Текст книги "Столкновение"

Автор книги: Александр Проханов

Соавторы: Анатолий Ромов,Валерий Толстов,Валентин Машкин,Андрей Черкизов,Виктор Черняк,Вячеслав Катамидзе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)

Он, комбат, скоро вернется в Союз. Никогда не увидит в лицо Ахмат-шаха. А тот не увидит его. Их судьбы навсегда разойдутся. Но сейчас, на Саланге, они коснулись друг друга. Стиснутые узким ущельем, сцепились в грозной борьбе. Вот-вот заговорят пулеметы, взметнутся красные взрывы…

…Однажды в деревне он видел пожар. Горел дом. Страшно трещала крыша, будто ее подымала огромная красная спина. Жарко горели стены. Сквозь окна было видно, как в избе катался огненный ком. Кричали, вопили женщины. Визжала полуголая, с распущенными волосами старуха. Хозяин, босой, в белой навыпуск рубахе, гнал из ворот обезумевшую корову. А он, проснувшийся, прибежавший на пожар, смотрел, обжигался о его жестокий дующий свет, и ему сквозь страх и ужас казалось: это уже с ним было однажды. Вот так же горела деревня, голосили бабы, ревела скотина, и он, беспомощный, хрупкий, стоял посреди огня.

…Он приехал в роту Седых, на пост, сложенный из каменных глыб. «Типовое строительство неолитических стоянок», – подшучивал временами майор, руководя возведением постов. С трассы он въехал в замкнутое, окруженное кладкой пространство. Те же транспортеры. Те же дизели. Кухонная плита с шипящими форсунками. Антенна радиостанции. Красный флажок на мачте. И зеленый фургон военторга, раскрытые двери в торце, и красивая пышногрудая продавщица, похохатывая, подергивая плечиками, лихо торговала. Снабжала двух солдат сигаретами. Сыпала прапорщику в подставленный кулек маленькие баночки с апельсиновой шипучкой. Шутила, отвечала на шутки. Не смущалась мужских быстрых взглядов, скользивших по ее голым рукам и приоткрытой груди.

«Маркитантка», – снова подумал майор, любуясь и одновременно раздражаясь, не умея понять, что нашла молодая жизнелюбивая женщина на этой горной афганской дороге, где свищут пули и сгорают машины.

– Товарищ майор, апельсиновой водички попейте! Холодненькая! Специально для вас держала! – манила она комбата. Но тот резко, почти грубо сказал:

– Ведь был же приказ – мигом по трассе к себе! Почему задержались? Почему открыли торговлю? Закрыть фургон! Отогнать от ворот! И чтоб из укрытия не высовывать нос в течение дня! Понятно?

– Товарищ майор, – обиженным голосом пыталась возражать продавщица. Но он не слушал, шел дальше.

Под навесом, укрываясь от жара, сидели солдаты. Но их форма отличалась от одежды ротных мотострелков. Новенькая, выглаженная, не выгоревшая на солнце, без темных потеков машинного и ружейного масла, без заплат, не истертая о броню и о скалы. Перед ним лежали в чехлах гитары, аккордеоны и флейты. А без чехлов, ярко пламенея начищенной медью, свернулись в клубки духовые трубы. Навстречу комбату шагнул офицер в майорских погонах, полный, румяный, радостно щурил сквозь очки близорукие глаза.

– Глушков! Пришла гора к Магомету!

Комбат узнал дирижера Файко, совершавшего турне по постам. Это его громогласный оркестр выложил на солнце свою медь. «Не ко времени, – подумал майор, – не в добрый час пожаловали на Саланг музыканты».

– Ты что же, не рад? – словно угадал его мысли Файко, замигал своими добрыми, влажными, как у теленка, глазами. – А я торопился к тебе. Думал, посидим, побеседуем. Я тебе стихи почитаю. Мы ведь новый репертуар привезли, специально для вас, для Саланга. Марш горных стрелков, собственного моего сочинения!

Файко был мягким, милым, одаренным человеком, по природе гуманитарием. Тянулся к Глушкову, делился с ним тонкими, «невоенными» состояниями. Находил отклик. Но теперешняя их встреча не радовала, а скорей раздражала комбата.

– Видишь ли, сегодня здесь будет другая музыка, – сказал он дирижеру. – Мне здесь нужны будут совсем другие трубы – минометные. Впрочем, если ты выдвинешься на трассу и сыграешь на все ущелье, может быть, душманы Ахмат-шаха не выдержат и убегут от твоих инструментов, как от оружия массового поражения. Я буду тебе благодарен. Давай сыграй, пусть услышат! Здесь неплохая акустика.

– Ну зачем ты так? – беззащитно сказал Файко.

– Прости, – ответил Глушков, – я должен заняться ротой.

Ротный Седых шел навстречу. Издали, вглядываясь в его хмурое, несвежее лицо, в небыструю, вялую поступь, комбат угадывал в ротном один из тех случавшихся в последнее время приступов меланхолии и упадка, что сменялись вспышками бурной энергии, безрассудной отваги, готовности лезть на рожон. Эти метания из крайности в крайность комбат объяснял утомлением. Двумя годами непрерывной жестокой борьбы, невеселыми вестями из дома: болезнь матери, намеки на неверность жены. И Глушков, как мог, боролся с этими приступами аритмии, от которых страдала служба.

– Товарищ майор, – докладывал ротный. – За истекшие сутки…

– Отставить! – резко, зло перебил майор. – Во что вы превратили пост? Что за торговля? Что за музыка? Один минометный выстрел, и вы недосчитаетесь отделения! Резервной группе не пробиться на транспортере: этот чертов дукан на колесах закупорил ворота. Если противнику нужен ориентир для пристрелки, он будет целить по этим разложенным на солнце медяшкам. Почему вы не выбриты? Разве на посту нет электричества? Вы знаете обстановку? Знаете, я вас спрашиваю?

– Так точно! – Ротный побледнел, словно серия ударов пришлась ему по лицу. Не смотрел на комбата, играл желваками.

– Вчера по графику вы должны были доставить на высотный пост «Гора-Два» продовольствие и воду. Почему не доставили? Почему отменили восхождение?

– У них еще осталась вода… Приехал оркестр… Я хотел, чтобы личный состав послушал. Сегодня сам с людьми собирался совершить восхождение…

– Вы здесь слушаете музыку, а люди на «Горе-Два» слушают, как у них бурчит в желудке! Сегодня, в сложившейся обстановке, когда по вас начнут работать десятки пулеметов, вы, оставив пост, задумали совершить восхождение? Не восхождение, а вознесение в рай!

– Я принял это решение, когда еще не знал обстановки. Восхождение отменено! – Ротный топтался, не знал, куда деть большие, шелушащиеся, с нечистыми ногтями руки. И майор вдруг пожалел его на мгновение. Пожалел в нем его усталость, его бессонницу, его тревогу о доме. Но только на мгновение: трасса не терпела унылых, уставших, безвольных. От всех требовала сил, всей предельной воли и бодрости. Иначе лишний «наливник» рванет в небо копотным пламенем. Лишнего раненого увезет в медбат транспортер. И не было к ротному жалости.

– Вы, Седых, позволяете себе распускаться! Забываете, что вы офицер! Вы отвечаете головой за личный состав! За вверенный вам участок! И если, Седых, вы не сумеете сейчас же собраться, вы расплатитесь головой за халатность. Не только своей собственной, но и тех вон двоих, что разгуливают у автофургона, будто это не боевой пост Саланга, а московский дворик. Вы поняли, Седых?

– Так точно! – Ротный был бледен, но уже не угрюм. Нес в себе вмятины от нанесенных ударов. Но эти вмятины уже наполнялись упругой ответной энергией.

– Фургон убрать! Продавщицу и музыкантов – в укрытие! Самому побриться! Людей построить! Провести перед боем беседу! Вам ясно, Седых?

– Так точно!

– Ступайте наводите порядок!

Он видел, как ротный побежал, бросая на бегу неслышные резкие слова командирам взводов, чубатому замполиту. Сгонял музыкантов, тыкал пальцем в ворох блестящей меди, отворачивался от возмущенного дирижера.

Комбат вошел в офицерское помещение, где стояли все те же железные койки. На одной, продавив подушку, лежал автомат. На другой – раскрытый журнал «Огонек» с букетом садовых цветов на картинке. На третьей – тетрадь и ручка, не дописанное кем-то письмо. Комбат присел на кровать, глядя сквозь раскрытую дверь на дорогу, пустую и жаркую, по которой только что прокатила колонна. Должно быть, шла уже в районе ближайшего кишлака и в нее не стреляли. Хорошо, что в нее не стреляли. И плохо, что в нее не стреляли.

Он увидел глыбу камня, придавившую на столе стопку газет. Серая горная глыба, в недрах которой светился лазурит. Словно в каменной глыбе открылся синий сияющий глаз. Живой, всевидящий, смотрел на комбата из камня.

Майор узнал эту глыбу, узнал это синее око. Оно открылось у него под ногами, когда весной поднимался с солдатами на высотный пост. Солдаты, недавно прибывшие, еще не привыкшие к высоте, к солнцепеку, задыхались, карабкались по сыпучей тропе. Тащили ввысь бурдюки с водой, мешки с продовольствием, коробки с боекомплектом, нагретый на солнце ствол миномета. Он, майор, пожалел тонкорукого, с незагоревшим лицом солдата, взял себе его ношу – тяжелый, набитый ранец. И вдруг под ногой в земле открылся сияющий глаз. Голубое, небесное око увидало его на горе, длинного, перетянутого ремнями, с двойной тяжкой ношей, с руками, избитыми в кровь о железо, с хриплым дыханием, с колотящимся сердцем, с жестким заостренным лицом, где вместо щек легли два глубоких провала. Увидало его таким голубое око горы. Он поднял лазурит и принес на пост.

Теперь он смотрел на синий камень, вмурованный в серую глыбу. Будто земля в момент сотворения черпнула из небесной лазури. Унесла в свою глубь синеву, окружила ее толщей и тьмой. Но лазурь пробила глухую породу, опять устремилась к небу.

Он вглядывался в лазурит. В темном камне таилась жизнь, струилась тихим лучом. Этот луч был тем же, что явился сегодня во сне, – из какой-то бездонной лазури, из иной, сокровенной жизни, где присутствуют чистейшая женственность, красота, доброта. Другая судьба и доля. И она, эта доля, обещана ему, поджидает его.

Снаружи застучали шаги. Тень заслонила солнце. Появился ротный Седых.

– Товарищ майор, «сто девятый» вышел на связь! Сообщает: «нитка» спустилась нормально. Входит в «зеленую зону».

– Ну что ж, коли так, хорошо.

Неужели ошибка? И сводка была неверна? И нет никаких засад? И горы вокруг пустые? И напрасно кружат вертолеты, стремясь различить на тропе тонкие вереницы душманов? И не будет стрельбы и пожаров? «Ну что ж, коли так, хорошо». Эта мысль была облегчением. Словно сдвинулась тяжесть с Души.

– Товарищ майор! – подбежал чубатый молоденький замполит роты. – Жители кишлак покидают! Уходят жители, товарищ майор!

Они вышли наружу. Напротив на горе примостился кишлак, клетчатый глиняный слепок. От домов по узкой тропе двигаюсь люди. Мужчины в белых чалмах, женщины в чадрах, дети в пестрых одеждах. Несли тюки, опирались на посохи, гнали перед собой темных лохматых коз. Люди покидали селение, ходили от стрельбы и пожара. Значит, враг был рядом. Быть может, уже в кишлаке. Уже выставил в бойницы стволы, нацелил трубы базук. И вот-вот разорвутся мины.

– Ну что ж, коли так, хорошо! – повторил комбат и пошел к «бэтээру».

Двор был чист и безлюден. Фургон военторга прятался в дальнем углу. Через двор пробегал солдат в каске и бронежилете.

…Под Псковом он видел, как археологи раскрывают могилу. Откатывают гранитные замшелые валуны. Срезают и бережно относят травяной дерн. Углубляются в живую ноздреватую землю с корнями, с личинкой жука, с розовым дождевым червем. Проходят сквозь слой мертвой спрессованной глины. Достигают погребения, где, раздавленный тяжестью грунта, давностью лет, лежит древний воин. Белые, превратившиеся в муку кости, словно их насыпали из щепоти на дно могилы. Белый хрупкий чертеж человека с огрызком меча, с костяным рыжим черепом. Душа умершего воина, чуть видный струящийся пар, вылетала из могилы. В поле, в пение жаворонка, в далекие дороги и реки, в россыпи деревень.

Он смотрел на безвестного воина и испытывал к нему жалость, любовь. Знал, этот светлый, зеленый мир, начинавшийся за краем могилы, сохранился в свете и зелени усилиями этого воина. И забыл о нем. Превратил его в легкий прах, в белую пыль костей, в горстку железной ржавчины.

…Он думал: сейчас наверху, сквозь туннель, в промежутке между движением колонн проходят стада. Овечьи и козьи отары, подгоняемые торопливыми пастухами. Темный бетонный желоб наполнен блеянием, цоканьем, гортанными, зычными криками. Он дал время на прохождение отар, а потом по рации, удержав на месте «нитку» тяжелых «наливников», пустил вперед колонну с удобрениями, семенной пшеницей и рисом. Соединил ее с партией самоходных комбайнов, поставленных на грузовые платформы. Ими, комбайнами, их лакированными красными коробками, решил поманить майор душманов в засаде. Комбайны направлялись в госхозы, где уже начался обмолот зерновых. Душманы стреляли в кооперативы, стреляли в госхозы, стреляли в трактора и комбайны.

Вслед за комбайнами, если те благополучно пройдут, двинется колонна с горючим. «Татры» с цистернами, управляемые афганцами.

Он ехал по трассе, спускаясь все ниже и ниже. Становилось теплей. Горы уже не были столь тесны и безжизненны. Зеленела трава. Качались у обочины желтые цветы. Мелкие ущелья блестели глянцевитой зеленью. У кишлаков виднелись хорошо возделанные поля, еще не побелевшие, не созревшие, как в долине. В апельсиновых и вишневых садах светилось желтое, красное. Горы шатрами уходили ввысь, в безоблачное небо. И на самых дальних, высоких белел снег. Оттуда, из синевы, из снега сбегала река, громогласная, бурная, клокотавшая на пенных камнях.

– Товарищ майор, разрешите свежей водички набрать? – Евдокимов смотрел на реку, облизывая пересохшие губы. И все, кто сидел на броне, и сам он, комбат, чувствовали нарастание жара. Начинала дышать близкая накаленная солнцем равнина, нагретая полднем броня.

– Нерода, давай вот здесь вставай за уступчиком! – приказал майор, останавливая «бэтээр» так, чтобы край скалы прикрывал корму. – Быстренько, Евдокимов, Светлов! Бурдюк и фляжки!

Двое спрыгнули, прихватив пустой резиновый бурдюк и несколько фляг. Метнулись, осыпая щебень, под кручу, к реке, а башня с пулеметом плавно развернулась им вслед, беря на прицел прибрежные заросли. Щелкнули предохранители «акаэсов», и он, комбат, перевел предохранитель на автоматическую стрельбу. Повернул автомат к блеску воды, к желтым цветам, к изумрудной вспорхнувшей птице.

Усмехнулся невесело: эта природа, неповторимая в своей красоте, отделена от него непрерывной тревогой, непрестанной, мешающей любоваться заботой. Своим и чужим оружием. Зрение, слух, обоняние чувствуют эту природу не так, как в мирных горах, где когда-то бродил с туристами. Зубчатая вершина скалы, напоминающая рыбий плавник, – нет ли там пулемета? Синее чистое небо с белой удаленной горой – хорошо бы в этом небе появилась вертолетная пара, прошли над колонной «вертушки». Тот зеленый сад у дороги с оранжевым свечением плодов – уж лучше бы не было сада: там, за дувалом, в зарослях, удобная для гранатомета позиция. Розовая тропка на склоне, ведущая к зеленой лужайке, может ахнуть взрывом фугаса.

Так и не успел полюбить эту природу. Эти горы, стучащие пулеметами. Эту реку в горящей солярке. Ночные крики шакалов – сигналы душманских разведчиков. Когда-нибудь после, лет через десять, он снова сюда приедет, без автомата и бронежилета, тихонько посидит у реки, у кишлака, посмотрит, как гора на закате становится зеленой и синей.

Вернулись солдаты, повеселевшие, забрызганные, с мокрыми умытыми лицами. Передали наверх скользкий черный бурдюк, отекавший капелью, и литые, небулькающие, наполненные до краев фляги.

– Пейте, товарищ майор! – угощал его Евдокимов. Комбат отвинтил крышку, прижал к губам флягу. Пил сладкую холодную воду Саланга. Вместе с водой пил высокий, поднебесный ледник.

На трассе впереди загудело. Снизу, из-за уступа скалы, вылетел маленький ободранный «джип» с открытым верхом, переполненный людьми с торчащими вверх автоматами. Затормозил у «бэтээра». Майор увидел, как из открытой дверцы, вынося вперед автомат, вышел председатель уездного комитета Надир. И майор обрадовался его широкому в оспинах лицу, крепким, стискивающим оружие рукам. Соскочил навстречу. Обнялись, касаясь щеками. Из «джипа» выходили люди в шароварах, накидках, сдержанно отвечали на поклоны, протягивали для рукопожатий смуглые руки.

– Очень рад тебе, Надир! – Майор и вправду был рад присутствию на дороге этих крестьян из окрестных селений. Их лица не были испуганы, не таили в себе страх, покорную готовность подчиниться угрозе, отступить перед насилием. Безропотно, под наведенным оружием отдать последний хлеб, последний грош, последнего сына. Покинуть родной порог, оставляя дом, сад на разграбление и пожар. Эти, в «джипе», не боялись оружия. Сами были с оружием. Отстаивали свой очаг, свой сад, своих сыновей. – Как твоя рана, Надир? Смотрю, ты уже молодец!

– Рана хорошо! Рана нормально! – Афганец похлопал себя по ребрам, но несильно, чтоб не причинить боли. – Госпиталь лежал хорошо. Ваш госпиталь хорошо, быстро лечит. Теперь опять дома. Будем Саланг охранять. Будем стрелять.

– Похоже, будем сегодня много стрелять! Ты как считаешь, Надир? – Комбат видел: у Надира сквозь смуглую кожу просвечивает бледность. Рана еще болела. Эту рану он получил с своем кишлаке, когда в него стрелял прокравшийся снайпер. – Есть сведения, что сегодня на Саланге много гостей из Панджшера.

– Много гостей с пулеметами, – кивнул без улыбки Надир. – Я тебе хотел говорить. Мои люди знают. Душман сидит в кишлаке. Ты свои минометы туда бей сейчас, все попадешь. Ждут большой колонны, большой «наливник». Поведешь «наливник», смотри в кишлаки, начнут с пулеметов бить. Тебе хотел говорить!

– Я знаю, Надир. У меня есть информация. Ты где сейчас будешь работать?

– Пойду к себе. Люди говорят, надо в кишлак оставаться. Школы охранять, мечеть охранять. Не пускать душман.

– Ладно, иди в кишлак, работай. А если что, ты знаешь, я подскочу.

– Ты очень хорошо скачешь! Длинные ноги! – засмеялся Надир. – Очень длинные ноги!

– Они раньше были недлинные. Были нормальные, – вторил смехом майор. – На Саланг приехал – стали длинные!

– На Саланг у всех длинные ноги. Такое место!

Они раскланялись, пожали друг другу руки. При рукопожатии их автоматы столкнулись и слабо звякнули. «Джип», одолевая подъем, выбрасывая дым и треск из глушителя, ушел вверх по трассе. Майор, провожая его, подумал: здесь, с этих афганских гор, наблюдают за ним не только глаза врагов, но и глаза друзей. В кишлаках, охваченных борьбой, среди дувалов, исстрелянных пулями, есть люди, которые придут к нему в трудную минуту на помощь. Здесь, на Саланге, со своим батальоном он защищает бетонку, трубопровод, колонны машин. Но также и тропы со стадами коз и овец, и недавно открытую школу с приехавшим из Кабула учителем, и тех двух врачей, что пешком по узким ущельям идут в кишлаки с ношей вакцины. Его «бэтээр», избитый о скалы и кручи, исклеванный душманскими пулями, заслоняет хрупкий дувал, за которым люлька с младенцем, ложе со стариком.

– «Двести шестой»! – звучало в наушниках шлема. – «Бурю» и «Вишню» прошли нормально. Встречайте нас у «Черешни». Прием!

– Вас понял! Вас понял. Встречу вас у «Черешни»! – Майор пустил вперед транспортер. Четвертая колонна, напрягая дорогу, наполняя ее металлом и дымом, направлялась вниз. Грузовики, серебристые наливные цистерны. И на плоских платформах, за зелеными приземистыми тягачами замерцали красные комбайны. Многоугольные, лакированные, рассылали во все стороны лопасти света. Надвинулись, ослепили, прошли, и солдаты с «бэтээра» завороженно смотрели на гулкие, сверкающие машины. Майор, провожая комбайны, опять мимолетно почувствовал: под этой жизнью, в которую он ввинчен, внедрен без остатка, под ней существует, оставлена для него, Глушкова, иная, неясная жизнь. Иная возможность всего. Иначе видеть и чувствовать, иначе встречаться с людьми. И когда-нибудь, не теперь, он обретет эту жизнь. Он ею непременно воспользуется.

…Это было убийство кота. Не похожее на те счастливые Ружейные выстрелы, где присутствовали счастье, удаль, любовь. Нет, это было убийство.

Он бродил по лесу, срезая большим кухонным ножом редкие хрупкие сыроежки, укладывал в корзину бледные розоватые шляпки. Как вдруг увидел кота. Большущий мохнатый котище, не замечая его, крался в траве, поднимал кверху круглую глазастую башку, к вершине, где свистели птицы, были гнезда и уже готовились выпасть отяжелевшие, в трубчатых перьях птенцы. Котище охотился, гибкий, сильный, лесной, с рыжими лучами в глазах, с мощным косматым туловом, с полосатым чутким хвостом.

Кот увидел его, притаился, распластался в траве. А в нем – внезапная перемена. Острое, жадно-звериное влечение к коту. К зверю, к сопернику. Нож в руке. Впереди распластанное, готовое к прыжку существо, чувствующее его горячую, страстную жадность. Две их жизни, горячих силы, два соперника, хищника.

Кот кинулся не на него, а на дерево. Со стуком когтей пробежал по стволу, примостился на нижних сучьях. Сверху, зло урча, глядел на врага, топтался на ветке, колыхал листву.

Он отбросил корзину, сунул за пазуху нож и цепко, ловко полез. По стволу, по сучьям, настигая кота, перегоняя его выше и выше, к тонким шатким ветвям. Тяжелое, тучное тело, мяуканье, завывание. Он, Глушков, сам завывал и хрипел. Яростная внеразумная сила вовлекала его в бой и в борьбу. Выхватил нож. Качаясь в ветвях, нанес коту первый секущий удар. Визг, завывание. Растопыренная когтистая лапа. Кровь на руке. Тройная, заплывающая красным царапина.

Еще удар – в мех, в твердый под мехом череп. Яркие, в ненависти, в боли глаза. Слюна на клыках. Пульсирующий красный язык. Бугрящееся, ощетинившееся полосатое тело. Сквозная вершина, и они, нагибая березу, сотрясая ее, готовые сорваться и рухнуть, бьются в небе, нанося друг другу удары.

Он тяжелым кухонным ножом многократно в голову, в грудь убивал кота. Тот изнемогал от ударов, оступился на ветке и, уже убитый, вяло изогнувшись в падении, шмякнулся на землю.

Задыхаясь, хрипя и всхлипывая, он спустился с дерева. Отсасывал из сочных царапин кровь. Держал наготове нож. Наклонился к зверю, глядящему на него из травы круглыми ненавидящими и уже неживыми глазами.

Вдруг ослабел, кинул нож. Не нагнулся к корзине. Испытал боль в желудке, прокатившуюся по телу конвульсию. Пошел, потеряв тропу, проламываясь сквозь кустарник. Скалился, дышал и стонал, и ему казалось, своим лицом он повторяет круглое оскаленное лицо кота.

…Он прибыл в роту Клименко, к человеку, которого уважал и любил. Любил не как друга: он, майор, был командир, а Клименко был подчиненный. Уважал не как близкого по духу и опыту: сказывалась разница лет. Он любил и уважал в Клименко профессионала, военного, верного партнера, товарища, с кем выпало ему воевать, держать оборону ущелья, держать Саланг.

Клименко был прирожденный военный – от той, заложенной в каждом закваске, что делает одного боевым командиром, а другого в силу другой природы делает хлебопашцем, художником. Этот особый склад и талант не виден в мирных казармах, на плац-парадах, на учебных полигонах. Он вдруг просыпается под огнем. Открывается в человеке под пулями. Обнаруживает себя на Саланге. Ему, комбату, когда он думал о ротном Клименко, казалось, что тот же умный, точный и яростный дух был и в Денисе Давыдове, и в Скобелеве, и в Чапаеве, и в Покрышкине. В тех бессчетных военных прошлой и нынешней армии, что вынуждены были защищать огромную, среди трех океанов державу.

И когда сейчас, въехав в ворота, он увидел подбегавшего ротного – приземистый, крепкий, в маскхалате, – он испытал к нему теплоту и влечение, залюбовался, мгновенно вспоминая все бои, блуждания по горам и ущельям, где им случалось действовать рядом. Комбат спокоен за роту. Был спокоен за отрезок дороги.

– Вот что должны учесть! – говорил Глушков, разворачивая свою командирскую карту, истрепанную на сгибах, в значках и отметках. Красные – ротные, выносные посты, минометные взводы. Синие – места дислокации банд, число душманов, крупнокалиберных пулеметов и гранатометов, имя главаря. Гафур-хан – нависало над южным Салангом. Мухаммад – нависало над северным. – Вот что нужно учесть. У вашего соседа справа один «бэтээр» вне игры. Меняют движок. Значит, бегает ваш сосед на трех лапах, не везде поспевает. Поддерживайте его, сколько можете. Этот стык – ваш стык. Если что, летите туда. Не очень-то надейтесь на правого. Понятно?

– Так точно, – понимал с полуслова ротный. – Хочу доложить. Из кишлака приходил мулла. Сказал, что к ним нагрянули люди с Панджшера. Но народ их в кишлак не пустил. Мулла сказал, в кишлаке нет душманов. Люди остались в домах. Туда огонь не вести. Вы имейте это в виду, товарищ майор. Пусть батарея знает.

– Батарея знает. В этом кишлаке «духов» никогда не бывает. Здесь мулла боевой. Я бы его даже ротным поставил, – усмехнулся комбат, – Вы мне лучше скажите, как станете блокировать вот это ущелье. Они у вас вот здесь станут просачиваться, отсюда начнут уходить. – Он водил по карте своим зазубренным пальцем. – Вы тут опять намучаетесь!

– Я теперь их буду с другой стороны держать. Я пост на «Горе-Четыре» усилил и оттуда их буду держать. – Ротный объяснял командиру свой план обороны. Майор соглашался: план возможного боя был разумен и прост. Не повторял собой прежние стычки, стучавшиеся в этом узком проходе, где по нескольким тропам, таясь от вертолетов, просачивались душманские группы.

– Теперь вот что. – Майор осматривал строение поста, крышу с мешками песка, за которыми сверкнули окуляры бинокля, – там стоял наблюдатель. – В прошлый раз мы смотрели, стенка нам показалась низковатой. Выложили заднюю стенку?

– Так точно. Мы два дня работали, выложили новую стенку. Сами камень ломали, на растворе клали. Думаю, даже танковый снаряд не пробьет.

– Молодцы! На постах вода, пища есть?

– Все есть. Сам поднимал.

– Молодец, – повторил майор, испытывая к нему нечто, похожее на благодарность. Этот невысокий, спокойный, с простецким лицом офицер разгружал его, освобождал от ноши. Не от всей, лишь от малой части. От этого участка ущелья, похожего на большую подкову. Сюда он, майор, мог не «бегать» со своим транспортером. Здесь колонны, случись беда, будут защищены и прикрыты. Ротный пошлет свои «бэтээры» вовремя в нужное место.

– Здесь у меня, товарищ майор, проверяющий из Москвы, полковник. Тут есть у него замечания… Да вот он идет! – Ротный повернулся навстречу подходившему полноватому офицеру, и в глазах его пробежала легкая недовольная тень.

– Командир батальона майор Глушков! – представился комбат полковнику. – Мне сообщил командир полка о вашем прибытии.

– Полковник Свиридов, – ответил на представление приехавший из Москвы проверяющий. – Я думал, вы меня встретите раньше и мы вместе проедем по батальону. А я здесь, в роте, один работаю.

– Виноват, товарищ полковник, обстановка не позволяла, – принял упрек комбат. – Я думаю, что Клименко обеспечил вам возможность работать. Своих проблем не скрывает. Это лучшая рота, но, конечно, и здесь проблемы имеются.

– Я еще не имел возможности сделать окончательный вывод, но некоторые замечания у меня уже накопились. Например…

И он стал перечислять комбату спокойно, назидательно замеченные им оплошности, словно коллекционировал их, аккуратно нумеровал и складывал, чтобы бережно увезти в Москву. Так чувствовал эти нарекания майор – о характере кинофильмов, привозимых в роту, о времени включения и выключения телевизора, о смене блюд в солдатских обедах.

Все было справедливо, но все было не ко времени и не к месту. Было наблюдением недавнего, только что явившегося сюда человека, сверявшего свои прежние представления и знания с открывшейся новой реальностью. Но эта новая реальность требовала и нового знания, новых представлений. Их-то и не было у полковника. И это раздражало майора, побуждало к язвительному ответу. О тяжкой, только что выполненной солдатами работе камнетесов. О том, что «летучка» с кинофильмами, направленная в батальон, была сожжена из гранатомета и на ротных постах солдаты крутят заезженные, старые ленты. О том, что в эту минуту, когда они стоят, задержавшись на открытом пространстве, по голове полковника, быть может, скользит и шарит мушка душманского снайпера и тонкий смуглый палец начинает давить спусковой крючок.

Глушков хотел сказать об этом полковнику, очень правильному, пунктуальному, в новенькой отглаженной форме. Но сдержался.

– Понимаю, товарищ полковник, – кивнул он, соглашаясь, желая поскорее остаться с ротным вдвоем. – Вы правы, в роте есть недостатки. Это и моя вина, комбата. Мой недогляд. Здесь нужен свежий глаз. Мы, конечно, учтем замечания.

– Я работаю здесь до вечера. Затем еду в третью роту. Ночую там, – сказал полковник.

– Не следовало бы, товарищ полковник, ехать сегодня. Не та обстановка. Лучше бы остаться здесь на пару деньков.

– К вечеру обеспечьте транспортом! Перебросьте меня в третью роту!

– Слушаюсь! – сказал майор.

И вдруг почувствовал огромную усталость и слабость. Не от слов полковника, не от его неведения. Не от этой малой заботы, связанной с приездом инспектора. Просто эта малая забота сложилась с другой, огромной, и та, непомерная, вдруг перевесила его волю, терпение, стойкое сопротивление, и вся его природа и сущность стали вдруг оседать и проваливаться, как стальной каркас от невыносимых нагрузок. Оно длилось мгновение, это смятие каркаса, готовое перейти в лавину крушения. Но он еще одним страшным усилием одолел это давление жизни, обнаружил в себе еще один скрытый предел стойкости. Перевел в энергию сопротивления и отпора часть отпущенных ему на земную жизнь сил. Безвозвратно утратил вещество своих тканей и мышц, часть нервных клеток, хранивших память о раннем пробуждении на даче, когда в открытом окне свистели птицы, цвел жасмин и мать, молодая, вносила в его детскую спальню белый свежий букет. Он одолел свою немощь, и снова взял на плечи эти горы в полуденном зное, бетонку, на которой гудела, дымила и лязгала очередная колонна.

Шли «наливники». Тяжелые КамАЗы с длинными хвостами прицепов. На стальных растяжках лежали цистерны. Вся трасса дрожала, чадила, наполнялась запахом нагретого, стиснутого в оболочках топлива. Майор всеми мышцами чувствовал взрывную силу укрытого в цистернах горючего.

– Майор! Привет! – Из кабины притормозившего КамАЗа махнул ему белоусый, с красным, обожженным на солнце лицом капитан, старший колонны. – Давай пристраивайся! Вместе с тобой веселее!

Глушков видел этого капитана не раз, тот постоянно водил колонны. Вот так, на ходу, обменивались приветами, шуточками. Пили воду из одной фляжки, ели галеты из одного сухпайка. В спешке много чего успели. Не успели в спешке одно – узнать, как друг друга зовут.

– Давай-ка, майор! «Ниточку» нашу продерни! – подмигивал ему из-под светлых бровей капитан.

– Ладно, старшой, продерну!.. Просьба к тебе: назад поедешь, привези мне фломастер! Хоть это-то я у тебя заслужил?.. Товарищ полковник! – повернулся он к проверяющему, отпуская на трассу медленно скользящий КамАЗ. – Разрешите идти!