Текст книги "Столкновение"

Автор книги: Александр Проханов

Соавторы: Анатолий Ромов,Валерий Толстов,Валентин Машкин,Андрей Черкизов,Виктор Черняк,Вячеслав Катамидзе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

– Схватили всех. Чувствительный удар для социалистической партии. И у МИРа [2]2
  МИР (El Movimiento de izquierda revolucionaria), Левое революционное движение – радикальная чилийская организация.


[Закрыть] – тоже провал. На этих днях разгромили одну из их групп. Чудом избежал ареста лишь Фульхенсио Мухика. Не знаете его? Неплохой паренек, только горяч не в меру.

– Вернемся к твоему лейтенанту… – вступил в разговор Агустин Солано, обращаясь к девушке.

– Не называйте его «моим»! – оборвала Эулалиа.

– Так вот, о лейтенанте… – невозмутимо продолжал Солано. – Через наших людей на флоте мы вновь попытались сегодня утром навести справки о Фуэнтеальбе. – Он сказал «вновь», поскольку в первый раз такая попытка, оказавшаяся безуспешной, была предпринята, когда Эулалиа получила задание продолжить знакомство с офицером. – Удалось выяснить: Мануэль Фуэнтеальба… – Тут Солано сделал паузу и жестко закончил: – Миниатюрный красавчик Мануэль Фуэнтеальба – сотрудник СИН [3]3
  СИН – военно-морская разведка. В 1974 году, по указу № 521 от 14 июля, СИН, а также СИМ – разведка сухопутных сил, СИФА – военно-воздушная разведка и СИКАР – разведслужба карабинеров слились с политической полицией, образовав печально знаменитую ДИНА (Национальное разведывательное управление) – тайную суперполицию хунты. Позднее эта охранка была переименована в Национальный информационный центр.


[Закрыть].

– Иначе говоря, сотрудник охранки, – вставил Орасио Вердехо.

– Так… – только и нашлась что сказать Эулалиа.

Помолчали.

– Сделаем выводы, – заключил Солано. – Первое: вовлечение лейтенанта в движение сопротивления, естественно, отменяется. Второе: Эулалиа под предлогом какого-нибудь нового увлечения – мало ли юношей в Сантьяго! – дает Фуэнтеальбе отставку. Третье: на некоторое время, скажем, месяца на два, на три, она прерывает все контакты с членами ячейки и «забывает» адрес этой квартиры.

– Но почему?.. – Эулалиа поперхнулась. – Я хочу сказать, почему меня отстраняют от активной работы?

Солано, обычно неторопливый в движениях, неожиданно быстро высвободил из кресла свое грузное тело. Подошел к девушке. Легко, едва касаясь, провел ладонью по ее соломенным с рыжинкой волосам:

– Ты о чем подумала, девочка? Конечно, мы тебе доверяем. Однако прикинь сама: что если этот тип заподозрил в тебе подпольщицу? Ведь ты вела весьма вольные, с его точки зрения, разговоры. У него нет никаких серьезных улик, говоришь? Верно. Но будь у него улики, ты получила бы приказ немедленно исчезнуть из Сантьяго.

Эулалиа поняла: Агустин прав, – она, возможно, «засветилась», и если так, то могла теперь невольно вывести на своих товарищей этого проклятого лицемера Фуэнтеальбу.

Солано закурил, прошелся по комнате:

– И потом, девочка, тебе совсем не обязательно сидеть без дела. В вашем университете многие студенты входили раньше, до переворота, в молодежную секцию христианско-демократической партии. Постарайся сблизиться с ними. Они, быть может, тоже наши потенциальные союзники. Но будь предельно осторожна. Себя не раскрывай. Помни: не исключено, что ты под наблюдением.

Дядюшка Эрнан, который пошел приготовить кофе, позвал Эулалиу:

– Помоги мне, милая.

А когда она вошла за ним в просторную кухню этой бывшей барской квартиры, добрый старик притворил дверь и шепнул:

– Не горюй. Ну подлецом оказался твой лейтенант. Да ты таких парней еще встретишь в жизни! И думать забудешь об этом слизняке.

– Да вы что? Решили, что я?.. Что с ним?.. Что я?.. – Эулалиа задохнулась от возмущения.

– Ладно, милая, – улыбнулся старик. – Иди в гостиную. Сейчас я принесу кофе.

Сидели за столом недолго. Приближался комендантский час. Первой ушла Эулалиа.

Долго ей не видеть этой квартиры. Одной из нескольких конспиративных квартир, в которых были установлены небольшие ротаторы, – на них печатались листовки, брошюры и газета «Сигло», которую пуще бомб боялись путчисты!

«Сигло» печаталась в разных районах столицы, в разных городах страны. По этой причине провал одной подпольной типографии не прервал бы выхода газеты чилийских коммунистов. И незаметно выносить литературу небольшими партиями много легче из маленьких типографий.

Прикрепленная к двери визитная карточка «Орасио Вердехо, коммивояжер» не лгала. Орасио и вправду служил в книготорговой фирме. Работа коммивояжера чертовски удобна. Она позволяла Вердехо свободно располагать своим временем, давала возможность, не вызывая подозрений, ездить по всей стране – от Арики до Пуэрто-Порвенира и оправдывала в глазах соседей и портье бесконечную циркуляцию вносимых (с чистой бумагой) и выносимых (с отпечатанной литературой) свертков. Они сходили за бульварные книжонки фирмы «Нимфа», где значился в штате расторопный и обаятельный Орасио. Ребята из возглавляемой им ячейки были для жильцов дома друзьями и сослуживцами Вердехо.

Молодые подпольщики помогали дядюшке Эрнану в работе на ротаторе, распространяли литературу.

Эулалиа ни в чем не отставала от товарищей постарше – от Орасио и Хосефы, от Грегорио и Антонио. Раз как-то полиция совершила налет на швейную мастерскую, куда девушка принесла газеты и прокламации, – искали «агитаторшу»: по доносу, видно. Работницы спрятали Эулалиу на складе, завалив для маскировки рулонами материи, – чуть не задохнулась. В другой раз рабочие мясокомбината, тоже спасая ее от полиции, вывезли подпольщицу с оцепленной заводской территории в машине-холодильнике – едва она не заболела воспалением легких. А однажды довелось участвовать в перестрелке с солдатами. На мотоцикле – Грегорио за рулем, она позади – они ехали с тюком литературы на багажнике в деревню Эль-Монте, что под Сантьяго. Черной тенью метнулась вдруг за ними патрульная машина. Засигналила фарами, приказывая остановиться. «Стреляй!» – крикнул Грегорио. Эулалиа вытащила из сумочки маленький «дамский» браунинг, повернулась вполоборота, неумело целясь в темное междуглазье механической гончей. И – о, чудо! – попала. Верно, в шину, потому что полицейский автомобиль резко повело вправо, и он едва не перевернулся.

В Антофагасте, когда Эулалиа была совсем еще девчушкой, она тоже попала раз в перестрелку.

Было это так. В свое время, незадолго до переворота, правые заговорщики распускали слухи о «плане зет». Этот «зловещий» план был составлен-де коммунистами, которые якобы намеревались в «день икс» (он же «день длинных ножей») перерезать военную верхушку, покончить с конституционным режимом, взять власть в свои руки, запретить прочие партии и установить «диктаторский режим». Городская организация христианских демократов поверила в эту провокационную выдумку и начала заблаговременно готовиться к подполью. В развалинах Уанчака – заброшенного поселка добытчиков серебра – демохристиане запрятали оборудование для радиостанции. Когда вместо мифического «плана зет» был реализован «план кентавр», составленный в ЦРУ, они на первых порах поддержали путчистов, а радиостанция так и осталась в «поселке-призраке», где прежде обитали шахтеры с серебряного рудника и рабочие плавильного завода, но где давно уже не было ни единой живой души. Коммунисты-подпольщики дознались о схороненном оборудовании и решили им завладеть. Они нагрянули в Уанчака на грузовике, который водил Фабио Кайседо, работавший на фирму по оптовой продаже рыбы. Нагрянули ближе к комендантскому часу, чтобы ненароком не наткнуться там на туристов – любителей памятников старины или на школьников-экскурсантов.

Расчет себя оправдал – пусто было на бывшем прииске, только ветер стонал в скелетах зданий, обглоданных бурями и дождями. Свой крытый грузовик, на борту которого била хвостом аляповато намалеванная рыба-меч, Фабио поставил подле заднего входа на плавильный завод, на улице, идущей вдоль самого края серо-желтого песчаного откоса, что круто падает к сине-зеленому океану.

– Номер замажь грязью, – сказал Солано, – на всякий случай.

Фабио щепкой подцепил из лужи глинистую грязь и мазнул по номерному знаку.

Эулалиа Ареко и ребята из ее ячейки – Антонио Хиль и Эдуардо Ютроник молча оглядывались по сторонам. Закатное солнце, тонущее в океане, багровым светом залило развалины.

– Вот красотища! – Пабло Монтеро весело посмотрел на ребят, он радовался, что его взяли на операцию. Этот Монтеро, мужчина средних лет, совсем недавно примкнул к подпольщикам.

– Говорите потише. А еще лучше – помолчите, – сухо сказал Солано.

– Молчу, молчу! – поспешно и уже вполголоса откликнулся Монтеро.

Солано достал из портфеля два рулона черной материи и пригоршню гвоздей.

– Дай-ка молоток, – попросил он Фабио и стал приколачивать материю сначала к одному борту грузовика, потом к другому. Фабио помогал ему, ни о чем не спрашивая, но было заметно, что парень заинтригован. – Видишь ли, – сказал Агустин, – когда поедем обратно, мы ведь повезем не рыбу, а радиостанцию. Верно? Так лучше, чтобы никто не останавливал нас по дороге. А к усопшим даже карабинеры и солдаты сохранили некоторое почтение. – Вбив последний гвоздь, Солано повернулся к своим товарищам: – Пошли! А ты, Эулалиа, останься у машины.

Он первым вошел в дверной проем, бывший когда-то входом на завод. Электрический фонарик осветил захламленный пол, отсыревшие каменные стены длинного коридора. Потом они попали в зальце, служившее прежде, как видно, кладовкой: тут громоздились поломанные, потемневшие от времени ящики. Желтый кругляш света переместился в правый от входа угол.

– Здесь надо расчистить, – сказал Солано.

Они принялись за дело молча и споро. Когда завал из правого угла переместился в левый, они увидели в полу оцинкованную крышку люка.

Агустин взялся за изъеденное ржавчиной, осклизлое кольцо, потянул за него, пытаясь поднять крышку. Та чуть-чуть подалась, раздраженно заскрипев, но Солано не удержал ее, и она плюхнулась назад, злорадно чавкнув.

– Пусти-ка. Есть люди помоложе. Рабочая косточка к тому же. – Эдуардо Ютроник старался шуткой смягчить предложение помощи.

Однако Агустин и не подумал обидеться.

– Давай, молодежь, показывай себя, – сказал он весело.

Эдуардо рывком поднял крышку.

– Нет, – отстранил его Агустин Солано, – первым спущусь я.

Еще на середине лестницы он нетерпеливо зашарил фонариком по подвалу, высматривая запрятанную радиостанцию. Кажется, вот она.

– Солдаты! – послышался вдруг крик Эулалии.

Агустин метнулся наверх.

– Приготовить оружие!

Ребята сгрудились у выхода. Эулалиа, прижавшись к стенке дверного проема, выглядывала наружу.

– Где Пабло? – спросил Агустин.

Эулалиа показала кивком в сторону улицы:

– Выбежал, хотя я его и удерживала.

Оттуда послышался выстрел. Еще один. И еще.

– Отойди от двери! – Солано тронул Эулалиу за плечо. Встал на ее место. Пабло, укрывшись за кузовом грузовика, стрелял по армейскому «джипу», который мчался к ним по улице, вытянувшейся вдоль прибрежной кручи.

Агустин прицелился в водителя. Попал! «Джип» вильнул к обрыву и замер, чуть не сорвавшись вниз. Его переднее левое колесо вращалось в воздухе над откосом.

Подпольщики выскочили на улицу. Стреляя на бегу, Солано крикнул Монтеро:

– Живо в кузов!

Но тот лишь усмехнулся в ответ и, почти не укрываясь, продолжал стрелять. И вдруг сделал шаг назад, покачнулся, осел на землю.

Подбежавшая Эулалиа склонилась над ним.

– Убит! – сказала она Агустину. Слезы выступили у нее на глазах.

Солано поднял тщедушное, легонькое тело убитого, Ютроник и Хиль, уже забравшиеся в кузов, подхватили его и бережно опустили на деревянную скамью.

– Плакать, Эулалиа, будешь потом, садись в кузов и скажи Фабио – пусть трогает.

Грузовик развернулся и загромыхал по улице – в сторону, противоположную той, где виднелся «джип». Неожиданное появление в Уанчака солдатни, как выяснилось позднее, было работой провокатора. Вскоре после этого Агустину Солано, Эулалии и ее отцу удалось его разоблачить и обезвредить.

Такие «комсомольские поручения» были у Эулалии и в Антофагасте, и в Сантьяго. И вот после этой напряженной, опасной борьбы – вынужденное безделье. Пусть временное. Но от этого не менее тягостное.

«Проклятый красавчик лейтенант! Морячок с ноготок! Несчастный лицемер!» – честила девушка про себя Мануэля Фуэнтеальбу, из-за которого осталась не у дел. Но только ли потому злилась она, что из-за него ее отстранили от активной работы? Только ли на то негодовала, что он оказался не тем, за кого себя выдавал? Она вспомнила, как ее пытался утешить дядюшка Эрнан. И постепенно начинала понимать: старик был прав, полагая, что она неравнодушна к Мануэлю. Черноусый ладный лейтенант не шел из головы! Поняв это, она сказала себе: «Стоп, милая! Ты – не Джульетта, а офицер военной разведки – не Ромео. Два чилийских лагеря: фашисты и народ – это не веронские Монтекки и Капулетти. Забудь Мануэля Фуэнтеальбу! Забудь раз и навсегда!»

Она старалась забыть летние прогулки с ним меж раскидистых араукарий горы Сан-Кристобаль, по темной набережной реки Мапочо. Его руку у себя на плече, ласковую и твердую. И все-таки порой с самого дна души, из затаенных уголков подсознания поднималось теплое чувство к человеку, который этого чувства не заслуживал.

Порвала она с ним быстро и круто. На следующий день после памятного посещения конспиративной квартиры на авениде О’Хиггинс Эулалиа увиделась с лейтенантом и сказала ему, что встретила парня, в которого влюбилась с первого взгляда, и потому – «чао, мой дорогой!»

Потянулись недели и месяцы. Товарищи не давали о себе знать. Дни заполнялись университетскими лекциями, занятиями в библиотеке, редкими встречами с новыми приятелями – молодыми христианскими демократами. Товарищ Муньос был прав, бывшие политические противники могли в будущем стать союзниками левых сил. Они искренне возмущались арестами, пытками политзаключенных, ростом безработицы, нищеты. Марта – рьяная католичка, активистка организации «Аксьон католика» – говорила о дорвавшемся до власти офицерье: «Это не люди – выродки какие-то. Вы знаете, что они насилуют всех женщин, попавших в их руки? На днях кардинал Сильва Энрикес вынужден был разрешить аборты женщинам, побывавшим в заключении».

Лишь ближе к концу зимы ей позвонил Орасио:

– Приходи. Ждем в семь вечера. «Карантин» окончен.

Знакомая квартира на авениде О’Хиггинс. Старые друзья. Впрочем, ячейка за это время пополнилась одним новичком – тем самым Фульхенсио Мухикой, бывшим мировцем, о котором когда-то рассказывал дядюшка Эрнан.

В первый же вечер Эулалиа приняла участие в выполнении опасного задания.

Теплый, уже почти весенний ветер налетал с гор. Выдувал зиму из каменных городских ущелий. Редкие прохожие спешили добраться домой до наступления комендантского часа. Пятеро друзей – не вместе, конечно, а врозь – вышли по набережной к вокзалу. У боковой стены вокзального здания – той, что выходит к реке, не было ни души. Грегорио, точно подвыпивший бездельник, покуривал на углу, откуда открывался вид на площадь. На другом углу дежурил Антонио. А Орасио, Хосефа и Эулалиа, достав из хозяйственных сумок кисти, банки с красками, принялись за дело. Минута – и на стене в трех местах появилась одна и та же надпись: «Ля хувентуд комуниста виве» – «Коммунистическая молодежь жива». Пусть увидят эту надпись те, кто завтра приедет в столицу!

Весной Эулалии разрешили вернуться к активной деятельности. Она опять помогала дядюшке Эрнану в подпольной типографии, тайно распространяла нелегальную литературу.

Но весна принесла с собой и тревогу. Не одной Эулалии, всем ее товарищам. Участились провалы.

– В организацию проник провокатор – не иначе, – пришел к выводу Марселино Ареко. Старый стеклодув был в курсе дел подполья, хотя и отошел от активной борьбы. Здоровье давно уже пошатнулось, а тут еще открылся процесс в легких. В Сантьяго он пошел работать сторожем на склад строительных материалов. Зарабатывал немного, но все же настоял, чтобы дочка поступила в университет. Эулалиа, впрочем, тоже подрабатывала: мыла посуду в студенческой столовой.

– Да, ты, наверное, прав. Но кто этот мерзавец, ума не приложу!

Марселино пожал плечами. Закашлялся. Заболел он всерьез после того, как, выполняя задание подполья Антофагасты, пристроился на работу канцеляристом в местное отделение охранки. Это оказалось для него тяжким испытанием. Приходилось иногда присутствовать на допросах политзаключенных, видеть пытки, самому испытывая при этом жесточайшие моральные мучения.

Никогда не забыть ему первый день службы в ДИНА.

Вот каким был этот день.

Майор Наваррете, заложив руки за спину, стоял у окна. Задумчиво наблюдал, как его помощник играет на дворе с собакой. «Ишь, животных любит. А ведь форменный живодер, – злорадно думал он. – И надо же имечко у него – как в насмешку! – Клементе, иначе говоря – Милосердный».

Майор понимал, что и сам он отнюдь не альтруист. «Но и не садист же!» – Наваррете льстил себя надеждой, что до лейтенанта Клементе Андраде ему далеко.

Шеф городского отделения ДИНА расцепил руки, сложенные за спиной. Высокий, грузный, подошел тяжелым шагом к письменному столу. Уселся в кресло. Согнал с лица задумчивость. Нажал на кнопку селектора:

– Зайдите ко мне!

Вызов был обращен к секретарше. Однако в дверном проеме возникла сутулая фигура Марселино Ареко, делопроизводителя из вольнонаемных.

– Я вызывал секретаршу, – раздраженно сказал майор.

– Она уволилась вчера вечером. Лейтенант распорядился, чтобы я временно исполнял ее обязанности.

Так, и эта уволилась. Не проработав и двух дней.

– Позовите лейтенанта, он на дворе, – распорядился Наваррете.

Клементе Андраде, небольшого роста, плотный, был похож на тупоносый артиллерийский снаряд. И, как снаряд, стремителен в своих движениях. Скорым шагом он вошел в кабинет:

– Мой майор?..

– Вы собирались представить мне трех новых сотрудников. Гражданских. Так давайте, я сейчас свободен.

Минут через пять новички уже сидели в приемной.

Первым лейтенант представил сизоносого человечка со слезящимися глазами. «Тихий алкоголик», – сразу же определил его про себя майор Наваррете. Сизоносый оказался разорившимся лавочником. Тихим, канючным голосом рассказывал он о своей ненависти к коммунистам, «к этой красной сволочи и ко всяким интеллигентам, слишком много о себе воображающим».

Сизоносого с дрожащими липкими пальцами бескровных рук сменил пышущий здоровьем субъект, который чуть ли не вибрировал от избытка сил и переполнявшей его нетерпеливой готовности к действиям «во имя очищения нашей многострадальной родины от агентов Москвы и Гаваны». «Шизофреник», – решил Наваррете, вслушиваясь в порывистую, вдохновенную, сбивчивую речь энергичного болвана.

Третий новичок, в отличие от первых двух, был немногословен. Коротко отвечая на вопросы, он то и дело проводил языком по пересыхающим губам. Неподвижное бледное лицо, взгляд поминутно ускользал куда-то, уходил в сторону. «Да ты, брат, наркоман», – подумал Наваррете.

– Ну хорошо, идите, – отпустил майор любителя героина («Или что он там курит, глотает или же вкалывает себе?») – А вы, лейтенант, останьтесь.

Майор помолчал, ледяным взглядом примораживая своего помощника к стулу.

– На какой помойке вы подобрали этот сброд?

– Сброд? – На лице лейтенанта читалось: «Ишь ты, чистюля!» – Люди как люди, на мой взгляд.

– Люди как люди – алкоголик, шизофреник и наркоман?

Клементе Андраде чуть заметно пожал плечами:

– Зато я могу дать вам гарантию, мой майор, что эти молодцы не побоятся испачкать своих ручек. – Лейтенант уколол начальника злым взглядом и тут же пригасил веками недобрый блеск глаз. – Я могу идти?

– Идите… И не забудьте позвонить в казармы пехотного полка: пусть передадут нам арестованных во время облавы. Пора бы и привыкнуть армейцам, что теперь все арестованные должны профильтровываться у нас.

– Марселино Ареко звонил уже. Арестованных обещали доставить завтра.

Лейтенант вышел. Немного погодя послышался приглушенный стенами отчаянный женский вскрик. Майор, начавший было просматривать донесения осведомителей, замер, отложил бумаги в сторону. Женщина вскрикнула опять. Наваррете, как по сигналу, поднялся, с шумом отодвинул кресло. В приемной, проходя мимо Марселино Ареко, сказал:

– Если мне будут звонить, вернусь через полчаса.

В длинном пустом коридоре гулко отдавались его тяжелые, торопливые шаги. Толчком ладони майор распахнул дверь в конце коридора.

Клементе Андраде, бросив короткий взгляд на начальника, продолжал прикручивать веревками руки и ноги распятой на столе женщины. Ему дрожащими руками помогал сизоносый пьянчуга.

– Проверил электроды? – сквозь зубы бормотал Андраде, обращаясь к сизоносому. – Сейчас мы их пустим в дело!

– Отставить, – тихо сказал Наваррете. Потом чуть громче: – Вон! Все вон!

Хесус Наваррете не мог оторвать от женщины жадных глаз…

В середине августа Эулалиа, выходя из университета, нос к носу столкнулась с лейтенантом Фуэнтеальбой.

– Здравствуйте, – безразлично бросила на ходу, намереваясь пройти мимо.

Ответив на приветствие, лейтенант добавил вполголоса:

– Предупредите своих товарищей – на вашу конспиративную квартиру сегодня вечером будет совершен налет.

«Провоцирует. Но как глупо провоцирует!» – подумала девушка. А вслух произнесла с хорошо сыгранным недоумением:

– Решительно не понимаю вас, Мануэль!

– Вы мне не доверяете. И правильно делаете, между прочим: людям в офицерских мундирах доверять не следует. Но нет правил без исключения. И чтобы вы в этом убедились, слушайте: адрес конспиративной квартиры… – И Фуэнтеальба назвал правильный адрес. Назвал он и имена товарищей Эулалии. – Как видите, – продолжал он, – мне нет никакого резона вас провоцировать. А ведь именно эта мысль закралась в вашу красивую головку, верно?

Девушка молчала, все еще не зная, что и думать.

– О вашей квартире и обо всех вас стало известно от провокатора. Это Фульхенсио Мухика.

Мухика! Горячий, отчаянный парень Мухика! Кто бы мог подумать?! Теперь понятно, кто провалил в свое время ту группу МИРа, в которую входил Фульхенсио Мухика.

– Я специально поджидал вас, чтобы сообщить об этом. А теперь прощайте. Больше мы вряд ли увидимся. Я ухожу в отставку. Не будет новых сообщений для вас, стало быть, не будет повода и для встреч.

– Уходите в отставку? С такой «интересной работы» – в военной разведке? Слежка, налеты, аресты…

– А ведь я никогда не говорил вам, сеньорита, где именно служу. – Он улыбнулся – впервые за весь разговор. – Вот вы и выдали себя, попробуйте сказать мне теперь, что вы не подпольщица.

– Мануэль, я…

Но он не дал ей докончить фразу:

– А насчет «интересной работы» – слежка, налеты, аресты… – ирония ваша вполне оправданна. Мерзкая эта работа. Вот потому я и подаю в отставку. Прощайте. Для новых встреч повода не будет.

– Повод не обязателен. – Девушка несмело улыбнулась. Протянула лейтенанту руку. – Спасибо, Мануэль. Ваш телефон не изменился?

– Нет, Эулалиа. Буду рад, если позвоните. – Впервые в его тоне проступила былая теплота. – Поторопитесь, сеньорита, налет планируется провести не позже чем через три часа.

У подпольщиков из ячейки Орасио был условный словесный сигнал опасности – на случай, если надо по телефону предупредить о необходимости срочно покинуть конспиративную квартиру. Стоило лишь снять трубку и сказать: «Кондитерский магазин? Нет? Извините», – и друзья Эулалии вместе с дядюшкой Эрнаном исчезнут из подпольной типографии. Но сигнал опасности известен Фульхенсио Мухике. Что если телефон конспиративной квартиры прослушивается? Тогда звонок Эулалии заставит охранку поторопиться с налетом, и товарищи могут не успеть уйти!

Девушка приняла решение – предупредить самой! Взяла такси. Вышла за квартал от дома. Поглядишь: прогуливается беспечная сеньорита, равнодушно глазея по сторонам. А Эулалиа неприметно высматривала шпиков. Так и есть! Вот этот тип, что околачивается на автобусной остановке и пропускает один автобус за другим, определенно шпик. Да его по одним глазам узнать можно! Почему у них у всех такие оловянные глаза?

Значит, дом уже взят под наблюдение.

Еще не поздно переменить решение – вон телефон на стойке бара с распахнутой дверью. Нет! Нужно идти самой – пусть шпики думают, что подпольщики не подозревают об опасности. Поборов минутную слабость, девушка спокойно направилась к черной пасти подъезда. В квартире она застала дядюшку Эрнана и Орасио. В двух словах изложила суть дела.

Уходить решили по пожарной лестнице. В Чили лестницы не снаружи, а внутри домов. Это своего рода колодцы, отгороженные от остальной части здания огнеупорными переборками. Можно было бы спуститься на дно колодца и во двор! Но где гарантия, что за этим выходом тоже не наблюдают? Предпочли вариант, обдуманный заранее, – еще когда снимали квартиру. Откинули крышку люка пожарной лестницы и выбрались на крышу. По ее плоским замусоренным бетонным плитам бесшумно прошли к люку другой пожарной лестницы. Спустились на верхнюю лестничную площадку соседнего подъезда. Вызвали лифт.

И вот из двери подъезда, который не привлекал внимания шпиков, появилось трое: седобородого старца, приволакивавшего правую ногу, поддерживали под руки молодая брюнетка и юноша с перевязанной бинтами щекой (накладная борода для дядюшки Эрнана и парик для Эулалии были приготовлены как раз на такой вот крайний случай). Тип на автобусной остановке на них даже не поглядел.

В тот же вечер Орасио и Эулалиа оповестили всех товарищей, что путь на конспиративную квартиру отныне заказан.

А наутро бесследно и навсегда исчез Фульхенсио Мухика…

Все собрались – и ребята, и дядюшка Эрнан, и Агустин Солано – на новой конспиративной квартире. «Хозяином» ее стал на этот раз дядюшка Эрнан. «Фернандо Сигуэнса, коммерсант» – значилось на визитной карточке, вставленной в рамочку на двери. Для домовладельца и соседей он был торговцем, ушедшим на покой.

Орасио Вердехо остался его «сыном». Только звался он уже иначе. Другие члены ячейки тоже изменили имена и фамилии.

Девушке пришлось выдержать настоящее сражение с Агустином, который настаивал на том, чтобы она опять – на время, конечно, – отошла от активных дел. Он считал, что Мануэль Фуэнтеальба нуждается в дополнительной проверке.

Опыт предполагает благоприобретенную осторожность. А Солано был человеком опытным, не раз обжигавшимся на молоке и теперь предпочитающим лишний раз подуть даже и на воду.

Когда-то в юные годы был он стройным крепышом, служил в армии, носил сержантские нашивки. Единственное, что осталось у него от тех времен, так это меткость в стрельбе – умение, вовсе не бесполезное для подпольщика. Да еще, конечно, прижилось навечно глубокое отвращение к армии, воспитанной в кастовом духе, с ее прочно привитой ненавистью к простому народу, коммунистам, всем вообще левым любых политических окрасок. Разумеется, исключения бывали – встречались люди прогрессивных взглядов даже среди офицеров, в том числе высших, а то и среди генералов, примером чему может служить главнокомандующий сухопутными силами при Народном единстве Карлос Пратс, через несколько лет после переворота убитый пиночетовцами в Аргентине, где он жил как политический эмигрант. Но исключения только подтверждают правило, как говаривали бывало прусские военные инструкторы, ставшие еще при кайзерах фактическими создателями чилийских вооруженных сил в их нынешнем виде.

Что же касается рядового состава, то при отсутствии всеобщей воинской повинности солдаты вербовались в основном в самой обездоленной и оттого неразвитой и темной прослойке населения – в крестьянской, причем бедняцкой среде или же из числа горожан, так или иначе, по той или иной причине оказавшихся за бортом общества. Офицерью легко было манипулировать этими невежественными людьми, на которых напялили военную форму. В этом и была одна из причин успеха реакционного сентябрьского путча 1973 года.

Когда Агустин носил мундир, до переворота было еще далеко, но молодой сержант понимал, что безгласная и оболваненная солдатская масса в любой момент может быть обращена против народа. Он не был тогда коммунистом, хотя и симпатизировал им, не принадлежал ни к какой другой левой партии или организации, был просто человеком с критическим складом ума, стихийным нонконформистом, что ли. Критика существующих в армии и в стране порядков прорывалась в его разговорах с солдатами – вначале непроизвольно, а потом и вполне намеренно. Повинуясь душевному императиву, он решил просвещать подчиненных, открывать им глаза на окружающий мир, на социальные несправедливости, с которыми они нередко сталкивались, но суть которых до конца не понимали. Все это стало известно начальству, и в конце концов его выставили за ворота казармы.

Впрочем, случившееся не долго тревожило Солано. Еще в старших классах школы, а затем и на армейской службе он бойко и в обильном количестве пописывал стихи. Теперь, вернувшись в родную Антофагасту, молодой нонконформист вознамерился заделаться поэтом-профессионалом. Попервоначалу ему повезло. Вышел его сборник под интригующим названием «Параллельные улыбки». Вошедшая туда любовная лирика, как он позднее понял, была манерной, изломанной, пустой, но, быть может, именно поэтому она так легко и без проблем пробила себе дорогу к типографским машинам и книжным прилавкам. Сборник, изданный, впрочем, ничтожным тиражом, денег принес мало, на кусок хлеба новоявленный поэт зарабатывал литературными рецензиями для газет и журналов, что тем не менее не мешало ему считать себя заправским художником слова. Некрасивый, весь такой земной и обычный, Агустин стал одеваться под стать своим представлениям о «человеке богемы»: бархатный берет, шейный платок вместо галстука, вельветовый пиджак, такие же брюки. И изъясняться стал соответственно. «Я принадлежу к авангардистской группе «надаистов», – важно объяснял он немногочисленным поклонникам и – с особенным жаром – поклонницам. – «Надаизм» – это от слова «нада» [4]4
  Ничего ( исп.).


[Закрыть]. Мы поэты и пророки, нервные ангелы революции. Я вешу 50 килограммов, и кое-кто считает поэтому, что я – «боксер в весе пера» современной чилийской поэзии. Почему боксер? Потому что мы, «надаисты», ведем бой с традиционным искусством, которое потребляет буржуазия и которым она отравляет нашу молодежь – детей, едва успевших принять первое причастие. Да, некоторые из нас грязны, оборваны, завшивлены, да, у многих из нас дурно пахнет изо рта, но зато мы раскрыли подлинную суть прекрасного, мы поняли, что оно должно быть не гастрономическим деликатесом, а зло секущим бичом. Мы считаем, что наш долг – тумаками вышвырнуть фарисеев из храма искусства. Мы ненавидим культуру, загримированную в борделях Голливуда. Мы, «надаисты», – люди гениальные, сумасшедшие и опасные. Мы – революционеры до самого копчика. Чем мы занимаемся еще, кроме того, что пишем стихи? Мы не теряем времени даром – занимаемся любовью. Кто из «надаистов» особенно гениален? Ну, я, конечно. А потом Гонсало Перес, автор книги «Секс и саксофон». И еще, пожалуй, Х-504, никто не знает, как его зовут, с самого рождения он никуда не выходит из дому».

Постепенно, однако, и весь этот словесный ультраавангардистский вздор, и сама пустопорожняя супермодернистская поэзия, революционная лишь по форме, но, в сущности, начисто лишенная какого-либо социального звучания, стали ему крепко приедаться. Он взялся за стихи общественно значимые, обличительные. И тут выяснилось, что на такую литературную продукцию нет охотников среди издателей. Солано не отступался, решил, что лучше писать для себя, не печатаясь, чем работать на потребу книгоиздателям и пресыщенной богатенькой «читающей публике», создавая то, к чему душа не лежит.