Текст книги "Столкновение"

Автор книги: Александр Проханов

Соавторы: Анатолий Ромов,Валерий Толстов,Валентин Машкин,Андрей Черкизов,Виктор Черняк,Вячеслав Катамидзе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Так, так… Но почему?.. Как пусто все – лицо этого негра, воздух над дорожками, трибуны. Все, чем он занимался всю жизнь, бессмысленно. Зачем нужны лошади?

– Мулельге, вместе с Тассемой запрягите Альпака… Коляску возьмите тренировочную, к которой он привык. – Кронго видел краем глаза, как берберы и Бланш переминаются в новых ездовых костюмах, поправляя сапоги. – У нас особые условия, вам здесь придется учиться заново… Рысистую и скаковую лошадь важно поставить правильно с самого начала, иначе она никому не нужна… Ковка поэтому особая. Жеребят надо сначала приучить к подковам… Подковы куются легкими, из мягкого железа, с низкими тупыми шипами…

Альпак закидывал задние ноги, вертел головой, чтобы заглянуть через наглазники. Коротко и гортанно захрипел, и в этом звуке были одновременно и обида, и радость. Чиано, сидя в коляске, держал вожжи на весу. Кронго сделал знак, отпуская кузнецов и конюхов, подождал, пока Чиано слезет, и забрался в качалку сам. Но ведь сейчас он должен ощутить захватывающее, сладко-острое, подташнивающее предвкушение маховых испытаний, заезда, в котором он всегда, всегда должен прийти первым. Это было всю жизнь. В этом и есть чувство приза. Приза, который он пока не взял. Лоснящийся мышастый круп Альпака чуть заметно вздрагивал у ног Кронго. Репица сильного хвоста легко держала короткий черный султан. Нет, ощущения не было. Но и не было больше ничего – только подрагивающий круп и черный султан хвоста.

– Вы научились сидеть в коляске, научились держать вожжи. – Кронго хрипло и заученно кашлянул-кхекнул, удерживая Альпака. – Но этого мало, чтобы стать наездником. Искусство езды состоит в том, чтобы забыть себя и помнить только о лошади. Надо знать все о ней – свойство ее рта, меру поднятия колец, силу бега, беговой характер – горячая она, ровная или ленивая… Но не в этом еще состоит истинное искусство езды…

Так, так. Но почему?.. Так, так. Но почему?..

Альпак дернулся, взбрыкнул, присел.

– Эз-Зайад, Эль-Карр, Бланш… Посмотрите, правильно ли запряжена лошадь?..

Бланш, подтянув сапоги, подошел к Альпаку, взялся за вожжи, вгляделся. Альпак дернул головой, стараясь отвернуться, и Кронго кхеканьем опять удержал его.

– Как будто правильно, маэстро. – Бланш, приложив к оглобле черную щеку, внимательно изучал уздечку и хомут. – Налобник и дольник не натирают, хомут как надо, на груди и на плечах… Кольца подняты в меру… Чересседельник в порядке… – Бланш поднял голову. – Мы слушаем, маэстро… Что до меня, то я готов слушать вас бесконечно.

У Кронго появилось искушение взяться за виски, и он с трудом удержался.

– Истинное искусство езды состоит в том, чтобы заставить бежать лошадь весь круг резво и правильной рысью, не сбиваться с нее, во время сбоя направлять на рысь, не уменьшая, а прибавляя быстроты… Но и это еще не все. Истинное искусство езды в том, чтобы понять не только беговой, но и настоящий характер лошади, ее душу, ее скрытые чувства… Надо понять ее секрет, который свой у каждой лошади… Тогда, слившись с ней в одно целое, вы будете ощущать ее бег как свой, а ее как себя, как будто не она, а вы бежите по кругу…

Так. Так. Так. Так. Кронго чмокнул, и Альпак медленно тронулся с места. Пройдя столб размашкой, Кронго чуть заметно шевельнул кистями, припуская вожжи. Но вместо того чтобы пойти средней рысью, Альпак бешено заработал ногами, сбился в галоп. Полетели комья грунта, в лицо ударил ветер. Альпак, пролетев метров пятьдесят, снова сорвался в проскачку. Кронго захрипел, выправил сбой. Альпак пробежал еще несколько шагов, Кронго осторожно повернул его на прямых вожжах. Около трибун Альпак остановился сам.

– Вы что, с ума поспятили? – чтобы не испугать Альпака, зашипел Кронго. – Вы какие удила кладете жеребцу со строгим ртом? Чужие?

Чиано изменился в лице.

– Месси Кронго… Месси Кронго… Мы положили толстые… Мы не виноваты…

– С кем вы запрягали лошадь?

– С Мулельге и Ассоло… – Чиано испуганно крутил головой. Кронго слез с коляски, приоткрыл Альпаку губы. Удила покрытые пеной, были толстыми, как и полагалось. Но Альпаку с его чрезмерной нервностью нужно ставить удила особые. Так. Так. Но почему? Взрыв гнева прошел, и Кронго уже сам не понимал, почему он сердится.

– Чиано… И вы, Бланш… Эз-Зайад, Эль-Карр.

Кронго случайно увидел, что кто-то смотрит на него с трибун. Это был высокий мулат в светлом костюме.

– Видите, вы совершили ошибку. Удила толстые, но этого иногда бывает мало. Лошадь горячая, с очень строгим ртом, сюда нужно толстые и полые… Он привык к своим удилам.

– У всех лошадей удила висят в денниках. – Чиано взял под уздцы, – Удила Альпака мы не нашли…

– Хорошо.

Мулат чуть заметно показал рукой, и Кронго подошел поближе.

– Месье Кронго? Будьте любезны, пройдемте со мной. Не волнуйтесь, все в порядке, все хорошо. Пройдемте буквально на секунду.

– В конюшню! – Кронго двинулся вслед за мулатом. Мулат высокий, с красивым спокойным лицом, как-то странно оглядывался на него, мелко перебегая глазами с рук на лицо и снова на руки. У подъезда дирекции он посторонился, пропуская Кронго, и, хотя тот прекрасно знал путь к собственному кабинету, осторожно и мягко повел его под локоть по коридору. Это сначала обрадовало Кронго. Эти мелко бегающие глаза, эта рука, взявшая под локоть, должны выбить бессмысленность, которая пронизала все. У кабинета с дощечкой «М. Кронго» два молодых негра в таких же светлых костюмах низко поклонились. Чуть в стороне сидящий на стуле европеец держал между ногами блестящий черный предмет. Уже заглядывая в растворившуюся дверь, Кронго заставил себя подумать – что же это за черный предмет между коленями европейца?.. И европейца он уже где-то видел.

– Мы совершенно беззастенчиво… – Высокий пожилой африканец протягивал связку ключей в пухлой розовой руке. – Но все это ради близких скачек. Вы должны нас понять.

Черный блестящий предмет между коленями – автомат.

Так, так… Но почему?..

– Карионо, Сембен Карионо. – Африканец поглядывал на двух белых, сидящих у стола. Вышел и мягко взял руку Кронго в теплые ладони. – Партия не будет вмешиваться в ваши профессиональные дела. Хотя от себя скажу, что горжусь вашим ипподромом. Ваши лошади могут с честью представлять страну на дорожках любого континента.

Глаза Карионо упрашивали Кронго что-то сказать.

– Очень приятно. – Кронго попытался улыбнуться. Карионо обернулся к худому европейцу с пшеничными усами, который дружелюбно улыбался – не стоит обращать внимания на эту болтовню.

«Может быть, прошло», – подумал Кронго. Да, прошло. Совсем прошло. Ничего нет. Только не нужно думать о намеках, которые могли бы опять вернуть это.

– Моя фамилия Снейд, я бухгалтер. – Европеец тряхнул Кронго руку. – Попробуем с вами сработаться, так ведь? Деньги правительство будет платить вперед. Если хотите, вам мы можем выдать аванс твердой валютой или бонами. Я просмотрел номенклатуру, штат теперь почти укомплектован, но, если необходимо, ограничений для вас не будет. Только одна просьба – скорей назначить день первых скачек. Какие специальности будут просматриваться лично вами?

Охранник с автоматом безразлично курил, не глядя на Кронго. Нет, ничего не выходит. Пустота. Пустота во всем. Его ничто не интересует. Ничто.

– Жокеи. – Кронго помедлил. – Наездники. И конюхи.

– Отлично. – Снейд раскрыл номенклатуру. – А… ну вот, например, диктор-комментатор… Контролеры… Редактор программ… Как они?

Снейд покосился на Карионо. Не назвавший себя охранник осторожно стряхнул пепел. У него был крахмальный воротник, бакенбарды резко сменяла гладко выбритая розовая кожа, нос был, как груша, он расплывался наверху, у хмурых, близко поставленных серых глаз.

– Если господин директор не возражает, мы наберем сами… – Глаза Карионо застыли. – Согласно номенклатуре.

Так, так. Но почему? Кронго сказал:

– Меня интересуют только конюхи, наездники и жокеи.

– Вот и отлично. – Снейд открыл портфель и осторожно придвинул к Кронго две пачки. – Здесь пятьсот долларов. Здесь тысяча правительственных бон. Они принимаются во всех магазинах. Конечно, где есть лимит.

Он достал ведомость, встряхнул новый хрустящий лист. Кронго, машинально расписываясь, видел все, что уже много лет видел за окном кабинета, – финишную прямую, часть трибун, рабочий двор, вход в главную беговую конюшню. Снейд и Карионо, поклонившись, вышли.

– Меня зовут Лефевр. – Белый с бакенбардами протянул пачку сигарет. – Ах да, вы не курите… Я из сил безопасности. Шеф просил не докучать вам… Но не мне вам говорить, что сейчас происходит. – Лефевр постучал зажигалкой по столу. В дверь заглянул мулат, Лефевр кивнул ему, тот щелкнул пальцами и вошел уже вместе с неграми. Негры улыбались, лицо мулата было безучастным.

– Поль… Амаду… Гоарт… Кронго, если хотите, если хотите, вы не будете замечать их… Может быть, иногда, на трибунах… Повторяю, если хотите.

– Нет. – Кронго думал о том, как он приведет в исполнение то, что пришло ему в голову. Ведь это очень просто. Однако вместе с тем он прекрасно понял смысл слов Лефевра. Он предлагает охрану.

– Не хотите?

– Не только не хочу, но настаиваю, чтобы этого не было.

Теперь, когда Кронго решил, он почувствовал облегчение. Странно – ведь он и Лефевра мог использовать как повод для избавления. Ведь бессмысленность кажется ему страшней боли, потому что, когда есть боль, есть хотя бы желание избавиться от боли, а когда есть бессмысленность, нет ничего. Но теперь повод для избавления от бессмысленности не нужен, значит, не нужен и Лефевр.

– Хорошо. – Лефевр встал, ухмыльнулся. Негры и мулат исчезли. – До свидания. Как знаете.

Подождав, пока стихнут шаги, Кронго подошел к столу. Сначала возникла мысль сдвинуть пачки с долларами и бонами в ящик, даже протянулась рука. Но тут же она, проплавав немного над пачками, вернулась на место. Это ведь сейчас не имеет никакого значения. Кронго увидел медленно скачущую за окном лошадь – трехлетку. В жокее, неловко привставшем на стременах, узнал Амалию. Сидеть она не умеет. Но бессмысленно учить ее сидеть. Вот в чем дело. Так же бессмысленно то, что он хорошо умеет сидеть. Это не имеет никакого значения, ровно никакого. Может быть, имеет значение, что Альпак может обойти любую лошадь в Европе и Америке? Разве не имеет значения, что пять лет назад во время случки в Лалбасси беговая кобыла Актиния и скакун-гибрид Пейрак-Аппикс еще раз оплодотворили яйцеклетку? Нет, не имеет. Совершенно бессмысленно, что родился жеребенок с такими длинными пястями, какие редко случаются от смеси арабской и английской пород. Может быть, он, Кронго, зачем-то и нужен. Но он просто не понимает – зачем. Да, красота лошади, конечно, конечно. Удивительная красота тела, в котором нет ничего лишнего. Но зачем она нужна? Ну хотя бы почувствовать стыд, угнетающую, жгущую щеки горечь стыда за то, что он притащил все это сюда, в этот город. Бессмысленность этого, бессмысленность, постыдность. Но он не чувствует даже стыда, все спокойно внутри. Красота линий. Каких линий? А в самом деле, зачем стыд? Что такое стыд?

Кронго вышел в коридор. Рука автоматически вставила ключ, он хотел закрыть дверь. Кронго улыбнулся. И этот вопрос – так, так, но почему? – не кажется ему бессмысленным и не пугает его. Наоборот, он успокаивает, потому что оправдан. Ключ можно оставить в двери и сойти вниз. Как только Кронго вышел на улицу, он почувствовал приятный жаркий удар лучей в лицо и увидел, что на него смотрит Душ Рейеш. Он сидит в «джипе».

– Одна небольшая просьба… – Душ Рейеш щелкнул пальцами. – Попрошу вас после утверждения список для охраны.

Кронго слышал слова Душ Рейеша, но совершенно не понимал их смысла. И тем не менее ласково улыбнулся, дружелюбно вглядываясь в юного лейтенанта. Приветливо сказал:

– Конечно… Да, но… после какого утверждения?

Душ Рейеш что-то почувствовал в тоне Кронго, на секунду задержал взгляд. Вытащил из нагрудного кармана несколько пестрых значков.

– Вам это носить не обязательно. Но персоналу необходимо. Это значок нашей демократической партии. Может быть, и вы? Пожалуйста, можете надеть.

Кронго улыбнулся, глядя на него, и лейтенант отложил значки.

– Понимаю. – Душ Рейеш закрыл на секунду глаза. – Простите, месье Кронго, не думайте, что я дерьмо. Честно говоря, плевал я на значки. Мне их дали эти… из сил безопасности. В виде нагрузки.

Кронго кивнул – уже совершенно серьезно, как бы успокаивая и сразу отстраняя лейтенанта. Пока он шагал к главной конюшне, мелькнула мысль: если бы лейтенант узнал, что он хочет сделать, смог бы он ему помешать? Нет, не смог. Мимо проехала коляска, кто-то на Мирабели, кажется Бекадор. Еще одна Амайо на Ле-Гару. Как быстро едут, вот уже у поворота. Обе створки дверей главной конюшни широко открыты, наверняка денники пусты! Устоявшийся запах конюшни – навоза, подгнившего сена, сбруи. За денниками – каморки конюхов, тех, у кого нет своего дома. Настежь распахнутая каморка Ассоло. Надпись «Старший конюх». Мулельге. Они не придут сюда еще часа два. Вот за этим денником.

Кронго остановился. Стены широкой клети были увешаны сбруей, чересседельниками, хомутами. Стояли приставленные к стене оглобли. С длинной перекладины под потолком свисали вожжи, веревки для поддужья, шлеи. Под перекладиной тянулся длинный помост полуметровой высоты. Когда Кронго поднялся на него, ремни загородили проход, и он их раздвинул. Нет, конечно, он не будет этого делать. Он просто завяжет вокруг перекладины одну из вожжей, так, чтобы она крепче держалась. И, глядя на себя со стороны и как бы со стороны ощущая собственные руки, он подтянул одну из вожжей, самую тонкую, размягчившуюся от долгого употребления, а в некоторых местах задубевшую. Кронго завязал ее вокруг перекладины. Подергал. Конечно, он этого делать не будет. Тем более, что прямая вожжа, свисающая с перекладины, не представляет никакой опасности. Кронго аккуратно сложил конец вожжи и, перегнув, завязал маленькую петлю. Эта крохотная петля завязалась на уровне его груди. Кто-то есть в конюшне, слышен шорох в одном из дальних денников. Но это теперь не имеет значения. Никто не догадается заглянуть сюда, в дальний угол, где вывешена старая сбруя. Да и потом – он совсем не собирается делать ничего такого, что могло бы вызвать тревогу. Вот он осторожно вдел в петлю край вожжи. Теперь, если опустить вожжу, петля сама собой распустится. Так и есть, пропущенная в петлю часть вожжи выскользнула под собственной тяжестью, и вожжа чуть качнулась, раскручиваясь в обратную сторону. Застыла. Хорошо, что никого нет, потому что, если бы кто-нибудь был или хотя бы краем глаза увидел все это, ему, Кронго, было бы стыдно за то, что он делает. Он опять сделал петлю и протянул в нее часть вожжи. Петля была как раз на уровне его лица, и он осторожно надел ее на шею. Шея чувствует петлю. Снял, потянул ее рукой, и петля затянулась вокруг кисти. Растянул, опустил. Петля качнулась, раскручиваясь. Снова надел на шею, почувствовал холод кольца. Он должен сейчас постоять, привыкая к тому, что петля лежит на шее. Так, так, но почему? Это будет болезненно, но никакая боль не может сравниться с бессмысленностью, которая окружает его. Именно «почему» заставляет его это сделать. Он поднял глаза и увидел, что на него смотрит Альпак.

Альпак остановился в проходе у крайнего денника, чуть вытянув шею, чтобы увидеть Кронго. Наверное, оттого, что Кронго не ожидал этого, первое, что он ощутил, был жгучий стыд – стыд оттого, что кто-то увидел его в таком положении, стоящим на помосте, с петлей, накинутой на шею. Альпак, редко прядая ушами, глядел на него в упор, и Кронго видел по его глазам, что лошадь понимает все, что с ним происходит. Альпак чуть отступил вбок. Нет, значит, стыд совершенно ни к чему, Альпак ведь не сможет никому сказать, что он видел. Вспомнилось – оборотень. Многие конюхи считают Альпака оборотнем. Но как же он сумел выйти из денника и неслышно подойти сюда? Кронго не чувствовал петли, она словно слилась с шеей. Может быть, он был слишком занят петлей и не заметил Альпака? Но все равно он должен был услышать хотя бы легкий стук копыт об унавоженный земляной пол. Не может быть, чтобы, выйдя из денника, Альпак подкрадывался настолько осторожно, что он, Кронго, его не услышал. Альпак повернул шею, тряхнул головой. Повернувшись, пошел назад, к своему деннику. Звука его копыт почти не было слышно, видна была только двигающаяся над стенами денников черная челка. Вот она остановилась. Странно – если Альпак пришел, то почему сейчас пошел назад? Челка дернулась, было видно, что Альпак поворачивает. Вот снова вышел из прохода. Остановился, мотнул шеей. Глаза его странно блестят. Осторожно кашлянул, вглядываясь и будто спрашивая: что мне делать? Нет, конечно, Альпак не понимает, зачем Кронго стоит в таком положении. Он просто вышел из денника, почувствовав присутствие хозяина. Но тогда почему подошел так тихо? Он не подходит вплотную, а смотрит, выгнув голову, из-за прохода. Боится? Но чего тогда он боится? Но чего тогда он боится? Наконец Кронго совершенно отчетливо и ясно понял – Альпак не понимает, от чего он, Альпак, должен спасти его. Но понимает, что ему, Кронго, сейчас очень плохо. Альпак не знает о барже, не слышит «но почему», но знает, что он должен спасти Кронго. Не понимает, как он может это сделать, он только чувствует, что для спасения Кронго он не должен делать лишнего шума, лишних движений, может только застыть, замереть, может только вглядываться, чтобы хотя бы попытаться понять, чем он сможет сейчас помочь. Может быть, этим взглядом и тем, что он осторожно прошел по проходу и вернулся? Кронго почувствовал, как сдавило горло, и осторожно снял петлю. Всхлипнул – жалко, постыдно. Странно – он вспомнил сейчас лишь о том, как, приехав в Лалбасси, принял от конюхов мокрый комок с четырьмя вытянутыми палочками, Альпака, и, глубоко засунув палец в задний проход, помог комку освободиться от первородного кала. Эти добрые глаза не имеют никакого отношения к тому воспоминанию. Оборотень? Он осторожно распустил петлю. Он должен отвернуться, чтобы Альпак не видел его слез. Отвернуться – вот так, давясь и икая. Но странно – сейчас, глотая слезы и кусая палец, Кронго чувствует, что освободился от бессмысленности.

Кронго пытался разглядеть крайнюю ложу центральной трибуны. Там должен стоять Пьер, но Кронго не мог различить его среди людей, двигающихся в ложе, лица виделись смутно, только рубахи.

– Третий заезд… – громко объявил репродуктор. – Начинается третий заезд… Лошади третьего заезда, на старт…

К рабочему двору от трибун подошли два европейца в белых гимнастерках, один из них, высокий, улыбнулся.

– Все в порядке, месье, не волнуйтесь. – Он осторожно потрогал бок под рубашкой. – Все в порядке, месье Кронго, не беспокойтесь…

Оттого, что Пьера не было, Кронго должен был чувствовать облегчение. Но облегчения нет. Ведь это означало, что все, что он решил про себя, пропало впустую. Поэтому вид безликих рубашек в ложе был неприятен, вызывал досаду. Трибуны были расположены с одной стороны двухкилометрового овала беговой дорожки, край их начинался от последнего поворота к финишу. Длинный трехъярусный прямоугольник с далеко выступающим бетонным козырьком был разделен пополам застекленной вертикальной ложей. Там помещались администрация, комментаторы и судьи. У края металлической изгороди толпились любопытные, наблюдавшие за проводкой готовящихся к скачке лошадей. Сейчас, в перерыве, трибуны неровно и редко закрывало белое, красное и черное. Кронго знал, что если сидеть на лошади и медленно выезжать с рабочего двора к старту (неровный стук сердца, судьи, натягивающие стартовую резинку, медленный путь под музыку по бровке, вздрагивающая холка у колен), то белые и красные рубахи, черные брюки, белые и черные лица становятся неотличимы, кажутся чем-то неподвижно покрывшим трибуны. Изредка по краям трибун возникают мелкие пузыри, легкие потоки. Сейчас трибуны были рябыми, с черными провалами.

Петля из вожжей, распускающаяся и свивающаяся перед его лицом, – ее не было, ее никто не видел, он должен забыть о ней, не вспоминать. Он просто будет поступать так, как надо, как требует жизнь. Для этого он должен найти правду, ради которой он жил, – не ту правду, которой он всегда отговаривался сам перед собой, не ту, которую слышал в тысячах слов, в стертых привычных строчках газет, в книгах, в людях вокруг.

В сущности, его профессия в том, чтобы гордое, сказочной красоты животное с рождения превращать в раба, в гоночный механизм, в тупую машину. Лошади с характером, входящие в силу к зрелости, становятся негодными для ипподрома. Но именно они могут показать наибольшую резвость. А те, чей характер ему удается сломать, которых удается обработать, – эти сломанные и есть «победители». Победители, способные только к одному – к послушной, сильной и ровной рыси, к оглушительной бессмысленной скачке под рев трибун. Это и есть правда. Но ведь правда и то, что только такая лошадь дает ему возможность ощутить счастье борьбы, счастье приза… Значит, это – жертва, которую он сам заставляет приносить для себя. Значит, нужна и ответная жертва.

– Месье Кронго…

Двое в белых рубашках, стоящие у ограды, выпрямились. Лефевр. Кронго узнал его бакенбарды и крахмальный воротник. Нос грушей.

– Надо идти, месье Кронго. – Приблизившись, Лефевр улыбнулся, одновременно разглядывая толпу, стоящую у перил. Кронго заметил двух негров в светлых костюмах – тех, которые дежурили с автоматами у кабинета.

– Но… я еще не подготовил заезды… Надо проследить…

– Пойдемте, пойдемте, месье… – Лефевр еще шире улыбнулся. – Нас ждут.

Проходя через трибуны, Лефевр держал одну руку в кармане пиджака. Шум трибун угнетал Кронго. Он не мог сказать, что не любит трибуны, не любит эту толчею, просто ему давно уже не было надобности там бывать. Сейчас трибуны, их воздух, их шум, их волнение, окружили его. Толкучка у касс тотализатора, короткие выкрики:

– Семь-пять… Предлагаю семь-пять… Один-три экспресс… Кто хочет один-три экспресс?.. Верный вариант семь-пять…

Кронго хорошо знал игру, ее тонкости и термины: «заказку», «подыгрыш», «перехлест», «зарядку»… Но привык с суеверной опаской отмахиваться от этих слов. Он знал, что и другие жокеи боялись, что, занявшись игрой, перестанут чувствовать лошадь.

Перед самым входом в стеклянную ложу Кронго на секунду легко оттерли от Лефевра. Пьер, подумал Кронго. Ощутил прикосновение бумаги, вложенной в его ладонь. Его рука сама собой сжалась, приближая бумажку к карману. Еще через секунду Кронго встретил знакомые глаза, узнал мулата из охраны, Поля. Рядом с Кронго никого уже не было, люди отхлынули к кассе. Кронго держал руку в кармане, пытаясь понять, видел ли все это Поль. Но по взгляду Поля сейчас он понимал, что Поль этого не заметил.

– Сюда… – Стеклянная дверь за ним закрылась. Лефевр и Поль стояли рядом, на долю секунды Кронго показалось: они ждут, что он скажет о бумажке, которую положил в карман. Кронго вспомнил слова Пьера о барже, о том, как топят заложников. Но ведь они не спрашивают его ни о чем. Лефевр смахнул со лба пот, улыбнулся:

– Вот служба… Проходите, месье, проходите…

На большом столе, за который сел Кронго, были аккуратно разложены карандаши, чистая бумага, программы скачек, расставлены бутылки с минеральной водой, вазы с фруктами. Отсюда, из кабинета второго яруса, был хорошо виден ипподром, весь овал дорожек. Европеец, сидевший рядом с Кронго, чистил ножом апельсин. Кронго обратил внимание на его руки – они были морщинистыми, с желтыми и коричневыми старческими пятнами, пальцы слабо нажимали на нож, пытаясь снять оставшуюся после кожуры белую бархатистую пленку.

– Кстати, Кронго, мне будет очень, очень… – Крейсс, сидящий в стороне, сделал особое движение вверх подбородком. – Господин пресвитер!

Руки европейца застыли, короткий горбатый нос, сплошь усеянный красными жилками, был неподвижен, оттопыренные синие губы не шевельнулись. Европеец будто вглядывался, стоит ли ему еще снимать белую волокнистую пленку или можно уже есть апельсин.

– Я рад представить вам, господин пресвитер, директора ипподрома месье Маврикия Кронго… – Крейсс незаметно дал знак рукой, и креол, стоявший за его спиной, отошел. – Кстати, к нашему разговору, господин пресвитер… Месье Кронго – человек нейтральный, он не поддерживал борьбы правительства, не участвовал в том, что может быть, претит вам, – в вооруженном восстании… Видите ли, Кронго, – Крейсс придвинул к Кронго бокал, налил из бутылки пузырящейся прозрачной воды, – господин пресвитер – представитель Всемирного совета церквей, он у нас в гостях, с тем чтобы…

– Прошу вас, не нужно, господин Крейсс… – остановил его пресвитер. – Я постараюсь сам составить впечатление о том, какая обстановка складывается у вас…

Ударил колокол, стартовая резинка отскочила, и буланый Эль, сильно опередив других, рванулся к бровке. Трибуны закричали. Мелко забил колокол.

– Фальстарт! – крикнул голос в громкоговоритель. – Фальстарт! Фальстарт! Фальстарт!

Заният с трудом остановил Эля, вернул его к старту, пристроил к крупу Дилеммы. Резинку натянули снова, лошади двинулись по кругу. «Бумажка была не от Пьера», – подумал Кронго.

– Надо пускать лошадей одновременно, так, чтобы никто не получил преимущества, – стараясь говорить понятней, объяснил Кронго. – Скаковая лошадь не может начинать с места, ей нужен хотя бы небольшой разгон… Мы приобрели стартовые боксы, но я не уверен, что это лучше.

Пресвитер отломил дольку апельсина. Крейсс, улыбаясь, сделал Кронго знак – правильно, говорите с ним, занимайте его, – вздохнул, скрестил пальцы.

– Господин пресвитер… я не знаю, могу ли я вас просить… Отец Джекоб, мне хотелось, чтобы вы почувствовали необычность этого праздника, обстановки, царящей здесь…

Пресвитер осторожно сосал дольку апельсина.

– И допустим… Я не хочу навязывать свое мнение… Я, конечно, верующий, но не пацифист… Но вы видите сами… Люди, черные и белые, стоят здесь рядом… Не могли бы мы сделать этот кубок традиционным? Назвать его, скажем, кубком дружбы? И просить вас войти в жюри?

Лицо Крейсса, на котором нос был как бы перевернутым повторением губ, застыло, подбородок сморщился. Пресвитер повернулся к Кронго. Серые глаза его под коричневыми бугристыми веками были спокойными и ясными.

– Бог породил природу и все сущее в ней, но ведь он не поставил никаких пределов ее могуществу… Добродетель, удовольствие и истина столь же реальны в мире, как и ужас, боль, преступления, горести и печали… Поэтому, только поэтому я не могу присоединиться к мнению братьев моих о заповеди «не убий»… Не утверждаю «убий», ибо не знаю… Но бессилен осудить и насилие, ибо сомневаюсь…

Белый, белый, белый – именно это подумал сейчас Кронго. Только белый может так говорить. Что-то знакомое и давнее слышится в этих словах. Ах вот что – искренность. Странная искренность мысли, противоречивая, свойственная только европейцу. Но ведь и он, Кронго, европеец. Гораздо больше европеец, чем Крейсс, потому что Кронго понимает сейчас смысл и искренность слов пресвитера, а лицо Крейсса глухо к ним.

– Пошел! – треснул громкоговоритель. – Отрывайтесь! Отрывайтесь!

Ударил колокол. Лошади, лихорадочно взбивая копытами землю, кучно рванулись. Каждую из них сейчас жокей пытался оторвать от общей массы и прибить к бровке. Пресвитер отломил еще одну дольку. Крейсс неторопливо закурил, улыбнулся.

– Кронго, вы сейчас предстаете перед нами чуть ли не в образе господа бога. Из тысячи людей, пришедших сюда, вы единственный точно знаете лошадь, которая придет первой. Что вы скажете, господин пресвитер?

Пресвитер налил в стакан воды, стал пить, морщинистая шея его медленно напрягалась и опадала.

– Слепота веры была нужна тогда лишь, когда веры еще не было. – Пресвитер поставил стакан, и Кронго заметил Лефевра, нагнувшегося к уху Крейсса, листок бумаги, переданный из рук в руки, написанные на нем слова: «палач» и «геноцид».

– Но со временем слепота веры неизбежно должна была превратиться в свою противоположность и стать неверием… Поэтому я и пекусь об объединении церквей божьих, ибо не оттенки веры меня заботят, а меняющаяся суть ее… Новая вера грядет…

Кронго перехватил знак, который подал ему Крейсс, – слушайте, внимательно слушайте. Пресвитер, пососав дольку, осторожно положил ее в пепельницу.

– И разве в том дело, что учение Христа распространилось по земле недостаточно?

Он улыбнулся, мелкие черточки появились в дряблых уголках губ. Пресвитер улыбался странно – линия рта складывалась в улыбку, а самые углы губ опускались, будто пресвитер беззвучно плакал.

– Дело в том, что заповеди Христа чем дальше, тем реже исполнялись каждым верующим истинно… Вдумайтесь – слепота веры была повинна в том. Ибо слепо верующий человек поневоле начинает считать себя бесконечно постигшим истину, но абсолютное постижение истины человеку недоступно…

Внизу ударил колокол, Эль первым проскочил финиш. Поль что-то показал от двери Лефевру, а тот – Крейссу.

– Господин пресвитер, простите, я ненадолго займу вашего собеседника. – Крейсс отвел Кронго в сторону, зашептал одними губами, распространяя горький и душистый запах сигарет: – Вы, кажется, понравились старику… Кронго, умоляю вас, выручите… Вас вызывают… Вы должны подготовить какой-то там заезд… Но вы можете скорей вернуться? Я вас умоляю, Кронго… Будьте любезны, месье Маврикий…

Глаза Поля и Лефевра в упор смотрели на Кронго. Знают ли они о бумаге? Он должен встретить Пьера. Шепот Крейсса был гарантией, залогом, он обещал что-то, но главное – он притягивал Кронго к пресвитеру, который сейчас листал дрожащими пальцами программку.

– Хорошо, я приду… Я буду минут через двадцать, мне нужно подготовить скачку…

– Кронго, я вам обязан… Я бесконечно… – Брови Крейсса что-то приказали Лефевру, тот открыл дверь.

Они миновали короткий коридор и вышли наружу, в шум трибун, в слившиеся резкие выкрики. На рабочем дворе Заният, Зульфикар, Мулонга и Амалия медленно проваживали по кругу лошадей перед скачкой. Перль, вороную тонконогую кобылу, вела Амалия. Второй в этой скачке, чубарый долговязый жеребец Парис, был выбран не из-за резвости, а только из-за редкостной стати. Дети Пейрак-Аппикса с такой же, как у него, длинной пологой холкой и вислинкой в крупе, они сейчас переступали легко, вздрагивали, будто показывая – каждый обычный, медленный шаг для нас мучителен, мы любим только скакать. Заният вел третьего – сухого, сильного и резвого Казуса, жеребца необычайной выносливости, солово-игреневого, с прожелтью и белыми ногами, хвостом и гривой. Казус то и дело приседал, дергал непослушной шеей с обратным оленьим выгибом. Раджа, четвертый в скачке, наоборот, был спокоен.