлунную часть), – в самом деле не допускает наличия математических или сходных с ними математизированных связей. Вместо того чтобы быть единымили сформированным из упорядоченных или счисляемых единиц, этот мир состоит из изменчивых элементов, которые либо беспрерывно раздваиваются неопределенным образом, либо постепенно всегда и повсюду трансформируются в свои «противоположности», по существу исключительно качественные.
Таким образом, с точки зрения классической языческой теологии, «математические законы» – то есть отношения бесконечных и конечных – можно найти только там, где нет никакой материи, или, в крайнем случае, там, где она лишь чистый эфир, недоступный в ощущении. С точки зрения этой теологии, было бы кощунственно отыскивать такие законы в обыкновенной и грубой материи вроде той, из которой состоит наше живое тело, временно служащее тюрьмой. Именно поэтому для таких убежденных язычников, как Платон и Аристотель, поиск наук типа современной математической физики был бы не тольконастоящим безумием (как для всех цивилизованных и, стало быть, способных к научным занятиям греков), но еще и грандиозным скандалом (как для евреев) [2] [2]
Остается, по правде сказать, история с «Тимеем». У меня есть все основания полагать (хотя, вероятно, это делаю только я), что теории, развиваемые в «Тимее», как и во всех диалогах Платона, эксплицитно никак не связаны с идеями самого автора. В своих диалогах Платон излагает взгляды, бывшие тогда в моде, которые он считает ошибочными и даже вредными, и которым он решительно противоречит. Это противостояние принимает, в общем, форму более или менее скрытой насмешки, в которой теория, подвергаемая критике, доводится до абсурдных и даже смехотворных выводов. (См., Тимей,91d‑e. Здесь известная «дарвиновская» теория происхождения видов, «излагаемая» Тимеем, выводит птиц от… астрономов [на манер Евдокса]: «Растить на себе перья вместо волос и дать начало племени птиц пришлось мужам незлобивым, однако легкомысленным, а именно таким, которые любили умствовать о том, что находится над землей, но по простоте душевной полагали, будто наивысшая достоверность в таких вопросах принадлежит зрению» [Перевод С. С. Аверинцева]). В интересующем нас диалоге «Тимей» – не кто иной, как Евдокс (называемый обыкновенно Евдоксосом, по причине его большой известности), необычайно раздражавший Платона не только потому, что основал в Афинах соперничавшую с платоновской школу (в которой платоновская теория идей была полностью изменена с целью «физического» приложения, а сам Платон зло раскритикован за отсутствие у него научной культуры), но еще, и в особенности, потому, что мегаро – евдоксова научность слишком уж импонировала лучшим ученикам Академии с Аристотелем во главе (См., например, Филеб, 62a‑d, откуда видно, что Платон действительно думает о науках вообще и о евдоксовой «математической физике» в частности). Как бы то ни было, иронически напыщенная тирада, которой заканчивается «Тимей» и которую Сократ встречает молчанием, видимо, неодобрительным (Тимей,92с), ясно показывает, что Платон не принимает в высмеиваемой им теории. В ней (и из‑за нее), мир, в котором мы живем, – Бог воспринимаемый(Theos aisthetos), что для доброго язычника, коим и был Платон, есть, в свою очередь, противоречивое понятие, выражаемое словами, вроде псевдопонятий, таких, как круглый квадрат.Однако если Платон говорит, что, согласно этой теории, мир (воспринимаемый) божественен, то как раз потому, что она заявляет о нахождении в нем связей, сущности которых видны математически. Это, стало быть, основная идея математической физики, а именно, «Евдоксова» попытка отыскать в воспринимаемых(пространственно – временных) феноменах точные связи, имеющиеся между идеальными(вечными) математическими сущностями, попытка, которая, согласно Платону, и глупость, и позор. Конечно, можно было бы сказать, что Евдокс тоже был язычником. Но, прежде всего, он вполне мог быть, – что ничуть не менее верно, – неверующим. Далее, о его «математической физике» нам известно лишь из насмешек, которые пожелал сделать Платон, умышленно представив его, так сказать, «не в себе». Итак, как было верно замечено, только с наступлением XVI века стало возможным увидеть первую попытку научного развития идей, в общих чертах изложенных в «Тимее» (если не Платоном– $1Сократом», то, по крайней мере, Евдоксом– $1Тимеем»). До этого все в общем воспринимаемое всерьез (с похвальными, однако, исключениями, к коим относится философствующий император Юлиан), в «Тимее» было лишь последствиями «мистического» или «сверхъестественного» (не говоря о простых повторениях, античных или более поздних, всякая попытка понять которые отсутствует). Впрочем, Демокрит тоже мог быть безбожником. Тем не менее в демокритовский мир можно поместить лишь языческогоТеоса, т. е. Бога вдвойнетрансцендентного, поскольку Бог с необходимостью должен пребывать не только за воспринимаемыми феноменами (исключительно, впрочем, субъективными), но еще и за реальностью (объективной) «атомарной».
[Закрыть].
* * *
Допустим, что верующий или убежденный язычник не может создать математическую физику. Допустим также, что для того, чтобы еесоздать, недостаточно не быть язычником или перестать им быть, так как обращение язычников в буддизм, иудаизм или ислам мало что принесло науке. Но в самом ли деле надо быть или стать христианином, чтобы иметь возможность предаться математической физике?
На первый взгляд можно было бы дать отрицательный ответ. Поскольку, с одной стороны, в течение приблизительно пятнадцати веков христианская цивилизация весьма успешно обходилась без математической физики и поскольку, с другой стороны, зачинатели современной науки, как правило, не были на особо хорошем счету у церкви. Но оба этих аргумента рушатся при хоть сколько‑нибудь тщательном анализе.
Прежде всего, если эти самые пятнадцать веков были, несомненно, христианскими, то христианство в эту эпоху было далеко от того, чтобы проникать во все области культуры. Конечно, теология и в какой‑то мере мораль (кроме права) были довольно быстро христианизированы (христианизация самой теологии отнюдь, впрочем, не была общей). Но если мы хотим это увидеть, например, в готическом стиле раннего, типично христианского искусства (умышленно противополагавшемся «природе» дерева и камня), то не следует забывать, что этого надо было дожидаться более чем десять веков. Что же до философии, то она прилагала огромные усилия в течение всех Средних веков (если не с целью, то уж во всяком случае с единственным результатом), вновь обрести платонизм, а затем аристотелизм более менее достоверный (а следовательно, языческий). Это лишь порождало у отцов церкви тенденцию слишком пренебрегать философией в пользу своей новой теологии, впрочем, подлинно христианской (если не считать явных неоплатонических заблуждений, к которым, несомненно, были расположены Ориген или Марий Викторин, как и тех розыгрышей, которые пустил в оборот Дамаский под именем Дионисия Ареопагита, или иронических сочинений классического языческого философа, написанных Климентом Александрийским). Что же касается науки в собственном смысле слова, то там положение было, можно сказать, еще хуже.
Озабоченная особенно – и даже прежде всего, с полным на то основанием – защитой чистоты веры, то есть подлинностью христианских теологических догм, церковь краем глаза (но не особенно компетентно) следила за наукой и философией, в которых язычество мигом окрепло. Такая рассеянность ответственных церковных служб приводила порой к отставанию церкви от некоторых философских и научных теорий, бесспорно языческих, которые добрые христиане, судя по всему, желали христианизировать.
Ведь, хотим мы того или нет, зачинатели современной науки не были ни язычниками, ни атеистами, ни, как правило, даже антикатоликами (что, впрочем, было лишь постольку, поскольку католическая церковь казалась им обесславленной язычеством). А вот что эти ученые отстаивали из наследия, – так это схоластику в ее наиболее развитой форме, то есть аристотелизм, восстановленный во всем своем подлинном язычестве. Ее несходство с христианской теологией было хорошо увидено и продемонстрировано первыми предвестниками философии Нового времени, которые, вместе с Декартом, попытались для начала также сделать ее христианской и которая на самом деле стала ею благодаря Канту.
Словом, в своем христианстве они фактически отстояли античную науку как языческую, если не для самих себя, то, по крайней мере, для нас, – отстояли именно для того, чтобы разного рода Галилеяне (незначительные, обычные и великие) смогли разработать свою новую науку, которая до сих пор «современна», поскольку она наша.
Допуская, что современная наука родилась из сознательного и намеренного противодействия науке языческой, и отмечая, что такое противодействие обнаруживается только в христианском мире (что происходит, впрочем, достаточно поздно и лишь в некоторых социальных слоях), можно задаться вопросом: какой, собственно, догмат христианской теологии в конечном счете ответственен за (относительное) господство, которое христианские народы (и только они) осуществляют сегодня над атомной энергией; иначе говоря, какое господство, возникающее в период конца истории, только и может способствовать быстрому восстановлению рая на земле без какого‑либо причинения зла – по крайней мере физического, – кому бы то ни было?
