Текст книги "Смертельный азарт"

Автор книги: Александр Горохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

– Это не случайность, – возразил Илья. – Это моя глупость.

Они выкатились на центральную аллею и двинулись к воротам.

Ни в одном окне поселка свет уже не горел. Разошлись по постелям и любители шашлыка на свежем ночном воздухе.

Над воротами все так же горел слабенький зеленоватый фонарь.

– Останови, – попросил Илья. – Подождем его немного. Может быть, выскочит на нас.

Корвет выехал из ворот, сбросил газ и остановился.

– Дай сигнал, – сказал Илья. – Один длинный и два коротких.

Корвет поколебался и все же нажал на сигнал.

Резкий вой клаксона прорезал ночную тишину.

Никто не ответил, ничто не шевельнулось – насколько они могли разглядеть вокруг себя ночную панораму.

– Этот тип, владелец шикарного кобеля, орал, что будет воевать с нами, – равнодушно начал Корвет. – Как ты это понимаешь?

– Сейчас он готов уничтожить нас. Но одумается и воевать не будет. Будет торговаться.

– Ты так полагаешь? – засомневался Корвет.

– Предполагаю, во всяком случае.

– Не ошибись опять, Наполеон Великий! – встряла Римма.

– Видишь ли, Корвет, я для него слишком неуязвим. Такая война не имеет смысла.

– Как это?

– А так. Гангстерская война имеет свои законы. И свой смысл. Захватывают в заложники, убивают или похищают детей, как правило, ИЗ ОКРУЖЕНИЯ того, на кого стремятся надавить и подчинить своим целям. Убьют родителей, брата, жену, похитят ребенка, взорвут дом или автомобиль, обычная ерундовина. А я в этом плане защищен и наглухо прикрыт лучшей системой, которая только может быть.

– В каком смысле? – спросила Римма. – Тебя же пристрелят или в машине взорвут. Это сейчас запросто делается.

– Только и всего, – засмеялся Илья. – Пристрелят, так что они с меня получат? Любому бандиту, а уж тем более мафиозной группе смерть противника нужна, когда с нее имеют выгоду. Профессионалы не убивают за просто так. А защита моя заключается в том, что у меня нет ни родителей, через которых они могут угрожать мне, ни любимой женщины, ни детей – НИКОГО!.. Стариков своих я похоронил, сестер-братьев нет… Я для них, бандитов, неуязвим. Вот вы оба – на всякий случай – исчезните на недельку-другую.

Римма спросила тихо:

– Ты что, специально выстроил себе такую оборону?

– Нет. Так уж сложилось по жизни. В общем, враги мои имеют только единственный и ненужный шанс для разборки – прикончить меня самого. Не Бог весть какой большой навар они с этого получат.

– Они что-нибудь придумают, – заверил его Корвет. – Народ неглупый.

Илья не ответил, глянул в зеркало заднего вида и сказал:

– А вот и он. Включи габариты.

В слабом зеленоватом свете у ворот мелькнула тень и тут же исчезла в темноте.

Корвет включил фары.

Спартак появился из темноты – скособоченный, угрюмый, ступил в свет фар и напряженно попытался разглядеть, кто садит в автомобиле.

Илья распахнул заднюю дверь и окликнул добродушно:

– Садись, Спартак! Поехали домой. Кончен бал.

Спартак поколебался, потом прошел к машине и уселся рядом с Риммой.

– Со счастливым возвращением! – засмеялась она.

– Молчи, сука, – отрезал Спартак. – У вас выпить нет?

Корвет включил скорость и погнал машину в темноту. Илья залез в бардачок, достал непочатую бутылку рома (держал на случай экзотических праздников), распечатал ее и через плечо протянул Спартаку.

Тот вцепился в бутылку и сунул горлышко в рот, как младенец соску… Глотнул, потом оторвался и сказал убежденно:

– Сволочь ты, Пересветов. Истинная сволочь. Из-за поганых денег готов жизнь человека поставить на кон.

– Во-первых, денег нет, – ответил Илья, не оборачиваясь. – Во-вторых, я не желаю, чтобы всякая мразь, вроде твоего друга Куприянова, диктовала мне свои условия.

– Как это нет денег? – закричал на глазах пьянеющий Спартак. – Я все знаю, больше ты меня не обдуришь! Вы взяли и приз, и штрафные! Давайте мою долю, мерзавцы!

Римма виновато поежилась, похихикала, но насчет денег сказать что-либо не рискнула. Илья немного помолчал.

– Денег нет, поскольку мы успели проиграть их в казино. Что касается твоей доли, то ты прав – считай меня своим должником. В течение месяца, от силы двух, ты получишь свою долю.

– Подонок, – выразительно выдохнул Спартак. – Как я ненавижу таких, как ты! Удачливых по рождению, постоянно благополучных! У вас лучшие бабы, лучшая водка, лучшие машины! При любых временах, любых правительствах и государствах! Всякая ваша пакость сходит вам с рук, в любой дождь вы умудряетесь пройти сухими между струй!

– Хлебни-ка еще! – посоветовал Илья.

Спартак охотно послушался совета. На этот раз закашлялся от обжигающей жидкости, задохнулся, повалился набок, и Римма взяла из его рук бутылку.

Они молча въехали в Москву, минуя освещенный пикет ГАИ.

– Отвезите меня домой, – бессильно просипел Спартак.

– Конечно. Указывай дорогу.

Илья вспомнил, что не знает, где живет Спартак, не знает, с кем тот живет, кого любит, кого ненавидит – ничего о нем толком не знает, хотя уже несколько лет они работают в одном кабинете, сидят друг против друга, изредка пьют вместе пиво и числятся чуть ли не друзьями.

– Тебя там не били в твоем заключении? – спросил он.

– Нет, – угрюмо ответил Спартак. – Эти недоноски корчат из себя интеллигентных людей. Сперва, правда, утопить хотели в подвале, но потом перевезли на эту дачу и даже, как собаку, выводили на прогулки. – Он саркастически засмеялся. – Жрал я, кстати, лучше, чем дома. Так что ты напрасно торопился… Но на этот раз, Пересветов, тебе твои фокусы с рук не сойдут. Выпустят тебе кишки из брюха!

– Хватит ныть, – устало и рассеянно сказал Илья. – Хочешь ты или не хочешь, но мы оказались в одной связке. Так что для общего блага – давай менять отношения.

Спартак замолчал, Илья слышал за своей спиной его тяжелое, хриплое дыхание. Потом тот принялся указывать Корвету дорогу, и по пустым улицам они добрались до Бульварного кольца, сделали несколько поворотов, и в узком переулке Спартак сказал:

– Останови машину. Я приехал.

Илья вышел из машины следом за ним.

– Спартак… Не заклинивайся на деньгах. Ну, мы же с тобой все-таки образованные люди, с могучими тренированными мозгами. Когда понадобятся деньги, мы достанем их за пять минут.

– Достань, – косо усмехнулся Спартак. – Дай в долг. А я его тебе никогда не верну.

– Сколько и когда тебе надо? У тебя что, вопрос жизни и смерти?

Набычившись, Спартак несколько мгновений смотрел на него, потом резко схватил за руку.

– Пойдем. Пойдем ко мне! Посмотришь, увидишь, как живут другие. Выпьем, селедки с картошкой поедим. Пойдем, если не боишься!

– Чего я должен бояться?

– Жизни, которой ты не знаешь, и не ведаешь, что так можно жить! Вот чего ты боишься! А если сейчас не боишься, то, поглядев, будешь трястись от страха всю свою оставшуюся жизнь!

Илья шагнул к машине и наклонился к Корвету.

– Загони тачку на свою стоянку. И оба со стоянки носа не высовывайте пару дней. Там вы в безопасности. А потом обстановка прояснится.

– Как хочешь, – буркнул Корвет, а Римма игриво послала Илье воздушный поцелуй, и через секунду автомобиль исчез.

Илья повернулся к Спартаку и увидел, что в глазах приятеля горит мрачный огонь той отчаянной решимости, когда люди либо бросаются грудью на вражескую амбразуру, либо ныряют в петлю.

Они поднялись на третий этаж старого московского дома, и Спартак, позвенев ключами, открыл дверь.

Уже в коридоре в нос шибанул устойчивый запах лекарств, пищи, залежалого и нестиранного белья – запах больного человека, запах старости и бедности.

Сквозь щель из двери на кухню сочился свет, и Спартак шагнул туда, распахнул дверь и сказал резко:

– Не спишь? Я вернулся.

Илья услышал, как девичий голос ответил Спартаку:

– Я очень волновалась, Спарт! Не сплю уже которую ночь. Что с тобой произошло?

– Объясню потом. Все в порядке. Сделай закуску под выпивку. Мой заклятый друг в гости зашел. – Спартак прихлопнул дверь и повернулся к Илье. – Вот так. Жалко, что сейчас ночь и ты не увидишь всего в полной красоте и блеске! – Голос у него звенел на грани нервного срыва. – Но поверь мне на слово. Итак, вот за этой дверью много лет лежит в кровати моя мать, парализованная, полубезумная старуха, у которой сохраняются все физиологические потребности! А вот за этой стенкой – спит мой брат, вполне законченный идиот, застрявший в своем развитии где-то между обезьяной и свиньей! Теперь иди за мной!

Он схватил Илью за локоть горячей рукой и дернул в сторону кухни. Толчком ноги распахнул дверь и буквально втащил Илью внутрь.

– А вот это моя сестра Валерия, прошу знакомиться!

Девушка сидела у маленького стола и при появлении брата с незнакомцем оторвалась от книги, откинула со лба челку золотистых волос и вопросительно посмотрела на брата, потом на Илью. Правильное, строгое лицо, выразительный крупный рот и темные глаза непонятного цвета.

– Красивая девочка, правда, Пересветов? – неожиданно яростно захрипел Спартак. – Красивая, да? Ты бы с ней переспал, не так ли? Не смущайся, переспал бы, у тебя бывали шалашовки куда как хуже, я же знаю! А это свеженький бутончик, восемнадцати годов еще не стукнуло! И ноги, и попа, и грудки – все, как видишь, на месте! Выпускай на конкурс, и что тебе Мисс Россия, что Мисс Вселенная – все ей в подметки не годятся!

В глазах Спартака металась безумная ярость и боль, говорил он захлебываясь и весь дергался с головы до пят, словно стоял на вибромашине.

– А теперь посмотри на красотку при полном свете истины! – Спартак шагнул к сестре, одной рукой взялся за ее шею, другой – за волосы и легким рывком сдернул с ее головы золотистый парик.

Словно в жутком сне сверкнул перед глазами Ильи совершенно голый, узкий череп, а лицо девушки стало чеканным, скульптурным и – ослепительно, невероятно, до фантастичности красивым.

Валерия вскочила, яростно оттолкнула брата и схватилась руками за голову. Потом выпрямилась и опустила руки, в упор глядя на Илью.

Тот уже пришел в себя и улыбнулся.

– Ну и что ты этим хочешь сказать, Дубин? У тебя прекрасная сестра. Каждому бы такую.

– Прекрасная?! – срываясь на визг выкрикнул Спартак. – Ты что, вовсе ослеп? Она не постриглась из прихоти! Она облысела в одночасье год назад, неизвестно за что и почему! Можешь ты понять, человек с толстой шкурой носорога, что это такое для девчонки? Ведь это крушение жизни, разрушение всякой мечты! Каждый день, каждый час, возвращаясь домой, я жду, что застану ее висящей в петле!

– И это – все проблемы? – стараясь быть предельно спокойным, спросил Илья, и от его голоса Спартак дернулся, весь скрючился, и какое-то мгновение казалось, что сейчас он полезет в отчаянную драку.

Но он лишь с трудом выговорил:

– Ты что, Пересветов, вовсе бесчувственный дебил? Ты что, вовсе ничего понять не можешь, ни чужого горя, ни смысла происходящего?

– Смысла, быть может, до конца и не понимаю, – неторопливо ответил Илья и уселся на стул. – Но причин для трагедии не вижу. Есть медицина, есть…

– Есть! – выдавил Спартак. – Есть, да не про нашу честь! Есть госпиталь на Кубе, где лечат подобного рода вещи. Есть католическая больница в Германии, где лечат еще быстрей! Ладно, в католическую веру, допустим, она перекрестится, но где достать нечеловеческие деньги на такое дело?! Где, бесчувственная ты тварь?!

Девушка продолжала стоять застывшим изваянием и неотрывно, с вызовом смотрела на Илью. Он устало вытянул ноги и проговорил лениво:

– Ты, Спартак, вроде бы выпивку пообещал. И закуску. Селедку с картошкой. Вот и займись этим для начала.

Спартак ошеломленно посмотрел на него и понял, что пробить равнодушную невозмутимость собеседника нет никакой возможности. Он тяжело вздохнул и слабо махнул рукой.

– Будет тебе дешевая поносная водка и гнилая картошка на постном масле.

Илья посмотрел в глаза Валерии и улыбнулся.

– Ты бы села, что стоять. Времени у нас вагон, потреплемся, выпьем.

Он протянул руку, взял со стола книгу и взглянул на титульный лист.

«Эстетика» – достаточно известного автора.

– Увлекаешься теорией эстетики, Валерия?

Она повела плечами и присела, все с тем же вызовом глядя ему в глаза. Сидела на табуретке, как балерина: спина прямая, шея вытянута, подбородок чуть вздернут.

– Это суховатая, скучная книжка, написанная начетчиком от эстетики. У меня книги есть получше, – сказал Илья. – Я тебе их передам…

– Вы – скользкий, – с неожиданной резкостью оборвала его Валерия. – Скользкий и мыльный. Я таких знаю. Вы отвратительней любых хамов.

– Получил? – радостно засмеялся Спартак и грохнул на стол кастрюльку с нечищеной картошкой.

– Получил, – согласился Илья. – Ты бы, Спартак, в ванну сходил. А то от тебя козлом воняет, как от арестанта.

– Сволочь, – убежденно повторил Спартак. – Законченная сволочь. Я же несколько дней не мылся, а только потел от страха!

– Вот и сполоснись, – посоветовал Илья. – А картошку мы сами почистим.

Он встал, с хозяйской самоуверенностью нашел в ящике два ножа, один кинул на стол перед Валерией, с другим плотно уселся к столу сам.

Спартак в недоумении переводил взгляд с сестры на Илью, потом махнул рукой и уныло сказал:

– Черт с вами. Пойду в ванну. Напьюсь сегодня, как сорок тысяч братьев.

Он ушел, прикрыв за собой дверь.

Илья взял картофелину и принялся чистить ее, продолжая говорить все так же мерно, будто лекцию читал:

– Ты, кажется, любишь хамство. Бывают и такие дамы. На хамство я тоже большой мастер… Так вот, моя дорогая лысая гологоловая Мисс Мира. Никакой большой трагедии в облысении при твоей роже, с твоим экстерьером, статью и жгучей сексуальностью я не вижу. Никакой трагедии нет и быть не может. Твой братец сам купается в вонючем болоте неудачника и туда же окунает и тебя. Без всяких на то оснований.

– Я – урод, – сквозь зубы выговорила она, не шелохнувшись.

– Неужели?! – удивленно спросил Илья. – Как раз наоборот. Просто ты – НЕ ТАКАЯ, КАК ВСЕ. А вовсе не урод. А коли хочешь – ты урод. Но красивый, сказочный, оригинальный, фантастический урод – что по законам этой самой эстетики оказывается куда как выше и хлеще стандартной красоты.

– Чушь, – коротко, словно выплюнула, отозвалась Валерия.

– Вот как? А тебе негры нравятся, ты их любишь?

– Не думала об этом.

– Зря. С точки зрения людей белокожих, негры долгое время считались уродами. Поверь, что они, чернокожие, с такой же убежденностью держали за страшилищ нас, бледнолицых. Нас, с их точки зрения – носатых, тонкогубых и синюшных. А уж куда деться китайцам да японцам, у которых, по нашему пониманию, лица, словно дверью приплюснуты, плоские, как блин? Они НЕ ТАКИЕ, как мы, вот и все.

– Предположим. – Она взяла нож и тоже принялась чистить картошку. – Ну и что из этого?

– А только то, что ты ни в чем не ограничена, ни в чем не ущемлена в жизни, если по глупому страху не ограничиваешь и не ущемляешь себя сама. У тебя такие же возможности, как у всех иных прочих.

– Это – теория, – с трудом возразила она. – А на практике…

– На практике – и того больше! Косые, хромые, слепые, кривоногие, лысые и волосатые, горбатые и безногие добиваются всего, чего хотят, потому что не думают о своих якобы недостатках.

– Вы говорите о мужчинах. А женщина с голой головой…

– …имеет на старте жизненной гонки, – подхватил Илья, – достаточные и явные преимущества!

– Это – слова, – помолчав, возразила она. – А я не могу выйти на улицу, не могу завести друзей, подруг. Потому что надо либо скрывать свою тайну под париком, либо выслушивать слова сочувствия.

– Эта искусственно созданная тайна тебя и губит. Ты прячешься от жизни, замкнулась в своем мире, что тоже в общем-то – дорога. Не хуже других, согласен. Можно жить и в своем замкнутом пространстве. Люди иногда спасаются пьянством, наркоманией, развратом… Иные сейчас попросту уходят в монастырь. Одна моя расчудесная знакомая придумала, что ее забросили сюда с планеты Сириус, и чувствует себя в своем земном существовании – распрекрасно! Даже чересчур.

– Легко рассуждать со стороны. – В ее голосе чуть заметно прозвучала неуверенность.

– А со стороны, так я, пожалуй, в десять раз больший урод, чем ты! Ежели по стандартным меркам покопаться в моей сущности. Плюй на то, что кто-то похихикает да заткнется. Идеален был только Христос, да и тот нахулиганил в храме, когда погнал оттуда купцов да продавцов, пораскидал их прилавки, за что ему была бы положена сегодня отсидка в каталажке, как злостному хулигану.

Она бесцветно улыбнулась.

– В теории все просто… А вы пошли бы со мной, если я без парика, ну, в большой ресторан или в театр?

Илья взглянул на часы.

– В ресторан уже поздно. А в какое-нибудь казино можем прорваться. Но казино такой гадюшник, что там на тебя внимания не обратят, если даже у тебя третий глаз во лбу сиять будет.

– Спартак идет, – быстро сказала она. – Поговорим о другом.

Спартак появился на кухне совершенно расслабленный, опустошенный после горячей ванны, посмотрел на кастрюлю начищенной картошки и безотрадно промямлил:

– Я добит, пойду спать… А вы пейте водку, болтайте, если хотите.

– Поздно уже, время не детское. – Илья встал. – А ты, Валерия, внимательно дочитай эту книгу, и в четверг я приеду. Договорим про теорию и практику.

Спартак взглянул на Илью какими-то изможденными глазами.

– Чего ты еще придумал для моей сестры?

– Что придумал, то и придумал. Спокойной ночи.

Он вышел на улицу, и оказалось, что ночь уже уходила на запад, а на востоке светлым лучом солнца занимался новый день.

Безмятежное состояние духа Ильи оказалось бы изрядно подпорчено, если б он знал, что поездка Корвета в Сычевск прошла далеко не столь благополучно, как казалось. Но и сам Корвет даже и не догадывался, что был замечен и выслежен настырным фельдшером Воронковым, который в своей засаде около баньки дождался-таки Корвета, внимательно разглядел его, определил тип автомобиля и записал номер. Воронков был убежден, что теперь без особых трудов найдет Корвета и его компанию в Москве. Ему оставалось лишь определить время, когда заняться этим, чтобы наконец приступить к проблеме собственного обогащения.

Ни Илья, ни Корвет и помыслить не могли, что едва знакомый им ничтожный фельдшер собирается накинуть на их шеи цепкую петлю шантажа.

Глава 13

В это тихое и прозрачное апрельское утро Леонид Митрофанович Лученков страшился идти на работу. Уже на подъезде к институту он понял, что у него не хватит ни сил, ни мужества, чтобы сделать чудовищное сообщение всем своим сотрудникам – прямо в лицо, на общем собрании в актовом зале, как требовалось по протоколу. Не хватит у него и цинизма, чтобы попросту надиктовать секретарше приказ и вывесить его на доску объявлений, так, чтобы конфликт решался без его прямого участия. Так или иначе, но приходилось идти навстречу катастрофе с открытым лицом. Или – чуть-чуть прикрыть его какой-то ширмой, дабы не было так стыдно и больно.

«Ширму» для себя он нашел, когда поднялся на лифте в приемную перед своим кабинетом. Поздоровался с секретаршей Лидией Афанасьевной, приостановился около ее стола и, подавив тяжелый вздох, сказал:

– Сделайте, пожалуйста, сообщение по общей трансляции… Предупредите, что в десять часов я скажу несколько слов для всех.

– Ясно, – твердо ответила Лидия Афанасьевна, секретарша старой школы, профессиональная во всем – от строгого костюма до бездонной преданности начальникам – пятнадцать лет академику Всесвятскому-Ладе, а теперь до самой смерти – ему, директору института Лученкову Л. М.

Лученков прошел в свой кабинет и целый час пытался составить хоть какой-то конспект речи, но потом махнул на это занятие рукой, ибо написанные слова отдавали казенщиной, как их ни переставляй – все получалось чересчур гладко и просто не по-человечески.

Без тридцати секунд десять Лидия Афанасьевна приоткрыла дверь и осторожно доложила:

– Общая трансляция включена.

– Спаси нас Бог, – грустно откликнулся он и сел к селектору. Начал он – толком не зная, как подойти к сути. – Дорогие коллеги. Господа, товарищи, сударыни и судари, как кому больше нравится… С вами говорю я – директор института Лученков Леонид Митрофанович… Я понимаю, что для подобного сообщения нужно было бы провести общее собрание, но мне страшно и стыдно посмотреть в ваши глаза… Государство, правительство, или, скажем так, сегодняшний режим страны… и все это в моем лице – поначалу обманули вас, а теперь наносят чудовищный удар по самой вашей жизни. Ввиду отсутствия средств мы вынуждены проводить массированное… сокращение кадров.

Самое грозное было произнесено, но Лученков нисколько не почувствовал облегчения.

– …Сокращение до сорока процентов всех работников, а в дальнейшем, быть может, потребуется и еще… Целый год нам задерживали на несколько месяцев зарплату, а теперь денег нет вообще… Возможно, кто-то уйдет в административный отпуск, но я хочу, чтоб вы смотрели правде в глаза – этот отпуск автоматически перейдет в увольнение… Понимаю, что для многих создавшееся положение окажется чудовищным… Кому-то из вас, отдавших всю жизнь институту, осталось всего несколько лет до пенсии… У кого-то из молодых подрублена под корень ярко и обнадеживающе начавшаяся научная карьера… Мы оказались не нужны, мы не востребованы страной… Тем, кто останется на своем рабочем месте, я тоже не могу обещать светлых дней… Наш талант не нужен ни для космических исследований, ни для строительства атомных электростанций, ни для индустрии, ни для чего. Вместо высоких научных задач у нас остается одна – выжить. Вместо масштабных дел, вместо тончайших, уникальных в мировой практике приборов мы будем делать… мясорубки. А может быть, не будем делать и этого. И сколько продолжится такое бесстыдное положение – я не знаю. Простите меня.

Он отодвинулся от микрофона и закрыл глаза. Он знал, что сейчас к нему потянутся заведующие лабораториями, начальники отделов, ученые с именами, доктора и доценты, и каждый будет говорить одно и то же – как жить дальше? В смысле личного существования. Неужели все они попросту вот так выброшены на улицу?

Он быстро встал и вышел в приемную.

– Лидия Афанасьевна, я уезжаю. Для всех вызван в Академию. Для вас, на крайний случай, – я дома. Прячусь. Завтра с утра буду на работе.

Он понимал, что завтра лучше не будет, да и послезавтра – тоже.

Общеинститутская трансляция после выступления директора больше ничего не сообщала, и в лаборатории воцарилась тишина.

Чуть побледневший Шершов посмотрел на Илью и Спартака, попытался улыбнуться и сказал:

– Вот так рушатся миры, ребята… Вся жизнь доктора наук Шершова Александра Викторовича прошла зря. Впустую.

Илья осторожно возразил:

– Не думаю, Александр Викторович. Конечно, на финише трудовой деятельности вы не получите, к сожалению, достойной награды. Но сами подумайте, что ж, скажем, чемпион мира по футболу оставил свое имя в истории всего-навсего потому, что в расцвете сил пинал ногами мячик? Ну, золотая медаль у него, а толку что? Прожил он, что ли, свой век с достойной целью и пользой? А ваша работа все же связана с историей развития науки… Освоение космоса. Сколько смогли, столько и сделали…

– Словоблудие, Илюшка! – отмахнулся Шершов. – Мне всего-навсего сорок лет, а чем мне теперь жить? В кого переквалифицироваться?

Спартак ожесточенно оборвал начальника:

– Проклятая страна! Все разбегутся, с кем они останутся, когда снова потребуются специалисты для космических разработок, для приборов атомной промышленности?!

– Не обольщайся, – урезонил его Илья. – В ближайшее десятилетие мы никому не понадобимся…

Его беззаботный тон взбесил Спартака, и он выпалил в лицо Илье:

– Ты-то пристроишься! Ты – непотопляемый во все времена! А я не знаю, что завтра жрать буду. Я теперь безработный и безработным подохну, существуя на пособие.

– Опять же имеются нюансы, – улыбнулся Илья. – В нашей благословенной стране и безработица принимает какие-то свои извращенные формы. Уже числятся в безработных миллионы людей. По сути дела, по улицам должны бы бродить толпы голодных, обозленных, яростных людей, а мы их не видим. Можно предположить, что они продают вещи из накопленного имущества, но…

– Мне и продавать нечего! – непримиримо выдавил Спартак. – Если ты мне со своего стола не бросишь кость, так хоть с топором на большую дорогу иди!

– У меня, дорогой Спартак, вакантных мест нет, – усмехнувшись, ответил Илья и повернулся к Шершову. – Александр Викторович, как я понимаю, и сборник работ Всесвятского теперь никому не нужен? Кто его будет читать?

– Ошибаетесь, Пересветов! – живо возразил Шершов, вроде уже пришедший в себя после первого удара. Обычная бодрость вновь вернулась к нему. – Даже в такие тяжелые дни мы должны сохранять и тщательно сберегать достижения отечественной науки и…

Он, воспрявший из пепла, еще долго рассуждал бы о необходимости стойкости в тяжелые времена, но зазвонил телефон, и Шершов схватился за трубку.

– Лаборатория! Шершов.

Несколько секунд помолчал, потом сказал мягко:

– Да, Валюша, он появился. Передаю трубку… Илья, это тебя – Валя Всесвятская. Звонит второй раз.

Илья взял трубку и сказал быстро:

– Здравствуй, Валя, как раз хотел позвонить тебе и заехать сегодня…

– Не получится, – ответила она сквозь треск помех. – Я, Илюша, уезжаю.

– Куда?

– В Крым. Меня увозит дядя. Видишь ли, оказывается, я на грани нервного срыва, Илья. Мы уже сидим на чемоданах… Если сможешь, подскочи на вокзал.

– Когда отходит поезд?

– Через час с четвертью. Подойдешь? Шестой вагон.

– Да.

Он положил трубку и увидел, что Шершов напряженно смотрит на него.

– Как она там?

– Да что-то не очень… Я поеду сейчас провожу ее, с вашего разрешения. В Крым уезжает.

– Конечно, конечно, поезжай! – заторопился Шершов. – Такой жестокий удар обрушился на девочку! Всю жизнь при отце и за его спиной. Это правильно, что она меняет обстановку.

Илья был рад сбежать с работы. Он понимал, что весь сегодняшний день в коридорах и курилках будет обсуждаться безнадежность сложившейся ситуации, возникнут дикие проекты писать какие-то петиции правительству, самые глупые начнут собирать подписи под каким-нибудь письмом президенту, а самые активные предложат собраться на митинг где-нибудь у Моссовета, памятника Пушкину или на Октябрьской площади. А жизнь предлагала простые и четкие правила новой игры – сражайся за себя, как можешь, и ни на кого не надейся.

На вокзале он оказался через сорок минут, и, как всегда, здесь бурлила толпа приезжающих-отъезжающих. К тому же вся площадь перед вокзалом кишела продавцами товаров с рук и покупателями – попросту стихийный рынок, который вяло разгоняла милиция. Громкоголосые веселые хохлы предлагали свой товар – от традиционного сала до всяких овощей, а москвичи охотно покупали, поскольку продукты были дешевле, чем в магазинах и на официальных рынках. Все были довольны, строго говоря, ведь это был международный по сегодняшнему времени рынок!

Во всяком случае, подумал Илья, до голодухи да всеобщего отчаяния и в этой стране, и в «Хохляндии» еще далеко.

Валю он увидел еще издали – она стояла у своего вагона рядом с проводником и напряженно всматривалась в лица мельтешащих на перроне людей. Илья помахал букетом только что купленных цветов.

Узкоплечая, с тоненькой шейкой, она метнулась к нему навстречу и сказала, не скрывая радости:

– Как хорошо, что ты успел! Сама не знаю, почему хорошо. Ведь никакого смысла в таких проводах нет, но я…

– Не теоретизируй. – Он подал ей букет и ласково поцеловал в щеку. – Хорошо то, что ты сматываешься отсюда. Передохнешь, оклемаешься и вернешься. А там будем решать наши проблемы.

– Не надо, Илья. Насчет проблем, – слабо улыбнулась она. – У нас с тобой будущего нет, чего уж там. Считай, что я забыла то, что ты сказал мне последний раз по телефону. Да и вообще – я за тебя замуж не пойду.

– Э-ка! Это почему же?

– Не будем вдаваться в теории. Сам просил. Я вот почему хотела тебя увидеть. Папа написал тебе письмо, но я так и не успела передать его тебе. Я оставила письмо на даче, ждала тебя там. Оно в папином кабинете, на столе. Ключи, ты знаешь, под старой собачьей будкой.

– Да ладно! Вернешься, съездим, и я его возьму.

– Нет… Понимаешь, я вспомнила, как он его диктовал, и мне кажется, что ТЫ поймешь – в этом письме есть какой-то скрытый и понятный только вам двоим смысл. Так мне кажется, во всяком случае. Съезди и возьми. Заодно закрой дачу как следует, я не успела.

Он продолжал держать руки на ее худеньких плечах, плохо понимая, что она говорит, ибо в душе его нарастала горькая жалость к этой девчонке, всю свою жизнь положившей на обслуживание своевольного, капризного отца и теперь оказавшейся в полной пустоте. Она даже не знала, за кого ей уцепиться, потому что самостоятельно жить была совершенно не приучена. С детства – безбрежные по советским меркам возможности академика, большие деньги, дачи и машины, пост маленькой хозяйки богатого отцовского дома, лизоблюды и ухажеры. А что теперь? Накопления академика скорее всего съела инфляция последних лет, и вряд ли Всесвятский заботился о том, чтобы переводить свои капиталы в твердую валюту или в золото. Что-то от него, конечно, осталось, но…

– Ты меня не жалей, – вдруг услышал он голос Вали. – Я проживу, и твоего благородного участия мне не надо.

– Что? – спросил он удивленно.

– Я же вижу, что ты собрался взгромоздить на себя заботу обо мне. Не надо.

– Ты обо мне слишком хорошо думаешь, – сказал он, вымучив улыбку. – Я не из тех, кто отвечает за других. Я предложил тебе выйти за меня замуж, но если говорить честно, то в данный момент у меня из головы совершенно не идет другая женщина. Она у меня просто в желудке, как язва, застряла! Причем и видел-то я ее только один раз.

– Правильно. Я так и остаюсь для тебя как сестра. Мы слишком долго были знакомы и привыкли друг к другу, и уже поздно, чтобы между нами возникло какое-то другое чувство. Я это понимаю, так что не мучь себя. Никакой любви между нами нет. Момент упущен. Иди, а то я сейчас снова плакать начну…

– Хорошо, – чужим голосом ответил Илья и отодвинулся от нее.

– Да! Захочешь пожить на даче, так не стесняйся, ведь все соседи тебя отлично знают!

– Нет, – мотнул он головой. – Ни к чему.

Он отодвинулся и пошел по перрону к выходу. Непонятно почему, но чувствовал он себя беспредельно скверно. Быть может, потому, что не мог до конца понять – искренна ли была Валентина в своих словах о том, что они, грубо говоря – «не пара»? Или в душе все-таки надеялась на другое, и ему, Илье, надо было не позволять угаснуть этому слабому огоньку надежды.

Ох, черт побери! Да почему же она от него чего-то ждет? Спартак просит помощи, прилип к нему Корвет – человек совершенно иного мира, Римма туда же, семья соседа Дениса с их пустейшей, но оплачиваемой им работой на телефоне, – и все почему-то числят его человеком сильным, способным не только свою персону провести точным курсом сквозь ураганы и туманы жизненного моря, но еще вывести за собой и других.