Текст книги "Столкновение"

Автор книги: Александр Проханов

Соавторы: Анатолий Ромов,Валерий Толстов,Валентин Машкин,Андрей Черкизов,Виктор Черняк,Вячеслав Катамидзе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

– Стоять смирно, – сказал Душ Рейеш. – Смирно.

Мулонга вытянулся. Гоарт подошел к следующему. Обыскивая, он чуть прикусывал губу, глаза его уплывали под веки, лицо каменело.

– Подонки, сволочи… – Душ Рейеш расстегнул ворот. – Четыре танкера, как хлопушки. Сволочи… Там было трое наших… Вырвал бы им кишки…

Кронго следил, как кисти Гоарта ловко перебегали по боку конюха. Мелькнуло – ничего в моей жизни уже не будет. Не будет.

Проезжая по улице, Кронго удивился этой возникшей снова мысли. Он обратил внимание на нескольких белых старух с повязками. На повязках было что-то написано, но он не мог разобрать, что. Потом он увидел молодую женщину с ребенком, загорелую, с каштановыми волосами. Он не удивился тому, что она тоже была с повязкой. Патрули с автоматами… Кронго казалось, что шофер нарочно медленно ведет машину. Так, чтобы дать возможность другим машинам как можно чаще останавливать их. Кронго с неприязнью вглядывался в его круглую бархатную щеку, в медленно, бесстрастно шевелящиеся губы. Мальчишка, ему нет и семнадцати. О чем он думает? Что у него на уме? Что означает эта сильно выдвинутая вперед – будто его обидели – верхняя губа? Стараясь подавить раздражение, Кронго стал следить за машинами. Ему казалось, что все они стараются обойти их «джип». Он вспомнил движение рук Гоарта. Но, может быть, четыре взрыва, потрясших землю под ним, потом черные клубы дыма, повисшие, как облако, и привели его к мысли, что ничего в жизни уже не будет? Нет, все дело в Гоарте, в том, как он застывал, прислушиваясь, а руки двигались сами собой, медленно и чутко, будто лаская тело стоящего.

Опять остановка. Пожилой европеец. Местный, слышно по выговору, повязка на рукаве. Кронго вгляделся, пытаясь прочесть надпись на повязке: «…дские добровольцы». Что значит это «…дские»? Наконец европеец повернулся, пропуская их. «Городские добровольцы» – увидел Кронго. Но почему же это чувство, ощущение, что ничего не будет? Думая об этом, Кронго услышал громкий голос, который пронесся мимо. Голос был знаком: «Месье… мистер Маврикий». Кронго понял, что кричали из прошедшей мимо машины. Шофер скосил глаза:

– Остановить?

– Да, пожалуйста…

Непонятно знакомый голос. Черная машина, идущая рядом, прижимала их к тротуару. Круглое отрешенное лицо, руки, сжавшие баранку. Но это же брат Айзек. За ним пресвитер. Дряблые складки кожи, окружавшие шею. Красноватый загнутый нос. Жалкая улыбка. Пресвитер. А кричал брат Айзек. Но глаза пресвитера совсем не те, которые помнил Кронго. Ему показалось, что в них нет уже чистоты и ясности, которые удивили его тогда, в ложе. В них страх, только страх. Скрип тормозов. Пресвитер тщетно пытался открыть дверцу, и Кронго вышел раньше.

– Мистер Маврикий… – Пресвитер тяжело дышал, с тоской глядя на Кронго. – Я давно увидел вас… я вам кричал…

Значит, это кричал он, а не брат Айзек. Но как он мог кричать так сильно? Брат Айзек дернул ручку тормоза под баранкой, беззвучно шевеля губами молитву, сказал:

– Отец Джекоб, я вас очень прошу…

– Брат Айзек, брат Айзек… – Пресвитер покачал головой. – Мистер Маврикий, меня кладут в больницу… У меня водянка…

Его глаза будто упрашивали Кронго: «Не сердитесь, что я говорю такую глупость, выслушайте меня, для меня это очень важно – то, что у меня водянка».

– Я сегодня был на обследовании. – Губы пресвитера складывались в улыбку. – Я понимаю, водянка – это ничего серьезного, врач говорил мне…

– Да, конечно, – сам не зная почему, сказал Кронго. – Конечно, месье Джекоб… Ничего серьезного.

– Я так рад вас видеть. – Пресвитер со странно заискивающим выражением взял его руку. – Мне с вами спокойней… Скажите, только скажите – может быть, мне не ложиться? Говорят, больница плохо действует… Одна моя знакомая, у нее тоже была водянка…

– Отец Джекоб… – Брат Айзек сказал это, не открывая глаз. – Отец Джекоб…

– Конечно, конечно… Я понимаю, брат Айзек… – Пресвитер виновато заморгал. – Я держу вас за руку… брат Кронго… Мне так легче… Вам не неприятно? Брат Кронго?

– Нет, нет, месье Джекоб… – Кронго подумал, что сказал это слишком поспешно. Он чувствовал слабое горячее сжатие пальцев пресвитера. Может быть, и ему самому тоже сжать пальцы в ответ?

– Я рад, что согласился… – Пресвитер с трудом облизал губы. – Я рад, что согласился быть в жюри… Я уверен, что этот ваш приз дружбы пройдет успешно… Но на всякий случай… Мало ли что… Я хотел вам сказать… Человек в какой-то степени беспомощен, потому что находится и во власти природы, и во власти бога… Воля дана ему, чтобы понять сущность этого… Человек не исчезает после смерти, но растворяется в природе и в боге. – Пресвитер торопился, будто кто-то мог помешать ему. – Я говорю немного несвязно, простите меня… Но я хочу, чтобы вы это знали… В человеке происходит взаимовлияние бога и природы, и человек способен это понять…

Пресвитер осторожно подвинулся, но все еще не выпускал руки Кронго. Брат Айзек по-прежнему шевелил губами.

– Постарайтесь… Постарайтесь запомнить. – Пресвитер наклонил голову, будто пересиливая боль. – Материя развивается по своим законам, а кто их создал, бог или они сами создались, неважно… Ибо материя не возникла раньше или позже бога, так как для понятий «бог» и «материя» нет «до» и «после»… Но они различны в корне… Бог пронизывает материю, но это также не имеет для них значения, ибо для них нет пространства…

– А человек? – перестав шевелить губами, спросил брат Айзек.

– Человек – третья субстанция, которая помимо своей воли возникает при постоянно возникающем и прекращающемся сближении двух вечных… И для природы, и для бога одинаково нет времени и пространства… Они есть только для человека… Жизнь – вечное стремление природы к богу, и в центре, как вольтова дуга, возникает человек… Он может длиться какое-то время, потом гаснуть, и снова – отталкивание, и притяжение, и возникновение дуги… Спиноза считал, что необъятность бога, «это», наполняет небо и землю и все воображаемое пространство до бесконечности, а значит, и все мерзости и гадости есть одна из разновидностей бога… Он ошибался… Да, «это» производит в себе самом все глупости, все бредни, все гадости, все несправедливости рода человеческого… На одну хорошую мысль приходятся тысячи глупых, мерзких… Но «это» – не сущность в высшей степени совершенная, не бог, а вольтова дуга, возникшая при очередном сближении природы и бога… Она порождает их в борении, страшном, кровавом, мучительном…

– Но разве лучше не станет человек, отец Джекоб? – Глаза брата Айзека открылись, он отрешенно щурился. – Скажите, отец Джекоб?

– Бог начинает стремиться к природе и отталкиваться от нее, но эти пульсации не зависят от воли человека, само его возникновение – лишь результат этих сближений… Может быть, разновидность сближения каждый раз будет иная, может быть, улучшенная. Может быть, человек – далеко не самое совершенное, что создал господь бог… Хочу верить, хочу верить…

– Страшно… – Брат Айзек закрыл глаза. – Я – человек.

– А мне уже нет. – Пресвитер улыбнулся. – Мне легче. Брат Маврикий, мне легче. Вы не сердитесь, что я называю вас братом? Я поеду в больницу. Я уже не боюсь.

– Нет. – Кронго чувствовал, как рука пресвитера медленно отпускает его ладонь. И в самом деле, глаза пресвитера стали другими, страх, стоявший в них, исчез, ушел куда-то, затаился на дне. – Но как же… Месье Джекоб…

Он должен его спросить. Он должен спросить.

– Брат Джекоб… – Пресвитер сел глубже, запахнул полу сюртука. – Брат Джекоб, брат Джекоб… Называйте меня брат Джекоб.

– Но как же… брат Джекоб… То, что вы согласились… Что вы приехали сюда… Неужели вы верите, что… Что все у нас именно так, как вам говорят?

– Знаю… Знаю и отвечу. Все усилия тщетны, брат Маврикий… Все, все… И мои, и ваши, и этого… этого… Все тщетны.

– Крейсса, – подсказал брат Айзек.

– Да, Крейсса… И видя тщету этих его усилий, хочу принести хоть какое-то добро… Но, может быть, слеп и не вижу истины…

Брат Айзек незаметно показал Кронго глазами – он устал.

– Я буду думать о вас, брат Маврикий… Я буду молиться за вас… Не прошу молиться за меня, ибо то, что дали мне, больше любой молитвы…

Кронго захлопнул дверь, и она тут же уплыла из-под его руки, исчезла. Ничего хорошего в его жизни, того, что он представлял себе всегда, всю жизнь, уже не будет. Но почему он об этом думает?.. Руки Гоарта и слова пресвитера, все еще стоящие в ушах, странным образом смешались. Он думает о лошадях, об Альпаке, о рекордном времени Бваны, но это не приносит облегчения.

Вечером Кронго сидел в верхней комнате у кровати Филаб. Он поймал себя на том, что опять впустую бесконечно думает о времени Бваны. То, что он все время возвращался к этому, угнетало его, он пытался избавиться от этой мысли, убеждая себя, что ему совсем не нужно думать о времени Бваны, – и каждый раз вспоминал о нем, именно так, как ему сказал об этом Мулельге. А может быть, времени Бваны не было, подумал он, все это придумано? Привыкая к этому вопросу, Кронго вдруг понял, что ему стало легче. Может быть, то, что в его жизни уже ничего не будет, – тоже придумано им? Он попытался прислушаться к самому себе. Но услышал только одно: в его жизни действительно ничего не будет – ничего хорошего, никакого сладостного ощущения скорости и победы, которое он придумал. Да, он придумал, в этом все дело, конечно. Никакого приза, ничего. Всю жизнь он придумывал что-то сам для себя, и сейчас, когда ему сорок пять, продолжает придумывать, но из придумывания ничего не получилось. Он придумал Филаб, придумал поездку сюда. Придумал, что все время будет брать какой-то приз. Именно все время, оставляя главную победу впереди. Но это все выдумано, он ничего не взял и не возьмет. Говоря попросту, он тот, кто работает как раб, убеждая себя, что он свободен. Но то, что он свободен, – выдумано. И неясно, на кого он работает.

Окно было распахнуто, явственно ощущалось, как за ним, над кустами, набережной и океаном висит бесконечная ночная духота. Кронго подумал, как привычно кричат чайки. Он даже не замечает их однообразного хриплого мяуканья, ему кажется, что за окном тихо.

Филаб улыбается, почти сидя в кровати. В углу бесшумно стоит над столиком Фелиция. Улыбка Филаб беспомощна, краешки губ загибаются вниз и вверх. Он ждал эту улыбку, когда входил, и заранее мог сказать, что Филаб не хочет его жалости, она хочет улыбкой показать, что полна сил, что выздоравливает.

– Тебе лучше?

Она закрыла глаза. Нет, он ничего не чувствует, думая о ней, только жалость. Но эта жалость сейчас утомляет его, ему трудно. Не успев войти, он хочет оставить Филаб, уйти, сесть в шезлонг в саду. Думать об Альпаке, о скорости, о бессмысленности всего, всего.

– Прости, я устал, жутко устал…

Может быть, сказать ей что-нибудь еще? Что-нибудь приятное. Но что? Такое, чтобы потом можно было уйти.

– Сегодня Бвана показал минуту пятьдесят семь…

Она улыбается. Но для нее это пустой звук.

– Что тебе? Приемник? Хорошо, хорошо…

Он щелкнул переключателем.

– …чтобы проводить в последний путь героев. – Голос в приемнике смолк. В последний путь… Кого в последний путь?

– Акт террористов, с бессмысленной жестокостью оборвавший четырнадцать жизней, не достиг цели… Ни экономической, ни политической… Только международное осуждение может вызвать варварское уничтожение четырех судов, плавающих под флагом дружественного нам нейтрального государства…

Кронго опять прислушивался к крику чаек. Он пытался понять, кого же послал на ипподром Крейсс. Но зачем ему это? Это бессмысленно, ненужно, бесполезно. Да, он сознает это, но опять, снова и снова, помимо своей воли, с упорством перебирает фамилии. Вряд ли это Бланш. Может быть, берберы? Эз-Зайад? Эль-Карр? Но он ведь не боится Крейсса, он даже чувствует иногда к нему что-то вроде симпатии. Тогда почему фамилии? Зачем ему это знать? Перебирать фамилии – само по себе недостойно его, отвратительно.

– …как только будет закончено расследование. Все участники преступного налета арестованы.

Кронго выключил приемник. Кроме крика чаек, есть еще и шум океана. Он тронул Филаб за руку:

– Прости, я устал…

Кронго спустился вниз, прошел на веранду, медленно опустился в шезлонг, чувствуя, как блаженно и тупо ноет спина.

– Месси… – Фелиция поставила перед ним на столик кофейник.

– Спасибо, Фелиция, не хочу.

Он заметил на ее лице странное выражение, такого он еще не видел.

– Что с вами, Фелиция? Что-нибудь случилось?

– Месси…

Что она может ему сказать? Что-нибудь сообщить, передать? Но ведь он ничего не хочет знать. Он не хочет придумывать что-то снова, он хочет правды, жестокой правды. Удивительно, он подумал вдруг, что Фелиция бесплотна. Черное облако со старушечьим негритянским лицом. Морщинистым лицом, бородавчатым, с желтыми испуганными белками, лицом без плоти. Отсюда, с обрыва, хорошо видна пологая волна, она медленно обрастает белой каймой.

– Нет, нет, месси, с чего вы взяли… – Фелиция осторожно взяла кофейник. – Что вы, месси, все в порядке…

Вот – ему кажется, что Фелиция бесплотна, оттого что она всегда все делает бесшумно. Как облако. И все-таки она что-то хочет ему сейчас сказать, он видит это по ее глазам, по нерешительности, с которой она отступила.

– Не бойтесь, Фелиция… Не бойтесь, говорите…

– Я просто хотела… – Глаза старухи виновато опустились. – Мадам необходимо хорошее питание… Вы имеете право на лимит… Простите, что беспокою вас… Но без вашего пропуска меня не пустят в распределитель.

– Куда?

– В распределитель, месси.

– Конечно, конечно, Фелиция. – Он полез в карман, протянул ей пропуск. – Только и всего? Я что-нибудь еще должен сделать?

Фелиция молчала.

– Нет, я хотела еще сказать, месси… Я его видела… Тогда, утром… с велосипедом…

– Кого – его?

Фелиция отвернулась. Кисти ее слабо шевелились. Кронго вдруг понял, что́ она говорит ему. Что она имеет в виду.

– Того… с велосипедом. Месси, вы не сердитесь на меня… Но я хочу уйти… Я не могу… Я всю жизнь… Я была честной…

Из глаз Фелиции медленно текли слезы.

– Подождите… О чем вы? Я не понимаю. Фелиция, что вы имеете в виду?

– Месси, месси… Я ведь знаю его… Это жулик… Он получил в день скачек восемнадцать тысяч… Из моей кассы… Месси, я всю жизнь была честной… Вы такой добрый… Я не могу больше здесь.

Да, она говорит ему о Пьере.

– Нет, нет, нет, месси… – Она встала на колени. – Это жулик, я знаю… Отпустите меня, месси… Пожалейте… Он играл и до войны… Мы все знаем, месси… Это жулик, его знают и кассиры, и полиция, весь ипподром… Я не верю, что вы помогали жулику. Но я не могу, я должна уйти…

Жулик… Значит, он, Кронго, помогал не Фронту, а жулику!

И все-таки он должен успокоить Фелицию. Ведь она в самом деле уйдет. Что будет с Филаб…

– Хорошо, Фелиция, хорошо… Я постараюсь выяснить… Я думал, это человек Фронта… Фелиция, я прошу вас остаться… Я ведь не знал…

– Спасибо, месси… – Фелиция схватила его за руку, он осторожно высвободился. – Спасибо, месси…

Он не заметил, как она ушла. Жулик. Да, конечно, как он не догадался сразу. Бегающие глаза… Но что он может сделать теперь? Ему вспомнился Фердинанд, кривая ухмылка. «Не пытайтесь узнать, кто он, не суйтесь в это пекло». Но ему и не нужно узнавать. Мулельге. Больше некому. Это человек Фронта. Он должен открыться ему. Узнать. Но зачем? И потом, почему Мулельге? Почему не Бланш? Да, вот зачем – ему страшно. Он, Кронго, боится Пьера. Как легко было Пьеру обмануть его. Его, придумавшего всю свою жизнь. Постыдно придумавшего. А теперь он просто боится. И помочь ему может только Фронт. Фердинанд, Оджинга. Больше никто. Кронго вытянул ноги, закинул голову. Наверху ослепительно ярко сверкали и дымились звезды, словно белые осколки. Их было много, удивительно много, и он ощутил, как они всемогуще тихо висят над всем – над ним, над берегом, над океаном, над землей. И даже больше, чем над землей. Они висят над солнцем, над тысячами других солнц, над миллионами солнц, и в то же время они висят над ним. Он почувствовал, как кто-то ползет по руке, понял, что это цветочный таракан, быстро стряхнул его. Далекий нечеловеческий беспорядок этих дымящихся, тлеющих осколков наверху вдруг показался ему порядком – таким же неестественным, нечеловеческим. Он словно плыл над ним. Кронго вдруг почувствовал, что и он, маленький комок, распростертый в шезлонге, плывет сейчас над этим дымящимся бесконечным заревом. Но странно, почему, плывя в этот момент над сверкающей бездной осколков, он думает о цветочном таракане, который снова поднялся и мягко ползет по его руке. Ведь этот таракан, это раздражающе-сладкое ощущение лапок, мелко перебирающих по коже, полностью в его власти. Слабое движение рукой, и таракана не будет. Тараканов много, и, оттого что Кронго раздавит именно этого, мягко ползущего по его коже, ничто не изменится. Кронго опять попытался поймать ощущение, что не бесконечно сияющие звезды плывут над ним, а он плывет над бесшумно вздрагивающими внизу дымящимися точками. Он услышал шум океана и писк чаек. Небо придвинулось, и он вспомнил беговую дорожку. Потом Фелицию. Потом перед ним снова возникла упругая, вздрагивающая репица хвоста с коротким черным султаном волос. Ровно, безостановочно работающий круп. Альпак. Что бы там ни было, но для него, Кронго, всю жизнь было возможно единственное счастье – кратковременное, мгновенное счастье победителя. И оно сейчас в том, что он представляет, как сидит в коляске, уперев ноги в передок, и чувствует, как приподнимает вожжи и как ветер, туго облепивший лицо, становится сильнее. Кажется, с таким ходом он не побоится выйти на любую дорожку. Кого бы Кронго мог поставить сейчас с собой рядом в борьбе за воображаемый приз? Лучшую лошадь Франции? Да, конечно. Победителя приза Глазго этого года? Кроме того, есть один австралиец, о нем писали… А Ганновер-Рекорд, непобедимый американец, не уступавший еще никому? Он, Кронго, не мальчик. Если бы он шел рядом со всеми этими лошадьми, с Ганновером и австралийцем, он смог бы разложить на составные части бег каждой из них. Он не торопился бы и не выжимал из Альпака все, хотя знает его беспредельную силу, безграничную, если пустить эту силу на полный ход… Он бы спокойно прошел первый поворот. На той прямой он даже отпустил бы вперед Ганновера, но не больше чем на полстолба… Ни в коем случае не больше… Остальных можно не брать в расчет, это он знает. Даже австралийца. Сейчас он делает только негромкий щелчок языком, и тугой ветер сразу сбивает тело назад. Но если бы перед ним был Ганновер, Кронго мог бы сказать тогда своему мышастому любимцу несколько слов. Только не говорить их сейчас, забывшись. Какой чистый ровный ход… Это и есть секунда счастья. Он бы сказал первое слово. Оно звучало бы примерно… «Альпак». И потом, при выходе на последнюю прямую, повторил бы: «Альпак, мальчик…» И уходящий назад вспененный профиль Ганновера. И уходящие назад трибуны, и дробный цокот преследователей сзади вплоть до финишного створа…

Да, наверное, это и только это есть счастье. Кронго, словно очнувшись, увидел звезды и подумал о таракане, все еще мелко семенящем лапками по его коже. Он поднял руку, стряхнул таракана на ладонь. Насекомое застыло, осторожно поводя усиками. Двинулось вперед, снова застыло, повернулось в одну сторону, в другую. А как бы вел себя он, Кронго, оказавшись на чьей-то ладони? Так же, как этот таракан? Кронго забросил таракана в кусты и снова растянулся в шезлонге. Кронго незаметно уснул. А проснувшись, ясно почувствовал, что он на веранде не один.

– Извините, – тихо выдохнул в ухо Поль, чуть тронув его руку и заставляя подняться. – Пожалуйста, тише. Я открою дверь.

Кронго узнал лицо Поля, хотя было темно. Поль расплылся во тьме где-то около прихожей, показал рукой – можно идти. Поль и Лефевр, они здесь. Они боятся кого-то разбудить… Значит, они давно уже на веранде. Может быть, они и разбудили его. Кронго, еще не совсем очнувшись от сна, пошел за Лефевром, чувствуя шорох одежды, дыхание. Калитка открыта, перед ними пустой переулок… Все темно, ни одного огонька. Значит, около трех…

– Тихо? – Лефевр опустил воротник куртки. Зачем они пришли за ним ночью? Зачем он идет за ними?

– Да. – Поль провел их к глухой улочке за кофейней, помог Кронго сесть в «джип». Лефевр долго шуршал чем-то, устраиваясь сзади.

– Куда мы едем? – Кронго спросил это не потому, что хотел знать, куда они едут, а чтобы хоть что-то спросить.

– Сейчас, месье, сейчас. – Поль бесшумно повернул ключ зажигания, было неясно, как он видит в темноте. Машина глухо зашумела, тронулась с выключенными фарами. – Сейчас, месье, мы скоро будем на месте.

Знакомый небоскреб – безмолвный, ни единого огонька. Они едут быстро, очень быстро. Мелькнуло – Пьер. Что же у него было до этого момента? Сон. Неподвижные звезды. Таракан. Что еще? Ах да, отчаяние.

– Сюда. – Поль легко притормозил. Вынул ключ, подождал, пока сойдет Кронго. Они прошли через стеклянную дверь, свернули в коридор. Теперь Кронго увидел, что, хотя с улицы казалось, что небоскреб пуст и все окна темны, здесь, в слабо освещенном холле первого этажа, ходят люди, за конторкой сидит пожилая блондинка. При их появлении она привычно кивнула, записала что-то.

– Господин комиссар. – Лефевр кашлянул.

«Да, да» – послышалось за дверью. Неясный страх охватил Кронго. Он не заметил, как они подошли к этой двери. На ней написано «Медицинская служба». Он понял, отчего этот страх – от этих мелких металлических букв. Но есть спасение, и это спасение в том, что он расскажет Крейссу о Пьере. Ему будет легко это сделать, потому что он твердо знает, что Пьер не человек Фронта, а жулик, жулик с блудливыми глазами. Он сейчас же скажет Крейссу. Но почему медицинская служба? Лефевр нажал ручку. Неярко светит настольная лампа. За столом Крейсс, он сидит в кресле, в руках у него зажигалка.

– Ну как? – Крейсс чуть кивнул Кронго. В комнате прежде всего бросались в глаза плотно задернутые коричневые шторы, которые сверху еще закрывала большая простыня. Края простыни были в нескольких местах заколоты английскими булавками. В углу стоял белый медицинский шкаф, на нем висел халат.

– Держусь на одном кофе. – Крейсс отхлебнул из чашки. – Кронго, кто из ваших может работать на Фронт?

– Что? – переспросил Кронго.

– Я знаю, что вам не до этого, просто хочу проверить… Для себя… Не хотите?

Крейсс развернул лист.

– Сейчас, сейчас… Да, кстати… Альпак… Альпак в хорошем состоянии?

– Альпак… – Кронго почувствовал усталость.

– Сейчас объясню. – Крейсс вгляделся. – Что вы скажете об Амайо? Вряд ли? Да, вряд ли… Тассема? Да, тоже нет. Ассоло? Тоже нет. Да, он слабоумный, я видел его… Хотя слабоумный… Но отложим. Давайте переберем новых. Литоко? Вам не показалось…

Крейсс улыбнулся.

– Я хотел просить вас об услуге… Хотел просить… Самому повести Альпака, когда мы разыграем приз дружбы. Это будет событие, и я хотел бы… Вы посоветуете мне, кого пригласить. Мы можем пригласить любых лошадей… Лучших лошадей мира. Понимаете, лучших. А агент Фронта – черт с ним. Мы найдем его сами.

Крейсс замолчал, помаргивая, и Кронго почувствовал, что он должен подождать, пока снова заговорит он сам, потому что то, ради чего его привезли сюда, еще не сказано. Теперь он понимает Крейсса, понимает его паузы, подергивание подбородка.

– Скажите, Кронго, Альпак сможет привезти крытую бричку с двумя людьми? Кроме вас?

– Крытую бричку?

– Кронго, это недалеко, километров тридцать.

Кронго попытался понять, что же хочет от него Крейсс. Альпак должен везти кого-то километров за тридцать. Кронго взял стоящую около него чашку, отхлебнул. Он должен сказать что-то, потому что Крейсс ждет ответа. Альпаку что-то грозит. Иначе бы они не приехали за ним ночью. Но что может грозить Альпаку?

– У нас много других лошадей. – Надо говорить спокойно, так, чтобы Крейсса убедили слова Кронго. – Ничуть не хуже, хороших в ходу на любой дороге. Я поеду с вами, если это нужно. Но Альпак… Альпак, вы сами знаете, призер. Опасно бежать такое расстояние.

– Кронго, я все-таки настаиваю на Альпаке. Дорога будет очень хорошей. Не бойтесь, с жеребцом ничего не случится. Мы не будем гнать. Это будет легкая прогулка.

Альпак, Альпак… Зачем же ему нужен Альпак?

– Не хотите… – Кронго показалось, что Крейсс с каким-то особым значением разглядывает белый халат. – Сделайте мне эту услугу, Кронго. Вот и хорошо. Спасибо, Кронго.

В странном направлении движутся его мысли. Ему совершенно непонятно, почему Крейсс хочет ехать куда-то в крытой бричке, а не в машине. Непонятно, почему Крейсс настаивает, чтобы именно Альпак вез его в крытой бричке. Но ведь Пьер, может быть, не жулик, подумал Кронго, и значит, он может не говорить пока Крейссу о Пьере. Это будет как бы платой за то, что он согласится на поездку Альпака.

– Теперь ответьте мне, Кронго, ваши лошади все время находятся на ипподроме?

– Да. – Кронго подумал, чтобы вникнуть в смысл собственного ответа. – Все время. Конечно.

Но ведь это не так.

– Нет. Конечно, нет. С лошадьми происходит всякое. Бывает, мы продаем их. Бывает, отправляем на конный завод в Лалбасси.

Лефевр хмыкнул. Крейсс торжествующе переглянулся с ним.

– В Лалбасси? Вот как… Ну да, у вас же там конный завод. Как вы отправляете их? В машинах?

– В автофургонах.

– Всегда в автофургонах?

– Всегда? – Кронго пожал плечами. – Бывает своим ходом. Это близко. Но призеров мы туда отправляем редко.

– Конечно, своим ходом. – Лефевр осторожно взял зажигалку Крейсса и прикурил. – Сейчас с машинами стало плохо.

– Вы можете оказать большую услугу государству. Впрочем, это все чушь. Для вас это не играет роли. – Крейсс помедлил. – Просто… это моя большая просьба. Вы поедете сейчас на ипподром, скоро пять, обычное ваше время… Никто не должен знать, что мы с вами виделись… Ни в коем случае… Занимайтесь своими делами… Вы долгое время не имели связи с Лалбасси… В том, что вы поедете туда с Альпаком, не будет ничего необычного. Так ведь? Ведь когда-то нужно туда ехать… Не обязательно в автофургоне… Заложите Альпака к двум часам… У вас есть крытые брички?

– Крытые брички? – Кронго попробовал вспомнить. – Да, конечно. Кажется, есть… Старые.

– Это не имеет значения. Главное, чтобы бричка была крытой. В два вы должны выехать с ипподрома в сторону Лалбасси, но по дороге чуть замедлите шаг на Нагорной улице, около дома двадцать восемь. Вот и все.

– А не будет ли это… – Лефевр поднял брови. Крейсс посмотрел на часы.

Но зачем Крейссу нужен Альпак? Почему именно Альпак, а не другая лошадь?

– Кронго, вы все запомнили? Вы помните, где должны замедлить ход? Нагорная, двадцать восемь.

Лефевр смотрит мимо Кронго, хотя сидит прямо перед ним. Можно сказать, что Альпак болен. Нет, они, конечно, проверят это. Он должен что-то ответить. Но в конце концов, тридцать километров легким тротом в Лалбасси – ничего страшного. Дорога хорошая, сейчас сухо. Для Альпака это даже хорошо.

– Кронго, ваша машина ждет во дворе. Мы не виделись, я вас очень прошу, запомните это. Вы все поняли? В два часа. Постарайтесь быть точным. Нагорная, двадцать восемь.

– Да. – Странно, но при этом ответе Кронго не чувствует угрозы чему-то в его жизни, угрозы Альпаку. Только если он действительно поедет сегодня в Лалбасси, надо предупредить, чтобы с Альпаком с утра не работали. – Да, хорошо… Если… Конечно, конечно… Да, конечно…

– Спасибо, Кронго… – Глаза Крейсса опустились, разглядывая что-то на столе. – Спасибо. Лефевр, проводите директора.

На улице было все так же темно, но в неясной синеве чувствовалось утро. Знакомый «джип» у ворот, шофер-ньоно, навалившийся на руль, стены соседних домов – все вокруг было облеплено густым влажным воздухом, синим, прохладным, тяжелым, как глина. Спинка сиденья прижалась к его лопаткам. Приз дружбы. Любая лошадь. Ганновер-Рекорд. Звезды, которые вечером стояли над головой, теперь слабо блестят где-то у линии горизонта. Они стали мелкими, и то, что казалось недавно бесконечным черным провалом, теперь стоит плоской голубеющей доской, твердо наклонившей этот затейливый рисунок над океаном. И этот рисунок сопровождает его до ипподрома.

О призе дружбы и о том, что можно пригласить сюда любую лошадь и даже Ганновера-Рекорда, Кронго думал, начав обход, здороваясь с конюхами и наблюдая за тем, как выводят лошадей на проездку из рысистой конюшни. Если бы сюда приехали лучшие лошади мира и он смог бы выставить против них Альпака, это было бы почти счастьем. Он получит его как бы в обмен на то, что согласился на предложение Крейсса. Пусть этим он совершает что-то нечистое, похожее на подлость, он еще не понимает, какую, но ведь за счастье надо чем-то платить. Всегда. Значит, надо пересилить себя и совершить что-то – не обязательно называть это подлостью, – что противно тебе, несвойственно.

Кронго видел легкие тени рысаков, слышал короткое пошаркиванье копыт по дощатому настилу, спокойное пофыркивание, привычные окрики.

– Чиано, Чиано… – Одна из легких теней остановилась около Кронго, он протянул руку, ощутил губы Альпака на своей шее, увидел черное, покрытое лишаями лицо улыбающегося Чиано, серебристую щетину на отвислой коже… Глаза моргают, с готовностью вглядываясь в Кронго.

– Чиано, сегодня работать с Альпаком не будем. Дайте кому-нибудь поводить его. Выберите старую бричку, полегче, крытую. И переставьте туда оглобли с его тележки.

– Далеко, месси? В Лалбасси?

– Да. Заложим около двух. Как он?

– Веселый, месси, совсем веселый. Хорош. Глаза блестят. Я вошел – как шарахнется! Хорошо, денник не разломал… Это верно, надо в Лалбасси, месси, надо, правильно…

– Хорошо, хорошо, Чиано… Значит, вы все поняли…

Он должен работать. Должен работать, несмотря ни на что. Но почему – ни на что? Ведь ничего не случилось. Все в порядке. Сейчас он обойдет конюшни. Потом манеж. Надо последить, как работают конюхи. Там есть два хороших жеребенка. Один буланый, у него не прошла еще юношеская костлявость. Но при этом стать жеребенка удивительно ровна, он высок в холке, линии длинные, круп обещает вытянуться чуть не в половину спины.

Ну вот, сегодня до двух у него много дел, и уже светает. Он вспомнил слова Крейсса – замедлить ход на Нагорной улице. Зачем? Что за нелепость, глупость?

Липкий дощатый пол скаковой конюшни чуть проскальзывает под ногами. Половина денников пуста, в ноздри бьет запах конской мочи. Из окон под потолком расплывается неяркий свет. Слышно, как идет уборка, о пол дальнего денника неприятно царапают грабли. Что-то заставляет Кронго повернуть голову. На двери денника картонная табличка, углем неровно выведено: «Перль». Уже проходя мимо, он замечает в распахнутой двери мерно двигающееся гибкое тело, белая рубашка для удобства разорвана на груди и кое-как заправлена в жокейские брюки.