Текст книги "Столкновение"

Автор книги: Александр Проханов

Соавторы: Анатолий Ромов,Валерий Толстов,Валентин Машкин,Андрей Черкизов,Виктор Черняк,Вячеслав Катамидзе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

Валентин Машкин
УБИТЬ В РИМЕ

Эта повесть – не документальная в прямом смысле слова. Еще не пришла пора писать документальные повести о чилийском движении сопротивления. Пока еще нельзя назвать подлинных имен героев борьбы против военно-фашистской хунты, нельзя рассказать о тех или иных действительно имевших место событиях. Но можно, основываясь на документальных материалах, на рассказах людей, вырвавшихся из пиночетовского ада, воссоздать картину героических будней подполья. Именно по этому пути пошел автор.

«Убить в Риме» – повесть, не претендующая на то, чтобы дать целостную картину движения сопротивления. Это как бы фрагмент большой и сложной картины. Но он дает верное представление о явлении в целом – о ярком, многокрасочном, героическом явлении, имя которому – борьба моего народа с фашизмом.

ХОСЕ МИГЕЛЬ ВАРАС,

журналист и писатель, член ЦК Компартии Чили

I

В салоне фешенебельного столичного отеля «Каррера-Хилтон» на импровизированном помосте, крытом блекло-голубой ковровой дорожкой, одна за другой появлялись девушки в разноцветных купальниках. Покачивая бедрами, они под музыку проходили танцующей походкой к концу помоста, поворачивались и дефилировали обратно, улыбаясь зрителям и комиссии.

Публика, собравшаяся в салоне, с барственной снисходительностью негромко аплодировала каждой из претенденток – некоторым, особенно понравившимся, чуть громче и дольше. В глубоких мягких креслах, поставленных вразнобой, офицерские мундиры соседствовали с цивильными костюмами, вечерние туалеты дам соревновались между собой.

Комиссия, восседавшая за столом у стены, по другую сторону помоста, чутко прислушивалась к аплодисментам: кто из девушек нравится больше? Члены комиссии – спортивный журналист, модная портниха и начальник кавалерийского училища – с деловым видом обменивались мнениями о достоинствах претенденток на звание «Лучшей девушки Чили».

– Жизнь продолжается. – Тон был бесстрастным. Но в глазах Мануэля Фуэнтеальбы ей все же почудился вопрос. Или не вопрос, а ирония? А может быть, испытующая настороженность?

– Вы правы, – сказала Эулалиа. И чуть слышно добавила: – Если, конечно, считать жизнью забавы этих «мумий», глазеющих на пустых красивых девчонок.

Фуэнтеальба и бровью не повел, услышав словечко «мумии», оставшееся от времен Народного единства – до переворота так называли крайне правых. Он спокойно улыбнулся:

– Надеюсь, вы все же не жалеете, что пришли сюда со мной?

Она молча ответила на его улыбку. Нет, она не жалела. Ни об этой, ни о других встречах с ним.

Музыка грянула туш. Победительница конкурса красоты со счастливой улыбкой прошествовала по помосту. Председатель комиссии, коротышка подполковник, торжественно возгласил: «Сеньорита Моника Фернандес награждается бесплатной туристической поездкой на остров Пасхи».

– Этот подполковник, – заметил Фуэнтеальба, – похож не на кавалериста, а на штабную крысу.

– Не понимаю вас, Мануэль. Вы ведь и сами штабист?

Словно не расслышав вопроса, лейтенант захлопал в ладоши, когда председатель комиссии отрекомендовал Монику Фернандес как невесту некоего подпрапорщика – курсанта военного училища. «К тому же, – добавил тучный кавалерист, – лучшая девушка Чили – студентка, что делает честь нашему столичному университету».

– И не делает чести вам, Эулалиа, – дрогнули в усмешке аккуратные черные усики Фуэнтеальбы. – Такая «пустая девчонка» – и вдруг ваша соученица!

– Студенты бывают разные! – несколько резко отпарировала Эулалиа.

Офицер спокойно встретил рассерженный взгляд молодой женщины. С доброй, чуть насмешливой улыбкой он смотрел на нее: серо-зеленые глаза его приятельницы потемнели, черные брови сошлись к переносице. Фуэнтеальба извинился: сказал, что и в мыслях не держал ее обидеть, что он «верный ее слуга, раб, оруженосец, рыцарь, паладин и паж».

Свежий, напитанный влагой мартовский ветер ранней осени (в Чили март не весна – осень) ударил в лицо, когда они вышли из отеля на улицу. Эулалиа подняла воротник плаща. Лейтенант распахнул дверцу своего «форда».

– Самое время пообедать.

– Нет, нет, спасибо. Я лучше пройдусь. – Заметив, что спутник готовится закрыть машину, молодая женщина прибавила, смешливо морща нос, усеянный неяркими веснушками: – Но ведь я не говорила, что мне хочется пройтись с вами, мой лейтенант. – И уже серьезно закончила: – Все было чудесно, Мануэль. Мы славно провели время. А теперь мне нужно побыть одной. Ну, не обижайтесь! Созвонимся на той неделе. Непременно.

На авениде О’Хиггинс, проходя мимо супермаркета, Эулалиа невольно покосилась на витрину, где красовался аппетитный окорок (с впечатляющим ценником). Она жила впроголодь. И знала, что Фуэнтеальба об этом догадывается. Потому и не приняла приглашения лейтенанта отобедать с ним вместе. Гордость не позволила.

Дружба с военным, да еще с офицером, удивляла кое-кого из знавших Эулалиу. Этой дружбе положил начало случай. Однажды на улице у нее оторвался каблук на туфле. Прислонившись к дереву, обескураженная женщина держала ее в руке. Что делать? Не идти же босиком?

Какой-то потрепанный «форд», неспешно проезжавший мимо, притормозил у обочины. Водитель предложил:

– Садитесь, сеньорита. Тут за углом сапожная мастерская. Подвезу.

При других обстоятельствах Эулалиа ни за что не воспользовалась бы услугами «автофланера». Но в такой беде не до церемоний и осторожности. На одной ноге она допрыгала до машины, упала на сиденье и улыбкой поблагодарила своего спасителя. Был он, с ее точки зрения, немолод: лет за сорок. И ростом не вышел. И пиджак, хоть и модный, сидел на нем не очень-то складно. А вот лицо хорошее: открытое, умное. И, пожалуй, красивое: густые черные брови над большими и тоже черными глазами, с горделивой горбинкой нос.

Новый знакомый оказался офицером: она ахнула, когда на следующий день, придя на свидание, увидела его в мундире.

Вспоминая все это, Эулалиа миновала кинотеатр «Сентраль», свернула за угол. Остановилась у витрины сувенирной лавки, словно бы заинтересовалась цветастыми индейскими пончо ручной работы. А сама из-под зонтика приглядывалась: не мелькнет ли среди прохожих «знакомый незнакомец» – из тех, кого она приметила на других улицах, по которым намеренно кружила, проверяя, не тащит ли за собой «хвост». Правда, не было еще случая, чтобы за ней следили. Но это вовсе не означало, что требованиями конспирации можно пренебречь.

Конспирация… Когда-то, тому лет десять назад, а то, пожалуй, и поболее, Эулалиа проходила азы этой «науки» в своем родном городе – Антофагасте, раскинувшемся на побережье Тихого океана, в предгорьях суровых Анд, в северной части страны.

До сих пор она любила свою «Жемчужину Севера», не знающую зимних холодов. Любила бульвары, скверы, сады, разбитые на земле, привезенной со всего света (некогда суда под флагами самых разных стран мира шли в Антофагасту за селитрой, трюмы у них для устойчивости были забиты землей этот балласт оказался для местных жителей сущей манной небесной: ведь город стоит среди пустыни – на каменистых, бесплодных почвах, селитренные разработки ныне почти заброшены, зато точно в память о былых временах вымахали в городе высоченные деревья, что весело шелестят листвой под напором чистого, упругого, бойкого ветра, налетающего с океана, ветра, просоленного дыханием пенистых волн, прокаленного жарким солнцем).

То было страшное время – еще более страшное, чем даже далеко не безопасное сегодня. В ходе военно-фашистского переворота 1973 года и в первое время после него военщина свирепствовала особенно злобно и беспощадно, надеясь одним махом сломить хребет движению сопротивления. Тридцать тысяч человек замучили путчисты. Бросили в тюрьмы и концлагеря почти двести тысяч патриотов. На глазах у потрясенных жителей растерзанной республики развертывался леденящий душу «карнавал смерти». Фашисты, приведенные к власти Вашингтоном, погубили больше людей, чем пало их во всех войнах чилийской истории. Хунта, кстати сказать, официально ввела в стране «состояние внутренней войны». Чилийская армия, оккупировавшая Чили! Какой горький парадокс!

Эулалии в ту пору было неполных шестнадцать лет. Но, несмотря на юный возраст, девушка – фактически даже девочка-подросток – возглавляла подпольную ячейку Коммунистической молодежи – чилийского комсомола. Она помогала распространять листовки, газету «Унидад антифасиста» – орган компартии, ежедневно рисковала свободой, а может, и жизнью. Ведь достаточно было доноса, простого подозрения, чтобы попасть за решетку, где ее ждали пытки или даже мучительная смерть.

– Вы делаете очень важное дело, распространяя нелегальные издания, – объяснял Эулалии и ее молодым товарищам Агустин Солано, коммунист, член подпольного горкома Антофагасты. – В листовках, в нашей газете мы говорим людям о зверствах фашистов. Некоторые рассуждают так: репрессии – массовые, все, мол, о них знают. А ведь неверное рассуждение, друзья. Аресты проводятся чаще всего ночью, тайком. О пытках, которым подвергают политзаключенных, в городе говорить боятся.

– Мне казалось, – нерешительно возразила Эулалиа, – что хунта сознательно терроризирует народ, чтобы сломить его волю.

Солано вприщур посмотрел на девушку (у него спокойные, умные глаза на запухшем, вроде бы невыразительном лице).

– Верно. Хунта вполне сознательно терроризирует народ, стремясь сломить его волю. Вполне сознательно идет с этой целью на эскалацию репрессий, расширяет границы преследований, захватывая в тиски все более широкие круги общества. Но… – воспаленные глаза толстяка-коротышки насмешливо блеснули, – но ты, дорогая моя, не учитываешь одного обстоятельства. Непосредственные исполнители акций государственного терроризма – это ведь офицеры, белая кость. Они привыкли считать себя людьми порядочными. У каждого из них есть родственники, друзья и знакомые среди штатских, так что им не очень-то хочется выглядеть откровенными палачами. Поэтому многие гнусности творятся втайне.

– Я что-то совсем запуталась, – призналась Эулалиа. – Зачем же нам рассказывать людям всю правду о правительственном терроре, если он, этот террор, на то и рассчитан, чтобы вызвать повсеместный страх? – В те годы она, тогда совсем еще молоденькая девушка, разбиралась в политике не так хорошо, как сейчас.

По лицу партийного руководителя едва заметной тенью скользнула снисходительная усмешка.

– Все не так сложно, как кажется. Рассказывая о преступлениях властей, мы ведь одновременно объясняем людям, что пиночетовцы стремятся вызвать коллективную панику. А ведь чилиец – человек гордый, не мне вам говорить. Коль он поймет, что с помощью террора всю нацию хотят превратить в стадо послушных баранов, он возмутится. Он непременно возмутится! И еще мы стремимся объяснить ему вот что. Офицерье нагнетанием страха пытается вытравить из сознания народа саму идею социальных перемен, саму идею свободы и демократии, силится стереть в душах и сердцах людей память о годах правления Народного единства, когда бедняки получили доступ к образованию и медицинскому обслуживанию, когда аграрная реформа дала крестьянам землю, когда правительством впервые была проявлена забота об индейцах, когда были национализированы наши основные природные богатства, когда частные банки стали государственными и сильно пошатнулись позиции иностранных монополий. Думается, после таких объяснений даже малограмотный человек поймет, кому и зачем понадобился переворот.

– Убедил, убедил! – махнула рукой девушка, а рыжий, как солнце, Фабио Кайседо с ехидцей заметил: – Слава всевышнему, наконец-то до руководительницы нашей ячейки дошло, – за что тут же получил тычок локтем в бок и шутливо охнул, изображая непереносимую боль.

Снисходительно наблюдая за возней молодежи, Агустин Солано позволил себе расслабиться – он поудобнее устроился в кресле, прикрыл веками воспаленные от усталости глаза, отчего лицо его стало и вовсе невыразительным, даже вроде бы глуповатым.

«Надо же, – подумала Эулалиа, – такой умница, такой деловой и энергичнейший мужчина – и такая серенькая внешность».

Беседа проходила у нее дома – в гостиной маленькой квартиры, где она жила вдвоем с отцом. Матери она не помнила: та умерла, когда она была совсем маленькой.

Матовый стеклянный шар под потолком неярко освещал небогатую обстановку гостиной: диван, круглый стол, несколько стульев. На стене – большая, портретного размера литография, изображающая Христа в мученическом венце. На противоположной стене – две майоликовые балеринки, устремленные в танце навстречу друг другу.

Кресло, которое занимал Солано, было единственным в комнате. Комсомольцы разместились на стульях. Хозяин дома – Марселино Ареко сидел за столом, подперев голову рукой. Отец Эулалии был сутул, болезненно худ. За плечами – долгие годы работы стеклодувом. Человек грамотный, много занимавшийся самообразованием, он тоже, как и Агустин, входил в состав горкома компартии.

За окном послышался шум проезжающей машины. Ареко встал. Подошел к окну. По пустынной улице рабочего предместья проезжал армейский «джип», битком набитый солдатами, вооруженными до зубов. Марселино зло качнул головой: город словно захвачен неприятельскими войсками.

Солано, на минуту смеживший было веки, открыл глаза, заслышав шум машины и звук шагов Марселино. Прямо на него со стены смотрел лик Христа.

Он улыбнулся, глядя на литографию:

– Маскировка?

– Ты о чем? – Марселино повернул к нему голову.

– Да вот смотрю на божий лик…

Задумчиво и печально глядя на товарища, Ареко молчал. Агустин почувствовал, что сказал что-то не то.

– Это мама повесила, – тихо проговорила Эулалиа. – Она была верующая.

Солано чертыхнулся про себя, досадуя на свою неловкость.

– Ну ладно, – сказал он, стремясь переменить тему разговора и обращаясь уже к комсомольцам. – Будем считать, что одна из основных линий нашей пропагандистской работы вам теперь ясна.

– Конечно… – загалдели ребята. – Все ясно…

Но Марселино поднял руку, и все притихли.

– Стоп! Ясно-то вам ясно, однако о том, как нам объяснять людям, кому и зачем понадобился переворот, стоит поговорить особо. Простому человеку не так-то легко во всем этом разобраться. Особенно если он лишен необходимой информации.

– Ты имеешь в виду причастность к перевороту американцев? – догадалась Эулалиа.

– Конечно, – ответил ей отец.

– Ты прав, – согласился Солано. – Я, пожалуй, поспешил подвести черту под нашим собеседованием. В самом деле, далеко не все у нас понимают, что на сентябрьском путче стоит клеймо «Сделано в США». Как, впрочем, и на большинстве других государственных переворотов в Латинской Америке.

– Но не все это понимают, – заметил Ареко. – Нужно разъяснять людям – и мы стараемся это делать в наших листовках, в нашей газете, – что ЦРУ не только спланировало путч, но и передало заговорщикам двенадцать миллионов долларов, чтобы те на эти деньги подготовили свержение правительства Сальвадора Альенде. Мало того, в помощь заговорщикам были отряжены агенты ЦРУ. Сейчас мы уже знаем их имена. Это Гарри Шлодеман, Даниэль Арзак, Джеймс Андерсон, Джон Тинтон, Кит Уилок и многие другие. Эти представители «великой северной демократии» помогли генералам покончить не только с Народным единством, но и со всякой демократической деятельностью в стране. С благословения США – и надо, чтобы всем это было ясно, – распущены партии, даже те, которые готовили почву для переворота. Распущен Национальный конгресс, Единый профцентр трудящихся. Вне закона поставлены митинги, собрания, демонстрации. Дядя Сэм в восторге от наглого антидемократизма хунты.

– Особенно в большом восторге американские монополии, – вставил Агустин. – Они тоже отвалили несколько миллионов заговорщикам. И внакладе не остались. Хунта выплатила сотни миллионов долларов иностранным монополиям в качестве «компенсации» за национализацию их предприятий при Народном единстве. Финансирование переворота оказалось для них чрезвычайно выгодным дельцем: каждый доллар, вложенный в путч, принес прибыль. Американская «Интернэшнл телефон энд телеграф», например, прямо участвовавшая в заговоре, получила восемьдесят пять миллионов – хороший куш!

– Что верно, то верно: условия компенсации баснословно выгодны американским корпорациям, – согласился Марселино. – Вот вам и второе направление нашей пропагандистской работы – разоблачение роли американских монополий и ЦРУ в заговоре против правительства Народного единства.

– Слышали? – обратился к собравшимся Фабио Кайседо. – Государственная электростанция в Арике передается во владение компании «Дженерал моторс».

– Боюсь, что это только начало, – печально вздохнула Эулалиа.

– А январское снижение заработной платы рабочим на сорок два с лишним процента? Это же прямой подарок монополистам, – хмуро проворчал Марселино Ареко. – Хозяева корпораций богатеют за счет снижения жизненного уровня рабочих и служащих. Такова «экономическая модель» фашизма. Рабочий зарабатывает в среднем тысячу триста эскудо в день – ровно столько, чтобы купить три килограмма хлеба. Цены-то с сентября прошлого года выросли на тысячу процентов. На тысячу! Чили теперь не только чемпион по репрессиям, но и по инфляции. К тому же растет безработица.

– Здесь хорошо живется лишь помещикам, заводчикам и коммерсантам да еще, конечно, офицерью, – с горечью констатировал Агустин Солано и вдруг рассмеялся.

Все поглядели на него с удивлением.

– Вспомнил услышанный сегодня анекдот, – пояснил Агустин. – Вот послушайте. Пиночет решил реконструировать памятник Бернардо О’Хиггинсу [1]1
  Б. О’Хиггинс (1776—1842) – национальный герой Чили, сыгравший видную роль в борьбе против испанских колонизаторов, первый глава Республики Чили. ( Здесь и далее прим. авт.)


[Закрыть]. Пересадить его с коня в автомобиль. И знаете почему? О’Хиггинс пока что единственный высший офицер чилийской армии, у кого нет своей собственной автомашины.

Этой шуткой закончился тогдашний разговор, всплывший из прошлого в памяти Эулалии.

Тучи плеснули вдруг моросью. Свинцом стал наливаться влажный асфальт, отражая дождливое небо. Подпольщица ускорила шаг. Руки глубоко засунуты в карманы плаща, шляпа сдвинута на лоб (чтобы не сорвал ветер), голова слегка наклонена вперед (все из-за того же порывистого ветра с противной дождевой пылью).

Мимо промчалась стайка совсем молоденьких девчушек, щебечущих о какой-то милой ерунде: «Я так и зашлась от хохота, а он стоит красный, растерянный…» – «На том и расстались?» – «Да нет, тут я взяла его под руку…» – Жизнь продолжалась.

Конечно, жизнь продолжалась. Люди влюблялись, разводились, рожали детей, загорали на городском пляже и ходили в кино. Ведь в конце концов даже в тюрьме есть какое-то подобие жизни – и там люди ссорятся и мирятся, радуются за других или завидуют им.

«Местные фашисты, – думала Эулалиа, – ничего не имеют против того, чтобы люди влюблялись или разводились. Зато они против того, чтобы люди думали, высказывали свои мысли, отстаивали свои взгляды. Если не хочешь быть рабом, не хочешь влачить полуголодное существование бессловесной скотины – берегись! Военщина тебе этого не простит!»

Несмотря на правительственный террор, в политическом климате страны многое изменилось со времен переворота. За минувшие годы движение сопротивления неуклонно росло, к оппозиции присоединялись даже многие из тех, кто при Народном единстве находился в противном лагере – христианские демократы, к примеру. Появились и городские партизаны – Патриотический фронт Мануэля Родригеса. Эта организация противников диктатуры впервые заявила о себе в конце 1983 года. С тех пор подпольщики провели сотни боевых операций, таких, как нападение на здание тайной полиции в Сантьяго, на военно-воздушную базу. Организация, носящая имя национального героя Чили, борца против испанских колонизаторов, ставит своей конечной целью разжечь народное восстание против диктатуры.

Изоляция правительства внутри страны с каждым годом усиливается все больше. Самое же главное – это то, что фашистам так и не удалось запугать народ. Чилийцы вышли из состояния шока, вызванного поначалу путчистской «кровавой баней», исчезает страх. Правда, репрессии стали в целом менее массовыми, чем в момент переворота и в первое время после него, – пиночетовцы тщатся убедить мир в своей «демократичности», стараются избегать поголовной резни инакомыслящих, чтобы не слишком уж компрометировать вашингтонских хозяев и покровителей. Тем не менее попытки «нагнать страху» не прекращаются. Карабинеры убили трех видных коммунистов и бросили обезглавленные трупы на обочине пригородной дороги – ответом Чили были демонстрации протеста. Солдаты облили бензином и подожгли двух молодых демонстрантов – новые манифестации прокатились в ответ по стране. Каждый День протеста – а они проводятся регулярно – стоит жертв, стоит крови патриотов, но чилийцы вновь и вновь принимают участие в этих актах неповиновения военно-фашистским правителям.

Власть диктатора и военной верхушки зашаталась. В этих условиях Вашингтон принялся лихорадочно искать выход из положения. По-прежнему ставить на Пиночета было уже рискованно. Падет президент – и на смену ему могут прийти левые, озабоченно рассуждали в Белом доме. Значит, решали там, надо сделать ставку на правоцентристские партии и организации и добиваться передачи правления «умеренным силам», в то же время поддерживая фашистов в военных мундирах, чтобы они не пали «преждевременно». Таким образом Соединенные Штаты пытаются сохранить «пиночетизм без Пиночета».

Разоблачением этой политики активно занимаются подпольщики, соратники Эулалии, – в листовках, в газетах левых партий, и в частности в газете «Сигло», которая сменила собой «Унидад антифасиста», что выходила в первые годы после путча. А один эмигрант-коммунист (Эулалиа недавно слышала об этом) работает в изгнании над объемистой книгой, вскрывающей всю подноготную прошлой и нынешней политики США в Чили. Эту книгу он намерен издать в Европе.

Постепенно от дел политических мысли подпольщицы перекинулись на Мануэля. Молодая женщина не обманывала себя: да, он ей нравится. Но тогда – припомнилось ей, – тогда, когда она впервые увидела его в форме морского офицера, это был удар. Взволнованная, она прибежала в тот день на конспиративную квартиру.

– Я понимаю: знакомство с офицером несовместимо с правилами конспирации. Я прервала это знакомство, – закончила Эулалиа свой рассказ.

– Несовместимо с правилами конспирации, говоришь? – Орасио, руководитель их ячейки, улыбнулся. – Отчего же? Не мундиром и не его отсутствием определяется лицо человека. Конечно, армия воспитана на идеях кастовости, ненависти к простому народу, рабочим, коммунистам, но все же не следует думать, что среди армейских совсем нет демократически настроенных офицеров. Вспомни, во время путча кое-кто из военных отказался участвовать в антиправительственном выступлении, а то и оказал прямое сопротивление мятежникам. После переворота сотни прогрессивно настроенных военных были высланы из страны. Многих солдат, унтер-офицеров и офицеров отдали под суд и затем казнили. Так что приглядись-ка к этому лейтенанту. Быть может, он человек вполне порядочный. А нам такие нужны!

– Мне что же, обхаживать его прикажешь?

– Да не обхаживать, – поморщился Орасио. – Продолжи знакомство, встреться раз-другой, узнай, чем дышит господин лейтенант… К тому же он, как я понял, парень ничего себе, а? – И Орасио весело рассмеялся, подметив, что девушка смутилась от этих слов…

Дождевая пыль, сеявшая с самого утра, делала угрюмым и без того прохладный день, уже клонившийся к вечеру. Радовала лишь предстоящая встреча с товарищами.

Эулалиа вновь вышла на авениду О’Хиггинс. Здесь, на центральной улице города, она не раз прогуливалась вечерами с Мануэлем. Первое время девушка внутренне сжималась, приходя на встречи с ним. И не только потому, что она – подпольщица-патриотка, а он – офицер, враг. Она видела к тому же, что он – «сеньорито», барчук, привыкший, наверное, к людям «своего круга». Она, дочь стеклодува, ставшая студенткой, ни от кого не желала терпеть даже намека на снисходительность.

А потом Эулалиа увидела, что Мануэль вовсе не сноб. Узнала, что он вырос в тщательно скрываемой от чужих глаз нужде, так как его покойный отец, страстный картежник, промотал свое состояние. И если в блестящем флотском офицере и проступали порою черты избалованного «сеньорито», то повинна в том была любвеобильная маменька, ценою многих жертв старавшаяся воспитать сыночка в правилах и нормах того круга, к которому их семейство продолжало себя относить. А затем выяснилось, что они – земляки, оба родом из Антофагасты.

Однажды Эулалиа с радостным удивлением узнала, что Мануэль еще совсем недавно посещал в качестве вольнослушателя университет, занимался на историческом факультете. Солдафон оборачивался своим братом-студентом. И что уж совсем удивительно – они оба были влюблены в шестнадцатый век! Век испанского завоевания Западных Индий, как некогда называли Америку. Но их, Эулалиу и Мануэля, привлекали не завоеватели-конкистадоры, не псевдоромантические подвиги этих набожных и лицемерных, сентиментальных и жестоких авантюристов. Их влекло к себе исполненное подлинного героизма сопротивление индейцев пришельцам из-за океана…

На авениде О’Хиггинс среди многоэтажных громад из бетона, стекла и алюминия доживал свой век невысокий, облицованный гранитом дом, смотревшийся престарелым буржуа среди нуворишей. Его респектабельность, соединенная со сравнительной дешевизной сдаваемых внаем апартаментов, и привлекла к нему внимание подпольщиков: солидный буржуазный дом – идеальное место для конспиративной квартиры.

Лифт поднял Эулалиу на последний, шестой этаж. Он тоже был выбран специально: в случае необходимости по пожарной лестнице можно было легко и быстро выбраться на крышу.

На лестничной площадке она помедлила, вслушиваясь в тишину. Подошла к двери с приколотой визитной карточкой: «Орасио Вердехо, коммивояжер». Заглянула в дверной глазок: заслонка глазка изнутри открыта – значит, все в порядке, опасности нет. Позвонила четыре раза подряд – сигнал, что идет свой.

Дверь открылась сразу. Орасио нетерпеливым жестом показал – проходи, быстро. Руководитель их подпольной ячейки Коммунистической молодежи, обычно встречавший Эулалиу своей широчайшей улыбкой, на этот раз был непривычно хмур.

– «Хвост» не притащила?

– Нет.

– Уверена?

– Конечно! Да что случилось?

В гостиной ей навстречу поднялся Агустин Солано. Теперь он входит в состав подпольного ЦК компартии. Видятся они теперь не так уж часто. А когда-то, в Антофагасте, когда он от горкома отвечал за работу с молодежью, Эулалиа Ареко и ее комсомольская ячейка частенько выслушивали наставления старшего товарища.

Впрочем, в те времена он и сам был довольно молод – ему тогда едва перевалило за тридцать.

Сейчас на висках уже проступила седина – преждевременная для мужчины, которому сорок с небольшим. Но румяное лицо маленького толстяка осталось почти таким же свежим, как в былые годы. Только две – не морщины даже, а скорее неглубокие бороздки – распадками залегли на полных щеках от переносицы вниз.

Из Антофагасты Агустин Солано уехал по той же причине, что и Эулалиа с отцом. Втроем они приняли участие в разоблачении провокатора, проникшего в подполье. Агент охранки был уничтожен, но пиночетовцы могли догадаться, кто приложил руку к этому тяжкому для них провалу, и троице пришлось срочно бежать из города. Они обосновались в Сантьяго, где легко затеряться в столичном многолюдье. Изменили имена.

В далекой Антофагасте Солано был довольно известным радиорепортером. Эулалиа помнила: с посторонними он тогда держался с неизменным благодушием – к губам привычно приклеивал беспечную улыбочку и, лишь встречаясь с товарищами, стирал с лица наигранную веселость.

Сегодня взгляд его был тяжел, озабочен.

Из соседней комнаты вышел дядюшка Эрнан. Он жил здесь под видом отца Орасио Вердехо. К их комсомольской ячейке этот пожилой рабочий-печатник, естественно, не принадлежал.

– Здравствуй, милая, – сказал он, оттирая тряпкой типографскую краску с ладоней. – Руки не подаю. Измажешься.

Кроме Орасио, никого из членов их ячейки не было, странно. Ведь на сегодня назначено собрание!

– Встречалась нынче со своим лейтенантом? – начал разговор Вердехо. – Да садись же, наконец! – Он пододвинул ей стул.

– Встречалась, – пожала плечами Эулалиа. Она решительно ничего не понимала. – Вращалась, так сказать, в великосветском обществе: была с Мануэлем на конкурсе красоты в «Каррера-Хилтоне».

– С Мануэлем… – буркнул Орасио. – Большие друзья вы, я вижу.

– Друзья! – с вызовом ответила девушка. – А почему бы и нет? Мануэль определенно настроен против хунты. Я думаю, хватит его прощупывать. Пора поговорить с ним начистоту, предложить включиться в нашу борьбу. Связь он держал бы только со мной. Так что риск для организации невелик.

Она говорила и видела, что слова ее никого не убеждают. И не могла взять в толк, почему. Разве Орасио не говорил ей, что в армии тоже недовольные есть, что их надо вовлекать в борьбу, что компартия и комсомол не могут и не должны обособляться? «Союза с другими партиями Народного единства недостаточно, – говорил Вердехо. – Необходимо создать широкий антифашистский фронт всех демократических, всех патриотических сил страны».

– Риск невелик, говоришь? Да этот твой Фуэнтеальба…

– Подожди, Орасио. Расскажи, Эулалиа, поподробнее, почему ты считаешь, что этому лейтенанту можно доверять? – попросил Агустин Солано.

Она стала припоминать подробности последних встреч с Мануэлем, свидетельствующие в его пользу. Рассказала и о том, как сегодня Фуэнтеальба и бровью не повел, услышав ее малопочтительное замечание о «мумиях».

Трое ее собеседников внимательно слушали.

Солано задумчиво покачал головой:

– Похоже, он хочет втереться в доверие. – И, заметив, что Эулалиа готова ему возразить, остановил ее, успокаивающе подняв руку. – Не горячись. Ты не знаешь того, что нам стало известно сегодня.

А стало известно вот что.

Накануне провалилась одна из конспиративных квартир социалистической партии. Дядюшка Эрнан случайно стал свидетелем этого. Он шел на ту квартиру к товарищам, чтобы взять у них какую-то нужную ему деталь ротатора, и уже подходил к дому, когда у подъезда остановилась машина с солдатами. Из кабины водителя на тротуар соскочил лейтенант Мануэль Фуэнтеальба.

– Да, да, милая, это был он, – сокрушенно кивнул головой дядюшка Эрнан. – Я не мог ошибиться. Я ведь видел вас вместе на прошлой неделе. А память у меня на лица сама знаешь какая.

– Арестовали товарищей? Или удалось бежать? – Эулалиа сумрачно смотрела на старого печатника, морщинистое лицо которого, серое от вечного недоедания, было печально.