Текст книги "Столкновение"

Автор книги: Александр Проханов

Соавторы: Анатолий Ромов,Валерий Толстов,Валентин Машкин,Андрей Черкизов,Виктор Черняк,Вячеслав Катамидзе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

С тех пор он искал и находил эту лазурь, получая подтверждение: в мире присутствует чистейшая тайна. Эта тайна связана с ним, с возможностью к ней приближаться. И он стремился в нее зрачками, душой, всей своей не имевшей окончания жизнью – в эту бесцветную синь.

Он встречал этот цвет, эту пульсирующую яркую силу на дымной лыжне. Вдруг останавливался, и в голой березе, в белых, бегущих в небо потоках, в розовом плетении вершины вдруг загорался огромный прожектор, синий, сияющий. Светил из березы прямо в душу. Медленно, запрокинув лицо, он переходил к соседней березе, и из нее продолжал светить, бестелесно дул, толкал в него этот свет огромный источник синевы.

Позднее он встречал тот же цвет на крыле у сойки. В опавшем желтом листке, накопившем зеркальце влаги. В озерном заливе, окруженном белой травой, сквозь которую осторожно шли кони. На одной из картин Ван Гога. И еще позднее, хотя и прежде бывал в Третьяковке, в «Троице» Андрея Рублева, в лазури плащей и накидок.

Позже этот цвет для него пропал. Превратился в обычный синий. И он не мог восстановить в душе того былого ощущения счастья. Мучился воспоминанием о счастье.

…Он спал темным, тяжелым сном, в котором было много неживой, глухой, подземной материи, сдвигаемой слепыми безгласными силами. Уставал, ворочая эти каменные жернова и валы. И внезапно сквозь глыбы и толщи, в какой-то малый проем, в незримую тонкую скважину, стало сочиться, светить, приближаться. Свет, голубой и лучистый. Прибывал, увеличивался, был созвучен с Москвой, с лицами любимых и близких, наполнял его ощущением чудной женственности, памятью о былой, никуда не ушедшей любви и предчувствием новой, еще не случившейся, уже присутствовавшей в нем, как чистейший свет и лазурь.

Он проснулся от звонка телефона, похожего на прикосновение циркулярной пилы. Схватил впотьмах трубку, видя, как светится фосфорный циферблат часов на столе. Говорил командир части.

– Слышу вас! Слышу вас хорошо!

– «Двести шестой», получена для вас разведсводка. Завтра ожидается очень горячий день на дороге. Очень горячий день! Будет много работы… Предположительно в ночь в ваш район на всем протяжении дороги войдут большие массы противника. Войдут «бородатые». До тысячи человек. Будут жечь наливные колонны. Ахмат-шах из Панджшера выслал до тысячи «бородатых». Они соединились с группировкой крупнокалиберных пулеметов. До тридцати пулеметов! Пятнадцать – двадцать гранатометов. Пятнадцать – двадцать! Безоткатные орудия. Безоткатные! Будут действовать три дня на всем протяжении трассы. Ваша задача – отразить нападение, обеспечить проведение колонн. Как поняли меня, «двести шестой»?

– Понял вас, понял! – Майор упирался в пол голыми ступнями, чувствовал, как напряглись его мускулы и по телу кругами мчатся беззвучные горячие вихри, будто слова информации вошли в его кровь. – Товарищ командир, дайте добро на задержку колонн. Предвижу потери в колоннах на пути продвижения. У меня наверху большое скопление колонн. «Наливники» – афганские «татры» и наши, со сложным хозяйством. Могу придержать колонны и действовать по вышедшим «бородатым». Прошу дать добро!

– Добро не даю! Колонны должны идти. Проведите все до одной. Все до одной проведите! Как поняли меня, «двести шестой»?

– Понял вас хорошо! – Горячие вихри гуляли в теле по большим и малым кругам. Светился циферблат на столе. Лежал планшет с командирскими картами. И где-то в темных закоулках сознания жило воспоминание о сне, воспоминание о недавней лазури. – Понял вас хорошо!… В восемь ноль-ноль начну проводку колонн.

– Действуйте по обычной схеме. Помогу вам огнем. Буду докладывать и просить «вертушки». Все! Прощаюсь. До связи!

Тишина. Телефонная трубка. Фосфорный свет циферблата!

И первый порыв – на связь с батареей, с Маслаковым, «сто шестнадцатым». Перечислить пристрелянные, рассыпанные по вершинам цели. Облюбованные душманами пулеметные гнезда. Обложенные камнями ячейки. Глубокие в скалах пещеры. Тесные тропы, вьющиеся по пыльным откосам. И пока еще ночь, пока не пошли колонны, скомандовать Маслакову «огонь». Обрушить гремящие, ломающие горы удары на засады. Отсечь подходы, ошеломить, опрокинуть. Защитить тягучие вереницы машин.

Но тут же порыв погас. Удар по горам преждевременен. Пулеметные ячейки пусты. Мелкие, долбленные в камне окопчики не заполнены бандитами. Душманы в ранних сумерках просочились в кишлаки вдоль дороги. Отдыхали после долгого на дневной жаре перехода. Чистили оружие. Ели, востребовав у крестьян лепешки, овечий сыр, ломтики сушеного мяса. Засыпали на глинобитном полу, накрывшись накидками, выставив у дувалов чуткий дозор. Ближе к рассвету они проснутся, бесшумно покинут кишлак, выйдут на трассу, на боевые позиции, взбираясь на кручи, страшась падения камня, шуршащей ползучей осыпи. Займут огневые точки, установят пулеметы в бойницах. Бетонка внизу чуть светлеет. Звезды бесшумно горят. И стрелки, укрывшись кошмами, снова заснут до утра, до первых жарких лучей, до вертолетного треска. Сливаясь с пыльной горой, таясь под кошмами, пропустят над собой в синеве вертолеты. Станут ждать приближения колонн, ведя с высоты пулеметными стволами, совмещая прицел с головной машиной.

Нет, рано поднимать Маслакова, рано поднимать батарею.

Комбат лежал без сна, пробегая мыслью по трассе. По всем постам, по ротам, по лицам своих офицеров, спящих в этот час глухой ночи, не ведающих о том, что будет завтра. Он, комбат, один, без сна, обремененный известием, готовил их к завтрашнему дню.

Близко, у въезда в туннель, скопились колонны. Те, кого тьма застала в пути. Афганские «наливники» – серебряные цистерны на красных нарядных «татрах». Водители, долгоносые, черноусые, с проступившей синеватой щетиной, спали на сиденьях. Сняли с голов чалмы, подложили под щеки большие, свернутые аккуратно платки. Одолеют Саланг, спустятся в Джабаль-ус-Сираджу, пройдут «зеленую зону», достигнут Кабула, сольют драгоценный бензин в городские хранилища и разойдутся по улочкам города к семьям, к детям, к поджидавшему их горячему плову, к пиалам душистого черного чая.

Советские КамАЗы с прицепами, в которых торец к торцу лежали наливные цистерны, съехали на обочину большими колесами. Солдаты-водители спали, скинув бронежилеты, отложив автоматы и каски, забыв про баранки, про «тягуны» и крутые петли. Видели домашние сны. Транспортер группы охранения остывал после жаркого бега. Зенитная установка на открытой платформе тонко чернела стволами среди белых невесомых звезд.

Майор их всех видел и чувствовал – водителей спящих колонн, врагов в кишлаках. Знал об их завтрашней встрече. О возможных взрывах, смертях и пожарах, о пролитии крови.

Звезды текли над горами, уплывали за черные пики, и в их молчаливом потоке двигалось бесшумное время, готовило грозную встречу. Близкая, еще не случившаяся беда была уже в нем, Глушкове. Была тревогой и страхом, превращалась в отпор, в командирский военный замысел. Беда смотрела из гор и звезд, из циферблата часов, звучала в падении капель, стояла в углах его комнаты.

Он снял телефонную трубку, вышел на связь с батареей.

– «Сто шестнадцатый»! Вам предстоит работа. Большая работа на завтра. По всем верхним целям. Будете работать не раньше, чем цели себя обнаружат. По целям «восемьдесят третья», «восемьдесят шестая», «восемьдесят седьмая» нанесите упреждающий удар в восемь ноль-ноль. По остальным будете работать по вызову. Как поняли меня? Прием!

– Понял вас хорошо! Большая работа на завтра. Уточните нахождение подвижных стволов. Где держать резервную группу? Куда подтянуть минометы?

– Минометы подтяните повыше. В район второго поста. Чтоб я их легко мог достать! Я сам в восемь ноль-ноль начну проводить колонны. Пусть ваши минометы будут готовы меня поддержать!

– Понял вас хорошо!

– Вот и хорошо! Прощаюсь! До связи!

Положил трубку. Представил, как сидит в темноте командир батареи Маслаков, уставив в пол голые косые ступни. И в нем, Маслакове, как на аварийном пульте, вспыхивает нумерация целей. Вершины, откосы, отроги, усеянные осколками мин. Сколько раз батарея, прикрывая колонны, наносила удары по скоплению душманских стрелков! Пристреляла подходы и тропы, по которым уходили враги, унося убитых и раненых, оставляя на трассе горящие, уткнувшиеся в скалы машины. И опять все по тем же тропам, по мелким, подходившим к трассе ущельям стекались к бетонке душманы. Не считались с потерями. Залегали на прежних позициях. Поливали дорогу зажигательными и бронебойными пулями. Трасса была постоянным объектом ударов. По ней шли не просто грузы, не просто колонны машин. Дорога соединяла две соседние дружественные страны. Разрывные пули, пробивавшие кабины КамАЗов, стремились разрушить их связь. Сжигая цистерны с топливом, стремились сжечь отношения двух соседних стран и правительств.

Глушков не любил командира батареи. Быть может, его нелюбовь была ответом на нелюбовь Маслакова. Они не скрывали своей антипатии. Но эта антипатия исчезала и глохла в гуле проходящих колонн, в свечении минометных стволов.

«Так, хорошо, батарея… Будем действовать по отработанной схеме… С учетом возможных экспромтов…» Он лежал, втиснутый в тесный отрезок пространства между спинками железной кровати. Мысль его пробегала по трассе вверх и вниз. Словно он промерял повороты и петли, пересчитывал солдат и оружие, пытался вычислить и решить заложенную в ущелье задачу с предельной точностью, с наименьшей ошибкой. Ибо она, ошибка, обернется завтра чадом и взрывами, стонами и смертью людей.

«Так, с батареей понятно… Теперь отдельно, по ротам…»

…Это случалось в болезни, когда накидывались на него детские непосильные недуги, жаркие губительные ангины. Валили в постель. В первые часы он почти радовался этой возможности улечься, не подниматься, не идти в школу. Обкладывался любимыми книгами, листал тяжелый, тисненный золотом томик Лермонтова, где гарцевали лезгины, черкесы, офицеры в кудлатых бурках, бился с барсом Мцыри, летел по небу ангел с трубой. Среди этих рисунков, мечтаний в нем разгоралась болезнь. Мать с тревогой заглядывала в его блестящие от жара, счастливые от мечтаний глаза. По мере усиления жара комната меняла свои очертания, расступались шкафы и столы, взлетала ввысь фарфоровая китайская ваза, углы и стены расширялись, громоздились, уходили куда-то вверх. Бабушка клала свою прохладную руку на его пылающий лоб, слушала его бормотания. Кутала настольную лампу в черно-красный старый платок. И бред его начинался. Не было комнаты. Не было лампы, платка. А открывался уходящий в бесконечность туннель, все глубже, дальше, в черную падающую глубину. В ней двигались красноватые глыбы, шевелились земные платформы, клубилась мутная мгла. Душила, ужасала, затягивала в клокочущий черно-красный провал. Крича, пропадая, превращаясь в первичный хаос, в первобытную тьму, он терял свои очертания. Этот бред о туннеле и бездне повторялся многократно, в каждой болезни. Был не образом смерти, а того, что ужаснее смерти. Что присутствует и поджидает за смертью. В этот туннель улетала часть его детской души.

Потом этот бред пропал, как пропали и сами ангины. Он окреп, перестал болеть. И куда-то исчез бесследно бабушкин черно-красный, в розах платок.

…Он поднялся, почувствовал, как за окном слабо шевельнулась тьма. То был не свет, а предвестие света. Включил электричество прямо в спящее лицо замполита, на клеенку с телефоном, на прислоненный к стене «акаэс». Гремел рукомойником, плескал себе на грудь пригоршни воды. Тщательно одевался, застегивая каждую пуговицу, проверяя содержимое карманов, нащупывая в них ручку, фломастеры, нож, компас, индивидуальный пакет, таблетки, стерилизующие воду.

В столовой сидел с замполитом, принимая у солдата горячую кашу с тушенкой. Жевал ноздреватый горячий хлеб. Сластил жидкий чай. Делился с замполитом своим планом. Передавал ему часть своих командирских забот.

– Вот что, обязательно спускайся в роту Сергеева, как уговаривались. Чует мое сердце, там будет особенно жарко. Сразу людей собери, поставь задачу. Чтобы прежде времени не высовывались. Все – в укрытия! В бронежилетах и касках! Чует мое сердце, будет обстрел постов. С ротным потолкуй потеплей. Если что, садись вместе с ним в «коробку», не оставляй одного под огнем. Сходи сам с резервной группой, поддержи в бою! Я буду рядом крутиться, буду к тебе заглядывать. Брюхо болит?

– Сейчас не до брюха. Все сделаю, как говоришь.

Поворачивались в своем жилище. Надевали ремни, «лифчики» с боекомплектом. Майор нацепил планшет, плоскую рацию. Взял на плечо автомат.

– Ну, как говорится, с богом! – И вышел наружу.

Провалы и пропасти были в густой темноте. Камни держали ночь. Но высокие пики и оползни были в легком льдистом свечении. На голой вершине горел и искрился ударивший в гору луч, словно там, на горе, стояла хрустальная чаша. Майор на ступенях устремился в эту утреннюю синеву, к хрустальному лучу, вспоминая нечто близкое, связанное с этим лучом и лазурью. Удержался в своем стремлении. Спускался по темным ступеням вниз, в угрюмую мглу, где чернел туннель и ждали его грозные земные дела.

В стороне молились солдаты-афганцы. Постелили на землю квадратные платки, встали на колени, кланялись разом, чернея бритыми головами. В проеме дверей стоял мулла в военной форме, в чалме. Воздевая руки, читал молитву. Вибрировал голосом, словно бил по натянутой струне, извлекал из нее плакучие, дрожащие звуки. Солдаты разом падали ниц, прижимались лбами к земле.

Комбат смотрел на молившихся солдат, на высокий утренний луч, которому молились афганцы, и думал, в какой последовательности он станет проводить колонны.

– Салям алейкум! Доброе утро! – К нему подошел улыбающийся белозубый афганец, командир афганского батальона Азис. Его лицо обрадовало Глушкова своей открытой, свежей улыбкой. – Я думал, что внизу ночевал. Не слышал твой «бэтээр»!

– Ты получил информацию? Знаешь обстановку на трассе?

– Получил информацию. – Азис перестал улыбаться и его лицо сразу постарело, усохло, покрылось мелкими сухими рубцами, оставленными взрывом гранаты. – Из штаба была информация. Ахмат-шах послал людей на Саланг. Сегодня будем много стрелять. Пришли люди Гафур-хана. Будет большой пожар. Будет стрелять цистерны. Гафур-хан любит стрелять цистерны. Любит смотреть пожар.

– Ты работай, Азис, у четвертой и второй галерей. Я буду ниже. Твои – мосты, галереи. А я буду на трассе. Если что подымусь к тебе.

– Ты не волнуйся. Будет, как ты говоришь. Я беру мосты, галереи. Ты работай на трассе. Спокойно работай. Сюда не бегай. Здесь буду я стоять, держать дорогу.

– Помнишь, как в марте дорогу держали? В марте Гафур-хан приходил!

– Хорошо держали, крепко! Вот так! – Афганец поднял руку, стиснул кулак, словно сжимал за шею змею, а она, невидимая, оплела ему руку хвостом.

– Сколько, ты говоришь, за твою голову Гафур-хан просит? – усмехнулся Глушков, глядя на единоборство Азиса со змеем.

– В марте двадцать тысяч афгани давал. Сейчас мои люди с гор приходили. Говорят, тридцать тысяч дает.

– Наверное, на верблюдах мешки денег привез. Будет твою голову покупать.

– Мы сами будем его голову брать. Вот так отрывать! – И он показал, как будет отрывать ненавистную голову.

Глушков глядел в близкое черноглазое лицо Азиса. Вспоминал, как лежали рядом под спущенным колесом КамАЗа. Медленно текла по бетону горящая жижа солярки. И они, сторонясь, обжигаясь, посылали на склон короткие трескучие очереди. И афганец передал ему нерасстрелянный рожок.

Сейчас Азис стоял, подтянутый, крепкий, терпеливо глядя, как молятся его солдаты. Майор излагал ему план провода колонн, чувствовал прибывание света, нарастание дня, как стремительную грозную силу.

– Товарищ майор, а я вас тут караулю! – На крыльце стояла молодая полная женщина, румяная, заспанная, в полузастегнутой кофточке. Улыбалась, щурилась. Была уверена, что ее женственность будет замечена. Майор узнал в ней продавщицу военторга, курсирующую вместе с лавкой от поста к посту. «Маркитантка», – усмехнулся он.

– Вы бы меня вперед пропустили с колонной, товарищ майор! А то вчера тут полдня прохлаждалась. Я ведь нарзанчик свежий везу, печенье, конфетки сладкие! Вашим же солдатам везу. Вы бы меня вперед пропустили, а я бы вам ящичек с водичкой оставила.

Она улыбалась, оглаживала свой незастегнутый ворот. Покачивалась на крыльце. Упрашивала майора и одновременно его поддразнивала. И он сквозь жесткую ткань военной одежды, сквозь брезент и металл снаряжения вдруг ощутил ее близость и прелесть, ее утреннюю горячую силу, бесшумно толкнувшую его. Мгновение смотрел жадно, зорко, ошеломленный, вспоминая в себе другие, прежние чувства, заслоненные военной дорогой, железом и гарью боев, изнурительной, отнимающей все силы борьбой. Одолел в себе наваждение. Эта женственность была не ко времени. Ей здесь не было места. Ей не было места в нем. Она была из другой, прежней жизни. Как Москва. Как любимые книги. Как лазурь, манившая в снах.

Отвел глаза от румяных смеющихся губ.

– Сейчас, в восемь ноль-ноль, пойдут афганские «барбухайки». Пристраивайтесь к ним со своим фургоном и гоните вместе без остановки. Сегодня торговли не будет. Не вздумайте застревать на постах. Иначе от ваших сладких конфеток одни уголечки останутся!

– А как же план, товарищ майор? – кокетничала продавщица. – Я же для ваших солдат и лично для вас стараюсь!

– Прямиком по дорожке, понятно? Или будете здесь торчать три дня! – Резко отвернулся, забывая о ней. Уже подъезжал «бэтээр», качая хлыстом антенны. Глазастые лица солдат, ожидая его слова и жеста, смотрели на майора с брони.

Командирский его «бэтээр». Его кров и стол. Его ложе. Его боевая машина, носившаяся по ущелью, крутя пулеметом, поливая огнем вершины стреляющих гор. Врезалась в скопление горящих цистерн. Звенела от пулевых попаданий. Броня с башенным номером 44, вся рябая от зазубрин и метин. Борт помят и наспех заварен после удара о скалу. Два круглых светлых глазка, пропустивших сквозь себя бронебойный сердечник. Двигатель дважды меняли после взрывов гранаты. Передняя ось теряла колесо и подвеску, когда наезжали на мину. Командирский его «бэтээр», известный на трассе врагам и друзьям. На него сводили пулеметный огонь засевшие в скалах душманы. Его караулили в зарослях гранатометчики и стрелки Гафур-хана. Его выкликали по рации попавшие в засаду колонны. И спокойней, уверенней крутили баранки водители, когда рядом к КамАЗу пристраивался «бэтээр» с башенным номером 44 и майор в танковом шлеме, бормоча в рацию, оседлав броню, катил вдоль колонны.

– Так, гвардия! На семь минут опоздали! Выговор! – Он грозно и весело оглядывал солдат на броне. Их родные, знакомые лица, казавшиеся худыми и строгими в утреннем свете. Дорожил выражением зоркости, преданности и готовности. Их разноликим чутким единством. – Было сказано, в шесть ноль-ноль!

– Скат меняли правый задний, товарищ майор! – ответил водитель Нерода, подымаясь из люка, не оправдываясь, не чувствуя вины за мелочное опоздание, а, напротив, улавливая, как рад командир их появлению. – Приспускал правый задний. На подкачке и то приспускал. Решили сменить. А то ведь сегодня гонять придется. Новое колесо – не помеха.

Маленький белесый Нерода, тонкорукий, с голубыми глазами, говорил баском, с той мужицкой серьезностью, что досталась ему от его деревенской родни. «Вот так же, – подумал майор, – его прадед готовил телегу в дорогу, менял кленовое колесо, смазывал дегтем ось».

– И еще, товарищ майор, сухпаек захватили. Ваш любимый. А то неизвестно, где сегодня обедать придется! – Евдокимов, чисто вымытый, выбритый, сообщал командиру не о сухпайке, а о том, что им, солдатам, известно, каким будет нынешний день. И майор в который раз удивился: как, какими путями им, солдатам, это известно? Не из сводки, не из приказа, а из той витавшей в ущелье тревоги узнавали они о предстоящих опасностях, о засадах, о неминуемом бое. Ущелье, бетонка, вершины чуть слышно вибрировали, несли в себе потоки боевой информации. Солдаты своей интуицией ловили эти потоки.

– Все правильно понимаете, гвардия! – Майор броском, цепляясь за скобу, припал на мгновение к броне, вознесся на граненый уступ, устроился поудобней, свесив ноги в правый открытый люк. – Пулеметчик! Кудинов! Как спал? Опять пончики домашние снились?

– Спал нормально, товарищ майор! Пончики больше не снились. Они только раз в месяц снятся.

– В следующий раз будут сниться, меня пригласи. Вместе посмотрим!

– Приглашу! – тихо засмеялся невидимый, укрытый под башней Кудинов, и черный вороненый ствол пулемета слегка колыхнулся.

– Давай спроси командира! Пока сейчас можно, спроси! – Сидевшие на транспортере солдаты, гибкие, цепкие, вписанные молодыми телами в выступы и грани брони, развернули автоматы в разные стороны, переглядывались. Черноглазый таджик Зульфиязов. Веснушчатый белобровый удмурт Салаев. Круглоголовый, с оттопыренными ушами пскович Светлов. Майор знал их всех, с их недавним прошлым, над которым он был не властен, с тем прошлым, что звало их к себе обратно, окликало письмами, поклонами родных и знакомых, домашними снами. Знал в настоящем, где был для них командиром. Когда выбило связь, кричал в растворенный люк, управляя пулеметом Кудинова. Когда лазали в снежных горах, гоняя душманскую банду, на ночлеге прижимался спиной к худощавой спине Зульфиязова, согревал его своим телом. Колотил ладонями по острым плечам Евдокимова, сбивая с них липкое пламя. Подставлял свою раненую, в кровавых насечках ногу под ловкий бинт Салаева. Он был для них командиром. Нуждался в них. Искал постоянно их помощи. Прислушивался к ним поминутно не слухом, а всей своей сутью.

– Товарищ майор, вот мы тут говорили… Правда, нет, что тем, которые Афганистан прошли, тем льготы в институт положены? Правда или это так говорят?

– Вон Светлов в театральный хочет. Артистом стать хочет. А там, говорят, конкурс страшенный! Ему при конкурсе Афганистан зачтется? Или так, на равных правах?

– А я говорю, кому зачтется, а кому и нет. Характеристики будут смотреть. Какую тебе командир характеристику даст.

– Как, товарищ майор, с институтом?

Глушков не знал ничего про это. Вопрос солдат был о будущем, над которым он опять был не властен. Они смотрели на него, ожидая, веря в его всеведение, очень молодые, годные ему почти в сыновья. Он не имел детей. Его неосуществленное отцовство отозвалось вдруг болью и нежностью. Желал их обнять, приласкать. Расспросить поподробней, что там у них на душе. Они были ему «сынки». Но он был для них командиром. И не было в сегодняшнем дне места для боли и нежности. Сейчас поведет их в бой, под пулеметные очереди. И главное, что от них ожидалось, – умение воевать и сражаться.

– Про театральный институт не скажу. Здесь главное – талант, дарование. Есть оно у Светлова? В бою он артист, признаю. Помните, как в апреле КамАЗ из-под выстрелов вывел? А потом и «татру» – на бис. А характеристики я вам всем напишу. Самыми высокими словами, не сомневайтесь! Водитель, вперед!

Нерода нахлобучил танковый шлем, скрыв под ним золотистые завитки макушки. Тронул вперед транспортер. И все они разом колыхнулись, оделись ветром. Стали едины. Напряженной, сомкнутой, направленной в движение силой.

…Его детские переживания смерти делились на страхи за любимых и близких, их смерти он ждал и боялся, не сомневаясь, что рано или поздно она случится. И на мысли о собственной смерти, которые не пугали его, а лишь волновали, увлекали туманно и сладостно. Ибо в собственную смерть он не верил. Она была невозможна. Переносилась в неправдоподобное, бесконечно удаленное будущее. Была нереальной, не смертью, а чем-то превращающим его настоящую жизнь в жизнь иную. Может быть, в жизнь дождя, и тогда, превратившись в дождь, он сохранял способность видеть, дышать и чувствовать, сохранял свою личность. Если это была жизнь оленя или рыбы, или другого, еще не рожденного человека, он в олене, рыбе, в другом человеке оставался самим собой, знал о себе, что он есть, только переселился в оленя, в дождь, в травяное поле, в неродившегося человека.

Эта вера в переселение души была чудесной. Открывала в природе бесчисленное множество жизней, куда он мог спрятаться в момент смерти. И он чутко, с любовью и нежностью присматривался к своим будущим обителям – к траве, к птице, к ручью, к мокрой березе, к корове на деревенском лугу.

Иногда он представлял себя погребенным, в могиле. Но и это было не страшно. Он как бы спал, наполняя своим сном, своей непрекратившейся жизнью окружавшую его землю. Одушевлял ее, делал живой. Выпускал из себя на поверхность деревья и травы. Впитывал талую и дождевую воду. Слышал над собой ветры и грозы. Знал о снеге, о красной рябине, о прошедшем по тропе человеке. Был зерном, дремлющим, окруженным дремотной жизнью, готовым к новому росту, к свету, к новым земным урожаям.

Мысль о собственной смерти была не страшна. Была из области сказок. Была увлекательна. Страшна была мысль о мучениях. Мысль о застенке, куда его приведут, и подвесят, и станут драть раскаленными щипцами, и бить хлыстом по дрожащим ребрам, ломать железным ломом хрупкие кости. И палач, вонючий и потный, дыша зловонной пастью, станет хватать из жаровни раскаленный металлический прут.

…Его командирский план был несложен. В первую очередь, до начала большой стрельбы протащить, прогнать по ущелью мирные машины с людьми. Кособокие автобусы, переполненные крестьянами из соседних кишлаков. Юркие расхлябанные легковушки, перевозившие товары дуканщиков. «Барбухайки» – расцвеченные, аляповатые грузовики, груженные овощами и фруктами. Глушков был уверен: их душманы не тронут. Затем повести КамАЗы, тяжелые, зачехленные брезентом, с грузом для госхозов и строек, внедряя в колонны небольшие группы бензовозов, как бы подставляя их снайперам. Снайперы откроют огонь, обнаружат места засад, и тогда ударами минометов и, возможно, вертолетов, налетами быстродействующих бронетранспортеров сбить душманов с позиций, подавить огневые гнезда, организовать преследование. А затем, по завершении главного боя, начать проводку тяжелых колонн с топливом и военными грузами, обороняя их, сопровождая «бэтээрами», передавая от поста к посту, вступая в стычки с оставшимися, уцелевшими после ударов душманами.

Так представлял он себе течение боя, проныривая туннель с далеким перламутровым светом, из темноты вырываясь в бесшумную огромную вспышку солнца, зелени, голубизны, в многоцветное утреннее ущелье, по которому тонко, в изгибах, уходила вниз трасса.

– Прижмись-ка к обочине! – приказал он водителю, остановив «бэтээр» у Святой могилы. – Я – «двести шестой»! – вызывал он на связь ущелье, возвещая о своем приближении, о своем присутствии. Готовился спускаться, лететь, планировать вниз от голых каменных скал к теплой зеленой долине. – Пускайте первую легкую «нитку»! Поторопите их прохождение! Начинайте готовить серьезные «нитки»! Первая «нитка» идет без прикрытия!

Транспортер упирался кормой в рыжий откос. Могила колыхала зелеными тряпичными лентами. Погребенный мулла воздевал свои суковатые руки, грозил и пророчествовал. А из туннеля уже выносились первые машины, проворные, торопливые, и майор машинально их пересчитывал, запускал в ущелье. Брал их под свою опеку, защиту. Тревожился за безвестных, наполнявших машины людей. Пока колеса касались бетонки, он отвечал за их жизни. По первой тревоге был готов прийти к ним на помощь, заслонить собой их бороды, чалмы, тюбетейки, защитить огнем своего пулемета.

Сначала промчались обшарпанные, осевшие на задние колеса «татры», до того переполненные, что смуглые лица, прижавшиеся к стеклам, казались расплющенными. Легковушки одна за другой проносились, треща потрепанными глушителями. Шоферы пригибались к баранкам, желали казаться меньше, ниже, и комбат поймал на себе молниеносный тревожный взгляд водителя в белой чалме.

Затем покатили автобусы. Дымили, гремели, качались на крышах кули, сундуки, чемоданы. Сквозь грязные стекла виднелись бородатые лица, женщины в паранджах, маленькие, в пестрых тюбетейках дети. Покосившиеся, неустойчивые короба один за другим миновали Святую могилу, погружались в перламутровые тени и свет. Майор был спокоен за них. Едва ли им грозила опасность. Мелкие шайки придорожных грабителей нападали на такие автобусы только в сумерках. Обирали людей, растаскивали и уносили багаж. Сейчас, при утреннем свете, когда посты охранения лучше просматривали трассу, эти мелкие шайки бездействовали. Уступили место другим, пришедшим в Саланг из Панджшера, – гранатометчикам, пулеметным расчетам, стрелкам из безоткатных орудий. Военной обученной силе, чья цель не грабить, а уничтожать, убивать. Эти банды едва ли откроют огонь по старым безобидным автобусам. Будут ждать колонны с горючим, грузовики с боевым снаряжением. И майор, пропуская кривобокий автобус, обвешанный помпонами и блестками, кивнул водителю, приложившему руку к груди.

Следом пошли «барбухайки», высокобортные, похожие на фургоны грузовики, сплошь покрытые лубочными цветными картинками, будто борта облепили бабочки. Хозяева, покупая грузовой «мерседес» или «форд», не довольствовались фабричной эстетикой. Надстраивали кузов, сооружали над кабиной дощатое подобие люльки. Мастера-живописцы украшали грузовик разноцветным мелким узором – изображениями цветов, животных и храмов. Машина, утратив индустриальный, цивилизованный облик, превращалась в шатер, балдахин. Грузовики пестрели, рябили на трассе. В кузовах колыхались кудлатые овечьи спины, рогатые коровьи головы. В люльках над кабинами сидели женщины, дети, белобородые старики. Пристроившись в хвост «барбухайкам», прокатил военторговский фургон. Красивая продавщица помахала рукой, улыбнулась майору.

– Нерода, возьми-ка планшет! – Комбат передал водителю карты. – И давай-ка тихонько пошел!.. Держи осторожно дистанцию!

Они катили небыстро, не выпуская из виду последний разукрашенный грузовик. Облепили броню, разделившись надвое без приказа. Развели в обе стороны от дороги автоматы, взяв под обзор текущие близкие склоны. Если гора проплывала слева, а справа были откос и провал, где пенилась и гремела река, то башня осторожно разворачивалась в направлении горы, наводила на нее пулемет. А если скалы теснили машину справа, пулемет переводил на них свой раструб. Пулеметчик Кудинов щупал глазами камни, шарил, глядя в прицел, по окрестным вершинам.

Комбат сидел в командирском люке, глядел на высокую вертолетную пару, кружившую над дорогой. Горы еще не утратили утренних сочных расцветок. Сбрасывали к подножиям красные, желтые, золотистые осыпи. Казалось, на вершинах кипят котлы с вареньем – черничным, клубничным, смородинным. Пена переливается через край, сбегает по склонам.