Текст книги "Короткая память"

Автор книги: Александр Борин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Глава шестая

– Свидетель Боярский, суд предупреждает, что за дачу ложных показаний...

Слова строгие, но судья их произносит мягко, без нажима: дескать, таков порядок, Мартын Степанович, ничего не поделаешь, сами понимаете...

Боярский поклонился.

Он уважает суд и уважает все судебные порядки.

– Товарищи судьи, – после короткой паузы негромко произносит он, – настоящий процесс имеет не только юридическое, но и огромное воспитательное значение. Изо всех отраслей медицины онкология, быть может, всего сильнее нуждается в правильном общественном понимании и в самой широкой общественной поддержке...

Если сейчас закрыть глаза и забыть, где я нахожусь, может показаться, что слушаю доклад Мартына Степановича в Обществе по распространению политических и научных знаний.

– Однако, и я это должен заявить совершенно прямо, – продолжает он, – грамотность населения в вопросах онкологии остается до сих пор катастрофически низкой. Выборочные опросы, которые время от времени практикует горздрав, с несомненностью свидетельствуют, что люди, к сожалению, куда охотнее пользуются слухами, сплетнями, обывательскими разговорами, чем достоверной научной информацией...

Вот так же обычно докладывает Мартын Степанович и на совещаниях у председателя горисполкома Филиппа Кондратьевича Сухарева. Какой бы ни рассматривался вопрос, Боярский прежде всего умеет внушить начальству нужную ему, Боярскому, тревогу в нужных ему размерах и в нужном направлении. Лишь однажды я слышал, как Сухарев вдруг рассердился и при всех оборвал Боярского:

«Не надо нам доказывать, Мартын Степанович, как вы болеете за дело. Лучше-ка доложите, что вами сделано».

– ...Удивительно ли, товарищи судьи, что у людей, напитавшихся такими слухами и сплетнями, – продолжает Мартын Степанович, – подчас складыватся самое превратное и искаженное представление о методах борьбы с раком, о его действительной опасности? Кто-то услышит краем уха цифры, отрывочные сведения, и вот уже они разрастаются до невиданных размеров, до небес, передаются уст в уста... Зато другие, достоверные факты и цифры, подлинная медицинская информация к общественному мнению и общественному сознанию часто должного доступа не получает. Это мы должны прямо признать, товарищи судьи. Население до обидного мало знает о действительном положении в современной онкологии, о ее реальных успехах.

И все-таки Мартын Степанович молодец. Его интересно слушать.

Когда судья только назвала его имя, и он неторопливо шел к столу, и его деликатно предупреждали об ответственности за дачу ложных показаний, в зале явственно слышался ропот: вот он, первый враг Рукавицына.

А теперь сидят не шелохнувшись. Слушают. Ловят каждое слово.

Молодец, молодец Боярский!

– ...В массовой прессе не раз и не два, а, наверное, десятки раз повторялось сообщение о том, что в экономически развитых странах злокачественные опухоли по смертности занимают сегодня второе место после сердечно-сосудистых заболеваний. Но известно ли населению, что у нас в стране смертность от рака стабилизировалась, и рост ее за последние тринадцать-четырнадцать лет не наблюдается? – Боярский сделал паузу, давая возможность взвесить и оценить этот факт. – Известно ли также населению, что число людей, прошедших курс онкологического лечения и считающихся практически здоровыми, выросло за последнее время на тридцать девять процентов? Число вылеченных от рака людей достигает у нас в стране миллиона семисот тысяч, причем четыреста тысяч человек из них живут уже более десяти лет...

До сих пор Боярский обращался только к судьям, но теперь, называя эти цифры, он повернулся лицом к залу.

Судья кивнула: правильно, Мартын Степанович, очень правильно...

– ...Неуклонно, из года в год, снижается заболеваемость раком желудка, шейки матки, в несколько меньшей степени падает заболеваемость раком пищевода... Вопреки обывательскому и совершенно неграмотному утверждению, будто «рак помолодел», молодой человек до тридцати лет рискует сегодня заболеть раком легкого или пищевода в семьдесят – восемьдесят раз меньше, чем старик...

Мне хочется, чтобы Мартын Степанович говорил долго, бесконечно, никогда не переставал говорить. От слов его я испытываю облегчение.

– ..Радиоизотопные методы, а также приборы с волоконной оптикой широко используются для осмотра внутренних органов. Цитологические исследования позволяют изучить культуру клеток органа, подозреваемого в злокачественном перерождении... Применяя фиброскопы, возможно не только осмотреть и сфотографировать внутреннюю поверхность пищевода, желудка, кишечника, бронхов, но и взять для исследования кусочек ткани из очага поражения...

Даже Рукавицын с мальчишеским увлечением слушает Мартына Степановича, не может оторвать от него взгляд.

Боярский остановился. Посмотрел на Рукавицына. Сказал:

– Но бывает, что медицина бессильна помочь больному, потому что, – он повысил голос, – потому что больной сам этого не хочет... Сопротивляется лечащим его врачам. С удивительным упрямством идет навстречу собственной гибели...

* * *

Нину тогда уже выписали из больницы. Ей сказали, что был камушек, его вырезали, дело теперь должно пойти на поправку, кожа побелеет, билирубин в крови снизится. Терпение и только терпение...

В лаборатории мне выдавали всякий раз два бланка с результатами анализа. Один – настоящий – я прятал в ящике письменного стола, другой – утешительный – приносил Нине.

– Хочешь зеркало? – спрашивал я ее каждое утро. – Погляди, сегодня ты совсем беленькая...

И раньше в иные моменты я умел быть неискренним с Ниной. Мог, бывало, не шелохнувшись, лежать до утра в постели и не спать, думать о чем-то своем. О неурядицах на работе, о натянутых отношениях с кем-нибудь из институтского начальства...

Позапрошлым летом – так уж случилось – выбегал после ужина за папиросами, чтобы позвонить из автомата женщине, а потом целый вечер мирно и безмятежно сидел у телевизора...

Нина никогда ничего не замечала. И не потому, что была слишком благодушной, чересчур доверчивой, – она просто не умела ловить, подозревать. Ни меня, ни кого другого... Если бы она вдруг узнала, что я ей солгал, обманул, наверное, смертельно оскорбилась бы.

Но назавтра ловить бы не стала все равно. Это было для нее противоестественно.

Но только теперь, в эти послеоперационные дни, я до конца, в полной мере понял, что такое – жить двойной жизнью.

Я лгал Нине утром, произнося первое слово, лгал днем, каждый час названивая ей с работы, лгал ночью, делая вид, что сплю и не вижу, как она, отодвинувшись и боясь пошевелиться, часами глядит в потолок.

Нет и не может быть ничего страшнее, чем вот так, бок о бок, молча и отчужденно лежать рядом с самым близким тебе человеком, знать, что это последние дни, часы, что ты бессилен что-нибудь изменить, остановить, и не сметь ей сказать, как ты безумно и нежно ее любишь, как она нужна тебе в этой жизни и всегда будет нужна, прижаться, замереть, вдыхать запах ее кожи, ее волос, ее существования...

Иногда меня порывало поломать наконец этот барьер ледяной заботы, трусливой и жестокой, и время, еще отпущенное нам двоим, прожить не чужими, таящимися друг от друга людьми, а до конца родными, близкими, единодушными...

Но я встречал такой воспаленный, такой предостерегающий Нинин взгляд, что, давя рыдание в груди, произносил опять какую-нибудь нечленораздельную бодрую ложь. А Нина, по своему обыкновению, тихо и покорно мне улыбалась.

Что это было?

Она действительно цеплялась за веру в удаленный камушек, хотела и не умела себя обмануть? Или она боялась за меня, здорового, оберегала меня от медленного, невыносимого, день за днем, прощания с нею?

Вот в один из тех дней – неожиданно, без звонка, – в лабораторию ко мне приехал Мартын Степанович Боярский.

Он был весь забота, весь предусмотрительность.

Спросил, не нужна ли помощь – любая, какая угодно. «Через невозможное все сделаем, Евгений Семенович». Если надо, он готов связаться с Минздравом, и Нину Владимировну покажут лучшим онкологам Москвы, Ленинграда. Если надо, он добьется вызова сюда, к нам, необходимых специалистов. Больная неоперабельна, но остается еще химиотерапия, в последнее время она дает совсем неплохие результаты.

Я поблагодарил. Да, конечно. Но в Москве и Ленинграде тоже не боги. А химиотерапию жене применяют и здесь, дома. Только в ее случае химиотерапия снимает болезненные ощущения, не больше.

А уход? Санитарная помощь? Как я устраиваюсь с бытом? Может быть, госпитализация? Санаторное отделение, палата на одного?

Нет, спасибо. Жена не захочет лечь в больницу. Да я ее не отпущу.

Уже собираясь уходить, Мартын Степанович вдруг спросил:

– Слышал, вы занялись этим... как его... Рукавицыным?

Я сам удивился, до чего беззаботно прозвучал мой ответ:

– Не то чтобы занялся. Но мышки есть, пусть поколет...

Избегая моего взгляда, Боярский спросил:

– Неужели верите?

– В пауков?.. Нет, конечно... Чисто научный интерес.

Он сокрушенно покачал головой.

– Научный интерес! Подумать только, научный интерес!

– А вы его заранее исключаете?

– Это рак, Евгений Семенович, – сказал он. – понимаете?

– Да, Мартын Степанович, это рак. Я прекрасно понимаю.

Теперь он выдержал мой взгляд.

– Весь город уже знает, что прокурор принимает в знахаре самое трогательное участие. Наука, значит, тоже?

– Откуда?

– Откуда знает? – он переспросил насмешливо. – У Рукавицына есть язык, а в городе есть базар, Евгений Семенович.

– Будем ориентироваться на базарных торговок? – спросил я.

Боярский кивнул утвердительно:

– Да! Будем! Будем, мой дорогой... Меня, честно сказать, очень мало волнуют ваши побуждения... Почему именно вдруг занялись. знахарем... А вот резонанс в городе волнует чрезвычайно. Смею вас верить!

– Какой же резонанс должен вызвать опыт над десятком мышек? – спросил я.

– Вы действительно не понимаете?

– Уверяю вас.

Он долго молча смотрел на меня.

– Люди начнут убивать себя – вот какой резонанс.

– Какая ерунда! – возразил я.

Я отлично понимал, о чем он говорит. Но не хотел понимать.

– Слухи о Рукавицыне ходили и до моих опытов, – сказал я. – К Рукавицыну и прежде валом валил народ. Что изменилось? Наоборот, теперь...

– Вы отлично знаете, что это не так.

– Наоборот, теперь, – упрямо продолжил я, не реагируя на его слова, – положен будет конец всем слухам и сказкам о Рукавицыне... Обнаружится истинная цена этим паукам... В чем мы с вами, кажется, одинаково заинтересованы.

– Когда? – спросил Боярский.

– Что когда?

– Когда вы объявите правду о Рукавицыне? – Он тяжело смотрел на меня. – Когда многих из тех, кто сегодня болен, не будет уже в живых?.. Поздно, Евгений Семенович. Им ждать нельзя. Они сегодня же побегут за помощью к знахарю. Тут психология простая: раз наука заинтересовалась Рукавицыным, значит, не бредни, не легенды, не выдумки, значит, тут что-то есть... Надо не упустить этот последний шанс... И другой психологии в положении этих людей быть не может. Вы отлично понимаете...

Боярский вынул из кармана и протянул мне сложенный вчетверо листок с машинописным текстом:

– Нате, полюбуйтесь...

* * *

Инструкция по применению внутрь (укола в мышцу)

противоракового препарата «пр» (Препарат Рукавицына)

Составитель – Рукавицын Н. А.

При излечении от рака с помощью препарата «ПР» необходимо соблюдать следующий режим:

1. Препарат вводить раз в сутки, придерживаясь определенного часа: 18.00, 19.00 или 20.00.

2. Измерять температуру тела перед уколом и через 10 минут после укола. Показания записывать.

3. Не употреблять спиртное, пиво, мед, алоэ, сахар.

4. Остерегаться солнечных лучей.

5. Не употреблять горячую пищу, только теплую (борщ, суп, жаркое).

6. Не прикладывать грелок и компрессов.

7. Не делать рентгеновских снимков.

8. Перед введением препарата флакон встряхивать. Препарат хранить при комнатной температуре в темном месте, в холодильник не ставить. Иглу во флаконе не оставлять. Перед употреблением кипятить.

* * *

– Шаманство, детский лепет, – сказал я, возвращая листок Боярскому. – Ну и что?

Он ничего не ответил, молча сложил бумагу и спрятал ее в карман.

Я объяснил:

– Рукавицын прекратил сейчас всякую практику. Я ему поставил условие.

– Он вам обещал?

– Да.

– И вы поверили?

Боярский сидел грузный, неподвижный, у него был нехороший, болезненный вид.

– Мартын Степанович, – сказал я, – можно один откровенный вопрос?

– Пожалуйста.

– Совсем откровенный... Вы на сто процентов уверены, что в препарате Рукавицына нет ничего? Попова и Баранов – только случай, простое совпадение?

Он молча смотрел на меня.

Я бы не удивился, если б Боярский повторил сейчас все, что я сам недавно горячо доказывал прокурору Гурову. У Мартына Степановича были на то все основания.

– Нет, не уверен, – сказал он. – Как тут можно быть уверенным?

– Слава богу!

– Только что это меняет? – спросил он.

– То есть?

– Сообщите в Москву, в Онкологический центр. Пошлите им истории болезни... Пусть разбираются. Своими силами вы ведь все равно ничего не решите...

– А разве я собираюсь подменять Онкологический центр, Мартын Степанович? – спросил я. – Даже мысли такой нет, уверяю вас!.. Но что я им сообщу сегодня? Анекдот про пауков? Мало они слышат каждый день таких сенсационных анекдотов? И что же, в каждый им вникать, каждым заниматься?.. Расчищать место в планах, забитых под завязку?.. Нереально это, сами понимаете... Прежде чем писать в Москву, надо же хоть какие-нибудь данные здесь, на месте, получить. Те, что нам по силам. И тогда уже решать, писать в Москву или не писать. Бить или не бить в колокола... Речь пока идет не о серьезных исследованиях, а просто: отмахнемся мы от Рукавицына или на всякий случай – пусть даже один шанс на тысячу! – не отмахнемся... Как велит нам наша совесть?

Квадратное лицо Боярского внезапно окаменело. Глаза, увеличенные сильными стеклами очков, смотрели на меня не моргая.

– Совесть? – спросил он и тихо засмеялся.

Я опешил.

– Я лечащий врач, Евгений Семенович, – сказал он, – и обязан жить сегодняшним днем. Что бы вы там завтра ни открыли, сегодня настойка Рукавицына – смрад и смерть. Так или не так? – он смотрел на меня в упор.

– Да, так, – сказал я. – Но...

– Вот и все! – он не дал возразить. – Ничего другого знать о ней я не хочу и не имею права... Слышите? Не имею права. Совесть! – повторил он язвительно. – Когда в городе от рака умирает человек, которого уже нельзя спасти, я скорблю, но совесть моя чиста, и служебной ответственности я не несу. Но если тут, под носом, Рукавицын, которому вы с прокурором делаете беззастенчивую рекламу, начнет пауками людей морить, то я и ответственности не избегу, и совесть свою ничем не успокою. Да, да, не успокою, – грозно повторил он и замолчал.

После продолжительной паузы я сказал:

– Это истерика, Мартын Степанович.

– Что?!

– Истерика. А ради истерики работу прекращать я не стану.

* * *

Затихла публика в судебном зале.

О чем говорит Боярский?

Больной не хочет выздоровления, сам себе ищет гибели? Разве так бывает?

А Мартын Степанович продолжал:

– Лозунг Всемирной Организации Здравоохранения предупреждает нас: «Раннее выявление рака спасает жизнь». Половина успеха зависит от того, насколько своевременно больной обратился в диспансер. Мы, врачи, не устаем напоминать об этом населению. Ведется развернутая медицинская пропаганда. Но сколько мы ни говорим, ни пишем, находятся люди, которые сознательно, – он погрозил пальцем в воздухе, – да, да, сознательно медлят, тянут, избегают врачебной помощи... А когда наконец делают одолжение, являются к нам, то оказывается уже поздно. Время упущено. Упущено не-по-пра-вимо!

Мартын Степанович обернулся к судье, точно требуя от нее объяснений.

Судья кивнула опять: правильно, Мартын Степанович, совершенно правильно.

– Начнешь с такими больными беседовать – видишь: перед тобой не темный, безграмотный человек, а, наоборот, умный, культурный. Часто даже с высшим образованием... Но соседу или соседке, куму или куме, последней базарной бабке он поверил скорее, чем медицине. Их варварское средство предпочел испытанному, научному... – Боярский поднял голову и строго посмотрел в зал. – Как же нам, товарищи судьи, назвать всех этих дремучих бабок, знахарей и знахарок, паразитирующих на горе, на страдании людей? – Он спросил и сам себе ответил: – У меня для них есть только одно слово, одно определение. Они – убийцы. Пускай не всегда ведающие, что творят, пускай иной раз слепо, фанатически заблуждающиеся, но все равно убийцы. Потому что больные из-за них не идут к врачу, потому что люди, попавшие к ним в руки, – а сегодняшний процесс об этом свидетельствует неумолимо, – подписывают себе смертный приговор.

Тут Рукавицын вызывающе улыбнулся.

Он сидел спокойно, обе ладони выложив на барьер. Только чуть-чуть побледнел.

Боярский с минуту разглядывал его. Не как живого человека. Как вещь. Как музейный экспонат. Как среду под микроскопом.

– Посмотрите, товарищи судьи, какие опасные черты сконцентрировал в себе подсудимый, – сказал Мартын Степанович. – И дремучее невежество, и жажда наживы любой ценой, и нечистоплотность во всех смыслах этого слова, и беспримерный цинизм, с которым он, убивший троих людей, сам потребовал суда над собой, и самонадеянная глупость, ибо лишь очень самонадеянный и глупый человек мог рассчитывать выглядеть на этом процессе спасителем и героем.

Я думал, на том Мартын Степанович и закончит.

Но он сказал все-таки:

– И еще я хочу добавить, товарищи судьи... Закон, служебный долг требуют от каждого из нас пресекать шарлатанство, знахарство на корню, в самом начале, не дожидаясь трагических последствий... Но, к сожалению, – Боярский не смотрел сейчас ни на прокурора Гурова, ни на меня, – но, к сожалению, встречаются среди нас ответственные работники, которые руководствуются не законом, не своим служебным долгом, а только личными пристрастиями, умозаключениями... Таким товарищам, видимо, крайне лестно считать себя добренькими меценатами, покровителями шарлатанов и знахарей... Мне тяжело говорить, но сказать надо. Если бы с Рукавицыным не нянчились долгое время, не относились к нему снисходительно, примиренчески, если бы судебный процесс состоялся еще год назад, как того требовал горздрав, не было бы сегодня трех смертей... Да, товарищи судьи, не было бы! Никуда от этого не денешься. Три человеческие жизни – вот цена, заплаченная за покровительство знахарю.

У Ивана Ивановича Гурова медленно розовеет шея.

– Кончаю, товарищи судьи, – сказал Боярский. – Не я сегодня общественный обвинитель на процессе. Профессор Костин, не сомневаюсь, от имени науки предъявит свой счет подсудимому. – Мартын Степанович впервые наконец взглянул на меня. – Но как свидетель я свидетельствую о той страшной опасности, которую несет всем нам подсудимый. Три его жертвы мы уже знаем. А сколько их могло еще быть, не останови мы наконец преступную руку знахаря?

Теперь Боярский замолчал.

Тишина была в зале.

Судья кивнула ему в третий раз: очень, очень правильно, Мартын Степанович.

– У прокурора есть вопросы к свидетелю? – спросила она.

Боярский выжидательно покосился на Гурова.

– Нет вопросов, – сухо сказал Иван Иванович.

– У общественного обвинителя?

– Нет вопросов, – сказал я.

– У защиты?

– Да, у меня есть вопрос к свидетелю Боярскому, – нетерпеливо, почти радостно объявил адвокат.

Он еще совсем молод. Белобрыс. Выпуклый лоб, глаза чуть навыкате. Лицо школьника-драчуна.

– Товарищ свидетель, – сказал адвокат, – вы совершенно правы. Сегодняшний процесс необычен. Его воспитательное значение неоспоримо. Мы должны позаботиться, чтобы вынесенный приговор убедил каждого, кто находится здесь, в зале. Если присутствующие не будут убеждены, что знахарь осужден справедливо, правильно, то о каком воспитательном воздействии может идти речь?

– Это вопрос к свидетелю? – поинтересовалась судья.

– Виноват! – Адвокат склонил голову. Энергия чувствовалась в каждом его движении. – Виноват! Я только хотел оттенить чрезвычайно существенную сторону сегодняшнего процесса...

Боярский равнодушно рассматривал белобрысого парня. Вряд ли Мартын Степанович воспринимал его всерьез.

– Товарищ свидетель, – сказал адвокат, – здесь в судебном процессе, мы слышали, выступали пациенты Рукавицына – Попова и Баранов. Они уверены, что препарат вылечил их от рака, спас им жизнь. Разумеется, – он предостерегающе поднял руку, – я отлично понимаю, что эти люди могут ошибаться, заблуждаться, приписывать препарату свойства, которых у него вовсе нет... – Выставленной вперед ладонью адвокат как бы продолжал защищаться от напрасных, необоснованных иллюзий Баранова и Поповой. – И все-таки сам факт неожиданного излечения людей, от которых медицина отказалась или почти отказалась, – он это проговорил скороговоркой, без нажима, – очевидно, привлек к себе внимание врачей города? Горздрав, надо полагать, провел всестороннее исследование вылеченных людей с целью установить истинную причину их выздоровления?

Адвокат замолчал.

– Нет, – сказал Боярский, – таких обследований мы не проводили.

– Почему же?

– Потому что они бессмысленны.

– Не понимаю, Мартын Степанович... – Адвокат не сводил с него глаз.

– Объясню. Можно определить, какая причина вызвала смерть человека. Но ни один серьезный врач не скажет вам, почему не умер тот или иной больной. Нелепа сама постановка вопроса.

– То есть?

– Я вам отвечаю... Чтобы выяснить, как воздействует на организм данный препарат, рядом с Барановым пришлось бы наблюдать контрольную группу больных, страдающих абсолютно тем же недугом, но получающих совсем иной курс лечения или же вообще оставленных без медицинской помощи... А это невозможно. Лечение людей не исследовательская лаборатория, и люди не подопытные кролики.

– Ясно, – сказал адвокат. – Мне совершенно ясно, спасибо. – Он энергично кивнул. – Но раз так, получается, согласитесь, следующая картина. С одной стороны, горздрав не может приписать выздоровление больных Рукавицыну. Но, с другой, доказательств, что не препарат им помог, у вас тоже нет. Правильно?

– Нет, неправильно.

– Почему же?

Очки Боярского отсвечивали, и я не видел выражения его глаз.

– Потому что врачи не занимаются схоластикой, товарищ адвокат.

Белобрысый парень отрицательно покачал головой.

– Нет, Мартын Степанович, это совсем не схоластика. Вы не хотите или просто не можете ответить на мой вопрос. Я ведь не спрашиваю вас, дурно или нет поступил подсудимый, пользуя больных препаратом, не получившим должной апробации. Я сам вам скажу: очень дурно! Недопустимо! Преступно, наконец!.. Но я спрашиваю вас, врача, специалиста, руководителя городской медицины: что представляет собой необычное вещество, сделавшееся предметом настоящего судебного разбирательства? – Адвокат вопрошающе глядел на Боярского. – Если установлено, что оно не обладает никакими лечебными свойствами, – одно дело... Если же проведенные исследования позволяют в нем видеть, предполагать, всего-навсего угадывать особенные медицинские качества, которыми врачи сумеют воспользоваться не сегодня, не завтра даже, а в далекой-далекой перспективе, – дело совсем другое... Неужели вы не понимаете разницу?

Адвокат добавил страстно:

– Вы совершенно правы, Мартын Степанович. Нынешний процесс необычен. Онкологическая болезнь, рак, может коснуться каждого, кто находится сейчас в зале, его самого или его близких. Никто из нас не застрахован, никто... Поэтому ясность здесь нужна максимальная и осторожность в оценках тоже... Хорошо, я изменю свой вопрос, поставлю его иначе. Если человек, сидящий на скамье подсудимых, не слушая никаких серьезных и убедительных доводов, продолжает незаконную практику, стремясь из нее извлечь побольше выгоды, то я первый скажу: человек этот обманщик, шарлатан, злодей, он спекулирует на несчастье больных, и пусть будет ему наказанием не только лишение свободы, но и наше гражданское презрение. Но мы с вами, – адвокат обвел рукой зал, – мы с вами видели и слышали людей, которые приписывают свое спасение этому человеку – я нисколько не отрицаю, – нарушившему закон. Как же мы можем вести дальше процесс, отыскивать истину, определять подсудимому меру наказания, не выяснив прежде всего, заблуждаются эти исцеленные от смерти люди или нет? Есть ли хоть сотая доля правды в их уверенности или ее нет совсем? Сотая, вполне достаточно! Можем ли мы питать хоть слабую надежду, что препарат, который, не исключено, уже поставил на ноги Попову и Баранова, будет со временем развит, усовершенствован наукой и послужит всем тем, над кем судьба занесла этот страшный дамоклов меч?.. Вот вопрос неизбежный, первейший в настоящем процессе, который я и предлагаю вам, руководителю городского отдела здравоохранения. – Адвокат перевел дыхание. – Вы объясняете: тут нет ответа. Тогда о каком, простите, воспитательном значении процесса вы говорили нам, Мартын Степанович? Я не понимаю! Искренне не понимаю, поверьте... Какой воспитательный урок вынесут люди, – он показал рукой в зал, – если вы, специалист, четко и ясно не скажете им: мы сегодня судим злостного шарлатана или же судим человека, да, преступившего закон, но лишь ради того, чтобы – пусть не сейчас, пусть когда-нибудь – принести человечеству избавление от рака? Судим жулика, бесстыдно наживающегося на горе, страдании, смерти людей, или самородка, самоучку, который на собственный страх и риск бросил вызов самой страшной болезни века? Кого мы судим сегодня, спрашиваю я вас, товарищ свидетель?

* * *

И еще был день, когда Мартын Степанович – точно так же, без звонка, без предупреждения – заехал ко мне в лабораторию.

Уже случилось это несчастье, от столбняка погибли люди. О Рукавицыне заговорил весь город.

Не о Рукавицыне, убившем троих, – о Рукавицыне, который рак лечит.

Хорошо помню это напряженное, трудное время. Чуть ли не ежедневно я ездил в прокуратуру, давал следователю показания.

Почему вдруг я начал опыты? Кто их разрешил? Отчего и с какого времени Рукавицын перестал бывать у нас в лаборатории? Какие сейчас у нас с ним отношения?

Я говорил, следователь записывал. Потом давал мне расписаться на каждом листе.

Как-то раз в коридоре я встретил прокурора Гурова. Издалека, сдержанно он кивнул мне и прошел мимо. Вид у него был неважный.

Вот в ту пору и явился ко мне второй раз Мартын Степанович Боярский.

Он вошел, и я подумал: будет сейчас укорять, требовать покаяний.

Боярский казался несколько возбужденным.

Опустился в кресло. Вытянул вперед ноги. Сказал почти весело:

– Евгений Семенович, общественность города на поклон к вам.

– Пожалуйста.

– Готовится процесс над Рукавицыным...

– Знаю.

– Желательно, чтобы вы на нем выступили общественным обвинителем. Возьмите на себя такой труд.

Он сказал, как выложил карту на стол. И замолчал: никаких резонов, никаких объяснений.

Я долго не отвечал. Он не торопил, ждал.

– Это невозможно, Мартын Степанович, – сказал я.

– Почему?

– Некоторым образом я был связан с Рукавицыным... В следственном деле есть и мои показания.

– Свидетельские!

– Ну да, свидетельские... Но свидетель не может вдруг превратиться в общественного обвинителя. Согласитесь, было бы странно.

– Это единственное, что вас тревожит?

Я пожал плечами:

– Какая разница, единственное, не единственное... Вполне достаточно.

– Пусть эта сторона вас не беспокоит, Евгений Семенович, – сказал Боярский. – Мы прикидывали разные варианты. Целесообразнее всего вам... И Гуров настаивает.

– Настаивает даже?

– Да. Так что юридическая сторона тут совершенно в порядке.

Я сказал:

– По-моему, есть куда лучше кандидатура.

– Кто?

– Вы, Мартын Степанович.

Боярский кивнул.

– Да, мы думали... Советовались с Филиппом Кондратьевичем в исполкоме. Но мне нельзя по тактическим соображениям... Рукавицын заявит, что врачи города ему мстят за то, что не умеют, как он, рак лечить. Подымется демагогия – не прошибешь... А вы уже доказали свою непредубежденность. Тем сильнее прозвучит сегодня ваше осудительное слово.

Мартыну Степановичу все было абсолютно ясно.

Я встал со стула, прошелся по комнате.

– Этого нельзя делать, Мартын Степанович, – сказал я. – Самоубийственная затея.

– Выступать вам?

– Устраивать вокруг Рукавицына такой шум.

– Какой шум?

– Публичный процесс.

– Почему вокруг Рукавицына? – Он пожал плечами. – Рукавицын – мелочь, надутое ничтожество... Кому он важен сам по себе?.. Но были три смерти. Так? Три человеческие жертвы. Так? Город должен увидеть, что значит обращаться за помощью к знахарю. Чем это кончается. Люди должны знахаря испугаться.

Он убежденно говорил. Верил в каждое свое слово.

– А они не испугаются, Мартын Степанович, – сказал я.

– Чего?

– Столбняка. Трех смертей... Жертвы Рукавицына! Подумаешь, кому они интересны?

Боярский внимательно смотрел на меня.

– Смерть всегда интересна, Евгений Семенович, – сказал он.

– Всегда – да. Но не на этом процессе. Умерли от столбняка – чего ж тут загадочного? От столбняка положено умирать. Все нормально. Загадочно другое.

Боярский не спросил, я сказал сам:

– Загадочно, почему не умерли от рака те, кто должен был умереть! Почему спаслись, живы, пришли в суд Попова, Баранов? Что произошло? Рукавицын или не Рукавицын? Вонючая настойка из пауков или не она? Да или нет? Вот единственный вопрос, который будет волновать людей в зале. Остальное – плевать, безразлично!

Он молчал, и я продолжил:

– А вы разве сможете ответить людям на этот вопрос? Не сможете, Мартын Степанович... И не потому только, что наука сегодня еще не готова... Ответа на этот вопрос, доступного некомпетентному, неподготовленному, необученному уму, вообще никогда не будет. Что бы завтра наука ни выяснила про Рукавицына, это гораздо сложнее, чем способен принять неподготовленный ум... Верно?

Он не возражал и не соглашался.

– Легкой, понятной каждому альтернативы «лечит рак» или «рак не лечит», «спасает от рака» или «от рака не спасает» не будет, наверное, никогда, Мартын Степанович. Так имейте же сострадание, – сказал я, – не соблазняйте улицу иллюзией постигнуть то, что ей непостижимо... Пощадите людей. И не лейте воду на мельницу Рукавицына.

Боярский не произнес ни слова. Молчал и слушал.

– Наш с вами научный язык публика не поймет, Мартын Степанович. Сложнейшие проблемы онкологии на пальцах не изобразишь. В переполненном зале мы с вами кто будем? Немые! А у Рукавицына с залом – один, общий язык. Растворил пауков в банке – и пожалуйста, больные здоровы. Всем ясно и понятно. А раз понятно, значит, соблазнительно, значит, годится, значит, люди горой... Когда-то вы боялись, Мартын Степанович, что своими исследованиями я сделаю Рукавицыну рекламу. Но показательный процесс над ним такую создаст ему рекламу – громче некуда!