Текст книги "Столкновение"

Автор книги: Александр Проханов

Соавторы: Анатолий Ромов,Валерий Толстов,Валентин Машкин,Андрей Черкизов,Виктор Черняк,Вячеслав Катамидзе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

Свет из гостиной хорошо освещает каменный пол веранды, стулья с фанерными сиденьями, плетеное кресло, стол из камыша. Внизу у берега слышится рассыпающаяся волна. Звук ее медленно расходится вширь, становится тише, глуше, затихает, переходя в слабый хриплый рокот. Кронго вдруг с удивлением вспомнил, что не знает, на какие деньги сейчас живет. Правда, он и раньше не особенно вникал в это, его денежными делами занималась Филаб. До тридцати лет он жил вместе с отцом, а до двадцати – привык не думать о деньгах, у него всегда были еда, одежда, все переезды оплачивали дирекция или фирма. Потом он начал играть. Кронго знал, что жокеи играют, но его отец не играл, он был суеверным.

Кронго хорошо помнит ощущение первого выигрыша. Бесстрастные пальцы кассирши легко отсчитали толстую пачку денег. Выигрыш был большим, Кронго ставил на темную лошадь. Странно – от того, что появилось много денег, он не ощутил удовольствия. Вечером отдал половину выигрыша отцу, и тот странно улыбнулся. Но деньги взял, только предупредил, чтобы Кронго больше не играл. «Ты потеряешь чувство лошади, слышишь, сын!» Но Кронго продолжал играть, и всегда на темных. Он знал наизусть все конюшни. Несколько раз он ставил на себя. Правда, против себя на фаворите не играл ни разу. Это были странные дни – шумные, выматывающие. Это был Париж, но сейчас Кронго даже не может вспомнить имена тех, с кем проводил время. Но он же проводил время… Помнит красивую иностранку, венгерку. Ему казалось, что он любит ее, она плохо знала язык, и утром, просыпаясь, он всегда видел ее немую улыбку. Он жил тогда в гостинице. Потом, когда слова отца сбылись, Кронго понял, что в самом деле нельзя играть. Он отстал на полкорпуса. Он до сих пор помнит эту скачку, чувство отчаяния, охватившее его. Отец молча улыбался, помогая слезть. Дело было не в проигрыше, а в том, что он в самом деле перестал чувствовать лошадь. Правилу не играть он изменил только дважды – когда умер отец и потом здесь, с Филаб, чтобы откупиться от фирмы.

– Рыба, месси… Очень вкусная рыба… – Фелиция осторожно опустила тарелку.

Почему он вспомнил об игре. Из-за денег?

– Фелиция, где вы достаете еду?

Глаза негритянки убегают от его взгляда.

– Вы покупаете на свои деньги?

Она молчит. Шумят кусты.

– Что же вы молчите, Фелиция?

– Деньги отменены, месси, магазины берут только доллары и боны… Вы ешьте, не думайте об этом…

Рыба была сладковато-соленой, она мягко расползалась на языке.

– Запишите все ваши траты… Я вам отдам.

– Как не стыдно, месси…

Мысль его с трудом пробивалась сквозь подступившую сытость. Он должен работать, работать, иначе все пропадет. Но об этом уже нет сил думать. Целый день – осмотр молодняка, прикидка, обход, набор людей… Он должен встать завтра в три. Он должен работать до исступления, а сейчас лечь, провалиться… Внизу ворочаются волны. Лечь…

– Я разбужу вас, месси… Идите спать…

Лежа у себя в комнате, Кронго слышал шум волн, но этот шум уже становился не шумом, а чем-то беззвучным, неосязаемым. Кронго услышал шум волн и понял, что вокруг сумерки. Он понял, что уже не спит. Несколько секунд лежал, пытаясь привыкнуть. Обычно он спускался вниз, бросался в волны. Плотное соленое объятие всегда отгоняло сон.

Еще не проснувшись, Кронго сунул ноги в шлепанцы. Сквозь темную гостиную прошел в ванную. Нащупал кран. Вода падала на шею, затекала на спину, трогала живот.

Он подумал о том, о чем часто думал с усмешкой, – о своей профессии. Странная, не производящая ничего. Лошадей давно уже не воспитывают для работы. Он подставил ладонь, отводя струю в сторону, так, чтобы она попадала на затылок. Ради чего нужны быстрый бег лошади и все связанное с этим бегом? Ведь ради этого он рожден, он, Кронго, появился на свет, специально приспособленный только для этой цели. Он должен воспитывать этот бег, и этих лошадей, и в этом его счастье. Но цель эта призрачна, неясна. Быстрота движения лошади, ее резвость существуют лишь ради нескольких мгновений.

Кронго медленно растер шею сухим полотенцем, снял с крючка шорты, рубашку, натянул. Как отчетливо сейчас в этом зеркале проявляются в его лице черты матери. Черты, которых он раньше не замечал. Обычный нос, такой может быть и у европейца. Но только у племени ньоно может быть эта остренькая раздвоенность на конце и за ней – расширенные ноздри, которые ему напоминают ноздри буйвола. Но это заметно только ему. Кожа у него гораздо светлей обычной кожи мулата. Волосы черно-седые, гладкие, как у европейца. Но глаза выдают его безошибочно. Огромные веки – даже когда глаза открыты, сочные лепестки кожи занимают две трети глазных впадин, оттеняя грустный белок навыкат. У Кронго он почти без желтизны. Но и этих примет достаточно, чтобы выдать это худое лицо с неясными скулами и чуть вытянутым книзу подбородком. Негр, негр, негр. Он редко думал о своем лице именно так, у него не было времени, чтобы об этом думать. Ежедневно бреясь, он изучил его наизусть и знал, что волосы на его лице растут редкими островками на подбородке и у висков. Это тоже африканский признак. А раньше он думал, что это просто некрасиво. Поднимаясь по лестнице, Кронго старался отогнать неожиданно появившуюся теплоту какого-то странного тщеславия – то, чего он раньше стеснялся. Эти приметы матери, оказывается, могут стать его гордостью. Горькое и сладостное открытие – да, да, я такой, пусть считают, что это плохо, но я такой, я счастлив, что я такой, и другим не хочу быть. Он уже чувствовал это тщеславие раньше, в детстве. Потом забыл о нем, но сейчас оно проявилось особенно остро, и он пытался отогнать его, уговаривая себя, что то, о чем он думает, недостойно его, глупо, по-ребячески.

Но разве вся его жизнь не ребячество? Что заставляет его, сорокапятилетнего, вспоминать сейчас сладостное ощущение бросающейся в лицо дорожки?

– Передаем сообщения… – чисто и негромко сказал голос в приемнике. – Вчера террористы сделали попытку покушения на ряд служащих государственного аппарата…

Улыбка на лице Филаб пропала.

– По неполным данным, в попытке участвовало девять…

Кронго нажал кнопку, шкала потухла. Филаб снова улыбнулась, он взял кофе, сел на кровать. Кофе был чуть теплым, горьким до жжения. Кронго тщательно прожевывал гренки, чувствуя, как вкус сыра, солоновато-сладкий, смешивается во рту с хрустящей пресностью теста.

Океан, ровный и тихий, светлел голубой полосой на глазах. Этот отсвет, осторожно касаясь серой широкой глади, окрашивал ее в зеленое. Зеленое проявлялось то светлым пятном, то темными густыми полосами. Опять все подтягивается одно к одному – ипподром, то, что он попробует сегодня проверить несколько рысистых заездов, скачек, подумает, что можно сделать с теми, кого он набрал. Берберы и Бланш уже научились сидеть в коляске. Только бы удержать это ощущение ясности, прочности, которое установилось сейчас. Да, и еще – вновь появившееся, такое же, как раньше, острое предвкушение бега лошади, подсасывающее чувство, тревожащее и дающее силы.

– Пойду. Не скучай.

Филаб закрыла на секунду глаза. Кронго будто бы и понимал, как плохо, что он с радостью оставляет сейчас это тело, эти бессильные беспокойные зрачки. Он уходит от них «к своему» – к тому, что постепенно и сильно захватывает его. Но он вспомнил, что сегодня купание лошадей и он в любом случае должен спешить (каждая секунда сейчас обкрадывает его, утренняя прохлада скоро пройдет, наступит жара), и, с легкостью и предательским чувством избавления тронув еще раз ее руку, заспешил вниз.

Берег, у которого обычно купали лошадей, был недалеко от ипподрома. Подъехав сюда на «джипе», который вот уже неделю присылал ему Душ Рейеш, Кронго увидел, что лошади здесь, и, отпустив «джип», пошел к линии прибоя.

Еженедельное купание лошадей именно в океане было введено им еще в первый год приезда сюда. Оно стало обязательной частью распорядка ипподрома. Кронго знал, как капризны и привередливы чистокровные лошади. Узнав об этом давно, он не всегда мог объяснить, почему так важна для работы именно эта часть их характера. Правда, как тренер он никогда в этом не сомневался и считал это само собой разумеющимся. Факты подтверждали, что обязательное удовлетворение, а иногда и обязательное потакание всем прихотям лошади, не связанным с бегом, приводят к интенсивному росту резвости. Зная, как важно послушание лошади на дистанции, Кронго убедился, что вне дистанции он должен чем-то компенсировать это послушание, использовать странную связь между удовлетворением капризов и ростом резвости. Он-то знал, чем иначе может отплатить лошадь – дурным настроением, вялостью, безразличием, всем, что так ненавистно тренеру и наезднику.

– Месси Кронго… Утро-то божье, утро божье какое… – В тишине берега Кронго увидел Ассоло, спешившего к нему.

Поодаль неподвижно сидел на большом сером камне Мулельге. Четкий контур лица и рук Мулельге был недвижим. Мулельге глядел вперед, туда, где виднелось что-то черно-сиреневое. В этом черно-сиреневом сейчас можно было только еще угадать линию слияния океана с горизонтом.

– Где достали автофургоны? – спросил Кронго, чувствуя, как ботинки слабо увязают во влажном песке, а рассеянные во множестве пустые раковины легко чиркают по подошвам. Так получилось, что утренние купания стали массовым дополнительным капризом всех лошадей, они с нетерпением ждали выездов по четвергам, и отменить купания было уже нельзя.

– Душ Рейеш… – не повернувшись к Кронго, сказал Мулельге. Эту кажущуюся непочтительность, короткое «Душ Рейеш» вместо полного ответа Кронго как бы не заметил. Сейчас, в хрупкой тишине предутреннего берега, он признавал право Мулельге сидеть неподвижно и глядеть в океан. Если бы Мулельге поступил по-другому, это показалось бы Кронго странным.

В сумерках у воды темнели силуэты лошадей. Они были неподвижны, смутно угадывались лишь морды, спины, ноги. Легкий всплеск от копыта разломал тишину, вслед за этим кто-то фыркнул, вздохнул, снова все стихло. Лошади заходили в спокойную гладь сами, когда и где вздумается. Мокрый ночной песок поглощал все звуки. Рассвет всегда, неизменно должен был наступать после того, как последняя лошадь, сойдя с автофургона, успевала привыкнуть к океану.

– Шесть автофургонов обычных… – Мулельге чуть шевельнулся, разглядывая линию горизонта. – Седьмой для скота.

Одна из лошадей, стоящая ближе, опустила голову, беззвучно тронула губами воду, будто пробуя, осторожно шагнула. Кронго узнал Мирабель, третью по резвости лошадь рысистой конюшни. Ее гнедая масть была неразличима в сумерках, но неизвестно откуда появившийся розово-сиреневый фон горизонта вдруг обрисовал контур маленького аккуратного тела, короткого, но с чистыми линиями. Достоинства этих линий были понятны Кронго. Он медленно пошел вдоль берега, замечая сидящих на камнях конюхов, лошадей, то стоящих у кромки песка, то зашедших в воду по самые бабки, темные пятна автофургонов, серебрящиеся в темноте островки прибрежной травы. Здесь была элита, взрослые лошади, как раз те, кто начинал показывать характер. Человек был готов отдать лошади все, лишь бы она показала себя на дорожке, и лошадь всегда чувствовала это. Будучи послушной его руке на дистанции, она потом требовала взамен стократного послушания. Она как будто чувствовала, что как бы непомерны ни были ее капризы, капризы хорошей резвой лошади, человек всегда смирится с ними – во имя рабочих качеств. Мирабель, всегда ровно и чисто работавшая на дорожке, вне ее была злым, мелочно мстительным, обидчивым и желчным существом. Она постоянно норовила укусить конюха, незаметно сделать ему больно, в самый неожиданный момент прижать к стенке денника. Однажды из-за этого она сломала два ребра тихому Амайо, который всегда терпеливо и заботливо ухаживал за ней. Но стоило Кронго и конюху после этого на нее накричать, а потом лишить лакомства (о том, чтобы тронуть призовую лошадь, не могло быть и речи), Мирабель сникла, завяла, стала пугливой. Несколько испытаний подряд она приходила в заезде последней. Стало ясно, что может пропасть одна из лучших лошадей. Она не признавала других конюхов, и спасти ее для дорожки удалось, лишь вернув в денник забинтованного Амайо.

– Здравствуйте, маэстро…

Бланш сидел на камне, подогнув одну ногу, в засученных по колено брюках, обхватив колено руками. Розовая полоса над горизонтом светлела равномерно и неотвратимо. Но неясный, смешанный с синим оттенок был еще тяжел. В голосе Бланша – смесь почтительности и удивления. В его «здравствуйте, маэстро» Кронго услышал: «Я слишком низко поставил вас, и вашу работу, и ваш ипподром, придя к вам наниматься… А сейчас я понимаю, что это достаточно высоко, достаточно тонко, пока даже слишком тонко для меня… Я приобщаюсь к чему-то большому… Я не могу всего этого сказать, объяснить… Но вы понимаете, что я сменил привычный наглый тон на почтительный только для того, чтобы вы это поняли…»

Рядом с Бланшем стоял угрюмый тяжелый Болид. Он даже не скосил глаза, не шевельнул мускулом при приближении Кронго. А что если Бланш… Ломкая тишина, в которой не слышно было обычных криков птиц, беззвучно уходила вдаль по воде. Лошади затихли, будто боялись нарушить ее и спугнуть. Кронго прошел еще несколько шагов. Заметив, что треск ракушек под его подошвами – единственный звук на берегу, остановился. Линия над кромкой океана вдали была уже отчетливо розовой. Этот розовый отблеск сломался, потемнел, потом раздался широкой желтеющей полосой, ровно засветился, захватив постепенно огромную часть неба, плоско поставленную над океаном… От вставшей зари что-то вздрогнуло вокруг. Но что именно – Кронго не понял. Лошади как одна повернули к рассвету головы. Над поверхностью океана, которая из чернильно-черной стала теперь синей с зеленоватым оттенком, дрожало и пробегало что-то похожее на дрожь воздуха или на звук, и этот тихий звук-дрожь неясно будил все, передаваясь и людям, и лошадям. Какая-то лошадь – Кронго увидел, что скаковая, но не смог определить какая – глухо фыркнула, с шумом запрыгала, взбивая воду, но ее никто не поддержал. Она остановилась. Воздух был еще темен, несмотря на рассвет, крупы лошадей, неподвижно стоящих в воде и у берега, можно было спутать с валунами, редко разбросанными по мелководью. Кронго казалось, что шум, поднятый нетерпеливой лошадью, пропал, исчез, о нем забыли. Но вот увидел Альпака. Он будто не замечал Кронго – как если бы Кронго вообще не стоял рядом. Неудобно изогнув шею, напружинив серый корпус, Альпак вглядывался в одну точку.

Кронго понял – Альпак глядит туда, где взбрыкнула и теперь стояла неподвижно кобыла, первой нарушившая тишину. Розовое с клубами и полосами синего над океаном медленно расплывалось. В монотонную торжественность этой пестроты незаметно, но упорно врывались блики желтого и алого. С другой стороны берега послышалось, как несколько лошадей заходят в воду. Океан проснулся.

Кронго уловил рядом чей-то пристальный взгляд. Испуганно скорчившись, у самой воды сидела молодая негритянка, которую он уже знал. Она делала вид, что разглядывает песок, вытянув длинные худые руки, стесненная тем, что он почувствовал ее внимание. Амалия была одета по-мужски, как все конюхи, в подвернутых по колено брюках и застиранной рубашке. Почувствовав, что Кронго не сердится на нее и даже взглядом старается ободрить, она подняла голову. Глаза Амалии неторопливо, по-африкански, плавным заигрывающим движением двинулись в одну сторону, в другую, остановились. Ноги ее были сдвинуты в коленях, босые ступни чуть расставлены, пальцы подогнуты.

Резко посветлело. Кронго пошел дальше, до той части берега, где стояли последние лошади… Кронго отмечал их по именам – Кариатида, Парис, Болид, Блю-Блю, Кардинал, Казус… Теперь он должен думать только об одном – что конюшни спасены. Можно думать и об испытаниях, он уже примерно знает, как составить заезды. То неприятное, что першило в горле после разговора с Крейссом, прошло. Размеренность, повседневность, обычность – вот к чему он должен теперь стремиться. Эта размеренность очень важна для него, она поможет втянуться, снова почувствовать то сложное и тонкое, что так неожиданно ускользает по самым разным причинам.

И в самом деле, именно с этого утра ему удалось ухватить размеренность. Последующие дни он старался сделать похожими один на другой. И они становились похожими. Ранний, до зари, приезд на ипподром. Обход конюшен. Работа с молодняком в манеже. Перерыв на завтрак. Привычный для него мучнистый фруктовый навар, который готовила Фелиция. Снова работа, теперь уже до позднего вечера. Обыденность и размеренность были ему приятны, он чувствовал, что эта размеренность нужна, она благотворно действует на него. Он уже решил, что, как только почувствует, что может составить несколько заездов, назначит скачки. То, что ежедневно, ежечасно происходило вокруг, не мешало ему. Улицы, по которым он проезжал на ипподром, были спокойны. Давно уже открылись лавки, в переулках, ведущих от набережной к окраинам, стояла обычная толкотня. Все шумней были гам и ругань торговцев. Радиопередачи он не слушал.

«Но при чем тут радиопередачи», – думал он иногда в перерывах между пробным заездом и переходом в манеж. Он никому не может объяснить, как глубоко чувствует и знает то, чем занят всю жизнь. Ни Душ Рейешу, ни Крейссу, ни Фердинанду с его кривой улыбкой нельзя это объяснить. Они не смогут этого понять. Он рожден для этой работы, пусть он не может объяснить, найти ее смыслу какое-то оправдание. У него есть лишь убежденность, не требующая оправданий, что работа нужна ему, и он не хочет объяснять, почему она нужна другим.

Чуть в стороне от их палисадника стоял «джип» из роты Душ Рейеша – серый в лиловом рассветном воздухе. Шофер дремал, привалившись к рулю. Еще не было четырех. Кронго знал свой переулок наизусть. Глухая стена напротив – задний двор кафе, выходящего на набережную. Большой особняк перед выездом к берегу принадлежал военному ведомству, сейчас он пуст, окна разбиты. В другую сторону, к центру города – трехэтажный жилой дом, рядом мавританская кофейня, два коттеджа и снова трехэтажный дом. Окна мавританской кофейни приоткрыты, оттуда слышится звук передвигаемых стульев. Переулок пуст, только вплотную к калитке кто-то в голубом свитере возится над приткнутым к изгороди велосипедом. Ожидающий Кронго «джип» стоит совсем рядом, до него не больше двадцати шагов. Странный велосипедист…

– Ну как, Кронго? Как у белых?

Первой мыслью было подойти к «джипу». Лицо, которое смотрело на него из-под велосипедной рамы, медленно подтянулось вверх, глаза скосились в сторону машины. А ведь если он сейчас кашлянет, шофер проснется. Кронго хорошо был виден курчавый затылок шофера, синий отличительный знак на сером рукаве.

Черное сухощавое лицо. В этих глазах нет жалости. Ньоно…

– Можешь, конечно, подойти к машине… – Толстые губы медленно зашевелились, выпуская неясный шепот. – Но тогда нехорошо получится, совсем нехорошо… Как тебе у длинноносых?

Лицо выползло из-под рамы, страшное, безжалостное, человек выпрямился, став спиной к «джипу». Ему около тридцати, он на голову выше Кронго, с мощными руками и рельефной грудью. Человек улыбается, облизывая губы, глаза то и дело странно закатываются под лоб. В этом закатывании – смерть. Нос с большим провалом на переносице, так что это место почти вровень со щеками.

– Что вам нужно?

– Ну-ну, Кронго, спокойней… Не смотрите туда… Вы знаете, что мы достанем вас из-под земли… Да и жена ваша… Вы ведь понимаете…

Широкая грудь медленно вздымалась перед глазами Кронго.

– Первая ложа центральной трибуны… Если увидишь там меня, я положу пальцы на перила… вот так…

Человек положил руку на раму велосипеда.

– Больше десяти лошадей ведь не бывает в заезде… – Он убрал один палец, потом два. – При нужном номере отвернетесь. Вы меня поняли? Поняли? О чем вы думаете, Кронго?

Этот человек с гладкой грудью, с плавающими глазами не имел права лезть в его заповедный мир, он мог просить его о чем угодно, но не заикаться о скачках. Он не мог трогать приз. Безусловно, этот человек уже играл – иначе бы он не знал ни расположения трибун, ни количества лошадей в заезде.

– Я думаю о том, что это жульничество. – Кронго чувствовал медленную слепую ярость. Еще несколько слов, и он кинется на эту грудь, вцепится в это гладкое горло. Этот перебитый нос посмел превратить его, Кронго, в уличную девку, в шлюху.

– Жульничество? – Человек усмехнулся, глаза его сузились. – Вы слепец. Оглянитесь, прислушайтесь. А брать заложников, связывать их в сетках для рыбы и опускать с баржи сразу за портом – это не жульничество? Вы не видели этих сеток, этих замечательных, туго набитых сеток… Этих широко открытых ртов и пальцев, вцепившихся в ячейки. А сжигать человека, привязанного к кровати, обливая керосином? А всех живых в сарай – не жульничество? Керосином, взятым у хозяек, потому что бензин жалко… А потом в сарай… А вы знаете, как голого человека подвешивают, растягивают ноги и бьют палкой вот сюда? Иногда они не экономят бензин, иногда даже стреляют в яму… Именно в яму, там туго набито, битком, туда пихают девок, младенцев. Это очень удобно, никто не убежит… Хоть раз посмотрите, как ногами бьют в карательных отрядах… Если человек остается жив, это позор для карателя. Что же жульничество, Кронго? Что?

Рука человека все еще лежала на раме велосипеда. Он говорил шепотом, чуть улыбаясь.

– Жалеете чужие деньги? Боитесь, что донесут? Не бойтесь, у нас все продумано. Вам ведь нужно всего-то отвернуться. Меня вы будете видеть только на трибунах. Первая ложа центральной… Народу нужны деньги, Кронго. Я не скажу вам даже своего имени. Ну, допустим, Пьер. А теперь не смотрите на меня. Идите к машине. Смотрите, если только выкинете… Если выкинете…

Пьер исчез, ловко ускользнул за его спиной. Курчавая голова водителя на руле ничуть не изменила положения. Кронго услышал легкий шорох шин. Водитель не пошевелился. Наконец почувствовал, что кто-то над ним стоит, поднял голову. Мелко задрожал, зевнул. Встряхнулся, показал головой – садитесь. Приз, подумал Кронго, приз. Водитель подождал, пока Кронго сядет, включил мотор. «Джип» медленно покатил вниз, свернул на набережную. Шофер совсем еще молод, он неторопливо жует жвачку, его пухлые черные губы лоснятся, пилотка засунута под погон. На набережной патруль, Кронго оглянулся. По всей набережной, сколько хватало глаз, вдоль домов были выстроены люди. Они стояли в утренней неясной серости, прижавшись лицами к стенам и подняв руки. Кронго заметил, что это одни мужчины. Несколько черных лоснящихся спин словно глядели на него через тротуар.

– Что это?

– Вы что, первый раз… – Шофер протянул удостоверение подошедшему солдату. – Берут заложников.

– Ваше? – Негр-патрульный зачем-то пощупал пальцами пропуск Кронго. – Управление безопасности… – Он поглядел печать на свет. – Можете ехать. Останавливай по первому знаку, слышишь…

– Хорошо. – Шофер дал газ, сплюнул. – Теперь будут каждое утро…

– Что случилось?

– Налет на управление безопасности… – Шофер притормозил перед светофором, включил приемник.

– …Проникнув в помещение под видом вождей племен… – сказал знакомый голос в эфире. – Через пять минут после начала переговоров покушавшиеся бросили спрятанные под одеждой гранаты… В перестрелке все террористы убиты. Ранены четыре бойца внутренней охраны, один тяжело. Покушение было организовано против работников совета безопасности. Присутствовавший на совещании комиссар сил безопасности Хуго Крейсс не пострадал.

За светофором их снова остановил патруль. У тротуара стоял старый грузовик с брезентовым верхом. Люди, выстроившиеся у стены, поворачивались и по-одному, держа руки за спиной, влезали в кузов. Кронго заметил, что влезали одинаково – ставили на железную ступеньку одну ногу, потом поднимали вторую, опираясь на колено. Без рук влезать иначе было трудно. Шофер снова протянул удостоверение, патрульный пробежал его глазами, продолжая следить за погрузкой, поднял руку.

– Гариб. – Подошедший к кузову негр поставил ногу на ступеньку. Под глазами у него были мешки, щеки в прыщах. – Гариб, ты где?

– Я здесь… – отозвались в кузове.

– Люди, люди, проходите… Просьба не волноваться… – Патрульный приложил к губам ручной громкоговоритель. – После необходимой проверки все будут отпущены… Всем задержанным будет выдана справка о задержании… Проходите, люди, проходите, быстро, быстро… Проходите!

Шофер дал газ, завернул и остановился у ипподрома.

Странно – это Кронго чувствовал впервые. Он улыбнулся, глядя на двух античных героев, сдерживавших вздыбленных гипсовых лошадей у входа. Ерунда, сейчас пройдет. Конечно, пройдет. Он никогда этого не чувствовал. Будто кто-то чужой сидит у него в голове и говорит: так, так… но почему… так, так… но почему… Стеклянный фронтон, привычная надпись «Трибуна 3 яруса».

Так, так… но почему стеклянный фронтон… Так, так… Кронго отмахнулся – какая чепуха… Он же взрослый человек. Но почему третьего яруса… Что за нелепость – именно третьего… Если бы Пьер не сказал о сетках. А ведь в самом деле, он видел вчера баржу стоявшую за портом на рейде.

Шофер вопросительно смотрит на него. Кронго кивнул, курчавая голова опустилась на руль. Бессмысленность, никчемность каждого действия – Кронго никогда не ощущал этого… Но баржа, при чем здесь баржа, ему нет никакого дела до баржи. Было ли в его жизни раньше что-либо, от чего он мог прийти в такое отчаяние? Смерть отца… Проигрыш приза… Отравили лошадь… Было отчаяние, было страшно, тоскливо… Но такого как будто никогда не было… Кронго снова улыбнулся. Но почему? Вот он шагнул. Но зачем он шагнул? Почему? Ради Филаб? Ради детей? Ради лошадей?

Кронго толкнул вертушку трибун третьего класса. На вытоптанном пространстве перед асфальтом валялись клочки бумаги, разбитая бутылка из-под сока, кусок ременной сбруи. Билетики тотализатора. Еще с того, последнего дня скачек. Еще при Фронте. Так, так. Этот разговор, то, что он должен показывать какому-то человеку на каждой скачке вероятного победителя… Так, так. Но почему?.. Почему его должно это ужасать? Кронго остановился у двери манежа, в котором обычно каждое утро гоняли на вольтах жеребят первого и второго года. Дверь открыта, из пустого неподвижного зала чуть слышно тянет запахом слежавшегося старого навоза. Так, так. Но почему?.. Пьер. Этого человека зовут Пьер. Когда он тихо говорил о сетке, держа руку на раме велосипеда… Ну хорошо, а приз? И потом, когда Кронго увидел негра с прыщами, который спросил: «Гариб, ты где?» Он представил, что пальцы этого негра будут на сетке. Действительно он, Кронго, слеп и глух. Баржа стоит на рейде. Она каждый день выходит на рейд. Кронго толкнул дверь и прошелся по дорожке ближнего вольта, увязая ногами в крупном глубоком песке. По такому вольту гоняют жеребят первого года, вырабатывая просторный, машистый ход. В глубоком крупном песке жеребенок поневоле раздвигает ноги, приучаясь к накатистой рыси. Но почему? Зачем и кому нужна эта машистая, широкая рысь? Кронго стало страшно, он закусил губу. Нет, он не может даже улыбнуться. Надо заинтересоваться хоть чем-то, этим воздухом, этим запахом, надо силой заинтересовать себя в том, что всегда было ему интересно, что составляло цель его жизни. Приз, конечно… Вот мягкий вольт, здесь проскачками распускают жеребятам ход, приучая далеко выбрасывать ноги. В другое время Кронго думал бы, что к вольту надо добавить мягкий крошеный навоз. Он взялся ладонями за виски. Нет, так еще хуже. Так сама голова, существующая как бы отдельно от него, спрашивает: но почему? Так. Так. Нет баржи на рейде, сказал он себе. Но это не помогло. А зачем ему приз? Кронго вышел из манежа. Вблизи, на рабочем дворе, к изгороди были привязаны жеребята второго года, они дергали головами, пытаясь отвязаться.

Сумерки пропали, наступило утро, так, как это бывает здесь, – за одну минуту. Вдоль дорожки тянулся дым, Ассоло неторопливо помешивал палкой угли под большим черным котлом. Воткнул палку, и она застыла стоймя в медленно булькающем варе. На рабочем дворе негромко разговаривали конюхи и наездники, в углу у кучи навоза сидел на корточках тот самый мулат с острой бородкой, Литоко, которого он взял жокеем. Литоко курил, сплевывая и стряхивая пепел в навоз. Эти привычные вещи, лошади, люди, заботы – они должны спасти его, отвлечь, выгнать это нелепое «так, так, но почему». И в самом деле, Кронго почувствовал облегчение. Нет баржи. Жокеи, наездники, конюхи стоят вокруг него, он видит и знает, что нужно каждому – и старым, и вновь взятым, и тем, кто был принят совсем недавно. Тассема, маленький, сутулый, седой… Чиано… Бекадор… Жокеи скаковых лошадей Зульфикар, Заният, Мулонга… Мулонга способный жокей, но пьет. Берберы, Эз-Зайад и Эль-Карр… Бланш… Он единственный не подошел к нему… Сидит в старой коляске, широко расставив ноги. Тренирует посадку… Неужели пропало, не веря еще сам себе, подумал Кронго.

– Черт знает что… – услышал он чей-то недовольный голос. – Скоро доживем, конюхи будут работать жокеями.

– Как вес, Зульфикар? Жокеи, сможем пустить по шесть лошадей в скачке? Тассема, возьми жеребят второго года и в манеж… Амайо, вместе с Фаиком вы сегодня старшие по беговой… Проследите еще раз, у всех ли расчищены копыта… Так… Что у нас было вчера?

– На жестком гоняли, месси… – Амайо, с отметинами на ноздрях, подслеповатый, приземистый, вышел вперед. Кронго вспомнил, как он трясся, боясь оборотня. – Круг гоняли тротом, круг шагом…

– Хорошо… Сегодня можно уже на глубоком… Начинайте с самых сильных, со слабыми осторожней… И проследите, чтобы подсыпали навоз, мягкий вольт совсем запущен…

Амайо и Фаик пошли отвязывать жеребят. Радуясь, что к животу и груди подступает ровное тепло, что баржи нет, что пропала бессмысленность всего, что стоит перед глазами, Кронго сделал знак Бланшу и берберам. Да, он возьмет приз.

– Маэстро, я с вами… – Бланш торопился за ним по дорожке, когда их нагнал Мулельге. У первого ряда трибун стояли негры, при виде Кронго они притихли.

– Новые конюхи. – Мулельге движением руки выровнял людей, как бы выстраивая. – Это кузнец… Это второй кузнец…

– Где работали раньше?

Сутулый негр с огромными бицепсами покосился на соседа.

– Скажи, Пончо. – Сосед сутулого неумело пожал Кронго руку. Добродушное лицо с большой челюстью. Она выпячена, он улыбается. Как только Кронго подумал об этом, на него посмотрело прыщавое лицо, руки, вцепившиеся в сетку. «Гариб, где ты?» Так, так. Но почему?

– Мы работали на государственной ферме. – Пончо переминался с ноги на ногу, подталкивая локтем соседа. – Я и Бамбоко. Наши дома сожгли, мы пришли в город. Мы умеем делать любую работу, мы хорошие ковали. Спросите Бамбоко. – Негр будто извинялся, что их дома сожгли.