Текст книги "Короткая память"

Автор книги: Александр Борин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Боярский холодно смотрел на меня.

– Что же вы предлагаете? – спросил он. – Вообще не судить преступника? Отпустить на все четыре стороны? Пускай и дальше людей калечит?

– Не знаю.

– Это не ответ, Евгений Семенович.

– Мартын Степанович, – сказал я, – что вы от меня хотите? Я не знаю, как надо наказать Рукавицына. Я только знаю, что любой ажиотаж вокруг него сейчас вреден и опасен... Любой! Даже из самых лучших побуждений... Когда-то вы мне говорили: «Это рак, Евгений Семенович». Сегодня я вынужден вам повторить: это рак, Мартын Степанович!

– Ажиотаж уже создан, – возразил он. – Давайте его гасить.

– Давайте, – согласился я. – Непременно.

– Как? – спросил он и посмотрел мне в глаза. – Каким образом? Устранимся? Умоем руки?

– Но не публичный процесс!

– А какой? Слушать дело при закрытых дверях? – Он усмехнулся. – Вот уж действительно верный способ распустить в городе самые разные слухи. Судим за закрытой дверью, – значит, боимся Рукавицына. Не так разве?

– Не знаю.

– Проще всего расписаться в собственном бессилии, Евгений Семенович, – убежденно сказал Боярский. – Но никто нам с вами этого не позволит. Никто. Сумели выпустить духа из бутылки – сумейте же загнать его обратно. Только так!

Боярский тоже поднялся со стула, подошел ко мне.

– Не нам с вами решать, как судить Рукавицына, – почти миролюбиво произнес он. – А кстати, и решено уже. И решено совершенно правильно, строго по закону... Так что все дискуссии наши несколько, что ли, запоздалые... Ну, и как же, Евгений Семенович, – спросил он, – как мы поступим?

– В каком смысле?

– Другие причины не выступать общественным обвинителем у вас есть?

– Нет, – сказал я, – других причин у меня нет.

Он кивнул и вдруг сказал:

– А мы ведь не о том сейчас с вами говорим, Евгений Семенович.

– То есть?

– Подымается шум от процесса, не подымается... Разве в этом дело? Существует один-единственный, только один-единственный вопрос. – Он остановился и сказал проникновенным тоном: – Вы убеждены, что знахарство в медицинской практике следует пресекать? Или не убеждены?

После долгой паузы я ответил:

– Да, я в этом убежден.

– Тогда в чем же дело, Евгений Семенович? – спросил Боярский. – Вас же просят поступить согласно вашим убеждениям. Только согласно вашим убеждениям... И вашей совести...

* * *

Адвокат задал вопрос.

Свидетель Боярский обязан ему ответить.

Зал битком набит.

Люди стоят вдоль стен, сидят на подоконниках. Не дышат – так ждут ответа Боярского.

Что спасло Попову и Баранова?

Рукавицын или не Рукавицын?

Пауки или не пауки?

Да или нет?

Я испытываю сейчас малодушное облегчение оттого, что не мне, Боярскому задан этот вопрос.

– Товарищ свидетель!

Мартын Степанович тревожно взглянул на судью.

– Не надо отвечать адвокату, – сказала судья. – Я этот вопрос снимаю.

Легкий ропот в зале, и опять мертвая тишина.

Отважная она женщина!

– Подсудимый Рукавицын, встаньте, пожалуйста.

Он охотно поднялся.

Ему интересно!

– Подсудимый Рукавицын, – спросила судья, – вам понятно, за что вас судят?

Рукавицын ответил радостно:

– Ну да, понятно. За то, что людей от рака вылечиваю.

– Нет, подсудимый, – судья с сожалением покачала головой, – суду безразлично, вылечиваете вы от рака или нет. К делу это совершенно не относится.

Вот те на!

С ним шутят, наверное?

Улыбаясь, он ответил:

– Что значит не относится?.. Нет же ничего важней. Зачем суд тогда?

Судья сказала:

– Я и хочу вам объяснить, Рукавицын. Не имея специального медицинского образования, вы лечили людей. По советским законам это считается преступлением. Раз. Вы применяли средство, не разрешенное к употреблению в медицинской практике. В результате трое больных погибли. Два. Вот и все, Рукавицын. – Она развела руками и тоже сочувственно улыбнулась ему. – Все! Единственное, в чем вас обвиняют. Ничего другого в вину вам не ставится. Теперь ясно?

На всякий случай он кивнул.

Но ему все равно не ясно.

Ему не может быть ясно.

Нет же ничего важнее, лечит его препарат или лечит.

Как же – не относится к делу?

Судья сказала:

– Никто не обвиняет вас, Рукавицын, что вы кого-то не вылечили от рака. Вылечили, не вылечили – юридически разницы никакой.

Никакой?

Непостижимо все-таки!

Он спросил запальчиво:

– А если ученые завтра признают мой препарат? Скажут: молодец, сделал мировое открытие? Тогда как? Я, значит, все равно преступник?

Да, да, пусть она по-человечески, без юридического крючкотворства, людям ответит!

– Все равно, Рукавицын, – участливо сказала судья. – Как бы высоко ни оценила завтра наука ваш препарат, сегодня его применять нельзя. Преступление.

– Но ученые саботируют! – крикнул он. – Не хотят мной заниматься... Спросите хоть у Костина, – Рукавицын резко обернулся в мою сторону. – Почему он вдруг прекратил исследования? А? Может быть, разочаровался? Пусть скажет! Не дождавшись моего ответа, он горячо произнес: – Я, гражданка судья, сам пожелал сесть на скамью подсудимых, всем известно! Для того и начал опять лечить людей, и прокурору на себя донос написал... Я мечтал: моим препаратом займется теперь наш самый справедливый советский суд...

Боярский по-прежнему стоял у судейского стола и бесстрастно глядел перед собой.

Я догадывался, как раздражает его этот странный, не предусмотренный никаким законом диалог между судьей и подсудимым.

– Нет, Рукавицын, – сочувственно сказала судья, – не получится ничего... Сегодня, по-вашему, суд будет решать, как лечить рак, завтра – как сеять пшеницу, послезавтра – как строить дом? Зачем тогда Академия наук? Можно и распустить...

Рукавицын молчал.

– Суд – орган юридический, – сказала судья, – и у него одна-единственная задача. Установить, совершено ли преступление, выяснить степень вины подсудимого и назначить ему справедливое наказание. Другой задачи, Рукавицын, у суда нет и быть не может.

– А ученые пускай и дальше прячут от больных препарат?! – крикнул он.

– Не знаю, Рукавицын, – сказала судья. – Спорьте, доказывайте, добивайтесь. Обращайтесь самые высокие медицинские инстанции. Но преступление никому не дозволено совершать. Ни при каких обстоятельствах.

– Преступление! – Он вызывающе засмеялся. – Я людям жизнь продлил.

– Не знаю, Рукавицын... Может, наука когда-нибудь и разъяснит этот вопрос. От души желаю. Но сегодня, – она отвела взгляд от Рукавицына и посмотрела в зал, – сегодня мы судим вас, Рукавицын. Только вас, а не ваш препарат. Прошу это понять.

В полной тишине громко, на весь зал, Рукавицын сказал:

– Меня засудить легче легкого, гражданка судья.

– Не пререкайтесь с судом, Рукавицын, – беззлобно попросила она.

– А я и не пререкаюсь, – сказал Рукавицын. – Я очень доволен процессом, спасибо. Я в тюрьму с улыбкой пойду... Потому что вы как хотите, а суд этот мне трибуну перед народом дал. Народ все видит, все знает. Кто ему друг, а кто враг. Больше ничего мне не надо...

Мертв зал. Нем. Ни шороха.

– Садитесь, подсудимый, – сказала судья.

Глава седьмая

Из акта судебно-психиатрической экспертизы

...С третьего по шестнадцатое июля с. г. по направлению следственных органов гражданин Рукавицын Н. А. находился на обследовании в стационаре городской психиатрической больницы.

Во время беседы с врачами Рукавицын заявил, что последнее время он занимался незаконным врачеванием с единственной целью: обратить внимание общественности на свой препарат, заставить ученых понять и оценить его новаторские идеи.

В итоге проведенной экспертизы установлено: гражданин Рукавицын Николай Афанасьевич отличается эмоциональной вязкостью, повышенным самомнением. Фальсификация у него граничит с фантазией. Психиатрическим заболеванием в собственном смысле слова не страдает, но обнаруживает признаки параноической психопатии со сверхценными идеями. Вменяем...

* * *

Прошло, наверное, месяца три, как мы в лаборатории начали исследовать препарат, и однажды на работу позвонил мне человек, назвался известным московским артистом и попросил вечером непременно пожаловать к нему в гостиницу.

– Пожалуйста, – сказал он, – никаких отговорок. Слушать не буду. Хотя бы на полчасика. Я гость в вашем городе и могу рассчитывать на вашу любезность. Соберутся все друзья батьки Рукавицына.

Я ответил холодно:

– Не смогу, простите. По семейным обстоятельствам.

Артист засмеялся:

– Я думал, профессор, Рукавицыным заинтересовался отважный человек...

Я что-то ответил раздраженно и положил трубку.

Но вечером в гостиницу все-таки пошел. Из любопытства. И еще из осторожности. Надо было узнать, кто же это такие «друзья батьки Рукавицына».

Знаменитый артист занимал двухкомнатный номер «люкс» на третьем этаже. Большой стол, крытый малиновым бархатом, сплошь был уставлен дорогими бутылками. На газете лежала кое-как разделанная копченая рыба, явно привозная.

Рукавицын сидел в кресле – вымытый, выбритый, надушенный, в белой чистой рубахе и уже трогательно пьяненький. Он не поднялся мне навстречу – издали улыбнулся и небрежно помахал рукой.

– Известный ученый, профессор Костин, – покровительственно объявил он. – Теперь тоже с нами, в наших рядах!

Артист – я его сразу узнал по многим фильмам – встал, раскрыв объятия, пошел ко мне.

– Вот спасибо! Вот хорошо! – с чувством произнес он. – Вот молодец, верная душа...

Людей в комнате было человек двадцать. Сидели кто где. Длинный, ласкового вида усач лежал в кресле и из консервной банки вилкой ел шпроты.

– Коньяку? Или нашенской? – сердечно спросил артист.

Усач в кресле неожиданно громко засмеялся. На него никто не обратил внимания.

– Все равно, – сказал я.

Артист налил и протянул мне нечистый, со следами зубной пасты, стакан. Я пригубил. Поставил на стол.

– Мы тут говорили, Евгений Семенович,– сказал артист,– что в наш образованный век люди перестают, к сожалению, верить в простые ценности. Повторяем как попугаи: ученье – свет, неученье – тьма. А я вам замечу: ученый скепсис и, простите, ученая фанаберия иной раз так застилают глаза, хуже всякой темноты... Наши отцы проще были. Доверчивее. Признавали чудо. И жили лучше нас. Мудрее. Меньше узнавали, да больше знали. Верно?

Артист глядел на меня глазами, полными чувства.

Я постарался сделать вежливое лицо.

– А вы, – сказал артист, и голос его дрогнул, – вы, ученый человек, сумели сохранить в себе эту непредвзятость, эту трогательную, прекрасную широту. Спасибо вам, голубчик, глубокий земной поклон.

Пришлось опять пригубить стакан со следами чужой зубной пасты. Острое чувство брезгливости подымалось во мне.

А артист продолжал говорить. Мне одному.

– Я вам откроюсь. Другим – никогда, а вам – скажу. С вами – душа нараспашку, такое я испытываю к вам доверие, Евгений Семенович... И любовь, – добавил он. – Можно мне вас любить, дорогой вы мой? Нежно и преданно?.. Можно? Ну вот и хорошо. Спасибо... Думаете, я смерти боюсь? Рассчитываю: если что случится, он спасет меня? Ничего подобного! – Артист самодовольно засмеялся. – Сто лет проживу, и никакая хворь не возьмет... Точно знаю. Но лишь только услышал про Рукавицына, сразу же в него поверил. Рабом его стал на всю жизнь. Хотите знать почему? – артист приблизил ко мне свое пылающее лицо. – Потому что я артист, Евгений Семенович. Человек искусства. Знаю: раз красиво – значит истинно. Красота не умеет обманывать. Никогда!

– Что красиво? – спросил я. – Вонючая настойка из пауков?

Лицо артиста исказилось болью.

– Зачем вы так, о господи! – сказал он. – Вы тоже отлично понимаете, о чем я... Красота – это простота, лаконизм... Минимальное количество движений... Паук, колба на солнце – вот и все! И нате, берите – жизнь человеческая!.. Сотворю тебя, аки боже, из праха... Никакой схоластики.

Мне захотелось встать и выйти. Немедленно. Закрыть за собой дверь. Давно знакомое благородное лицо артиста вызывало сейчас мутное ощущение тошноты. Особенно непереносимо было, что он не боится помереть, а гарцует перед Рукавицыным просто так, от глупости и пошлости.

– Узнав про Рукавицына, – сказал артист, – я подумал: он свободнее меня. Да, да, свободнее! Потому что не признает никаких запретов, не знает гнилого, золотушного сомнения... И я сказал себе: «Артист, твоя жизнь отныне – у ног этого человека».

Рукавицын, раскинувшись в кресле, усердно очищал от костей копченый рыбий хвост.

– За свободного человека! – страстно произнес артист. – Твое здоровье, Рукавицын! Иди своим путем. Мы тебя поддержим!

Рукавицын улыбнулся и приветливо поднял рыбий хвост.

Я испуганно огляделся вокруг себя.

Артиста слушали и не слушали. Кто-то настойчиво спрашивал Рукавицына, от каких видов опухоли помогает его настойка. «Все берет», – небрежно сказал он. Старуха в вязаном жилете кричала из угла: «А диета? Какая диета, товарищ Рукавицын?» Подумав, он ответил: «Как при холецистите».

Меня охватила жуть. Неужели все это возможно? Происходит не во сне, наяву?

Большинство присутствующих я видел впервые. Но некоторых узнавал. Сотрудник горплана, ведает, кажется, стеклом... Изящный старик в золотом пенсне, завлит кукольного театра...

Артист, забыв уже про меня, объяснял этому старику:

– Свободный человек – твоя и моя последняя надежда, отец! Слышишь? Самая последняя.

Рукавицына целовали. Он лениво и снисходительно подставлял всем свои жирные, в рыбе, губы.

Я уже было поднялся, чтобы уйти, но тут кто-то объявил:

– Потапов тост скажет!

Все зашумели.

Ласкового вида усач, лежавший в кресле, оставил банку со шпротами и подсел к столу.

Рукавицын оживился, крикнул мне:

– Это герой, Евгений Семенович. Ловит пауков для моего препарата. Один укус паучка лошадь валит, а Потапов – ничего, не боится.

– Заговоренный! – любовно объяснил артист.

Вокруг утихли. Высоким, женским, странно монотонным голосом Потапов произнес:

– Чего хотят твои противники, Рукавицын? Какое имеют низкое намерение? Раздавить тебя своим дутым динозавровым авторитетом? Похоронить в лице твоем наше дремучее, лаптежное, вековое знахарство?.. Изойдут и надорвутся!

– Былина, а? – громко и восхищенно шепнул мне артист. – Где такое услышишь?

– Этот квадратный Кощей, но Кощей смертный, – глубокомысленно произнес Потапов, – воет и ревет об антисанитарии и опасном гниении. – Потапов засмеялся и вдруг заговорил стихами:

 
Вспомни-ка, дружок,
еще разок
вибрирующего сего субъекта,
что вмиг, слюной брызжа,
желчью брюзжа,
мочой истек...
Ведь эта
нечеловеческая людоеда страсть,
какая-то неистовая сласть
и жажда низко пасть,
лишь только бы смертельно уязвить,
убить морально,
без попытки уяснить
солнцеподобной белизны
фактов...
 

Мне показалось, что я схожу с ума.

– Это про кого? – растерянно спросила старуха, интересовавшаяся диетой.

Ей не ответили.

– Еще! – крикнул кто-то из угла.

Лицо артиста побелело и осунулось от сжигающего его восторга.

– Мистерия, слышите? – грозно шепнул он. – Подлинная мистерия стихии...

– Я поздравляю тебя, Рукавицын, – глухо сказал Потапов, – со свершением первого этапа грядущей победы, грандиозной, не сравнимой ни с одним из рядовых биомедицинских достижений последних десятилетий на родной планете... Кто еще, скажи, может мыслить и мечтать о таком колоссальном сверхврачевании сразу миллионов смертников во всех странах мира?!

– Мистерия! – повторил артист.

– И никакой кощей Боярский, никакие его холуи и сподвижники не смогут противостоять тебе...

Тут я оглянулся и увидел в дверях Ивана Ивановича Гурова.

Никто не заметил, как он вошел.

Гуров стоял на пороге и молча слушал речь Потапова.

– Прокурор! – радостно крикнул Рукавицын. – В наших рядах сам товарищ прокурор...

Артист обернулся, с силой отбросил стул и, раскрыв объятия, пошел навстречу Гурову.

– Спасибо, – с жаром, дыша Гурову в лицо, сказал артист, – спасибо за то, что пришли. Спасибо за вашу сердобольную душу...

В глазах Гурова я прочел ужас и омерзение.

* * *

Из гостиницы мы вышли вместе.

– Черт знает что! – сказал Гуров. – В бандитских притонах бывал, в подпольных бардаках... Но такое – вижу впервые.

Я молчал.

– Страшные люди, страшные разговоры, – сказал он.

– Рукавицын – ваш протеже, – напомнил я.

Он развел руками:

– Что делать, Евгений Семенович!.. Вы правы. Но, знаете, один случай выздоровления, другой... А вдруг? Чем черт не шутит?.. Так захотелось поверить! Все мы люди, все человеки...

– Им тоже хочется верить, – сказал я.

– Этим? Ну нет! – Гуров сердито усмехнулся. – Этим на все плевать. Им бы только устроить бесовский шабаш. Безразлично, вокруг чего.

Я не ответил. Мерзкое было у меня состояние. Будто окунули в сточную яму, а отмыться нельзя, невозможно.

Гуров шагал рядом.

– Конечно, – сказал он, – не буду скрывать... посети я их притон до нашего с вами разговора, наслушайся их речей раньше, вряд ли бы стал вас просить за Рукавицына... Понятное дело. Такие картинки с выставки, знаете, сильно отрезвляют.

Я повернулся к нему.

– А если, – спросил я, – если окажется, что препарат Рукавицына умнее его самого? Как тогда?

Гуров замедлил шаг.

– Что вы имеете в виду, Евгений Семенович? – спросил он. – Не понимаю.

Я не ответил.

– Умнее? – спросил он. – Что значит умнее? В каком смысле?

– Я говорю: а если вдруг окажется?.. Если!.. Идут же еще опыты. Неизвестно, чем они окончатся...

Гуров остановился.

Он смотрел на меня со страхом.

Серое лицо. Бесцветные глаза. Рыжие обвислые солдатские усы.

– Нет, Евгений Семенович, что вы! – испуганно сказал он. – Каким образом? Такого быть не может... Нет, нет, никогда! Не дай бог...

Глава восьмая

Адвокат снова поднялся.

– У защиты есть ходатайство, товарищ председательствующая, – сказал он.

– Какое ходатайство?

– Прошу приобщить к делу и огласить в процессе документ.

– Какой документ?

– Заключение профессора Костина о результатах лабораторных исследований препарата.

Судья молча его разглядывала.

– Товарищ адвокат!

Он вежливо склонил голову.

– Вы слышали сейчас разъяснение суда?

– Да, слышал.

– Вам, юристу, понятно, что сегодня судят Рукавицына, а не его препарат?

– Вполне, товарищ председательствующая.

Вызывающая любезность была в его тоне.

– Какое же отношение имеет к уголовному процессу сугубо научный, медицинский документ?.. Или защита намерена тем самым увести нас от рассмотрения обстоятельств преступления? Такова сегодня тактика защиты?

Мальчишеское лицо адвоката было невозмутимо.

– Товарищ председательствующая! – невозмутимо произнес он. – Закон предоставляет мне право обращаться к суду с любым ходатайством. Если суд сочтет необходимым отклонить его, прошу занести в протокол.

Наглость неслыханная!

Судья секунду-другую молча изучала его.

– Товарищ прокурор, – спросила она, – ваше мнение о ходатайстве защиты?

Гуров поднялся рывком, сказал громовым голосом:

– Считаю, необходимо отклонить. Вы совершенно правы, товарищ председательствующая, это откровенная попытка сорвать судебный процесс, увести нас от рассмотрения противозаконных действий обвиняемого... Я оставляю за собой право поставить вопрос о частном определении в адрес адвоката...

– Ясно, товарищ прокурор. – Судья обернулась ко мне: – Ваше мнение, товарищ общественный обвинитель?

* * *

Мое мнение?

Оно тоже необходимо?

Я должен встать и сказать, хочу ли я, чтобы тут, в зале, огласили сейчас документ, подписанный моей рукою? Чтобы эти люди, легкомысленно вовлеченные в круг сложнейших онкологических проблем, ждущие чуда, фокуса, сказки, взялись судить о результатах специальных научных исследований?

Нет, не хочу. Возражаю категорически. Панически боюсь.

Я твердил об этом Мартыну Степановичу Бояркому. Я старался, как мог, остановить опасный судебный процесс. Не допустить его. Тогда со мной не посчитались. Теперь спрашивают моего мнения?

Нельзя удовлетворить ходатайство адвоката. Невозможно. Люди, не способные понять специального научного языка, услышат только то, что хотят услышать, сделают выводы, которые им не терпится сделать. Пощадите их больное, разгоряченное воображение! Сколько вредных спекуляций, сколько убийственных кампаний возникало только оттого, что специальные вопросы попадали в руки непосвященных и непросвещенных.

Не ведает, что творит, адвокат.

Не понимает, в какой огонь он подливает сейчас масло.

Ох, тысячу раз верно сказано: простота – хуже воровства.

А если не простота даже? Хуже! Бессердечный расчет? Любой ценой исторгнуть у публики слезу, сочувствие, рыдание, помочь клиенту...

Но я молчу.

Судья ждет, не отрываясь глядит на меня. А я молчу.

Я знаю, что́ решат люди, если суд сейчас отклонит ходатайство адвоката.

Бесповоротно решат, не переубедить потом никакими доводами.

Пауки Рукавицына, решат люди, безусловно, лечат от рака. Наверняка. Нет никаких сомнений.

Если бы опыты в лаборатории показали, что препарат не лечит, не помогает, разве враги Рукавицына таили бы полученные результаты от народа? Наоборот, трубили бы о них, кричали на каждом перекрестке. Им же одного надо: засудить знахаря.

А раз молчат, секретят опыты, адвокату рот зажимают, значит, им доподлинно известно: пауки рак лечат. Они, врачи и ученые, не умеют этого, а Рукавицын умеет. За то они и хотят посадить его в тюрьму. Простая логика.

Мартын Степанович совершенно верно тогда мне сказал: если мы засекретим процесс Рукавицына, значит, покажем всем, что мы его боимся.

Так и есть сейчас.

Ждет судья.

А я молчу.

Я не знаю, какое из двух зол предпочесть.

Позволить непосвященным людям судить о том, что им неведомо?

Или своими собственными руками сотворить над головой Рукавицына нимб чудотворца и мученика?

Что лучше?

Выбрать что?

А судья ждет.

Мне очень хочется спросить ее: неужели вы всерьез верите, что такой процесс можно вогнать в строгие юридические рамки, отмести как лишнее и постороннее боль, страдания, надежду, веру людей, пришедших сегодня в суд узнать не про Рукавицына, а про самих себя: что с ними будет?

* * *

– Полагаю, ходатайство адвоката следует удовлетворить, – говорю я.

Я не вижу, но догадываюсь, какими глазами смотрит на меня Мартын Степанович.

– Не возражаю против оглашения в суде и приобщения к делу подписанного мною заключения о результатах лабораторных опытов над препаратом Рукавицына, – продолжаю я.

Судья тоже смотрит на меня, и взгляд ее делается все более непроницаемым, лишенным какого бы то ни было выражения.

– Сомневаюсь, – говорю я, – чтобы неврачи, люди, далекие от медицины, поняли смысл этого сугубо научного документа. Слишком специальных вопросов он касается... Но Мартын Степанович Боярский очень хорошо и правильно сказал здесь о воспитательном воздействии настоящего судебного процесса. А что это означает – воспитательное воздействие? Я так понимаю: люди, присутствующие на процессе, должны будут одобрить приговор, который суд вынесет знахарю. Должны будут уйти отсюда с убеждением, что знахарь осужден правильно, справедливо. По совести... В любом другом случае, я убежден, процесс сыграет, наоборот, антивоспитательную роль. – Кажется, я повторяю слова адвоката. И вообще надо остановиться. Но мне уже трудно остановиться. – Поэтому, товарищ председательствующая, – говорю я, – пусть все-таки будет оглашен специальный научный документ. Пусть присутствующие убедятся в том, что ученые ничего от них не скрывают, не прячут. Пусть остановятся уже готовые поползти по городу слухи и легенды о Рукавицыне... Открытый, гласный процесс не может быть гласным наполовину, на четверть... Он или гласный, или нет... Я целиком разделяю ваше стремление, товарищ председательствующая, придерживаться строгих юридических рамок. Но прошу задуматься: возможно ли это, когда на повестке дня онкология, рак?

Я кончил.

Но судья молчит.

Глядит куда-то мимо меня. Наконец стряхнула с себя оцепенение. Сказала устало:

– Понятно, товарищ общественный обвинитель. Наклонилась к заседательнице слева, что-то тихо спросила ее. Потом – к заседателю справа.

Объявила:

– Посовещавшись на месте, суд определил: ходатайство защиты удовлетворить.

* * *

Заключение лаборатории городского мединститута о результатах исследований так называемого «Препарата Рукавицына»

Препарат Рукавицына Н. А. представляет собой жидкость янтарного цвета со специфическим запахом, хорошо растворимую в воде, с удельным весом 1012—1015 и PH-6,9—7,1.

Препарат имеет сложный химический и биохимический состав, включающий важнейшие и дефицитные аминокислоты – валин, лейцин, глютаминовую, а также аспарагиновую кислоту, треонин. Обнаружено наличие 10-нигидрин-положительных веществ. Кроме аминокислот в препарате содержится 4 низкомолекулярных пептида (по данным хроматографического и электрофоретического исследований). Спектральный анализ показал наличие значительного количества микроэлементов.

На модели экспериментальных опухолей (Эрлиха, Крокер, Браун-Пирс) с несомненностью можно судить об эффективности применения препарата, что выражалось в существенном удлинении сроков продолжительности жизни животных с опухолями, увеличении выживаемости животных, а в ряде случаев и полном рассасывании уже развивавшихся опухолей. Можно предположить, что препарат является активным биологическим стимулятором, неспецифически стимулирующим активность защитных систем организма. По-видимому, именно этим обстоятельством можно объяснить обнаруженную его универсальность – влияние на многие патологические процессы с разной этиологией и патогенезом. Так, при опухолях его эффективность связывается, вероятно, не с непосредственным лизирующим или антиметаболическим действием на опухолевые клетки, а со стимуляцией лимфоидной ткани и организацией защитного клеточного барьера вокруг опухоли типа «грануляционного вала»...

* * *

– Господи, значит, правда лечит! Рассасывает опухоль! И такого человека мы сажаем на скамью подсудимых! – громко, трагически сказал адвокат. – Кто же мы есть после этого?

– Тихо! – прервала его судья. – Прошу, тихо! Я вам не давала слова.

А в зале шум. Крики. Слезы.

Прокурор Гуров не глядит в мою сторону. Подальше отодвинул свой стул.

Сверкают очки Боярского.

В его глазах я пал сейчас еще ниже подсудимого Рукавицына.

– Тихо! Немедленно прекратите шум! Судебное заседание продолжается... Выступая в прениях сторон, товарищ общественный обвинитель, очевидно, даст нам необходимые разъяснения, – сказал судья. И посмотрела на меня.

Тяжелый камень лежит у меня на сердце.

Но к судье я испытываю сейчас чувство, похожее на благодарность.