Текст книги "Светлое будущее"

Автор книги: Александр Зиновьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

СОБЫТИЯ

В Забегаловке у меня есть несколько знакомых, которые бывают здесь так же регулярно, как и я. Кто они – я не знаю. А они не знают, кто я. Мы молчаливо сговорились не говорить на эту тему вообще. Одного из них зовут Виктор Иванович. Ему слегка за тридцать, но он производит впечатление очень солидного и важною человека. Мой Сашка такой солидности не наберется до старости. Другого зовут Эдик. Ему, как и мне, далеко за пятьдесят. Он лыс. Половины видимых зубов нет. Но он выглядит как мальчишка, ценящий веселые хохмы и время от времени учиняющий их. Знает все анекдоты, гуляющие по Москве. Думаю, что и сам он выдумывает их. Немного реже бывает здесь некто Ребров. Просто Ребров. Он обычно пьян. Почти ничего пе говорит. Но по глазам видно, что он, как умная собака, все понимает. Потом – Лев Борисович, человек очень информированный и занятой. Он вечно торопится. Но я подозреваю, что он даже не кандидат. И еще несколько человек без имени. Я среди них. Это даже забавно. Что они думают обо мне? Наверно, что-нибудь не очень лестное. Или скорее всего, что я – стукач.

На сей раз мы встретились с Ребровым. Он спросил, как дела. Я пожал плечами: как всегда, ничего стоящего внимания. В США безработица растет. Инфляция. В Южной Америке где-то землетрясение. Египтяне послали нас на... Мы втерлись в Анголу. Скоро и она пошлет нас туда же. Солженицын выступил с очередной антисоветской речью. Мировая прогрессивная общественность... А у нас, как всегда, перевыполнения, встречные планы, речи,почины, пуски и запуски. Тут к нам подсел один из Безымянных.

– Скука есть суть нашего бытия, – сказал он. – Наша нормальная советская жизнь принципиально бессобытийна. Ничего исключительного у нас не должно быть. Это – уклонение от нормы. Как талант. Оригинальность. Независимый образ мышления.

– Позвольте с вами не согласиться, – сказал Ребров, к великому нашему удивлению (оказывается, он может и говорить!). – Исключительные события у нас бывают. И не реже, чем на Западе. Только мы не ценим их исключительности. Вот, к примеру, послала меня жена на рынок картошки втридорога купить. А то гости вечером придут – а жрать нечего. Иду мимо магазина «Фрукты и овощи». А рот в усмешке кривлю. Овощи! Ха-ха-ха-ха!.. Овощи в магазине?! Ха-ха-ха-ха!.. Твою мать!.. А фрукты!! С чем их едят? Ха-ха-ха-ха... И вдруг, дай, думаю, загляну! И заглянул. И что вы на это скажете?! Картошка!! В пакетах!! И не вся гнилая!! Отдельные картофелины даже есть можно!! Во как! А вы говорите, приключений не бывает! А вот вам другой пример – случай с моим соседом. Хотите – верьте, хотите – нет. Идет Сосед по Ленинскому проспекту. Видит – кофе растворимый продают. Конечно, в нагрузку кило гнилых яблок. Но это же пустяк. Главное – кофе! А то вот еще такой случай. Достал один знакомый шапку из натурального меха по блату. Надел, красуется. А в подъезде его кирпичом по голове – бах! И шапку, конечно, сперли. Он в милицию. А там на него акт: мол, шапку сам пропил, клеветой на советский народ занимается. Как раз в это время московская милиция взяла на себя соцобязательство: обеспечить стопроцентную раскрываемость преступлений. А несовершенное преступление считается раскрытым. Целый месяц общественность института вызволяла Знакомого. Еле спасли. На поруки взяли. Выпустили после того, как Знакомый подарил по шапке всем чинам милиции. Как потом доложили на собрании, к счастью, несчастье со Знакомым кончилось счастливо. Выговором отделался.

Безымянный с наслаждением слушал Реброва.

–Ого, – сказал он. – Да вы, оказывается, мыслитель. Сдаюсь! Вы, безусловно, правы. Мне это как-то в голову не приходило. Конечно! Для советского интеллигента, например, устроить сына сразу после десятилетки и без связей в университет значит неизмеримо больше, чем для корсиканского поручика стать императором Франции.

– Для вас, судя по всему, это – актуальный вопрос? – спросил я. – Ну что же, постараюсь вам помочь. Конечно, не в императоры выйти, а поступить в МГУ. На какой факультет он хочет?

– О Господи, – сказал Безымянный. – Да не все ли равно?! Гуманитарный? Черт с ним! Пусть гуманитарный! Хотя он ненавидит философию и бредит физикой. Лишь бы поступить, а там видно будет.

– Вот видите, – сказал Ребров Безымянному, – у нас даже чудеса возможны.

После ухода Реброва я решил записать телефон Безымянного и дать ему свой телефон. Он назвал мне свою фамилию, и у меня глаза на лоб полезли.

– Неужели тот самый? – спросил я. – И даже у вас проблема с университетом? И даже с физикой? Ну и дела.

И я назвал свою фамилию.

– Надеюсь, – сказал Безымянный, – не тот самый.

– Увы, – сказал я, – тот самый.

И мы хорошо посмеялись.

ДЕЛО

– Как движется твое дело? – спрашиваю я.

– Будут печатать. Ищут корректора. Ужасно медленно все это тянется. Оказывается, Там тоже не так-то просто напечататься.

– Везде одно и то же. Даже Солженицына года два мариновали, пока выпустили. Наберись терпения.

– Я и так терплю. Но мне до сих нор не верится, что книга пошла в производство. Спасибо тебе.

– Не стоит. Мы же трусливые и корыстолюбивые либералы.

–Не паясничай. Я этого не говорил.

– Ты не говорил, другие вроде тебя говорили. Да я не обижаюсь. Что правда, то правда. Вот тебе телефончик. Это – издательство «Вперед». Спросишь Степана Ивановича Трусова. Скажешь, что от меня. У него, кажется, есть место старшего редактора. Зарплата в два раза больше, чем тут. Два библиотечных дня.

НАУКА И ИДЕОЛОГИЯ

– И все-таки я не могу поверить в то, что величайшее явление в духовной жизни человечества есть просто чепуха, а грандиозное движение самой жизни к коммунизму – деградация, – говорю я. – Надо же все-таки знать меру. Надо же иметь какую-то ответственность перед людьми!

– Вот именно, – говорит Антон, – надо иметь ответственность. А разве я говорю, что марксизм есть чепуха? Марксизм действительно великое явление в жизни общества. Я лишь утверждаю, что это – не наука, а идеология. Не вижу в этом ничего ругательного. Идеология не хуже и не лучше науки. Это просто разные вещи. С разными целями, с разными законами функционирования и построения, с разными механизмами самосохранения. Идеология может возникнуть с претензией быть наукой, на основе науки, в связи с наукой, в тесном переплетении с наукой. Она может содержать в своей фразеологии много положений науки. И все-таки, раз она сложилась, она не наука. И реальное развитие мира в сторону коммунизма я не считаю деградацией. Я вообще не употребляю (по крайней мере, стремлюсь к этому) оценочные понятия. Это – грандиозный процесс, слов нет. Меня лишь интересует, что он с собой несет фактически, а не на лозунгах и в демагогии, а не в самообольщении и циничном вранье.

– Ладно, – говорю я, – пусть так. Но скажи, разве утверждения о том, что материя первична, сознание вторично, мир познаваем, пространство и время объективны, мир изменяется постоянно, количественные изменения ведут к качественным и т. п., неверны? Разве нет в обществе базиса и надстройки, производительных сил, производственных отношений, классов, партий?

– На первый взгляд, который достаточен для идеологии, но не достаточен для науки, тут все верно, – говорит Антон. – Но, во-первых, чтобы считать утверждение научным, еще мало того, что оно истинно. Чтобы считать термин научным, еще мало того, что он обозначает реальный факт. И во-вторых, если присмотреться внимательнее, то истинность утверждений марксизма и содержательность его терминологии окажутся иллюзорными. Я мог бы провести тебя через весь марксизм и показать это в деталях. Но сейчас я тебе приведу несколько курьезных примеров, которые полезны, чтобы расшевелить мозги. Мир познаваем, ты говоришь. А познаваемо ли непознаваемое? Где выход? Либо тавтология «Познаваемое познаваемо», либо допущение «Всё познаваемо». А последнее весьма рискованно. Доказано существование неразрешимых проблем. Можно доказать, что нельзя познать последствий события, которое было возможно, но не произошло. Да я тебе десятки таких примеров могу привести. Можно, конечно, сказать, что тут имеется в виду нечто иное. Что же именно? Объективное содержание в наших знаниях, не зависящее от человека и человечества вообще? Ладно. Я и тут тебе приведу сколько угодно примеров против. Как быть, например, с такими признаками вещей, которых в самих вещах нет, но которые представляют собою акт воздействия их на человека? Конечно, в вещах есть нечто такое, что... Но это уже другие признаки! А как быть с первыми? А покопайся в природе человеческого познания, и увидишь, что в основе всех продуктов познания лежит именно первое, «субъективное», а не «объективное». Чтобы научиться выделять «объективное», нужно именно «субъективное» как начало всего. Кант, милый мой, не кретин, как его изображаете вы. Он гений. Вот и начинаете вы жульническую свистопляску с обвинениями всех умных людей в ошибках, злых кознях, недомыслии. Или другой такой же курьезный пример. Все течет, все изменяется, утверждаете вы, украв эту банальность у греков. А все ли?

Например, как изменяется квадрат, корень из минус единицы, круглый квадрат и т. п.? А изменяется ли то, что неизменно? Ясно, надо выкручиваться. Мы, мол, имеем в виду эмпирические, материальные вещи. Хорошо. А идеальные не изменяются? А эмпирические неизменные предметы изменяются? Разве замена одних идей другими есть изменение этих идей? Один из законов существования идеологии: нельзя копаться в ее фразеологии дальше предела, угрожающего ее цельности и величию. Все вопросы, которые здравый человек может задать нашим философам, либо «решаются» софистически, либо отвергаются как недопустимые. Их, между прочим, стараются и не задавать: боятся отчасти, отчасти чуют, что не получат ответа, отчасти из безразличия. Помяни мое слово, и тебя со временем сожрут за то, что ты нарушил этот закон. Чуточку, но нарушил. В твоих работах об общественно-экономической формации такое копание ощущается. Знаешь, что о тебе говорили в этой связи на кафедре философии в Военной академии (там у меня знакомый)? Что ты занимаешься схоластическим логизированием категорий исторического материализма.

Сообщение Антона меня встревожило. Надо будет выяснить подробнее, что там говорилось на самом деле. И дернула же меня нелегкая связаться с этим анализом понятий! На кой это мне было нужно?! Мода! Кибернетика! Успехи логики! Системный подход! Структурный подход! Метанаука! Семантика!., твою мать!

– Я, конечно, кретин и невежда перед тобой, – говорю я. – Но людям нужно давать мировоззрение.

– Для чего, – говорит Антон, – для души или для ума? Для ума популяризация науки и обработка ее наиболее любопытных идей и результатов дает больше, чем марксизм. А это – тоже идеология. Марксизм примазывается к этой идеологии, лишь по видимости подчиняя ее себе. Для души марксизм кое-что дает лишь определенной части населения, и то лишь постольку, поскольку ей выгодно в него верить. Вряд ли кто из советских граждан (нормальных, а не сумасшедших) пойдет на муки ради веры в марксизм. Ты веруешь в него не как потребитель идеологии, а как колесико в формальном аппарате идеологии. Посмотрим, что ты будешь петь, когда тебя выкинут за ненадобностью или даже за вредностью.

– Ты меня не пугай, – говорю я. – Такого, надеюсь, не случится. А вот тебе следовало бы задуматься о своем будущем. В институте затребовали подробную справку. Куда? Не знаю. Мне надо характеристику на тебя писать. Что писать?! Кстати, ты звонил?

– И звонил. И ходил. У меня такое впечатление, что теперь твои рекомендации вызывают подозрение и настороженность. Да ты не волнуйся. Как только запахнет книгой, я сразу уйду.

Но я разволновался. Не из-за книги (мне наплевать на это дело!), а из-за сообщения Антона о реакции на мои рекомендации. Пустили, сволочи, наверно, какой– нибудь слушок. И теперь общими усилиями упрочивают его, принимая маленькие зависящие от них меры.

О СОЦИАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ

– Социальная психология советского человека (сочека, будем говорить для краткости) еще совершенно не изучена, – говорит Эдик. – Да и вряд ли её будет кто– либо изучать всерьез: очень уж скучное это занятие. Переживания сочека, часами стоящего в очереди? Никаких. Тупое ожидание, и больше ничего. Переживания сочека, собирающегося сделать подлость по отношению к ближнему? Тупое ощущение исполняемого долга, и все. Переживания сочека, получившего повышение? Недовольство, что не повысили еще выше, и тупое ожидание следующего повышения. И так далее в таком же духе. Однако некоторые явления социальной психологии сочека заслуживают внимания, хотя бы потому, что люди должны знать, что ожидает их потомков в ближайшем и неотвратимом светлом будущем здании частичного или полного (это – одно и то же) коммунизма. Вот одно из них. Если сочек сложился в значительную личность, противопоставившую себя прелестям нашей действительности, это не значит, что он прожил добродетельную жизнь, позволяющую приписать его к лику святых. Если сочек на деле пытается вести такую жизнь, его либо быстро ликвидируют всеми доступными средствами, либо он вырастает в борца против мелких несправедливостей в своем ближайшем окружении, всемерно поощряемого советскими властями и пропагандой. Такой правдоборец воюет с домоуправлением за починку водопроводных кранов, против курения в помещениях, против шума от транзисторов. Такой правдоборец – опора коммунизма. И никогда он не дорастет до противопоставления себя всему строю нашей жизни. А чтобы противопоставить себя таким образом, надо что-то сделать, достаточно долго пожить и многое обдумать, – надо, чтобы по тем или иным причинам общество само тебя вытолкнуло на такую роль. Конечно, черты характера, условия воспитания и события прошлой жизни играют при этом роль, и порой – решающую. Но не всегда. И не всегда заметно. А главное – такой сочек живет обычной нормальной советской жизнью, лишь постепенно накапливая свою исключительность. Видов, например, вырос в состоятельной, вполне советской семье, был поклонником Сталина до самой смерти последнего и был вытолкнут в антисоветские личности своими коллегами-художниками за его творчество. При этом он дружил с сотрудниками КГБ, встречался с крупными чинами советской власти и стремился быть лояльным с нею. Даже Рогозин вступил в члены партии после смерти Сталина, намереваясь активно бороться с его режимом внутри партии, и это был единственный путь, если человек хотел принять участие в этом деле. Правда, как оказалось потом, и этот путь был иллюзорным. Но это уже другой вопрос. Даже Солженицын, по слухам, был одно время стукачом. Причем, если бы он не дал согласия на это, его вскоре ликвидировали бы, и он не стал бы тем, чем он стал теперь. Так тем более нет ничего удивительного в том, что Петренко (я его хорошо знал) вступил, как положено, в комсомол, участвовал добровольцем в Малых войнах, рано вступил в партию, во время Великой Отечественной войны дослужился до больших чинов (кончил войну полковником с кучей орденов и попал затем в Академию Генерального штаба), был назначен на крупный пост как раз в тот момент, когда сработали скрытые в далекой юности обстоятельства и наступило озарение, – когда он и себе и людям сказал: нет, больше я так не могу!

– А к чему вы это говорите? – спросил я.

– А к тому, – сказал Эдик, – что мы вот сидим тут с вами, едим какую-то дрянь, именуемую бифштексом, и знать того не знаем, какую хохму с нами выкинет судьба сию минуту. Вдруг я ни с того ни с сего заявлю протест. Или вдруг вы выйдете в выдающиеся... ну, что бы такое вам подсунуть... допустим, в выдающиеся ревизионисты.

Мне стало немного не по себе. Хотя этот Эдик вполне мог пронюхать, кто я, и разыграть меня. Хотя вряд ли.

– Я прожил жизнь, – сказал Эдик, отодвинув брезгливо тарелку с абсолютно непережевываемым мясом и пюре из гнилой картошки, политым соусом из какой-то омерзительной дряни. – Смотрите, что мы едим! А ведь это – одно из лучших кафе в Москве. Не всякому по карману такое! Так о чем мы? Да. Я прожил жизнь. И всю ее угробил на изучение подноготной советского образа жизни и его законов. Подноготную я постиг досконально, а вот в законах, признаюсь, я так и не смог разобраться. Кое-какие соображения у меня есть. Но – так, пустяки всякие. Стыдно говорить о них. Тридцать с лишним лет размышлений, а результат... Был я тут недавно в гостях у... Разговорился с его сыном. Любопытный парень. Мерзавец, конечно, отпетый. Но отнюдь не дурак. Так он мне такое выдал о нашем обществе! Мне буквально стало страшно. Правда, все его речи были загажены самым грязным цинизмом. А цинизм убивает ум. Но факт остается фактом, то, что я вынашивал годами, он знает уже по праву рождения. Даже в вопросе о женщинах я чувствовал себя неучем перед ним. Мне под шестьдесят. А много ли у меня было женщин? Раз-два и обчелся. А ему всего двадцать. И он уже перевалил за третий десяток. Нет, не врет, стервец. Сильный, красивый, остроумный, начитанный парень. Уверенный в себе. Опыт большой чувствуется. Нет, не врет. Впрочем, черте ним. Я не завидую. И не порицаю. Время! Ничего не попишешь. Я не об этом хочу сказать. И все же в одном я убедился окончательно и бесповоротно. Я вам еще не надоел? Хотите послушать?

Эдик разлил остатки водки, поднял свою рюмку и предложил тост: за молодежь, пусть она будет умнее и опытнее нас! Он проглотил водку и нехорошо выругался.

– Ну и дрянь, – сказал он. – Во-первых, химия сплошная. Во-вторых, разбавляют, сволочи. В этом суть нашей жизни. Все дело в человеческом материале, который образует наше общество, производится им и сам производит его. Те качества людей и те их взаимоотношения, которые полностью замалчиваются в нашем искусстве и которые считаются второстепенными в западном искусстве, здесь у нас являются самыми главными. У нас нормой являются самые отвратительные качества человеческой натуры, только обладание которыми обеспечивает выживаемость в советских социальных условиях. И прикрыта вся эта мерзость самой грандиозной и самой лживой идеологией. Рядовой советский человек на голову выше любого западного чинуши, интеллигентика! Ни больше ни меньше! Подобно тому, как на жизнь на пределе биологических возможностей (в пустыне, на севере) порождает определенные формы живого, так жизнь на пределе социальных возможностей – а именно таковы наши социальные условия – порождает определенный тип социальных индивидов: социальных клопов, социальных червяков, социальных крыс, социальных змей, ящериц, скорпионов... Именно эти социальные типы имеют больше шансов здесь выжить, чем те виды, которые появляются в благоприятных социальных условиях западной цивилизации. Социальные условия Советского Союза отличаются от таковых Запада подобно тому, как биологические условия в пустыне или за Полярным кругом отличаются от условий Западной Европы и Америки. Вот первая истина, которая для меня бесспорна и которую я уже никогда не буду передумывать. А вот вам вторая. Вы скажете, что сейчас люди живут и за Полярным кругом, и в пустыне. И неплохо живут. Да. Но это люди живут, т. е. существа, которые развились в благоприятных условиях и имеют поддержку из мира, существующего в этих условиях. Что я хочу сказать? Если бы нас предоставили самим себе, мы быстро деградировали бы во всех отношениях даже сравнительно с теперешней нашей полунищенской (сравнительно с Западом) жизнью. Мы мало-мальски держим некоторый жизненный уровень лишь постольку, поскольку мы существуем за счет идей и результатов прошлой истории и западной культуры. В самом по себе в Советском Союзе социальный прогресс невозможен. Это – социальный паразит. Вы поняли меня?

Безымянный (он присоединился к нам) пожал плечами.

– Не знаю, – сказал он, – насколько точно. Вы употребили слова «прогресс» и «деградация». А они весьма многомысленны. Я бы предпочел пока обходиться без оценочных понятий. Хотя бы пока. Просто констатирующими выражениями. Деградация в одном отношении вполне уживается с прогрессом в другом. Например, мы с каждым годом выпускаем все более пошлые романы и фильмы, зато с каждым годом лучше пляшем, катаемся на коньках, забиваем голы и выжимаем штанги.

– Это верно, – говорит Эдик. – Но ведь литература и пляски не равноценны с точки зрения судеб цивилизации.

– Не знаю, – сказал Безымянный. – Все зависит от числа и комбинаций таких явлений. Тут нет абстрактных априорных законов. Тут действуют законы эмпирические. Открыть их – нужны наблюдения и измерения. И учтите, история – индивидуальный процесс. Мир вообще еще индивидуальное явление. Живое сложилось однажды. Социальное сложилось однажды. Советский Союз сложился однажды. Повторяемость в отдельных местах и временах? Знаю. Но это совсем другое дело. Тут надо брать весь процесс в целом. Так что повторения в деталях суть лишь детали целого. Я не утверждаю непознаваемость нашего процесса жизни. Я тоже ломал голову над этим дерьмом. И тоже получил кое– какие выводы. Например, дело обстоит гораздо серьезнее, чем думаем мы с вами, чем думают советская власть и ее идеологи, чем думают враги и критики советского

образа жизни. Я не берусь сейчас категорически утверждать, является Советский Союз раковой опухолью на теле западной цивилизации или здоровой жизнеспособной тканью. Я признаю: Советский Союз означает перерождение всех основ культуры. Но является ли это вырождением? Для меня лично эти вопросы пока не ясны. На эту тему наговорено и написано необычайно много. Но все это – пустяки. Сейчас никто – ни апологеты марксизма, ни критики его – не понимает происходящего. Мир в растерянности. Нет ясности в главном. Отсюда – удручающая суетня всех и во всем. Мелкость какая-то.

– А Солженицын? – сказал Эдик.

– Солженицын обличает, констатирует, будоражит, – сказал Безымянный. – Но понимания нет и у него. То, что он предлагает, иррационально. А в наш век даже иррационализм должен быть продуктом научного исследования. Мистика нужна. Но мистика, рожденная пониманием, а не отсутствием такового.

Я слушал с большим интересом. Странно, почему наши профессиональные работы вызывают у всех скуку, а вот такой дилетантский разговор можно слушать часами.

– По-моему, – сказал Эдик, – вы преувеличиваете важность науки. Нам чего-то другого не хватает, а не науки. Науки слишком много. Вон и марксизм претендует на научность. Да еще на самую высшую. Лучше бы немножко добра. Немножко наивности. Детского, что ли. Хорошей сказки.