Текст книги "Короткая память"

Автор книги: Александр Борин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Не понимаю.

– Врачи знают случаи, когда опухоль вдруг сама рассасывается.

– Сама? Просто так?

– Да.

– Почему же?

– Еще неизвестно.

– Чудо, выходит?

– Пока не известно, выглядит чудом.

– Эх, Евгений Семенович, – сказал прокурор, – Знаете, когда люди на чудеса ссылаются? Когда им сказать больше нечего... Вот так. Когда не желают взглянуть фактам в лицо. – Наверное, я ему очень напоминал сейчас запирающегося в своих грехах преступника.

Я усмехнулся.

– Иван Иванович, – спросил я, – скажите, пожалуйста, и что же, все без исключения больные, которых лечил Рукавицын, выздоравливали?

– Нет, не все, – признал он.

– Многих колол он – и никакого результата? Все равно погибали?

– Да, – сказал Гуров, – вы правы.

– И таких, наверное, даже большинство? Сколько случаев исцеления вы знаете?

– Трудно сказать точно. Десять или двенадцать.

– Из?

– Полсотни пациентов, наверное, он имел.

Я пожал плечами.

– Евгений Семенович, – сказал прокурор, – я же не утверждаю, что Рукавицын обязательно лечит рак. Не знаю. Не берусь судить... Но я прошу вас, ученого, знающего человека: посмотрите, проверьте... Почему Попова и Баранов до сих пор живут и здравствуют? В чем дело?.. Рукавицын или не Рукавицын? – Гуров замолчал. – Но вы, – проговорил он, – вы даже посмотреть не хотите. Полюбопытствовать! Вам неинтересно. А? – Он изумленно глядел мне в глаза. – Вот твердим мы, твердим: раз знахарь, то непременно шарлатан... Но может быть, все другие знахари шарлатаны, а Рукавицын – нет?.. Надо же выяснить, проверить... То, как вы сейчас рассуждаете, Евгений Семенович, это же, не обижайтесь, предвзятость!

Минуты две мы сидели молча.

Я положил сигарету в пепельницу.

– Все, Иван Иванович? – спросил я. – Боюсь, ничем больше не смогу вам помочь. Лично для меня вопрос совершенно ясен. – Я встал.

– Сядьте, – сказал прокурор.

Я продолжал стоять.

– Сядьте, пожалуйста, – повторил он.

Нехотя я опустился опять в кресло.

Гуров взял со стола и протянул мне лист бумаги.

– Прочтите, будьте любезны, – попросил он.

* * *

«Прокурору города

тов. Гурову И. И.

Городской отдел здравоохранения ставит Вас в известность о получившей в нашем городе широкое распространение незаконной знахарской практике гражданина Рукавицына Н. А. Пользуясь доверчивостью отдельных онкологических больных и их родственников, гражданин Рукавицын Н. А. обещает им «вылечить от рака» и применяет так называемый «препарат», не удовлетворяющий требованиям, предъявляемым к противоопухолевым лекарственным веществам, и более того, вследствие особенностей его приготовления содержащий вредоносные бактерии, которые могут вызвать тяжелые, а подчас и смертельные исходы. Соответствующего медицинского образования гражданин Рукавицын Н. А. не имеет.

Городской отдел здравоохранения просит Вашего срочного вмешательства с целью немедленного прекращения преступной деятельности гражданина Рукавицына Н. А. и привлечения его самого к строжайшей уголовной ответственности.

М. Боярский, заведующий городским отделом здравоохранения».

* * *

– Все правильно, – сказал я, возвращая бумагу Ивану Ивановичу. Он не сразу взял ее, и письмо Боярского на секунду повисло в воздухе.

– Что правильно? – спросил Гуров.

– Боярский ставит вопрос правильно. Шарлатанство надо пресечь. И поскорей. Пока ваш Рукавицын не переморил половину своих пациентов.

Гуров с любопытством глядел на меня.

– Пресечь проще всего, – сказал он наконец.

– Ну так в чем же дело?

– А может, все-таки проверим, что к чему? – спросил он. – Исследуем его паучков? Не станем рубить сплеча? Как, Евгений Семенович?

Я засмеялся.

– В первый раз вижу такого прокурора, – сказал я.

– А много вы их вообще видели? – спросил Гуров.

– Нет.

– Чего же говорите?

– Это верно... Хорошо, – сказал я. – Останемся каждый при своем мнении... Поступайте, как велит вам ваш долг. А я вам, Иван Иванович, ей-богу, не указчик.

– Как указчика я вас и не звал, – сказал Гуров.

– И не советчик...

– И как советчика не звал, – сказал он. – Я хотел встретить порядочного человека.

– Спасибо, – улыбнулся я. – Очень тронут.

– Пожалуйста, – Гуров наклонил голову. – В действиях Рукавицына, Евгений Семенович, есть два состава. Лечение людей без соответствующего медицинского образования – раз. Использование не утвержденного к применению препарата – два. Наказание – до пяти лет лишения свободы. – Он говорил неторопливо, негромким голосом. – По закону я сегодня же должен его арестовать...

Я пожал плечами.

– Но это на одной чаше весов, – сказал Гуров. – А на другой – Попова, Баранов, больные, приговоренные медициной к смерти, но забывшие о своем недуге, пройдя лечение Рукавицына... Как же вы прикажете мне поступить, Евгений Семенович? Не поверить своим собственным глазам? Уговорить себя, что ровно ничего не произошло? Плюнуть, не осложнять себе жизнь?.. В этом, дорогой Евгений Семенович, вы видите сегодня мой долг? – Гуров в упор смотрел на меня. – Вот я и прошу вас, прошу Боярского... снимите камень с души. Объясните, будьте любезны, что случилось? Почему пациенты Рукавицына живы и здоровы? Что это за такой препарат из пауков? Объясните! Вы же умные люди! Врачи, ученые...

Он ждал.

– Нет, – сказал я, – не обманывайте себя, Иван Иванович.

– В каком смысле?

– Не объяснений вы хотите. Хотите, чтобы мы вместе с вами тоже горячо поверили в чудотворца Рукавицына... Ведь он уже соблазнил вас, сознайтесь, Иван Иванович...

– Неправда, – возразил Гуров.

– Правда, – сказал я. – А знаете почему?

Гуров отрицательно покачал головой.

– Потому, что он вам доступен. Удобен для понимания... Научный язык непрост, сложен. Начни мы с Боярским рассуждать, что-то объяснять вам – уже с третьего слова перестанете нас понимать. И это естественно. Нужны огромные специальные знания. А Рукавицын все вам растолкует на пальцах. Растворил на солнце пауков – и готово, лечи рак. Ребенку ясно. А раз ясно, значит, заманчиво, соблазнительно... Шаманство, разные фокусы на том обычно и держатся... И еще, конечно, сенсация! Когда больной выздоравливает после операции или долгого курса специальной терапии, это обыкновенно. Никому не бросается в глаза. Не щекочет ничье воображение... А пауками рак лечить – такого никто никогда еще не слышал! Вы первый! Вам не терпится немедленно раструбить о том на весь белый свет. И вот не успеете оглянуться – вы уже горячий сторонник нового метода. Безразлично, какова ему настоящая цена... Разве не так?

Гуров серьезно слушал.

– Я бы посадил Рукавицына в тюрьму, – сказал я, уж за одно то, что спекулирует на человеческом горе! Да, да! Два-три смутных, непроверенных случая, а он из них сделал себе рекламу. И наживается! Надеждой на спасение торгует, как огурцами на базаре.

Гуров вздохнул. Он спросил неожиданно:

– А если больные и их близкие хотят, – он запнулся, – даже такого утешения?

– Зачем? – сказал я. – Кому оно нужно, такое утешение?

Гуров молчал.

– Легко нам рассуждать, Евгений Семенович, – сказал он наконец, – когда сами в порядке и наши близкие, слава богу, здоровы.

Я помедлил секунду.

Невозможно было произнести это вслух. Но я произнес. Мне показалось, произнес, не теряя самообладания:

– У моей жены рак поджелудочной железы, Иван Иванович.

Гуров покраснел. Лицо его сделалось несчастным.

– Простите, Евгений Семенович, – сказал он.

– Вот так, – сказал я.

– Простите, бога ради...

– Так что я могу рассуждать, Иван Иванович...

– Да, да... Это ужасно. Как говорится, от сумы и от болезни...

– Вот именно...

– Пожалуйста, простите, – повторил он. – Я же не мог совершенно предполагать...

Глава четвертая

О чем-то еще говорил судье свидетель Баранов. Она внимательно слушала его, опершись подбородком о кулак.

С детским интересом глядел на Баранова Рукавицын. Рот раскрыл от напряжения и любопытства.

Прокурор Гуров сидел каменным изваянием: убивший троих людей шарлатан вызывал у него сейчас гнев и презрение.

А я был далеко отсюда.

Опять и опять вспоминал я то лето.

* * *

В июне мы с Ниной отправились в Прибалтику.

Новая нарядная гостиница, куда мы чудом устроились. Маленькие кофейни, пустынные днем и переполненные к вечеру. Молчаливые, неизменно вежливые буфетчицы.

Нина была весела и спокойна.

А меня, наоборот, все тяготило. Раздражало.

Скучные люди, скучная погода. Однообразное, бессмысленное существование.

Как обычно на отдыхе, мне казалось: вот я упускаю сейчас что-то очень важное, невосстановимое. Дома, в институте, в ту пору готовилась реорганизация. Разве без меня утрясут как надо вопрос о штатах, выбьют необходимые ставки? Натворят, конечно, глупостей, мне же их потом расхлебывать.

Каждое утро я начинал свой бесконечный, нудный разговор про эту самую реорганизацию.

– Господи! – поражалась Нина. – Ну и самоед! Так невозможно жить.

Она поднимала на меня глаза. Короткая, мальчишеская стрижка, черная челка. Веснушки на носу. Нине недавно исполнилось сорок, но больше тридцати – тридцати двух никто ей не давал.

«Невозмутимая Нина» звали ее наши друзья.

– Откуда в тебе столько суеты? – спрашивала она.

– Почему же это суета? Мне интересно...

– А просто жить тебе не интересно?

– Я прекрасно живу.

– Нет, Женечка, ты плохо живешь.

– Объясни почему.

– Не знаю... В твои годы, с твоими способностями можно быть чуточку...

– Спокойнее?

– Ну да! Если ты хоть один день не вертишься белкой в колесе, у тебя начинает сосать под ложечкой... От неуверенности в себе, что ли?

– Эх, Ниночка, – говорил я, – что значит суета, самоедство? Правила игры...

Она огорченно глядела на меня. Просила:

– Не говори, пожалуйста, пошлостей.

Мы не ссорились. Мы гуляли. Шли после обеда длинным песчаным берегом. Нине никогда не нужна была причина для прогулки. А я себе придумывал цель: или почта, или магазин, или газетный киоск. Я не умел гулять «просто так».

Однажды я сказал:

– А ты эгоистка, оказывается... не терпишь, если у меня другое настроение... Ты весела, и я обязан быть веселым. Ты беззаботна, и мне надо порхать...

Она спросила:

– А если я просто люблю тебя?

– При чем тут... – сердито сказал я и осекся.

Навсегда я запомнил Нинины глаза в тот момент – насмешливые и всезнающие.

– Ну поспорь, – сказала она. – Поспорь, пожалуйста...

В Прибалтике мы пробыли до июля.

Возвращаясь домой, на неделю заехали в Ленинград.

Здесь я всегда оживаю, становлюсь другим человеком.

В Ленинграде я родился, провел детство. В начале войны ребенком меня увезли отсюда, и потому, наверное, город не успел вместе со мной повзрослеть. И сегодня я вижу Ленинград глазами одиннадцатилетнего мальчика.

Целыми днями я таскал Нину по Ленинграду, с гордостью доказывая ей, что я тут не гость, а хозяин. «Через Михайловский сад выйдем прямо к Марсову. Ты еще так не ходила...» Прохожие вызывали во мне странное чувство: они не праздновали Ленинград, как я, они всегда в нем жили. Я не знал, завидовать им или их жалеть.

На третье, кажется, утро Нина вдруг отказалась идти на прогулку.

– Устала что-то...

– Пустяки. Посидим на Неве, у Биржи.

– Нет, милый, иди один.

– Посмотри, какое солнце!

– Я выйду на полчасика. Около гостиницы...

Я пошел один.

Легко и вольготно было мне в тот день... В кинотеатре «Баррикады» на Невском мы с отцом смотрели когда-то кинофильм «Александр Невский», а потом ребята из нашего двора каждый день устраивали на аллеях Летнего сада ледовые побоища. На речном трамвае мы отправлялись в парк, на Острова, и самые смелые из нас решались съехать с американских гор. Помню, пустили первый троллейбус, и поездка на нем от Московского вокзала до Адмиралтейства. сулила удовольствие не меньшее, чем американские горы.

Я шагал по Ленинграду, и мое прекрасное детство, возвращаясь из-за каждого угла, успокаивало душу блаженным ощущением, что все вокруг вечно, неизменно, ничего никогда не проходит, все остается.

Назавтра Нина сказала, что ее мучит противный зуд. Кожа горит, словно искусанная комарами.

– Аллергия, – предположил я. – Перебрала сладкого.

– Наверное, – согласилась она.

Дома, в институте, меня ждали обычные, нормальные дела. Реорганизация в мое отсутствие так и не прошла, только теперь предстояло начать все хлопоты из-за ставок и штатного расписания. Дни свободы и безделья на берегу Балтийского моря уже казались мне отсюда дивными и недоступными.

– Послушай, а у тебя случайно не желтушка? – однажды утром спросил я Нину, разглядев кремовые белки ее глаз и сухой, не похожий на загар оттенок щек.

– Не знаю, – сказала она. – Но мне неможется...

В тот же день у нее взяли кровь на болезнь Боткина.

Инфекционной желтухи анализ не показал. Оставалась другая – «механическая».

– Вероятно, застрял камушек, – сказал я. – Надо вырезать.

Я развил бешеную деятельность.

Связался с лучшими в городе хирургами.

Договорился о путевке в прекрасный загородный санаторий.

После операции отвезу туда Нину, буду наведываться к ней каждый день.

Во время операции я сидел у окна в коридоре.

Я не смотрел на часы, но когда подошла сестра и попросила зайти в ординаторскую к хирургу, я понял, что все произошло слишком быстро.

Хирург сидел на табурете, устало свесив руки. У окна, спиной ко мне, стоял ассистент.

– Садитесь, Евгений Семенович, – сказал хирург.

Я сел.

Он молчал, и я спросил первый:

– Что?

Он закрыл глаза и кивнул головой.

Я спросил:

– А если... Может быть, обходной анастомоз?

– С этим мы и шли, Евгений Семенович... Но тут не получится. В воротах печени метастаз. Все равно желчь не пойдет.

Я спросил:

– Биопсию взяли?

– Да, конечно. Только и так ясно...

Одного я не мог понять: при чем здесь Нина? Почему все это должно иметь к ней отношение?

Надо было встать, уйти.

Хирургу еще предстояло работать.

Но я не мог. Страшнее всего было выйти сейчас за дверь ординаторской.

Это единственное, что я в тот момент ясно и остро ощущал.

* * *

– И давно? – тихо спросил меня Иван Иванович Гуров.

– Что давно?

– Болеет ваша жена?

– Месяц назад сделали операцию.

– Вырезали?

– Нет, поздно. Неоперабельная.

– О господи, Евгений Семенович! Я совершенно не мог предположить. Никогда не знаешь, что у другого. Протянул руку – и в самое больное место.

Кажется, он оправдывался передо мной.

– Я пойду, Иван Иванович, – сказал я. – Насчет Рукавицына уж договаривайтесь с Боярским.

Гуров не ответил.

Он явно хотел мне что-то сказать. Но не решался.

Я был уже на пороге.

– Евгений Семенович!

Я остановился.

– Не хотите попробовать препарат Рукавицына?

Я не сразу понял его.

– Как попробовать? Дать жене?

– Ну да, сказал он. – Чем черт не шутит?

Я молчал, и Гуров обеспокоенно произнес:

– Надеюсь, у нас неофициальный разговор?

– Не тревожьтесь. Конечно. Вы понимаете, Иван Иванович, что предлагаете?

– В каком смысле?

– Попробовать на своей жене?

Он сострадающе глядел на меня.

– Как на собаке, что ли? – спросил я. – Или на подопытной крысе? – В груди у меня что-то сдавило.

– Извините, Евгений Семенович, – сказал Гуров. – Поверьте, я из самых добрых чувств.

– Я понимаю!

– Не сердитесь. Ну пожалуйста. Ладно, оставим...

– Гниль, смрадная, вонючая жижица, бульон из смертоносных бактерий! И собственной рукой – родной жене?

Гуров сказал:

– Не надо так.

– А как? – спросил я. – Как надо, Иван Иванович? Бабские безграмотные разговоры. Сказки. Ни одного серьезного случая... Но мы тут же готовы принести в жертву своих близких. Откуда в нас такая жестокость, Иван Иванович?

Он отвел глаза.

– Видите ли, Евгений Семенович, – тихо сказал он, – я вам говорю, как поступил бы сам.

– Вы?

– Да. Коснись меня такое.

– Не дай вам бог.

– Это верно. Спасибо... Но если б все равно безнадежное положение, – он с трудом подбирал слова, – я бы пошел на все…

– Пока не знаете, какой это яд.

– Даже если б знал, – произнес Гуров с полным убеждением.

– Не верю.

– Нет, нет, Евгений Семенович, я бы действовал. А уж там что получится... Я так считаю: всякое действие лучше бездействия.

Я сказал:

– Желаю, Иван Иванович, чтобы никогда вам не пришлось подтверждать эти слова.

– Спасибо, – снова поблагодарил он. – Я надеюсь... Но случись что, я бы таким принципиальным не был. Честное слово.

Эта его фраза до сих пор звучит у меня в ушах.

* * *

Кажется, ко мне обратилась судья.

Она повторяет громче и настойчивее:

– Я спрашиваю, у общественного обвинителя есть вопросы к свидетелю Баранову?

Прокурор Гуров тоже обернулся в мою сторону, сурово смотрит.

Ни он, ни я не будем сейчас вспоминать тот случившийся полтора года назад, до всех событий, наш разговор. Тогда у него, у прокурора, были надежды. А сегодня? Сегодня три смерти. Три гроба.

Мы судим сегодня преступника, убийцу, на совести у которого три человеческих жизни.

Мы с Гуровым обвиняем его от имени закона и высокой общественной морали.

Мы боремся против шарлатанства, знахарства, невежества, и дело наше высокое, благородное.

– Да, – говорю я судье, – у меня есть вопрос к свидетелю Баранову.

– Пожалуйста.

У меня к Баранову один-единственный вопрос. Почему он жив? Почему не погиб от рака? Почему здоровый и невредимый стоит сейчас передо мной? Что случилось? Что спасло его?

В зале тихо. Зал ждет моего вопроса.

– Вы давно женаты, Баранов? – неожиданно спрашиваю я.

Судья удивленно посмотрела на меня, подняла бровь.

Еще строже нахмурился прокурор Гуров.

Белобрысый мальчишка адвокат весь напружинился. Он старается отгадать, какой же подвох спрятан в моем странном вопросе.

Радостно заморгал Рукавицын. Ему интересно!

– Десять лет уже, – растерянно пояснил Баранов. Он тоже не понимает, зачем мне надо это знать.

– Спасибо, – сказал я. – Нет больше вопросов.

Глава пятая

Я бы затруднился сейчас достаточно четко объяснить, почему спустя две недели после встречи с прокурором я начал все-таки в лаборатории опыты над пауками Рукавицына.

Устал быть врачом, богом, заранее знать Нинину судьбу и не иметь права на чудо, на невероятность?

Верил: а вдруг Рукавицын все-таки поможет Нине?

Нет. Может быть, иногда. Очень редко. В минуты полной безнадежности.

Но Рукавицын меня заинтересовал. Сам по себе. Как субъект, как человеческий тип, как личность.

Он стал вдруг мне крайне любопытен.

* * *

Я пытаюсь припомнить, когда впервые явился ко мне в лабораторию Рукавицын. Кажется, неделя проа после разговора у прокурора. Или две... Рукаицын пришел сам, безо всякого приглашения, по-хозяйски уселся в кресло и дружески объяснил:

– Хочу вот, чтобы наука проверила.

– Что именно?

– Препарат мой.

Я представлял себе мрачного кудлатого мужчину, а передо мной сидел молодой добродушный парень в очень чистой украинской рубахе и сандалиях на босу ногу.

– О каком препарате идет речь? – осведомился я.

– Разве прокурор вам не говорил? – Рукавицын искренне удивился.

– Говорил о каких-то пауках, которые гниют на солнце.

– Оно и есть! – радостно подтвердил Рукавицын. – Продукт аутолиза.

Он сидел, непринужденно обняв подлокотники кресла, закинув ногу на ногу, и в этом простом парне мне вдруг почудилось что-то барственное.

– Скажите, Николай Афанасьевич, – спросил я, – откуда такая странная идея – пауков растворять?

– Почему странная? – сказал он. – Примочки из заспиртованных змей и пауков у нас в Средней Азии бабки давно уже прикладывают к открытым ранам.

Действительно, я что-то слышал об этом.

– А онкология при чем?

Рукавицын снисходительно засмеялся:

– А разве она, онкология, из другого теста? Мой препарат перетряхивает клетки в организме, и опухоль рассасывается. Вот и все.

Он произнес это без тени сомнения.

– Кто вам сказал такую чепуху? – спросил я.

– Чепуха не чепуха, а рассасывается, – уверенно подтвердил он.

– Я смотрел истории болезни Поповой и Баранова. Неубедительно, Николай Афанасьевич! Никаких доказательств.

– Посмотрите другие, – добродушно предложил он. – Дело верное, Евгений Семенович, я вас не обманываю. Честное слово.

Это «честное слово» особенно меня умилило.

– Есть такая книжка «Апробация лекарственных средств» профессора Гнедича, – сказал Рукавицын. – Там написано: даже если в двух случаях из ста помогает противораковый препарат, он заслуживает внимания. Так у меня же гораздо больше случаев!

– Гнедич пишет об опытах на животных.

– Лучше же, когда людям помогает! – возразил он.

Рукавицын совсем не был похож на обозленного борьбой и неудачами фанатика. Он скорее смахивал на веселого рыночного торговца, бойко пристраивающего свой товар.

Такого открытого и симпатичного шарлатана я еще не встречал.

– Небось за лечение и деньги берете? – спросил я.

– Беру, – простодушно согласился он. – А почему не брать. Ко мне не бедные ходят. Зачем я им должен оказывать снисхождение?

– Интересно, почем?

– Флакон? Десятка.

Рукавицыну, видимо, показалось, что я не одобряю цену.

– Ей-богу, недорого, Евгений Семенович, – уверил он. – Как раз по себестоимости. Во-первых, риск: ядовитый паук может до смерти укусить. Во-вторых, завгорздравом Боярский все время грозится посадить в тюрьму. Я же должен себя компенсировать?

Взгляд у него был ясный, чистый, бесхитростный.

– Прокурор Гуров сказал, что наука заинтересуется, поможет. А вы вот гоните! – Он необидно улыбнулся.

Не упрек, не укоризна – детское недоумение сквозило в его улыбке.

– Я ничего не обещал Гурову.

– Не знаю, Евгений Семенович... Прокурор велел, я пришел.

Он искренне не понимал, чего это я сопротивляюсь.

– Послушайте, Николай Афанасьевич, – сказал я, – первый же серьезный опыт покажет всю вздорность, несостоятельность вашей идеи. Понимаете?

Рукавицын радостно смотрел мне в глаза.

– Я согласен, – сказал он.

– На что согласны?

– На все, Евгений Семенович. Вам виднее.

– Ставить опыты не вам придется, а специалистам. Вы даже сути их не поймете.

– Конечно. Я и хочу, чтобы ученые люди. Только они...

– А при первом же отрицательном результате скажете, что мы вас обманули. Не так все делали. Что завидуем вам. Или, того хуже, хотим обворовать. Я же все наперед знаю, Рукавицын. Слава богу, нагляделся, стреляный воробей.

– Нет, вам я верю.

Он был или дьявольски хитер, изворотлив, или беззащитен, как ребенок.

– Рукавицын, – сказал я. – Одно непременное условие.

– Хорошо, – ответил он, не спрашивая даже, что это за условие.

– Завтра же вы прекращаете всякую практику. Никаких пауков, никаких уколов. Если узнаю хоть об одном случае незаконного лечения людей, сам – слышите, Рукавицын? – сам добьюсь, чтобы вас посадили в тюрьму.

Я ожидал, что он хоть немножко оскорбится. Хоть чем-то выразит мне свое неудовольствие.

Но он ответил с жаром:

– Правильно, Евгений Семенович! Я разве по своей охоте лечу? Или за десятку? Тьфу десятка, не стоит и говорить. Меня силком тягают к больным их родственники. Плачут, на колени становятся, буквально! А я не хочу быть знахарем, я мечтаю исключительно по науке. И если, – он почти кричал, – если кто-нибудь к вам явится сюда за препаратом для больного, то гоните его, Евгений Семенович, в шею, я сам первый вас об этом прошу, по науке, значит, по науке...

Глаза его горели. Добродушное лицо исказила гримаса дикого вдохновения.

Мне стало страшно.