Текст книги "Столкновение"

Автор книги: Александр Проханов

Соавторы: Анатолий Ромов,Валерий Толстов,Валентин Машкин,Андрей Черкизов,Виктор Черняк,Вячеслав Катамидзе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

– Ну встань, Фаик. – Кронго постарался вложить в голос уверенность. – Встань. Как жеребята?

– Теперь он надолго ушел. – Фаик встал, держась за стенку денника. Потряс головой. – Теперь до утра… Пойдемте, месси, пойдемте, я вам покажу… Все накормлены, всех гулять водили, на первогодках надеты обротки, все как положено… Жеребята не сбились, ноги у всех нормальные, один слабый, лежит, но он и был слабый, как его из Лалбасси привезли… Вот, смотрите, месси, видите, все в порядке… Вот он, слабый…

– А скаковая конюшня?

– И скаковая, тоже все накормлены, всему первому году надели уздечки…

– Почему все здесь? Почему в скаковой никого нет?

Фаик опасливо оглянулся на окошко под потолком.

– Одному там нельзя, месси… Поверьте, одному там нельзя… А втроем сразу легче… Но там все в порядке… Поверьте мне…

– В главных конюшнях?

– Там Ассоло… Ассоло за пятерых работает, вы его знаете… Он не боится, у него отец блаженный, и он блаженный… Это защитить может…

– Хорошо… Я буду утром…

Они подошли к двери, Фаик быстро выпустил его. Кронго услышал, как стукнула, закрылась щеколда. Над полем стояла тишина. Наверху ясно светились звезды. В темноте он пошел наугад к главной конюшне. Он хорошо знал этот путь – мимо манежа, мимо рабочего двора, сразу за прогулочным кругом. Пахло навозом, под ногами шуршал песок. Финишный створ оставался на другой стороне поля, у трибун. Значит, убитые и сейчас лежат там. Все местные.

Кронго быстро свернул с дорожки. Опять заныл затылок. Сдавило сердце. У стены отчетливо виднелась тень. Вот две ноги, плечи. Но головы нет. Кронго прислушался, но ничего не услышал. На том месте, где была тень, пустота. Никакой тени, стена пуста. Мерещится. Он вошел в дверь. Здесь было светлее, чем в конюшне молодняка. Но почему тень была без головы? Кронго отметил, что Ассоло сделал все, что необходимо и с чем обычно справлялись несколько конюхов. Слышались хруст, ровное, спокойное похрапывание, изредка вскрикивал в стойле жеребец. Ассоло лежал на попоне в углу.

– Спасибо, Ассоло…

Ассоло виновато улыбнулся.

– Кто-нибудь приходил?

– Ассоло мертвый… – Слабоумный закрыл глаза.

– Хорошо, хорошо… Лежи…

Кронго прошел в стойло к Альпаку. Многие на ипподроме считали Альпака оборотнем. Жеребец положил голову на плечо Кронго. Он медленно и беззвучно шевелил губами, обнажая крепкие зубы и нежную десну… Кронго хорошо знал десны Альпака, темно-розовые, с острыми краями… Такие десны очень чувствительные к удилу, ездоки зовут «строгими».

– Соскучился… – Кронго обнял теплую вздрагивающую шею. – Ничего, Альпак, все будет хорошо. Я тебе обещаю. Вот увидишь. Будет хорошо, будут бега, будет хорошо… Альпак, мой мальчик…

У ног жеребца лежал скомканный лист бумаги. Кронго нагнулся. Нет, это не мусор. Развернул. В тусклом свете с трудом разобрал буквы:

«Если ты африканец – страдай. Если ты африканец – молчи и действуй. Если ты африканец – сделай так, чтобы слова этой листовки знал каждый. Белые наемники и их прихвостни подло, из-за угла напали на нашу страну…»

Кронго расправил листок. Буквы различались слабо текст был отпечатан на гектографе.

«…Они захватили столицу, войскам правительства и народному ополчению пришлось временно отступить в глубь страны. Враги не щадят ни женщин, ни детей, ни больных, ни стариков. Они объявили нам тактику выжженной земли. Ответим им тем же. Если ты африканец – бери с собой винтовку, топор, нож. Уходи в джунгли. У нас только один выход – мы или они. Ответим оккупантам оком за око, кровью за кровь, смертью за смерть!»

Кронго осторожно высвободился из-под шеи Альпака. В углу бумажки чернел знак «ФО». Жеребец мягко тронул его губами в щеку. В конюшне по-прежнему спокойно хрустели лошади. Кронго явственно показалось: рядом, за перегородкой, кто-то стоит. Ерунда. Альпак бы почувствовал… Но он должен быть спокоен. Он спасает лошадей. Он обязан их спасти.

Сейчас в этой прозрачной полутьме он сам не мог бы признаться себе, почему он рвет листовку. Какое чувство заставляет его медленно, тщательно затаптывать клочки в навоз. Животный страх сдавил горло, грудь. Нет, он не может сейчас идти домой. Не может. Он останется здесь, в каморке конюха. Они почти все пустые…

За окнами кабинета сверкал океан. Отсюда, с восемнадцатого этажа, утренняя зеленая ширь распахивалась бесконечно. Рене Геккер, за один день ставший из мелкого заводчика военным комендантом столицы, сидел в кресле и слушал Крейсса.

– Геккер, вы тут родились? – тихо спросил Крейсс.

– Да. – Геккер попытался понять, почему Крейсс говорит так тихо. В руках Крейсса разведка, а это значит – истинная власть. Но он, Геккер, должен как-то поставить себя перед этим тихим человеком.

– Они будут окружать нас непониманием и непонятным для Европы поведением. – Геккер с облегчением вздохнул, подобрав нужные слова. – Не злобой, Крейсс, нет. Они просто не будут считать вас живым существом. Они будут бросать бомбы в автобусы и убегать. Они будут покушаться на вашу жизнь. И на мою тоже. И будут делать это с ожесточением, бесконечно.

– А белые? – спросил Крейсс.

– Крейсс, честно говоря, я знаю и эту столицу, и этот народ. – Геккер, тучный, с большими залысинами и гладко прилизанными седыми волосами, подошел к окну. – Белых здесь мало, около десяти процентов. Главное, чтобы все утихомирилось и вошло в колею. Поверьте мне. Нам нужен нормальный город.

Крейсс улыбнулся.

– Дорогой Рене, я тихий и незаметный человек. Но уж поверьте в меня, ради бога. Но почему вас интересует ипподром?

– Декорация. Национальная гордость… Хотя…

– При чем тут национальная гордость… Вы не специалист и не обязаны знать все тонкости, с которыми нам приходится сталкиваться в условиях партизанской войны. Вы ведь только что сами говорили – так просто черные власть не отдадут. Они будут устраивать диверсии, будут нападать из-за угла. Придется из неудобства извлекать выгоду.

Крейсс раздвинул веером на столе фотографии лошадей. За стеной раздался низкий и хриплый крик. Крик звучал примерно секунд десять, он шел через несколько комнат от кабинета. Он был хорошо слышен – монотонный, звериный, сильный, с долгими передышками. Крик оборвался на одной ноте. Крейсс покосился на телефон.

– Извините, Геккер.

– Хорошо. – Геккер вгляделся в фото, стараясь не подавать виду, что он слышал крик.

– Альпак… Жеребец пяти лет… За рубежом включен во все списки элиты… Международные каталоги оценивают его от двух до пяти миллионов. А второй, Бвана, подтягивается к миллиону.

– Забавно. – Геккер тронул фотокарточку.

Крейсс шевельнул бровями.

– Думаете, черные позволят нам увезти эти миллионы? Как бы уже этим утром мы не нашли лошадей отравленными. Но если этого не случится, нам сама судьба велела открыть ипподром. Этим будут сразу соблюдены и ваши интересы, и мои.

Но ведь и он, Геккер, мог бы так разговаривать, так сидеть, так поглядывать со своего кресла.

– Геккер, я люблю мелочи, оттенки. Это будет одно из мест, специально созданных для ловли. Вроде подсадного садка. На ипподроме будет случайная публика… Естественно, там будут люди Фронта. Их зашлют, не волнуйтесь. Но будут и мои. – Крейсс улыбнулся. – Вы понимаете меня.

– Мы должны быть уверены в каждом человеке… – Геккер наконец почувствовал спокойствие и долгожданное ощущение свежести утра.

– Это вас волнует? – Крейсс потер сухие тонкие ладони, улыбнулся. – Геккер, если Кронго поставит под угрозу свою жизнь, что будет с его бесценными воспитанниками? С Альпаком, с Бваной? Без него они либо погибнут, либо мы вынуждены будем их продать… И потом, я уже знаком с ним. – Крейсс сел в кресло. – Он жил в Европе. Значит, на него можно хоть как-то надеяться. По натуре, это, знаете… таких мы в детстве называли лопушками. Вы понимаете? Он немного не от мира сего. Но он белый…

Геккер погладил волосы. Сказал тихо:

– Я все понял, Крейсс…

Ему самому понравилось, как он это произнес.

Крейсс нажал кнопку, сказал в микрофон:

– Давайте, мы ждем.

Сейчас Крейсс был совсем другим. Он причесан, гладко выбрит, плечи облегала белая фланелевая рубашка. Он улыбается, и от этой улыбки губы все время кажутся слишком приближенными к округлому аккуратному носу. Взгляд золотисто-карих глаз почти явственно приносит Кронго чувство облегчения. Второй – комендант. У него здесь завод пищевых концентратов, Кронго встречал этого человека несколько раз. Двойной подбородок, складки на шее.

– Садитесь, господин Кронго. – Геккер показал на стул.

– Вы вчера искали меня? – Крейсс смотрит открыто, искренне.

– Д-да. – Кронго попытался привести в порядок мысли, чтобы ясно изложить основное. Главное – чтобы они поняли, что он только просит, но не собирается сотрудничать. – Я остался без обслуживающего персонала. На моих руках – породистые лошади. Им нужен уход, квалифицированное обслуживание, иначе они погибнут.

– Хорошо. – Крейсс взял блокнот. Движения его были уверенными, успокаивали. – Мы напишем объявление. Ведь вы согласны? Вечером это уже будет в газетах.

Дружелюбный взгляд.

– Люди, которых… – Кронго снова встретился глазами с Крейссом, – которые погибли… были единственными специалистами.

Почему он это говорит…

– Слушайте, Кронго. – Геккер постучал пальцами по столу. – Я не сторонник ипподрома и бегов, как уважаемый месье Крейсс. Лично я просто продал бы всех лошадей. Мне кажется, так будет лучше для экономики. Но я понимаю, Крейсс убедил меня, что это наша национальная гордость. Давайте говорить как земляки.

Крейсс все это время смотрел на Кронго так, будто говорил: «Не очень слушайте этого тупицу, дайте ему высказаться, но мы-то ведь понимаем, чего стоят его слова».

– Диктуйте. – Крейсс взял ручку. – Набросаем примерный текст. Наверное, так – государственный ипподром… Нет, лучше – государственный народный ипподром… Так ведь лучше? Объявляет прием на работу… Кого? Как лучше написать?

Кронго постарался не отводить глаз от его твердого взгляда.

– Помогите же мне, – сказал Крейсс. – Людей, знакомых с уходом… Так?

– Да, – выдавил Кронго.

– А дальше?

Кронго вспомнил – Альпак. Альпак должен быть спасен. Все остальное можно отбросить.

– Повторите, пожалуйста, – попросил Кронго.

– Государственный народный ипподром объявляет прием на работу людей, знакомых с уходом за лошадьми, а также… Что – «а также»? – Крейсс постучал ручкой.

– А также имеющих навыки верховой и колясочной езды. – Кронго следил, как быстро бегает ручка. Ну вот и все. Больше он ничего не скажет.

– Спасибо. – Крейсс отложил блокнот. – Месье Кронго, запомните: новая власть не давит на вас, не требует ни сотрудничества, ни политических гарантий. Не требую этого и я. Вы, месье Кронго, наполовину белый, и этого достаточно. Даже колеблясь, вы придете к осознанию необходимости того, что случилось в стране. Хочу только предупредить – работа ваша должна быть честной и лояльной.

Кронго показалось, что в интонации Крейсса сквозит просьба: «Я вынужден говорить так, потому что мы не одни, вынужден употреблять официальные выражения». Кронго встал.

– Вот вам вечерний и ночной пропуск. – Геккер протянул листок с поперечной черной полоской. – В случае любых затруднений немедленно звоните мне.

Кронго пошел домой. Что бы там ни было, ипподром будет работать. Дома он поднялся наверх, сел рядом с кроватью. Филаб была хорошо укрыта, на окнах стояли цветы, оттуда врывался приторно-горький запах морской воды.

– Как ты, Фа?

Она закрыла на секунду глаза. Он почувствовал – сбоку неслышно остановилась Фелиция.

– Ипподром будет работать, Фелиция. – Кронго взял горячую и сухую руку жены. Она красива даже сейчас, в мелких морщинках, с опухшими глазами. – Фелиция, я хотел вас попросить снова работать на ипподроме. На старом месте…

– О, месси… Вы добрый, добрый.

– Все в порядке, Фа. – Кронго взглянул в глаза Филаб. – Ты понимаешь, я должен спасти лошадей. Ты ведь понимаешь?

Желтые веки медленно опустились.

– С мальчиками… Лишь бы ничего… С мальчиками…

Он сказал это тихо, сам себе. Филаб болезненно растянула губы, и он понял, что она пытается улыбнуться.

– Мне придется снова пойти на ипподром. Надо набрать людей. Ты потерпишь?

Она пожала его руку. Он осторожно поцеловал ее губы. Они были жаркими, неподвижными.

У ипподрома в «джипах» сидели белые и черные в серой форме без знаков отличия.

– Месье Кронго? – Европеец соскочил с «джипа». Ему не больше двадцати, на гладкой коже впалых щек и под острым носом – юношеский пушок.

– Лейтенант Душ Рейеш, командир патрульной роты. – Душ Рейеш, улыбаясь, махнул рукой, и к нему подошли еще двое. – Месье Кронго, мы приданы вам для охраны объекта. Попутно для конвоирования военнопленных.

Вдоль стены ипподрома сидела длинная вереница оборванных африканцев. Все они держали руки за головами. Почти на каждом Кронго увидел следы побоев: рассеченная скула, красный наплыв на лиловом. Ближний к ним военнопленный смотрел на Кронго. Все лицо военнопленного было разбито, губы превратились в месиво, но Кронго узнал эти глаза, эти застывшие изогнутые брови.

– Мулельге?

Тот не шевельнулся. Один из конвойных поднял автомат.

– Господин Душ Рейеш, – сказал Кронго, – это мой старший конюх, Клод Мулельге. Он мне нужен.

– Поднять! – рявкнул Душ Рейеш.

Конвойный махнул автоматом. Мулельге встал. Странно – почему Кронго думает сейчас не о том, что тело Мулельге иссечено, а о том, что лошади спасены? Теперь есть на кого оставить конюшни.

– Вы можете взять его, если ручаетесь. – Душ Рейеш отвернулся, желвак у его скулы дрогнул. – Отдай, Поль!

Мулельге тупо смотрел на Кронго. Уловив кивок, двинулся за ним. Они шли по центральному проходу главной конюшни. По звукам Кронго чувствовал, что конюшня неспокойна, слышался частый стук копыт, шарканье. Лошади застоялись.

– Здесь.

Мулельге заученно остановился. Не глядя на Кронго, открыл дверь под табличкой «Альпак». Кронго видел, что Мулельге весь дрожит, его недавно били.

– Мулельге, поможете мне… набрать людей… Завтра…

Мулельге кивнул.

– Как вы себя чувствуете? Вам плохо?

Кронго показалось: звякнуло где-то, стукнуло. И притихло. Лоснящаяся коричневая шея Мулельге напряглась. На ключице неторопливо бьется набухшая жила.

Альпак, повернувшись, смотрел на Кронго. В темных глазах стояла доброта. Черные подтеки под глазами рябили капельками слизи. Альпак дернулся, когда Мулельге попытался накинуть уздечку. Мышиная волна гладкой шеи дрогнула, уплыла к широкой груди.

– Все хорошо, – сказал Кронго. Альпак чуть присел на задние ноги, дрогнув длинными черными пястями… У него идеальная спина – короткая, прямая, круп с еле заметной вислинкой.

– Мулельге, вы понимаете, что иначе нельзя?

Нос Мулельге, похожий на крышу пагоды с загнутыми краями, был покрыт засохшей кровью.

– Можно выводить? – Увидев, что Кронго ждет ответа, Мулельге добавил: – Месси Кронго, я понимаю.

– Хорошо, веди.

Копыта Альпака зацокали в проходе. Культ лошадей, скачки привезли в Африку белые. Черному непонятна любовь европейца к лошади – любовь к любой лошади. К любой собаке, кошке. Черные не понимают такой любви. Можно любить какую-то лошадь, но не всех лошадей.

Мулельге, чмокая, оттягивал уздечку в сторону.

Солдаты Душ Рейеша сидели и лежали в центре ипподрома, около дорожек. Военнопленные сгрудились понурой толпой у трибун, рядом курили два белых автоматчика.

– Конек, а? – сказал веснушчатый солдат с облезлым носом.

Альпак дернул головой, Мулельге повис на уздечке. Кронго казалось, что черные изможденные лица ненавидят его. Они пропускают его сквозь строй. Глаза навыкате. Лиловые губы в трещинах. И тут же возникло воспоминание: пятилетний Кронго – на руках матери. Только что кончился заезд. «Можешь потрогать». Губы матери улыбаются. Перед ним потный шершавый круп, он бьется под ладонью, дышит, колется, живет. «Ты не боишься лошадки?» Он не ответил матери. Он вцепился в круп, как в волшебный подарок. Уже тогда он понимал в лошади больше, чем мать, и видел то, что для нее было скрыто. Отец – с кривой улыбкой, пляшущий в седле, добрый чужой человек в жокейской шапочке. Молодой, белозубый. Все это промелькнуло и исчезло…

Потом снова возникла мысль, тягостная, ненужная. Кронго подумал о том, что он все-таки не должен был ехать сюда. Что его просто потянуло… Надо было остаться в Европе. Но зачем он об этом думает. Он ведь может придумать тысячу оправданий тому, что случилось.

Поздно ночью он лежал на кровати у распахнутого окна. В темноте слышался шорох цветочных тараканов. Заснуть невозможно. Тишина была долгой, тянулась бесконечно. Кто-то идет по палисаднику. Нет, ему это кажется… Смысл этого шороха, этого запаха… Как сдавливает грудь пустота… Он считал еще год назад, что нашел себя. На самом деле он человек со странной, непонятной профессией, вечный неудачник…

Кто-то идет. Стук. Кронго сел, нащупал шлепанцы. Осторожно подошел к двери, взял халат, натянул. Снова стукнули. Один раз, второй, третий. Кто это может быть? Родственники Филаб?

– Кто там?

– Честные африканцы, – тихо сказали за дверью.

– Месси Кронго… – Фелиция мелко тряслась в глубине гостиной. – Месси Кронго, это наши. Месси Кронго, лучше открыть, это наши. Они пропадают.

– Мы не сделаем вам ничего плохого, – сказал тот же голос. – Откройте. Только не зажигайте свет.

Кронго прислушался.

– Вы слышите, Кронго?

– Хорошо, сейчас открою. – Он нащупал щеколду. Тихо звякнул запор. Он не успел даже приоткрыть дверь. Двое бесшумно проскользнули и прижались к стене. Высокий бауса в тропическом европейском костюме махнул рукой.

– Добрый вечер. – Бауса криво усмехнулся. У него были широкие скулы, большой подбородок с ямочкой, резкие рубцы морщин. – Извините. Закройте, пожалуйста, дверь. Мы ненадолго.

Кронго задвинул щеколду.

– Нам надо поговорить с вами. – Второй, низкорослый, коренастый, с ритуальными шрамами на щеках, махнул Фелиции, и она, пятясь, ушла. – Вы не узнаете меня? Я председатель районного совета Фронта, моя фамилия Оджинга.

– А-а… – Кронго протянул руку. Оджинга крепко сжал ее. Да, Кронго уже видел это лицо.

– Меня можете звать Фердинанд. – Высокий бауса опять улыбнулся углом рта. Эта его привычка сразу бросалась в глаза, кривая улыбка, будто он смеялся сам над собой. – Некоторые зовут товарищ Фердинанд.

– Садитесь. – Кронго кивнул на кресла. – Я зажгу свет.

– Ни в коем случае. – Фердинанд сел и вытянул ноги. Оджинга подошел к окну, выглянул.

– Океан, – не оборачиваясь, сказал Фердинанд. Кронго прислушался. Все те же цветочные тараканы мягко шуршали в темноте. Ему казалось, что неясный свет ночника мешает этим двум рассмотреть его лицо, увидеть, что он честен, что он не собирался никого предавать, что он хочет только спасти лошадей.

– Скажите, Кронго, – Оджинга будто утонул в кресле, – разве правительство не предоставило вам все условия? Когда мы пригласили вас, разве мы не заплатили из казны за всех лошадей? Скажите, хоть чем-нибудь мы обидели вас?

– Мы не сомневаемся, Кронго, в вашей честности. – Фердинанд провел рукой по лбу, потом полез в карман рубахи и вытащил скомканную газету. – Вы добросовестно работали эти девять лет. Но это объявление…

Кронго попытался собраться с мыслями. Он должен сказать этим двум только суть. Остальное уже будет зависеть не от него.

– А что мне было делать? На моих плечах лошади. Я не могу их никуда отправить. Я остался один, со мной только два конюха. Корма на одни сутки.

Оджинга неподвижно смотрел на него, будто изучал. Фердинанд, наоборот, устало моргал.

– Да, ваши лошади стоят миллионы. Они принадлежат государству. И поэтому мы должны их спасти. Но все встало с ног на голову, Кронго. Все теперь будет зависеть от вашей совести, от вашей политической сознательности. И успех общего дела, и ваш личный успех.

Кронго молчал. Фердинанд усмехнулся своей кривой улыбкой.

– Я знаю все, что вы хотели бы мне сказать. Я много раз слышал этот стандартный пароль безразличных. Вот он – я далек от политики. Так ведь, Кронго? Вы это подумали? Отвечу вам: и я был далек от политики, Я был очень далек от политики.

Наступила тишина. Фердинанд аккуратно сложил и спрятал газету. Оджинга закрыл глаза, будто прислушиваясь к какой-то мелодии, разобрать которую мог только он один.

– До тех пор, пока я не почувствовал одного, – тихо сказал Фердинанд. – Пока я не почувствовал, что это вопрос воздуха, которым мы дышим. Это очень глубоко, под сердцем. Это вопрос жизни и смерти. Однажды я увидел взгляд. Взгляд белого, которому я ничего не сделал. Взгляд в автобусе. И этот взгляд сказал мне все. Я понял, что все остальное – чепуха. Пока есть этот взгляд. Взгляд человека, уверенного в безнаказанности своих мыслей, взгляд жалости и ненависти, который унижает меня, его, вас. Вы понимаете – он жалел меня этим взглядом, жалел меня только за то, что я таким родился. Но разве я в этом виноват?

Его лиловые губы в глубоких трещинах застыли в усмешке.

– Я не расист, Кронго. Я против всякого расизма – белого и черного. Поэтому я стал активистом Фронта. Я не хочу агитировать вас. Запомните только одно – вы черный, и, что бы вы ни сделали, жили бы здесь или уехали в Европу, вы останетесь черным.

Тепло плеч Филаб – тогда, в бунгало, – вот что вдруг вспомнилось Кронго. И мерный шум океана.

– Я хотел спросить… Мои дети, что с ними?

– Они в безопасности, можете не волноваться… Вы были у Крейсса?

– Да. – Кронго глубоко вздохнул.

– Слушайте меня внимательно… – Фердинанд склонил голову набок, его кривая улыбка пропала. – Товарищ Кронго… Месье Кронго… Вы были в логове дьявола. Трудно поверить, что он не пытался вас завербовать. Его агенты всюду. Они работали в штабе армии, в государственном аппарате. Были выданы почти все активисты Фронта… Большинство членов центрального комитета… Только благодаря этому им удалось осуществить переворот…

Оджинга поднял руку, Фердинанд застыл. Что-то неясное прошуршало в кустах, стихло.

– Запомните, среди людей, которых вы наберете на ипподром, будет агент этого дьявола. Вам понятно? Не пытайтесь узнать его, не суйтесь в это пекло. Там будет и наш человек. Предупреждаем вас об этом только для того, чтобы вы знали – любая попытка вывезти лошадей из страны будет пресечена. Вы понимаете, как мы с вами откровенны.

Оджинга вытащил пистолет, Кронго услышал слабый звук открывшегося окна на кухне. Рука Оджинги застыла, придерживая пистолет, губы улыбались.

– Бауса?

– Эта женщина живет у нас… – пояснил Кронго.

Оджинга кивнул, пистолет исчез.

– Но если… – Кронго попытался убрать желтые и зеленые круги, которые плыли перед глазами. – Если так… Если будет так, как вы говорите… Я ведь увижу?

Оджинга поднял руку, они с Фердинандом тихо встали. Послышался слабый шум мотора, усилился.

– Кого? – Фердинанд понял, о чем говорит Кронго. – Нет, ни нашего, ни человека Крейсса вы не узнаете. Даже я на вашем месте и то вряд ли узнал бы оборотня.

Звук мотора затих.

– Мы уходим. – Фердинанд легко пожал локоть Кронго. – Вы больше нас не увидите. Вам нужно спасти лошадей. У нас ни секунды времени, поймите. Помните, что я сказал. Все до мелочи.

– Но подождите… – Кронго вдруг понял, что Фердинанд с его кривой улыбкой, с его фланелевой гимнастеркой, с его провалами морщин – единственно реальное, за что он может сейчас уцепиться. – Но ваш человек… Может быть, вы скажете… Если…

А Крейсс? Крейсс, с которым ему легко?

Фердинанд приоткрыл дверь.

– Нельзя. Если что-нибудь случится, он сам вам скажет.

Первым проскользнул Оджинга, за ним Фердинанд. Они исчезли в дверной щели беззвучно, так, будто были бесплотны. Кронго некоторое время стоял, пытаясь по звуку определить, куда они пошли. Он ничего не слышал – ни справа, где был лестничный спуск к океану, ни впереди. Может быть, слева, где сквозь палисадник шла дорожка к переулку? Потом он услышал звук – так шуршит бумага. Но это были лишь шаги Фелиции. Веки старухи шевельнулись, зрачки совершили оборот. Это был знак – Филаб не спит.

Поднявшись наверх, он увидел, что Филаб плакала, это было видно по глазам. Ему сейчас хотелось уйти от неизбежности того, что сказал Фердинанд. Тонкая слабая кисть жены напоминала об ощущении той Филаб, шестнадцатилетней, тогда, в бунгало. Того ощущения он уже не может вернуть. Ему сейчас просто жаль этот закинутый подбородок, эти высохшие слезы на желтых щеках, натянутую кожу горла.

– Тебе что-нибудь нужно?

Глаза неподвижно смотрели вверх. Это означало «нет», но он понимал, что ей нужно. При всей нелепости положения ей сейчас нужна его любовь. С робостью, с беспредельной надеждой и эгоизмом любви ее слабая рука напоминает ему об этом. Рука не ждет его верности и жалости, а ждет его любви.

– Спи. Хорошо?

Глаза закрылись и открылись.

– Спи. – Он отчетливо представил себе, как завтра утром проснется и пойдет к ипподрому.

Лица, жадно ищущие его одобрения, освеженные серым воздухом раннего утра, выравнивались в шеренгу – желтые, серые, коричневые. Среди лиц было два – Кронго все время возвращался к ним взглядом. Молоденькая африканка, выбившаяся в первый ряд, за ней еще одна. Стройная, одетая в новый сарафан. Заметив его внимание, стройная засмеялась и незаметно кивнула подруге. Она была зажата плечами двух берберов.

– Люди, прошу два шага назад… – Мулельге поднял ладони, отодвигая ждущих. – Сегодня всех не сможем просмотреть… Осадите назад, немножко осадите назад…

Первая линия чуть качнулась. Ассоло, изгибаясь и семеня, провел по внутреннему двору сивую кобылу Бету. Двор, на котором жокеи обычно прогуливали лошадей перед скачками, был похож на лагерь. Раздавались выкрики. Худой африканец в лохмотьях называл по списку номера. У ворот стояла очередь.

– Люди! – Мулельге сложил руки над головой крест-накрест. – Люди, тише! Прежде всего, если есть те, кто уже работал и был уволен… Заният, я вижу тебя, выйди… Отойди влево… Вот сюда, встань сюда… И ты, Мулонга… Зульфикар… Выходите, выходите, встаньте в стороне… Вы останьтесь… Люди, спокойней!

Ноздри молоденькой африканки раздувались. Ей около шестнадцати.

– Как тебя зовут? – спросил Кронго.

– Амалия. – Африканка улыбнулась, будто ждала этого вопроса. Глаза ее поплыли вбок, застыли, вернулись к Кронго. Зрачки блестели. В ней была просыпающаяся женственность – свежая, чувственная, и она сейчас не скрывала этого.

– Зачем ты пришла? Ты что-нибудь умеешь?

– Я хочу быть жокеем.

– Сидела когда-нибудь на лошади?

– Три года, месси. – Зубы ее, когда она открывала рот, чуть поблескивали от обильной слюны. – Я работала уборщицей. В цирке. Сидела на пони, лошадях. Я могу показать… Работала батут…

Кронго медлил, прежде чем что-то сказать. Цирк, пони, лошади. Откуда только не пришли сюда все они! Она легкая, не больше пятидесяти килограммов. Какая разница, женщина или мужчина. Все-таки сидела. Из старых наберется не больше десяти. На две конюшни, беговую и скаковую. Но ему нужно десять наездников и десять жокеев. И по крайней мере очень легких, пусть даже не умеющих сидеть. Там, у демонстрационной доски, у финишного створа, все чисто. Значит, кто-то уже убрал тех, убитых. Но кто именно убрал? Солдаты?

– Хорошо, отойди в сторону.

Амалия улыбнулась. Покосилась на берберов, закрыла глаза.

– Месси, я работал на ферме, – сказал бербер.

Мулельге отодвинул тех, кто слишком выдвинулся вперед, пошел вдоль строя.

– Каждый, кто знает лошадей! Каждый, кто знает лошадей… Кто ездил верхом? Кто умеет сидеть в коляске?

Толпа молчала.

– Ну? Кто-нибудь ездил верхом? В коляске?

– Начальник, начальник, – из задних рядов пробился молодой мулат с бородкой клинышком, – зачем обижаешь? Проскочу, лошадь ногами удержу, деньги получу. Верно, ребята? Ну что молчите?

Один из берберов усмехнулся. Мулельге хмуро оглядел мулата, кивнул. Ассоло подвел Бету. Мулат взял поводья, легко вскочил в седло. Бета, почувствовав руку, вздрогнула, загрызла удила.

– Давать на дорожку? – улыбнулся мулат.

Бербер поднял руку, и мулат нехотя слез.

– Ха… – Бербер лег грудью на круп. Не дотрагиваясь до поводьев, мгновенно очутился в седле. Повис на одной ноге, дотянулся до уздечки. Приник к лошадиной шее. Бета закружилась, взметывая копытами песок. Старая лошадь крутилась, как жеребенок, быстро перебирая ногами. Белый плащ бербера слился с крупом.

– Ха!

Бета остановилась как вкопанная. Ноздри ее дрожали. Глаза нашли глаза Кронго. Бербер тоже следил за его глазами. Бербер может только чувствовать лошадь, но не понимать. То, что затеял он, Кронго, не так безнадежно. Еще хотя бы человек шесть. Он объяснит им, он будет следить.

Бербер слез. Бета потянулась губами к Кронго.

– Это скаковая английская лошадь. – Кронго легко отстранил переносицу Беты. – Никогда больше не ущемляйте у нее сухожилия. Запомните.

– Берем обоих. Отойдите в сторону. – Мулельге не обращал внимания на сложенные руки.

– Кто еще умеет сидеть на лошади?

Седой манданке по-прежнему смотрел на Кронго. В этом взгляде было понимание, что его не возьмут.

– Не боитесь грязной работы?

Манданке вздрогнул. Поклонился. Мулельге похлопал его по плечу.

– Отойдите, мы вас берем. Кто еще умеет на лошади?

Кронго заметил взгляд, теперь в эту сторону смотрел и Мулельге.

– Вы знаете лошадей?

Человек был худ, одет по-европейски, кожа матово-серая, как у жителя центральных районов. Но изогнутый крючком нос. Тонкие длинные пальцы.

– Местный?

Негр, щурясь, разглядывал что-то в небе.

– Городской?

– Городской, Жан-Ришар Бланш. – Негр широко улыбнулся. Он явно говорил на парижском арго.

– Сядете на лошадь?

Странная, деланная улыбка. Но что-то в нем есть.

– Попробую. – Бланш долго, как слепой, ощупывал и мял поводья. Он явно держал их первый раз в жизни. Положил руку на холку, попытался вскочить. Не получилось. Бланш с трудом удержал Бету за шею, примерился снова. Наконец вскочил, еле-еле удержался. Он был худ, костляв. Бета переступала ногами, дергала головой.

– Вы хотите работать жокеем?

– Кем назначите. – Бланш говорил в такт движениям. – У меня нет работы. Есть диплом. Мне не на что жить. Я люблю лошадей.

Он пытался во что бы то ни стало удержаться. Улыбка, манера глядеть, наглая и застенчивая, по-прежнему не нравились Кронго.

– Хорошо. Мы берем вас. Мулельге, помогите ему.

Уцепившись за Мулельге, негр сполз вниз. Прихрамывая, пошел к остальным.

– Мулельге… Наберите рабочих на конюшни, на свое усмотрение…

Но ведь кто-то из них будет работать на Крейсса. А кто-то – на Фронт. Но это не имеет значения. Он не должен думать об этом.

Он сам не заметил, как прошло время. Он сидел и думал о том, что целая неделя позади. Целая неделя. Кажется, все вошло в колею. Старуха что-то жарила на кухне. Крикнула:

– Садитесь на веранде, месси… Мадам спит, я ее накормила… Садитесь на веранде, я сейчас подам…