Текст книги "Записки из чемодана
Тайные дневники первого председателя КГБ, найденные через 25 лет после его смерти"

Автор книги: Александр Хинштейн

Соавторы: Иван Серов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 67 страниц)

Паника в столице

Утром прилетел в Москву. Сразу вызвали к наркому. В кабинете у Берия был Щербаков*.

Мне еще утром, когда я ехал с аэродрома, рассказали, что вчера в Москве началась паника. Распространили слух, что немцы вот-вот будут в Москве. Это пошло в связи с тем, что было принято решение ГКО об эвакуации ряда заводов в тыл страны. Некоторые директора, вместо того чтобы как следует организовать выезд рабочих и эвакуацию заводов, бросили все, погрузили семьи и стали уезжать из Москвы. На окраинах их хватали рабочие, выкидывали из машин и не пускали.

Когда я вошел в кабинет, Щербаков ходил красный и взволнованно говорил: «Ой, что будет!» Берия прикрикнул на него: «Перестань хныкать!»

Когда я поздоровался, они мне начали наперебой рассказывать то, что я уже знал. Я сказал об этом. «Тогда сейчас же поезжай на артзавод в Мытищи, там на дворе собралось тысяч пять рабочих, зажали Устинова* (министра вооружения) и не дают эвакуировать завод. Возьми с собой 2–3 автомашины солдат и пулеметы. Надо заставить эвакуировать завод». Я поехал.

Подъезжая к заводу, я увидел, что толпа не только запрудила территорию завода, но вылилась за ворота. Там уже было не 5 тысяч, а тысяч 10, не меньше.

Я с шутками стал пробираться сквозь толпу. Мне тоже рабочие отвечали шутками: «Пустите начальство!» Добрался до центра, а затем вошел в дирекцию завода. Там были Устинов, директор завода Гонор*[98]98
  Л. Р. Гонор не был директором Мытищинского вагонного завода, выпускавшего во время войны продукцию для фронта, однако он, как организатор перепрофилирования производства для нужд фронта, мог курировать эвакуацию этого предприятия.


[Закрыть] и другие руководители завода.

Поздоровались. Устинов Д. Ф., грустный, заявил мне, что ничего не выйдет. Я говорю: «Пойдем к рабочим». Он: «Я уже был, не хотят слушать». Ну, все же пошли.

Пробрались к центру. Там на грузовой машине стояли «ораторы» и кричали: «Не дадим, не пустим» и т. д. Мы с Устиновым забрались на машину. Я попросил слова. Спрашивают: «А кто ты такой?» Говорю: «Заместитель наркома». Молчат. Начал говорить. Вопрос: «А откуда ты будешь сам-то?» Говорю: «Вологодский».

Кто-то крикнул: «Наш, мытищинский». Оказывается, на этом заводе были потомственные рабочие Серовы. Кстати сказать, из числа трех задержанных мной организаторов волынки был один Серов.

Стал говорить, слушают. Когда дошел до эвакуации, то говорят: «Будем Москву оборонять и пушки делать. Разминируйте завод. Не сдадим Москвы». Разъясняю, что не следует рисковать. Никакого результата.

Вижу – дело плохо. Перешел к другому варианту. Начал спрашивать о зарплате. Кричат: «Не выдали деньги за октябрь!», «Не подвозят хлеба!» – кричат другие. У меня мелькнула мысль, что, если я сейчас организую подвоз хлеба и выдачу денег, тогда с территории завода можно будет всех вывезти.

Говорю: «Вы стойте здесь, а я пойду разговаривать с МГК о деньгах и хлебе». И действительно, договорился с Щербаковым, что он сейчас же направит деньги и хлеб. Вообще говоря, довольно глупо получилось. Денег рабочим не дали, хлеб не дают, а хотят эвакуировать.

Пошел опять митинговать. Залез и говорю: «Сейчас привезут деньги и хлеб, идите занимать очередь около клуба (он стоял вне территории), там выдают деньги и хлеб». Раздались голоса: «Обманываешь! Не пойдем!»

Я спрыгнул с машины, подхватил под руки двух рабочих и говорю: «Пошли, первыми получите деньги и хлеб». Они пошли со мной, к нам присоединились еще, а горлопаны кричат: «Не пойдем, обман!» Я на ходу говорю: «Стойте тут, а мы все получим».

Одним словом, за нами постепенно вышли почти все рабочие, и действительно быстро подъехали с хлебом, и началась раздача. Я выставил посты на всех воротах.

К вечеру завод очистили и оборудование вывезли, а рабочих с семьями – следующим эшелоном. Я про себя подумал: у рабочих настроения хорошие, правильные. Они хотят защищать свою Родину, столицу. Им надо это было разъяснить, они бы поняли, что для защиты Родины важнее организовать выпуск артиллерийских орудий не в осажденном городе, а в тылу. Но этого не было сделано. Секретарь обкома т. Щербаков растерялся, не организовал коммунистов на эту работу, вот и получилось недоразумение. Конечно, такие дела надо решать не солдатами и пулеметами. Это глупо.

Вечером я донес о событиях на Мытищинском заводе. Т. Сталин на моей записке написал: «Т. Щербакову – прочитайте записку. Было дело не так, как Вы говорили». Впоследствии Щербаков в разговоре со мной оправдывался и на меня разозлился и долго помнил этот случай.

Вообще, нужно сказать, что многие деятели растерялись, когда немец подошел к Москве. Правда, в предвоенный период была занята явно неправильная линия, когда мы всему народу внушали, что если на нас нападут, то будем бить врага на его территории.

Когда же эти иллюзии опрокинулись, то растерялись и, кстати сказать, долго не приходили в себя. Некоторые с большой скоростью мчались по сигналу тревоги в «бомбоубежище», которое мы прозвали братской могилой. Это были подвальные этажи 5-7-этажных домов. Конечно, если такой дом завалит бомбой, то оттуда вряд ли откопают, поэтому я сходил один раз и потом продолжат сидеть у себя в кабинете, когда бывал в Москве.

Москвичи же, по моим наблюдениям, вели себя, как настоящие патриоты, партийные организации районов были организаторами народного ополчения и оборонительных сооружений. Все были собраны, подтянутые, строгие. Приятно было наблюдать. В разговорах иногда только спрашивали: «Как на фронте?» Когда говоришь, что скоро немец побежит, то видно было, какое удовлетворение испытывают.

Находились и подлые трусы, особенно они себя проявили в трудные дни для Москвы октября 17–18 дня. Эти трусы из числа руководителей заводов, кстати сказать, больше евреи, бросили все и устремились в сторону г. Горького[99]99
  Растерянность и паника в октябре 1941 г. в Москве носила характер массовый. Начались бегства директоров предприятий и ответственных работников, из-за неразберихи на многих заводах задержали выплату зарплат, что вызвало серию акций протеста. Нередки были случаи, когда рабочие нападали на колонны с эвакуируемыми семьями руководителей, учиняли бесчинства, о чем подробно говорится в сохранившихся сводках НКВД.
  Только за 16–17 октября Московское УНКВД зафиксировало случаи бунтов, забастовок, коллективных драк, стычек с властями, мародерства сразу на 20 предприятиях. (Органы государственной безопасности в ВОВ. Начало. Сборник документов. Т. 2. Кн. 2. М.: Русь, 2000. С. 222–226.).


[Закрыть].

В горкоме партии нашлись два идиота, которым было поручено отвезти в тыл партдокументы, а они вместо выполнения задания сдали чемоданы с документами в багаж на ж/д станции, а сами подались в Куйбышев. Такую дрянь потом выгнали из партии. Я об этом написал в ЦК. Сталин разозлился, а мне позвонил Попов Г. М. с упреком: «Зачем доложил?»

Разработка немецкого радиста

Положение под Москвой ужасное. Да и не только под Москвой, так как на других фронтах дело обстояло не лучше.

19 сентября нашими был оставлен Киев. 15 сентября немцы были уже под Ленинградом, пытаясь его окружить и взять с ходу или измором. 17 октября немцы заняли Брянск, 7 октября – Вязьму. Проще говоря, весь западный фронт, которым командовал скороспелый генерал Павлов*, быстро выдвинувшийся в Испании, потерял управление, не сумел организовать сопротивление правильной обороной и поэтому убежал от фронта, был снят и отдан под суд Военного Трибунала[100]100
  За первые же 2,5 недели боевых действий войска Западного фронта на Белорусском направлении были практически уничтожены противником: к 8 июля 2/3 личного состава погибли или попали в плен. Всю вину за провал Сталин возложил на командующего фронтом, Героя Советского Союза генерала армии Дмитрия Павлова и его подчиненных. 22 июля 1941 г. Военной коллегией Верховного Суда СССР Д. Павлов был приговорен к расстрелу за «трусость, самовольное оставление стратегических пунктов без разрешения высшего командования, развал управления войсками, бездействие власти». По аналогичным обвинениям были расстреляны и другие генералы Западного фронта: начальник штаба В. Климовских, начальник связи А. Григорьев, начальник артиллерии Н. Клич, зам. начальника ВВС А. Таюрский, командир 14-го мехкорпуса С. Оборин, командующий 4-й армией А. Коробков. Посмертно все реабилитированы.


[Закрыть].

Все белорусские руководители еще в конце июля были уже в Москве, охали и возмущались неорганизованностью командующего и пока ходили без работы.

Проще говоря, за 2 1/2 месяца немцы захватили Белоруссию, Молдавию, почти всю Украину, Литву, Латвию, Эстонию, окружили Ленинград и подходили с трех сторон к Москве.

Я все время войны подробно знал обстановку на фронтах, так как регулярно ездил сам туда в штабы армий и фронтов, которые находились недалеко от Москвы, и, кроме того, вызывал начальников охраны тыла фронтов с картами, которые регулярно докладывали обстановку на фронтах. Потом, когда мне было некогда вести карту, довольно неплохо ее подправлял адъютант. Кроме того, мое счастье, что в наркомате обороны, вернее, в Генштабе, были мои сослуживцы, с которыми я созванивался, и они мне рассказывали все события.

Так вот, в первых числах октября, когда немцы уже стали окружать Москву со всех сторон, – с севера был взят Калинин, Клин, Волоколамск, Звенигород, Можайск, Наро-Фоминск, Малоярославец и далее продвигались к Туле, Сталиногорску и Епифани, – а Верховное Главнокомандование и Генштаб получали невнятные донесения от Конева и почти ничего не получали от Буденного, который где-то скитался и совершенно не знал обстановки на фронте, то, естественно, Верховный Главнокомандующий Сталин был обеспокоен и решил послать на этот фронт генерала армии Жукова Г. К., который командовал Ленинградским фронтом и был оттуда отозван Сталиным, и которому он приказал разобраться и доложить, в чем там дело.

Жуков уехал на Западное направление и доложил о неразберихе и о том, что командующие фронтами, особенно Буденный, вообще не знал ничего о своих войсках фронта, и внес предложение объединить Западный и Резервный фронты, для того чтобы лучше управлять. Ставка Верховного Главнокомандования решила назначить командующим объединенным Западным фронтом Жукова Г. К. Конев командовал только с 12 сентября до 9 октября.

Я не знаю, как потом Конев и Буденный будут оправдываться перед народом за их командование, немцы продвинулись более 200 км, за столь непростительное руководство войсками под Москвой, но мне точно известно, что когда Жуков принял фронт, то по данным Генштаба и на моей карте значилось, что в районе Вязьмы были в окружении и полуокружении 16, 19, 20, 24 и 32 армии и группа войск Болдина*. Конева оставили заместителем командующего фронта, а затем назначили по рекомендации Жукова Г. К. командующим Калининским фронтом.

Но немцы рвались к Москве. Столица ежедневно бомбилась, правда, ущерб был невелик, так как ПВО сразу открывало огонь, но, кстати сказать, предупреждение налетов было крайне медленное. Имевшиеся у нас радиолокаторы могли встретить противника лишь не более чем за 200 км.

Если учесть скорость Ю-88 немецких бомбардировщиков до 600 км/ч, то, естественно, 15–20 минут мало для того, чтобы успеть предупредить зенитчиков, а тем – приготовить орудия к бою и разыскать в небе самолет, да еще при сплошной облачности. Поэтому и прорывались Ю-88 на Москву.

Я помню, поехал на авиазавод в районе «Динамо» в час дня. Напротив Телеграфа раздался взрыв авиабомбы, и нас волной резко толкнуло вперед.

Я шоферу велел остановиться и увидел следующую картину: против парикмахерской остановился грузовик, шофер, как живой, сидит за рулем недвижим. Рядом – солдат растерявшийся. Спрашиваю: «Что стоите? Уезжайте в сторону!» Солдат отвечает: «Шофера убило». Я взглянул на него и изумился. У него от взрывной волны сзади выскочили оба глазные яблока и на мышцах висят на щеках. Ну, мы с солдатом отодвинули его в сторону, и я отвел машину в переулок, а солдату приказал позвонить в милицию. Затем напротив магазина «Сыр» я увидел толпу женщин и стариков, которые ахали и плакали. Подошел и увидел несколько убитых, раненых, все в крови, а одна женщина сидит на тротуаре, а ноги у нее на плечах, и вся обливается кровью и кричит: «Спасите, помогите!» Оказывается, у нее осколками ноги перебило в двух местах – в голени и выше колена, и они завернулись на плечи, когда она падала. Они все стояли в очереди за хлебом, и в это время разорвалась авиабомба.

Ну, я быстро вызвал «скорую помощь», и всех развезли. Такая злость после этого появилась, что я был готов своими руками разорвать любого немца. И случай представился скоро.

Выехав на следующий день на Волоколамское шоссе, я увидел, как <немецкий самолет> сначала на высоте метров 600–700 выделывал какие-то фигуры, а потом задымил и пошел на снижение на лес. Мимо нас прошел уже на бреющем полете. Я ясно различил впервые близко фашистские черные кресты на крыльях. Затем в лесу совсем опустился и скрылся.

Мы с адъютантом и шофером бросились к месту посадки. Когда подбежали к поляне метров 400 длиной, там увидели немецкий Ю-88. Выхватив револьверы, подбежали к нему.

За штурвалом сидел немецкий офицер, рядом застреленный им штурман, сзади видна была голова радиста-пулеметчика. Я быстро скомандовал офицеру и показал рукой: «Вылезай!» Он тут же застрелился. Как потом я разглядел погоны – полковник. Радиста я взял с собой, а бортмеханик потом вылез побитый. Его отправил в медпункт.

Когда я привез радиста в Москву и поместил во внутреннюю тюрьму, это на всех произвело отличное впечатление. Ведь немцы под Москвой, и живьем их никто не видел. Нужно прямо сказать, что выучка солдат не сдаваться в плен в первые месяцы войны строго ими выполнялась.

Ну, я решил из этого немца выжать, что можно. Вызвал на допрос, стал спрашивать, а он молчит и считает: «Айн, цвай, драй, <фир>, фюнф, зекс, зибен…» и опять снова. Мучился целый час – и ничего. Отправил в камеру.

К тому времени мы уже разменялись с немцами посольскими работниками. Немецкое посольство в Москве мы отпустили, а нам взамен немцы вернули через Турцию наших.

Мне доложили, что из Берлина прибыл толковый чекист – полковник Коротков[101]101
  С легендарным разведчиком, будущим генералом Александром Коротковым судьба сведет Серова еще не один раз. Его имя встречается в записях разных периодов; взятие Берлина, подписание капитуляции, работа в освобожденной Германии, подавление венгерскою восстания.
  Для понимания личности следует сказать, что как раз накануне их первой встречи осенью Коротков вернулся из Берлина, где сумел восстановить утраченную связь со знаменитой «Красной капеллой»; последний сеанс он провел уже после объявления войны, улизнув из окруженного гестаповцами посольства. За эту операцию в октябре 1941 г. Коротков был награжден орденом Ленина.
  Еще один орден (Красной Звезды) Коротков получил до этого за ликвидацию в Бельгии чекиста-перебежчика Георгия Агабекова и личного секретаря Троцкого Рудольфа Клемента.
  Впоследствии Коротков станет резидентом в Германии, возглавит нелегальную разведку, дорастет до зам. начальника внешней разведки КГБ. После ухода Серова из КГБ он окажется в числе немногих, кто сохранит отношения с бывшим начальником: они продолжат регулярно играть в теннис. Даже скончается Коротков именно во время матча с Серовым на стадионе «Динамо» 27 июня 1961 г.


[Закрыть]. Я его вызвал и говорю, что «немец-летчик придуряется и не хочет говорить, зачем прилетали в Москву, видно, что не с целью бомбежки. Поэтому вас переоденут немцем, и вы будете сидеть в камере вместе с ним и узнавать все, что можно». Немецкую форму я приказал привезти с самоубийцы-полковника, отмыть кровь и одеть Короткова.

Когда его одели, и сотрудник привел в камеру, то надзиратели и начальник тюрьмы мне докладывали о двух немцах. И более того, когда я Короткова вызывал на допрос, то его вели по коридорам два надзирателя, держа за руки, чтобы не вырвался.

На первом «допросе» Коротков об этом мне ничего не сказал. В разговоре с ним я услышал его предположение, что радист при посадке на лес, чувствуя неминуемую гибель, сошел с ума. Говорит невнятно, больше всего валяется на полу, а не сидит на кровати, и ему, Короткову, тоже приходится валяться на полу.

Суток через трое я сумел вызвать Короткова, который похудел, осунулся и пришел сердитый. Он вновь мне сказал, что он сумасшедший и от него ничего не добиться. Я ему сказал, что постараюсь скоро вызвать их вместе, и тогда решим. Тогда Коротков уже с обидой начал мне говорить, что долго ли его будут водить надзиратели за обе руки, смотреть на него – все надзиратели и сотрудники, которые встречают в коридоре, как на звери. Я засмеялся и сказал: «Скоро кончится».

Ввиду того, что я ни одного часа не имел свободного времени, мне удалось вновь вызвать Короткова с немцем через два дня. Когда они вошли и сели, я начал допрашивать немца, Коротков переводить. Это на немца не произвело никакого впечатления. Я убедился, что он ненормальный.

По окончании допроса я крепко пожал руку Короткову, сказал «спасибо», немец и на это не обратил внимания. Потом я вызвал надзирателей, которым сказал: «Немца в тюрьму, а полковника освободить, ему принести костюм, и он уйдет». Надзиратели выпучили на меня глаза и молчат.

Когда мы с Коротковым заговорили на русском языке, и я ему сказал, что буду его иметь в виду в дальнейшем, а он меня назвал Иваном Александровичем, тогда только надзиратели прозрели.

Бункер Сталина

Я отклонился от основных вопросов, но их накопилось так много, что не успеваю записывать.

Ввиду того, что немцы продолжали двигаться к Москве, ломая сопротивление наших войск, создалось угрожающее положение. В некоторых местах немцы подошли на 25–30 километров от Москвы.

Геббельс* вовсю трубил, что фюрер дал команду к 7 ноября взять Москву. 16 октября ГОКО принял постановление эвакуировать все наркоматы и центральные ведомства в Куйбышев. Паникеры и трусы начали кричать о сдаче Москвы и бросились наутек.

Мне позвонил Молотов и сказал: «Соберите всех наркомов и объявите, чтобы в трехдневный срок с министерствами выехали в Куйбышев. В Москве оставили бы только охрану зданий. Военные министерства, т. с. которые изготовляют боеприпасы, танки, самолеты, ракеты и все необходимое для армии, должны в Москве оставить небольшие оперативные группы 10–15 человек для руководства производством».

Я к 12 часам ночи успел всех обзвонить наркомов, и они собрались у меня в кабинете. Ввиду того, что Серова знали почти все наркомы, то у них мой звонок не вызвал удивления.

Правда, когда уже стали собираться наркомы, у меня мелькнула мысль, что ведь фактически я собрал как бы совет народных комиссаров, только не было председателя и заместителей. Но раз мне поручил 1-й заместитель председателя СНК, то, видимо, и имел право.

Когда собрались, я проверил, все ли, по списку. Не было Папанина* – Главсевморпуть, Шашкова* – Речной флот и Малышева*. Но я не стал дожидаться и в час ночи сказал, что принято постановление ГОКО об эвакуации наркоматов в Куйбышев, и разъяснил порядок, снабжение подвижным составом и т. д.

Все понимали, что обстановка вынуждает это сделать, и вопросов задавали мало. Основной вопрос был задан, на который я сам не знал, что отвечать, это: «Наркомам уезжать или нет?»

Я и сам не знал, что на него ответить, так как мне и Молотов ничего не сказал. Но я подумал и сказал, что наркоматы, у которых остаются оперативные группы, должны остаться во главе их. И как потом подтвердилось, я угадал.

С опозданием пришедшим Малышеву, Папанину и Шашкову я так же объяснил.

Когда разошлись, я все же решил свое сомнение высказать Молотову. Позвонил, он оказался на месте. Я ему все рассказал, он подтвердил, а потом и говорю: «Лучше было бы, если завтра вы еще подтвердили мой разговор с наркомами». Он подумал и говорит: «Вы, пожалуй, правы», и на следующий день утром он собрал всех наркомов и подтвердил мое объявление.

Через три дня, т. е. 19 октября, Москва объявлена на осадном положении. Левитан* по радио грустным голосом говорил: «Сим объявляется, что в связи со сложной военной обстановкой и т. д. г. Москва и прилегающие районы к Москве объявляются на осадном положении». И далее предписывалось, что делать, как себя вести населению и т. д.

В связи с таким осложнением обстановки в Москве было выбрано место пребывания Ставки Верховного Главнокомандования – это на станции метро «Кировская». Там был приготовлен кабинет Сталина и другим членам ГОКО.

Но там Сталин был, может быть, один раз, не больше. Когда же по тревоге туда выезжали, то он был в особняке недалеко от станции метро. Вообще, нужно сказать, что он в трусости не замечен. Всегда спокоен, нетороплив, серьезен.

На днях приехал из Арзамаса Завенягин* и зашел ко мне. В Арзамасе он по поручению ГОКО строил командный пункт для Ставки, на глубине 30 метров, врытый в берег Волги (а, скорее, на берегу р. Тёши, притока Оки. – Прим. ред.). Как он рассказывал, там сделан лифт, кабинеты, ВЧ-связь, телетайпы и т. д., т. е. все необходимое для руководства фронтами. Об этом докладывал Берия, тот одобрил[102]102
  Тайна сталинского бункера в Арзамасе несколько десятилетий будоражит любителей имперской романтики. О том, что для вождя должно было быть сооружено подземное убежище на Волге, в 100 километрах от Горького, упоминает ряд косвенных свидетелей. Прямых доказательств тому, однако, нет. Записки Серова – пожалуй, первое объяснение исторической загадки: стройку остановило нежелание Сталина покидать Москву.


[Закрыть].

В общем, день и ночь я был занят по горло различными поручениями, в том числе и подготовкой резидентур и агентуры, на случай, если паче чаяния с Москвой будет неблагополучно. И в этом деле не обошлось без курьезов. Нашлись трусы и среди чекистов.

Был такой генерал Мешик*, на которого возлагались большие надежды Кобуловым и иже с ним. И вот когда была наиболее опасная обстановка под Москвой, где он должен был остаться шофером автомашины, так этого «шофера» милиция доставила пьяным в комендатуру НКВД, где он кричал: «Свяжите меня с Серовым!»

Ну, пришлось подальше от такого человека отделиться. И, несмотря на это, Кобулов его пригрел…

Вчера заходил ко мне заместитель начальника 9 управления охраны (членов Политбюро) Саша Эгнатошвили. Пришел навеселе. Я знал, что он в молодости со Сталиным вместе учился в духовной семинарии. До сих пор у них товарищеские отношения сохранились. Называли друг друга уменьшительными именами. Сталин звал его «Сашо», Эгнатошвили Сталина – «Сосо». Были на «ты».

Эгнатошвили частенько ко мне заходил и кое-что рассказывал. То ли ему не с кем было поделиться или еще какой мотив, не знаю.

Эгнатошвили начал так: «Сегодня с Хозяином разговаривал. Вызвал к себе, был сердитый. Говорит: „Сделай сациви, и покушаем“. Я сказал „Хорошо“ и ушел.

Когда все было готово, я пошел к нему в приемную и ждал. Он вышел один и пошел. Я за ним. Когда пришли в комнату, где был накрыт стол, он сел и спросил: „Давай выпьем цинандали?“. Выпили. Стали кушать.

Потом он посмотрел на меня и говорит: „Сегодня эти сволочи (члены ГОКО) знаешь, что мне сказали? Берия говорит, что построено в Арзамасе бомбоубежище для Ставки Верховного Главнокомандования, поэтому они постановили, чтобы Ставка и я переехали из Москвы туда. Я сказал, что нет надобности. Они начали настаивать. Я тогда разозлился и сказал им: „Если я уеду из Москвы, вы, сволочи, сдадите немцам Москву и сами разбежитесь. Пошли к черту!“, и ушел. Ты подумай, Сашо, какие подлецы!“. Я ему сказал, что: „Правильно ты поступил, Сосо, разбегутся и Москву сдадут“. Мы еще выпили, и он ушел».

Я внимательно слушал и подумал, что Сталин все-таки, видимо, переживал, что поступил опрометчиво, доверившись договору Молотова-Риббентропа, и не послушался донесения нашего агента в апреле из Берлина, предупреждавшего нас о готовящемся нападении на СССР. Еще немного поговорили о войне с Эгнатошвили, и он ушел…

Мне запомнился хорошо случай, когда он рассердился, узнав, что в Куйбышеве уехавшие туда члены Правительства после 16 октября 1941 года, – Вознесенский, Ворошилов, Молотов, Каганович и остальные члены Политбюро «вообразили, что они там вершат судьбы страны», и многие местные товарищи, – я имею в виду обкомы, облисполкомы, – со всеми вопросами стали обращаться к «Куйбышевскому правительству», а те, как настоящие правители, стали решать все вопросы.

Я не помню, кто-то из министров, возглавлявших здесь свою оперативную группу, доложил Сталину, что ему не дали необходимых заготовок для изготовления минометов. Сталин разозлился, тем более в решении Политбюро, которое все принимали, в том числе и «куйбышевские правители», было сказано, что на ГОКО возлагается вся полнота власти и ответственности по военным, политическим и хозяйственным вопросам. Поэтому он и разозлился.

В таких случаях, перезваниваясь с министрами, а они мне часто звонили, зная, что я все время держу непосредственную связь с фронтами и знаю обстановку не со слов, а бываю на передовых, некоторые зачастую просили зайти попить чайку и поговорить. Ну, гроза с «Куйбышевским правительством» разразилась быстро.

Вечером мы все получили шифровку «Всем, всем…», имея в виду совнаркомы и ЦК республик, обкомы, облисполкомы, наркоматы СССР и т. д. Текст примерно такой:

«Вопреки всяким слухам и разговорам о том, что Советское Правительство находится в Куйбышеве, настоящим предлагается по всем вопросам – военным, политическим и экономическим – представлять предложения, запросы и просьбы по адресу: Москва, Кремль, Совет народных комиссаров, подпись: И, Сталин».