Текст книги "Столкновение"

Автор книги: Александр Проханов

Соавторы: Анатолий Ромов,Валерий Толстов,Валентин Машкин,Андрей Черкизов,Виктор Черняк,Вячеслав Катамидзе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

Анатолий Ромов
ПРИЗ

Солдаты бежали от президентского дворца. Там, в торговых кварталах и у небоскребов на набережной Республики, слышалась стрельба. Филаб, жена Кронго, подхватила детей и села в первый попавшийся «джип». Кронго не успел удержать ее. Ему пришлось кинуться вслед за «джипом». Потом совсем близко взорвался снаряд. Кронго затащили в первый же дом. Он вырвался, но «джип» уже затерялся в общем потоке. Он побежал на автобусную станцию, но там все было разбито, плакали дети, растрепанный человек что-то кричал в громкоговоритель. Филаб здесь не было. Кронго кинулся к порту.

Лежа на берегу океана, он еще не мог понять, что все кончено, перевернуто. Он хорошо слышал, как пули щелкают о камни обрыва. Он сейчас думал об Альпаке. Но если правда то, что кричали солдаты, если всех бауса действительно расстреливают, то ведь почти все конюхи на ипподроме – бауса… Мелькнуло – в Берне, чистом, солнечном, ясном, этого не могло быть. Но ведь за девять лет он почти забыл Берн. Кронго на секунду будто ощутил шершавый круп Альпака, дергающийся под ладонью. Он хорошо слышал одиночные выстрелы и очереди из автоматов – там, над прибоем у пляжей и отгороженным от них рейдом. Звук автоматов казался слабым, приглушенным. Потом грохнуло, и Кронго не сразу понял, что это орудийный залп. Еще один. Возле кургузого обшарпанного парохода, стоявшего перед волнорезом, распустился белый фонтан. До приезда, еще в Европе, Маврикий Кронго привык называть бесконечность, которая уходила от берега, по-европейски – море, океан. Но сейчас он называл эту бесконечность на языке матери – вода! Рядом, в кустах, затрещала очередь автомата – на этот раз громко, она почти оглушила его. Несколько человек в незнакомой серой форме, стреляя, выбежали из зарослей. Они гнались за двумя – худым молодым африканцем и стариком, который с ожесточением петлял в кустах, отстреливаясь на ходу. Оба были в форме народной милиции, и то, что за ними сейчас велась охота, казалось диким. Кронго почувствовал: что-то натянулось внутри. Наконец молодой вздрогнул, продолжая бежать, согнулся – наверное, очередь настигла его. Потом согнулся старик. Кронго зажмурился. Он слышал падающее, хрипящее, корчащееся под деревом. Он боялся крови.

Он вспомнил. Тогда здесь еще была «заморская территория», и он ненадолго приехал из Европы. Филаб было шестнадцать. Кронго должен был участвовать в розыгрыше Большого кубка Африки. Он думал, что прилетит только на несколько дней – опробовать дорожку, выступить, победить и уехать. Под ним тогда шел отец Альпака, бесподобный, непобедимый Пейрак-Аппикс. Реальными фаворитами кроме Кронго считались француз Ги Флавен на Монтане и маленький американец Дональд Дин. Дин привез Стейт Боя, жеребца, о котором писали все газеты и который не знал поражений в Западном полушарии.

Воспоминание исчезло. Кронго прислушался. На листе перед его глазами медленно ползла тропическая божья коровка. Она оставляет за собой след. Кронго удивился – до чего ровно расположены на лиловых надкрыльях синие круги. Он вгляделся в океан. Там все без изменений. Прозрачно-зеленые волны перемешиваются, крутятся, как жернова. Только не смотреть на убитых. Опять тишина. Не на убитых, а в океан, туда, где огромные, словно застывшие волны громоздятся до самого горизонта, так что кажется, будто глыбы хрусталя долго сваливали с огромного обрыва, а теперь оставили сверкать под солнцем. Оттуда сейчас тянет, как обычно, прохладой. Маврикий Кронго привык на протяжении всех сорока пяти лет своей жизни твердить и повторять себе: «Я как белый, я такой же, как белый, я ничем не отличаюсь от белого». Но внутри, в себе самом, он не считает и не хочет считать себя ни белым, ни черным. Он просто Маврикий Кронго. Хотя жизнь вместе с отцом в Европе, своя конюшня в Берне, Женевский ипподром, Париж, привычки, недостатки, профессия – все давало ему право считать себя белым… Земля под ним дрогнула, у кормы парохода снова возник пышный фонтан. Должна же быть какая-то разница между морем и океаном. Язык белых, простой, ясный, четкий, давал множество оттенков и градаций – океан, залив, лагуна, бухта. Кронго услышал шум машины и лихорадочно отполз в кусты. Ноги и руки его двигались сами, независимо от сознания. Он рожден от белого, худощав, смугл, похож на корсиканца… Если бы не утренняя стрельба, не эти два трупа, там, в кустах, не переворот, не возвращение белых, он бы посмеялся над собой. Он, главный тренер рысистой и скаковой конюшен, директор ипподрома, с самого утра действует и живет как насекомое. Как навозный жук, почувствовавший, что над ним занесли ногу. Но ведь он не имеет никакого отношения ни к политике, ни к партиям, ни к Фронту освобождения. Странное чувство – будто его тело само ощущает опасность и само защищается. Он успел скинуть джеллябию. Его костюм для тренинга и шорты просвечивают сквозь кусты. В конце концов он только специалист, он только…

В этом месте мысль оборвалась, по Кронго дали очередь. Из зарослей выполз ядовито-зеленый «лендровер». Кронго вжался лицом в траву, ему показалось, что пуля ударила в руку, а потом – короткий щелчок в затылок, земля качнулась, вкус тошноты… Вот и все. Он убит. Но он не убит, потому что в нем живет воспоминание. Да, именно сейчас, именно в этот момент он вспомнил, как первый раз решил, что забудет все, что с ним было раньше… Может быть, даже навсегда останется здесь. В то время Кронго был уверен, что Пейрак-Аппикс обойдет всех. Каждый день Кронго проходил с Пейраком дистанцию. И каждый день рядом он видел светло-гнедую, с необычно длинными задними ногами Монтану. Кобылица скакала легко, видно было, что Ги Флавен нарочно пускает ее вполсилы. Дин, наоборот, пускал вороного Стейт Боя так – правда, на короткие отрезки, – что летели комья. Потом, медленно проезжая перед трибунами, Кронго увидел Филаб у барьера. Он обратил внимание на цвет ее лица, светлый, почти желтый, как у мулатки, и на длинные стройные ноги. То, что он увидел ее, заняло какие-то секунды – и все. Он тут же отвернулся, поднял плетку – и снова бросающаяся на него под шеей Пейрака дорожка. Нет, он не убит, он жив.

– Вставай, сволочь…

Над ним стоит молодой африканец в незнакомой военной форме. Он совсем молод. Нежный пушок на округлом подбородке. Африканец держит автомат, прижимая его локтем к животу. Ньоно. Губы африканца похожи на две сливы, они чуть оттопырены. А ведь хорошие глаза, подумал Кронго. Большие, мягкие. Но в них сейчас ненависть. Ненависть и смерть. Нет, он, Маврикий Кронго, жив. Он потрогал ладонью щеку. Мокро. Кровь? Он поднес ладонь к глазам. Да, кровь. Значит, всего лишь контузия. Но почему он должен и сейчас принимать все как должное?

– Вставай!

Кронго встал. Никакой ненависти нет в глазах этого африканца.

– Не поворачивайся, – сказал спокойный голос.

Кронго видел краем глаза зеленый «лендровер». На радиаторе сидели двое белых, остальные были африканцы.

– Руки на затылок… Повернись…

Руки сами собой прилипают к затылку. Что же теперь? Ноги сами собой поворачиваются. То, о чем он только слышал, смерть – сейчас рядом, вплотную.

– Белый?

Только сейчас Кронго смог различить того, кто спрашивал. Перед ним плыли, качаясь, серые спокойные глаза. Загорелое обветренное лицо. Человек сидит на радиаторе, свесив ноги и направив на Кронго автомат. Улыбается.

– Я ведь спрашиваю – вы белый?

В этих серых глазах мелькает желание спасти жизнь Маврикия Кронго. Как будто даже добрая, сочувственная улыбка.

Тогда, после проездки перед трибунами, он принял душ. В одной из открытых машин, стоявших у ипподрома, увидел девушку, лицо которой показалось ему знакомым.

– Африка? – сказал он. Это слово пришло само собой, он произнес его с полуулыбкой, но оно оказалось для них паролем. Он пожалел, что не будет борьбы, что он идет в Большом кубке фаворитом, без соперников.

– Африка, – улыбнулась Филаб. У нее были гладкие черные волосы – редкость в этих местах. Он вспомнил – именно она стояла у барьера. Длинные ноги. Доверчивый поворот шеи. Она бывала в Европе.

– Я вас уже видел.

– И я вас, – сказала она. Голос глубокий, грудной. Ровный нос, удивленные негритянские глаза под желтыми веками. Раса королей – ньоно. Ну да, о нем же пишут газеты. Вот почему она знает его лицо. Кронго всегда был неловок, ему казалось странным, когда слишком красивые женщины обращали на него внимание. Но эта была необыкновенно молодой, необыкновенно красивой, необыкновенно уверенной, и в то же время у нее в глазах был страх – страх, что он не решится говорить с ней дальше.

– Вы ждете мужа?

– Отца.

Сейчас снова должно прийти то, что появляется само собой.

– Покажите мне город.

Он сознательно наврал ей – он знал этот город до последнего переулка, потому что много раз приезжал сюда. Он старался скрыть радость от того, что увидел ее, и озноб, он все еще не верил, что все будет так легко, но каждый ее взгляд уговаривал его продолжать.

– Хорошо. – Со стороны казалось, будто она с ним не разговаривает, потому что она держала голову прямо, но смотрела в сторону. – Только вы сейчас отойдите, потому что, если отец увидит…

– Хорошо. Где?

– Вы знаете набережную? Это очень просто. Центр, памятник Русалки… А теперь идите. Всего доброго. В семь часов.

Он отошел довольно далеко и, оглянувшись, увидел ее отца – судя по костюму, крупного чиновника из африканцев.

А ведь у этого белого, который сидит на радиаторе, лицо похоже на мордочку маленького хищного зверька. И в то же время в нем есть что-то, что привлекает Кронго. И прежде всего – серые глаза. Да, именно глаза.

– Я спрашиваю – вы белый?

– Н-нет… – через силу выдавил Кронго.

Серые спокойные глаза продолжали с удивлением смотреть на него. В этом вопросе «вы белый?» всегда было заложено сомнение, белый ли он на самом деле. Но от того, что сейчас он сказал «нет», Кронго почувствовал облегчение.

– Лоренцо… – Сероглазый обернулся. Еще один африканец, со щегольскими усами и баками, вылез из машины. Он был тоже из племени ньоно и постарше, чем тот, который крикнул: «Вставай!» Сунув автомат под мышку, африканец подошел к Кронго. Осторожно прощупал карманы, оттянул рубашку, заглянул за пазуху.

– Бауса?

Кронго был по матери ньоно. Ну вот, он должен ответить.

– Ньоно… – сказал Кронго и подумал, что, может быть, бауса, составлявшие большинство Фронта освобождения, объявлены вне закона?

– Зовут? Где живешь?

– Маврикий Кронго. Местный житель.

– Что делаешь здесь?

– Искал жену и детей.

Ньоно оглянулся на белого.

– Сочувствуешь националистам? – Белый перешел на «ты», и Кронго понял, что это плохой признак.

– Сочувствуешь коммунистам? – заорал ньоно. – Или «Красным братьям»? Ты, скот! Отвечай!

– Я далек от политики. – Кронго закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Ничего страшного. Он секунду вглядывался в плывущие в темноте оранжевые круги, снова открыл глаза. Серый спокойный взгляд белого был теперь не дружелюбным, а просто внимательным. Да, это конец, подумал Кронго. Как это будет? Они просто выстрелят в него. Большой кубок Африки. Большой кубок Африки. Они просто выстрелят в него – и все.

Скачка была бешеной. Две тысячи четыреста метров. Пейрак пристроился за Стейт Боем, чуть сзади с поля их пыталась обойти Монтана. «Пейрак, подожди», – шептал Кронго, припав к шее жеребца. Он понимал, что еще несколько столбов, и он уже почти проиграл Монтане. У лошади с такими задними ногами должен быть страшный финиш. «Пейрак, подожди. Пейрак, подожди». Кронго слышал бешеный стук распластанного перед ним над бровкой Стейт Боя. «А теперь, Пейрак, пошел… Пейрак, я никогда тебя так не просил… Пейрак, пошел…» Нет никакой уверенности, что в гладких скачках Пейраку нет равных. И, не надеясь уже ни на что, Кронго увидел, как расстояние между ним и Стейт Боем медленно сокращается. Подтянулась и стала вровень с ним спина, а потом сам припавший к шее жеребца белобрысый оскаленный Дин. Он почувствовал запах конского пота, увидел падающую пену. Сзади выплыло ровное дыхание Монтаны. Она обходила его с поля. «Пейрак, мы проиграли… Пейрак, милый, пошел… Пошел… Пошел… Пошел…» Монтана настигала сзади. Уже перед самым финишем Кронго подумал: «Надо было бояться только Монтаны». Но уже никого нет сбоку, и они одни.

А потом – рев, вопли, выстрелы. «Пей-рак! Пей-рак! Пей-рак!» Кто-то стаскивал его с лошади, не давал пройти на взвешивание, тряс за плечо, кто-то пытался надеть ему на шею огромный венок.

А потом была темнота.

– Ты не жалеешь? – тихо спросил он.

– Нет. – Филаб повернулась, и он подложил ей под голову руку. Здесь, в бунгало, ключи от которого дал ему приятель, было пусто и тихо. Из темноты совсем рядом доносился шум океана. Казалось, волны сейчас зальют стены, просочатся в окна.

– Филаб… – тихо сказал он. – Филаб…

– Когда ты уезжаешь? – спросила она.

– Послезавтра.

– Я приду на скачки.

Он опять ощутил серый спокойный взгляд белого с капота «лендровера».

– Я директор ипподрома, – сказал Кронго. – Занимаюсь лошадьми. Я тренер скаковой и рысистой конюшен. Я приехал сюда из Европы.

– Кончить его здесь? – тихо спросил Лоренцо.

Белый неторопливо закурил. Спрятал пачку в карман.

– В машину. Я же сказал, в машину.

Когда они проезжали по городу, Кронго видел брошенные на улицах вещи, разбитые машины, воронки на мостовой, выбитые окна. У одного из домов на набережной Республики стояли люди с поднятыми руками. Промелькнул патруль белых, автоматы поднялись в приветствии вслед «лендроверу». Знакомая улица. Коттедж Кронго, палисадник пуст. Еще квартал, и – ипподром.

«Лендровер» медленно завернул, остановился у ворот. Тишина. Казалось, сюда выстрелы не докатились. Шофер заглушил мотор. Большинство конюхов – бауса… Может быть, их уже нет в живых. Этого не может быть. Второй белый подбежал к конюшне. Скрипнули ворота. Потом раздался отчаянный крик, белый выволок за руку извивающегося старика. Это был полудурачок Ассоло, постоянно живущий на конюшне. Денег он не получал, его только кормили.

– Мбвана, мбвана, я здесь ни при чем, – пытаясь рукой ухватиться за белого, кричал Ассоло. Ноги старика смешно переступали по земле. – Мбвана, мбвана, я ни при чем… Месси, не трогайте меня, я ни при чем… Господин директор, скажите им, что я ни при чем! – завопил он, увидев Кронго. – Месси Кронго, я еще не задавал корм… У меня был отдых…

– Тише! – Белый отпустил старика. Сероглазый, который явно был старшим, чуть заметно улыбнулся.

– Знаешь этого человека?

Голос был тихим. Нет, он уже не кажется Кронго похожим на хорька.

– Господин директор, что они хотят от меня? – шепотом спросил Ассоло.

– Успокойся, Ассоло…

– Извините, господин директор, – улыбнулся второй белый. – Еще раз извините.

В этой улыбке есть что-то особенное. Какая-то неожиданная симпатия, а может быть, не симпатия, а что-то ускользает от Кронго, оставаясь на дне золотисто-карих глаз. Губы странно приближены к мягко закругленному носу, иногда кажется, что вместе с подбородком они становятся зеркальным повторением верхней части лица.

– Он будет радоваться, господин комиссар… – Ньоно с баками плюхнулся рядом с шофером. – Тебя, собака, отпустил сам комиссар Крейсс. Молись…

– Власть узурпаторов кончилась. – Сероглазый улыбнулся, щелкнул пальцами. – В стране наведен порядок. Собственность будет возвращена народу. Местному населению, как белому, так и черному, возвращаются отнятые права. Запомните это. Всех националистических и коммунистических агитаторов раздавим без всякой пощады. – Он прыгнул на капот.

– Набережная… – Крейсс поправил автомат.

Машина уехала.

– Господин директор, утром никто не пришел…

Он и Ассоло шли по проходу центральной конюшни. Никого нет. Но лошадей не тронули. Хруст овса.

– Я сам себе говорю: Ассоло, убери центральную. – Ассоло весь дрожал. Остановился у денника с табличкой «Альпак». – Месси Кронго будет сердиться… Конюхи в конюшне молодняка… Гулонга не пришел, жокеи не пришли. Камбора и Ндола не пришли, месси Гусман тоже не пришел, старший конюх Мулельге не пришел. А Вилбу белые – чик… А потом на центральной дорожке – тах-тах-тах-тах… – Ассоло закатил глаза, замычал, видно было, что слова, которые он с натужным мычанием произносит, рождаются сами, без его участия, в эту же секунду. – Солдат, белый солдат, месси… Ай как все попадали… Вы можете посмотреть, они там лежат, все бауса… Ндола-лихач, Вилба, брат Вилбы… Конюхи… Корм задавать некому, гулять некому…

– Альпак… – сказал Кронго, – не ешь быстро.

Жеребец повернул голову. Моргнул. «Как человек. Совсем как человек». Альпак понимал все его слова, и Кронго говорил с ним только как с равным. Но если никого на ипподроме нет – значит, все пропало. Все, что он сделал за девять лет. Не задан корм, не выведен молодняк, выбиты из ритма жеребята первого года.

– Сегодня не будет прогулки, Альпак, – Кронго отвел глаза, так как жеребец понимал взгляд. – Мне нужно домой.

Ассоло, дрожа от страха, встал на колени. Лошади слушались его, но так разговаривать с ними он не мог. Каждый раз он вставал на колени. Он считал Альпака оборотнем.

Альпак моргнул, тряхнул головой, повернулся к кормушке Захрустел. В темноте денника его ровная мышастая масть казалась темно-саврасой. Тонкие высокие ноги, сливаясь с мышцами, подтянутыми к длинной холке, мелко вздрагивали. На ходу, с коляской, Альпак выглядел невзрачным, разглядеть в нем резвость мог только знаток. Альпак снова повернулся. Постоянная неуверенность в себе, излишняя нервность и горячность – эти свойства Альпака, которые считаются у рысаков пороками, Кронго так и не смог исправить. Теперь, когда Альпак вошел в силу и должен все больше проявлять себя, Кронго боится им заниматься. Это может совсем испортить лошадь, настолько резвую к пяти годам, что по этой резвости, он знал, ей не должно быть равных ни в Европе, ни в Америке.

– Сегодня особый день, мой мальчик, потерпи. – Дождавшись, пока Альпак отвернется, Кронго прикрыл дверь денника.

– Месси Кронго, я буду убирать все конюшни… – Ассоло семенил рядом. – Я уберу все, вы не беспокойтесь… Я корм задам всем, я проворный…

– Хорошо, Ассоло…

Выйдя из конюшни, он мельком, помимо своей воли, посмотрел на дорожку у центральной трибуны. Там были демонстрационная доска и финишный створ. Едва взглянув, Кронго поспешил отвернуться. Но даже этого мгновенного взгляда оказалось достаточно, чтобы увидеть несколько неподвижных предметов на дорожке. Это трупы убитых. Странно – он увидел чью-то голову отдельно и туловище отдельно, но никаких следов крови. Голова лежала стоймя, и ему даже показалось, что он видит раскрытый рот и зубы. Он знал всех наездников и жокеев, все они были бауса, их было не больше двадцати, но взгляд Кронго сейчас был так мгновенен, что он не мог определить, чья же это была голова. Он повернулся к выходу. Взгляд его захватил пустые трибуны, наискось перечеркнутые тенью от козырька. Но почему он боится этой головы?.. Чтобы уйти от этого, Кронго постарался придумать что-то, что заняло бы сейчас мысли, увело от этого жаркого и ясного финишного створа. Он вспомнил, как давно, в университете, они били ремнями своего товарища, пойманного на воровстве. «Наверное, кровь уже побурела, потому ее не видно». Что за нелепая мысль? Кронго попытался отогнать врезавшуюся в память торчащую голову. И, словно приходя ему на помощь, звякнул радостный жеребячий крик из денников бегового молодняка. Здесь, в конюшне жеребят первого и второго года, стоял шум, топот копыт. Кормушки были пусты. На жеребятах болтались надетые на ночь для приучки и так и не снятые обротки, на некоторых уздечки.

– Черти! – в ярости крикнул Кронго. – Есть кто-нибудь? Вы что, с ума сошли?

Весь молодняк, поступивший из единственного конного завода в Лалбасси, сейчас пропадал. Он не мог ничего сделать, потому что не знал точного режима для каждого жеребенка, особенно для молодняка первого года.

– Это я, директор! – Он прислушался. – Я, Кронго! Отзовитесь, если кто-нибудь есть!

В толпе жеребят ему послышалось слабое движение, чей-то шепот. Он бросился по проходу, распахнул денник. Трое… Фаик, Амайо, Седу… Значит, не все пропало. Не все… Кронго вытер пот ладонью. Конюхи тревожно смотрели на него, будто не верили, что это он.

– Почему не задан корм? – Стараясь говорить спокойно, Кронго погладил жеребенка по крупу. Конюхи осторожно выбрались в проход.

– Фаик, Седу… Вы что? Амайо? Почему не сняты уздечки?

Губы старшего, Фаика, мелко дрожали.

– Хорошо, успокойтесь. На ипподром никто больше не придет. Задайте корм, снимите уздечки… Работа в манеже отменяется, сделайте всем жеребятам проводку. Придите в себя… Да придите же в себя, никто вас не тронет!

На улице стояла жара, убийственная в эту пору. Кронго казалось, что он все видит во сне. И все-таки в нем есть силы, потому что он думает о том, чтобы спасти лошадей любой ценой. Любой ценой… А чувство собственного достоинства, чувство долга, которое возникло и тут же пропало? Чувство страха, то чувство естественного страха, которое трясет сейчас его всего? Но оно сейчас сливается с чувством долга. Спасти лошадей. Это самые ценные лошади во всей Африке. Других таких нет. Спасти… Он привез их сюда из Европы не для того, чтобы они пропали.

– Документы!

Кронго тупо смотрел на ствол автомата, приставленный к груди. А вот его дом – рядом, за этими машинами, перегородившими улицу.

– Я директор. Директор ипподрома. Тренер. – Кронго попытался вспомнить фамилию белого, который так вежливо извинялся перед ним. Вспомнил. – Мне нужно позвонить комиссару Крейссу. Вы можете меня связать с комиссаром Крейссом?

Но ему не нужно звонить комиссару Крейссу.

– Крейсса знает. – Один из патрульных обернулся к машине. – Мой капитан?

– Давай его сюда. – Белый в одном из «джипов» следил за индикатором, неторопливо наговаривая в микрофон.

– Внимание… Подведи, подведи сюда этого типа… Внимание… – Белый откашлялся и щелкнул переключателем. – Внимание! Граждане свободного государства! Режим узурпатора Лиоре свергнут. Вся власть в столице и районах находится в руках народа… Собственность возвращается ее законным владельцам… Всем гражданам страны, кто бы они ни были – белые, ньоно, манданке или бауса, гарантируется полная неприкосновенность… Просьба к населению сообщать о местах хранения оружия, а также о местонахождении бандитов и убийц – главарей антинародного режима, коммунистах, националистах и так называемых «Красных братьях»… Для поддержания необходимого порядка в столице вводится комендантский час…

Белый отключил рацию и повернулся к Кронго.

– Ну и что ты за птица?

– Двухэтажное здание за вашей машиной – мой дом. – Кронго старался говорить как можно спокойней. – Я специалист, тренер, директор ипподрома. Это может подтвердить комиссар Крейсс. Я хотел обратиться к вам за помощью. В опасности ценные лошади, прекратился завоз фуража, нет рабочей силы…

– Сумасшедший. – Белый не спеша закурил. Усмехнулся. – Надо пустить тебя в расход как провокатора. Чтоб другим неповадно было.

Африканец-патрульный щелкнул затвором автомата.

– Подожди. – Белый переключил связь. – Алло, штаб? У вас там нет Крейсса? – Он затянулся. – Крейсс, ну как у вас? Хорошо, я буду передавать сообщения каждые полчаса… Подождите! Тут какой-то тип говорит, что он директор ипподрома… Хочу пришить его для верности… Вы не шутите?

Он повернулся к Кронго:

– Ладно. Можешь идти.

Кронго молча смотрел на него.

– Что же ты стоишь? Иди.

Только в палисаднике своего коттеджа Кронго остановился и вытер платком пот. Странно – он думает сейчас о том, почему они не держали прислугу. Ему, Филаб и мальчикам, когда они приезжали от бабки, хватало этих двух этажей. Но почему он думает о бабке? Тихо. Никого нет… Кронго вошел в холл. Большое фото Альпака. Это лучшая лошадь, которую ему когда-либо удавалось вырастить. Но сейчас все пошло прахом, все. Фото висит на центральной стене, У двери тихое движение. Послышалось? Он перевел взгляд на лестницу. Вздрогнул. Масса, похожая на большой черный гриб, шевельнулась и застыла у двери.

– Кто это?

Черное покрывало отодвинулось. Блеснули глаза.

– Месси Кронго… Месси Кронго, не выгоняйте меня… Они убивают всех бауса… Пощадите…

– Фелиция… – Кронго узнал кассиршу ипподрома. – Как вы очутились здесь?..

– Мадам Филаб… Я помогла ей… Месси Кронго, вы не выгоните меня? Я могу ухаживать за мадам Филаб… Месси Кронго! – Фелиция, будто убеждая его в чем-то, показала сморщенные розовые ладони.

– Ну что вы, что вы… – Кронго поднял кассиршу. – Где она?

– Филаб… – глаза Фелиции заплыли под веки. – Филаб… Мадам Филаб…

– Где она? Где мальчики?

Фелиция перевела взгляд на гостиную, и Кронго увидел желтую руку на диване. Ему стало страшно. Он кинулся туда.

Филаб лежала, вытянув ноги, укрытая халатом. Веки ее дрогнули, она открыла глаза.

– Что с тобой? – Кронго сжал ее руку и услышал слабое ответное пожатие. – Что с тобой, Фа? Ну не молчи, Фа… ты ранена?

– Я подобрала ее на улице. – Фелиция прошелестела покрывалом. – Месси Кронго, она не ранена, цела… Не волнуйтесь… Только говорить ничего не может…

– Это правда, Фа?

Филаб закрыла глаза.

– А где дети?

Он увидел, как глаза Филаб медленно наполняются слезами. Она плачет.

– Филаб, я буду тебя спрашивать, – поспешно сказал он. – Если «да», ты закроешь глаза. Если «нет», смотри на меня. Ты поняла?

Она моргнула.

– Дети живы?

Филаб лежала неподвижно.

– Их увезли люди Фронта, – подсказала Фелиция.

Филаб закрыла глаза.

– Слава богу… – Кронго вздохнул, чувствуя ложь в своем вздохе. – Тебе больно?

Филаб не пошевелилась.

– Хорошо, отдыхай… – Кронго проглотил комок. – Не волнуйся. Все будет хорошо.

Он заметил вопрос в ее глазах. Он вдруг поймал себя на мысли, что совсем не хочет оставаться с ней, сидеть рядом.

– Я пойду на ипподром… Там никого нет… Лошади пропадают… Фелиция посмотрит за тобой… Хорошо?

Филаб закрыла глаза.

– Осторожней, месси Кронго… Я звонила ее родителям… Никто не отвечает… – Фелиция закивала, тихо и ловко вытерла слезы у глаз Филаб. Он почти не знал ее родителей, они, кажется, не понимали того, чем он был всегда занят.

– Пойду… – Он кивнул. Сошел вниз.

Только в переулке понял, что стоит ночь – прозрачная ночь с огромными звездами наверху. Переулок такой же, как всегда, ветки чинары у мавританской кофейни застыли в тишине. Поворот на набережную. Легкий шорох волн слева, справа – черные силуэты домов. Ни одного огня. Шаги. Кронго остановился. Показалось… Конечно, показалось. Он опять думает о том падающем, хрипящем, задыхающемся – у дерева. Но тишина на мостовой перед ним заставляет все забыть, все, кроме пути на ипподром. Он должен уговорить себя, что ему не страшно сейчас идти. Он ведь знает все на этой набережной. Гостиница, пусть она темна, пусть выбиты нижние окна, но ведь он знает эту гостиницу, он много раз ходил мимо. Конечно, вот складные стульчики, пусть они разбросаны в темноте, но он их узнал. Вот рваный шезлонг… Зачем он? Ну да, в него чистильщик обуви усаживает клиентов. Опять шаги. Нет, это ему кажется. Кронго остановился.

Тишина, только легкий шум волн, покряхтывание ночной птицы. Немые кубы блочных домов. В них живут рабочие пищевого комбината. Кронго быстро двинулся вперед. Надо пройти эти дома, потом будет католический собор… Нет, теперь он ясно слышит топот бегущих ног. Это за домами. Стихло… Надо идти, не оборачиваясь. Скорее дойти до поворота к ипподрому, там он все знает, там страх пройдет… Но кого он боится? Если бы кто-нибудь захотел убить его, то давно бы это сделал. Мало ли кто может бежать ночью. Пустяки. Вот собор, сейчас пойдут магазины, почта… Кажется, он понимает, что внушает ему страх. Разбитые стекла и тишина – почти осязаемая, висящая над мостовой, почти лежащая на ней. В ней таится неясность, она непонятна ему. Сейчас он повернет к ипподрому, и все станет проще. Вот и ипподром. Кронго остановился.

Ипподром был построен еще при правительстве метрополии. Европейское современное здание с застекленным фасадом, а над ним – нелепо изогнутая крыша в мавританском стиле, с причудливыми жестяными углами. Сейчас крыша неясно светлела в темноте. Кронго вздрогнул – на угол медленно опустилась чайка-плакальщица. Потопталась, складывая крылья, затихла. У рабочего входа начинались конюшни молодняка. За глинобитными стенами с подслеповатыми окошками вдоль крыш сейчас стоит тишина. Кронго тронул дверь первой конюшни. Постучал, но никто не отозвался. Он снова дернул дверь.

– Кто? Кто это?

Кронго показалось, что голос раздался прямо у него под ухом.

– Откройте… Это Кронго… Это я, директор.

Никто не отозвался.

– Да откройте же наконец… – Кронго стало не по себе. – Кто там? Фаик? Амайо? Откройте…

Стукнула щеколда, дверь отворилась. Две руки нащупали его гимнастерку. Втащили в узкую щель, щеколда тут же захлопнулась.

– Месси Кронго… – Старший конюх молодняка Фаик упал на колени. – Месси Кронго, не сердитесь… Там нехорошо…

Круглые глаза Фаика блуждали, серые губы трясла дрожь. Он то и дело оглядывался. Незаметно ощупал ногу Кронго, и Кронго понял, чего он боится.

– О чем ты, Фаик?

– Там нехорошо, месси Кронго. – Фаик говорил одними губами. – Там оборотень ходит. У финишного створа.

– Успокойся, Фаик. – Кронго пытался стряхнуть озноб, прошедший по затылку. – Успокойся, там никого нет. Как жеребята?

– Слышите? – Фаик прислонился к деннику, тело его затряслось, рот открылся. – Слышите, месси? Он без головы, вы же знаете… Он давно ходит! Вот он! Вот!

Два конюха, Амайо и Седу, стояли рядом и тоже тряслись. По очереди потрогали ногу Кронго, чтобы убедиться, что это он.

– Месси Кронго, месси Кронго… – Фаик слабо постукивал ладонью по груди, отгоняя духов. – Вы ведь ньоно, вы должны понять… Это безголовый ходит, Ндола-лихач… Слышите?

– Может быть, он вас ищет, месси Кронго?

За дверью было тихо.

– Перестань, Фаик, там никого нет, я видел… Незачем ему меня искать…

– Его убивали последним, месси… Вы же знаете Ндолу-лихача, он на себе рубашку порвал, нате, кричит, бейте… У него злоба в глазах… Семерых солдаты сразу застрелили, а он еще стоял… Там была большая толпа, в серой форме… У него пена изо рта пошла, он кричит: «Сволочи длинноносые, кончайте меня, что ж вы смотрите…» Потом они ему, уже мертвому… Голову… Я сам видел… Тесаком…

– Месси, если он вас ищет – плохо. – Фаик застучал ладонью по груди. – Если у вас хоть капля вины, покайтесь… Покайтесь, месси, даже если вины нет… У вас на лице нехорошо…

– Акуйу-никуба. – Седу закрыл глаза. – Акуйу-манга… Акуйу-никуба…

– Глупости, – через силу выдавил Кронго.

– Ушел, – вздохнув, сказал Фаик. Проглотил слюну. Прислушался. – Он еще раза два придет, я знаю.